Сандерс Джон. Индиана

мысленно поклялся, что заставит раскаяться сэра Ральфа, и весь вечер ждал
случая рассердить его, не компрометируя госпожи Дельмар, но это оказалось
невозможным. Сэр Ральф был изысканно вежлив с гостями, держал себя с
холодным достоинством и не давал повода к какой-либо насмешке или
замечанию.
Наутро, не успели еще протрубить сбор, как сэр Ральф с торжественным
видом вошел в комнату Реймона. Держался он еще чопорнее обычного, и от
нетерпения у Реймона сильнее забилось сердце, ибо он надеялся услышать
вызов. Но дело шло всего-навсего о верховой лошади, на которой Реймон
приехал в Бельрив и которую он выражал желание продать. Сделка была
заключена в пять минут. Сэр Ральф не спорил о цене, он достал из кармана
сверток с золотыми монетами и с каким-то странным хладнокровием принялся
отсчитывать деньги, не обращая внимания на возражения Реймона,
удивлявшегося такой поспешности и точности. Выходя из комнаты, Ральф
повернулся и спросил:
- Так, значит, с сегодняшнего дня лошадь принадлежит мне?
Реймон решил, что Ральф подстроил это нарочно, чтобы помешать ему
принять участие в охоте, и довольно сухо ответил, что не собирается идти
на охоту пешком.
- Сударь, - ответил несколько надменно Ральф, - я хорошо знаю правила
гостеприимства. - И вышел из комнаты.
Сойдя вниз, Реймон увидел возле колоннады госпожу Дельмар в амазонке,
весело играющую с Офелией, которая рвала ее батистовый платок. На щеках ее
опять появился легкий румянец, глаза снова блестели, к ней вернулась ее
прежняя красота. Черные локоны выбивались из-под небольшой шляпки, что
было ей очень к лицу; сшитая по фигуре суконная амазонка, застегнутая
доверху, обрисовывала ее тонкую и гибкую талию. Главное очарование
креолок, на мой взгляд, заключается в их необычайно изящных чертах лица и
стройной фигуре, благодаря чему они очень долго сохраняют какую-то детскую
миловидность. Смеющаяся и шаловливая Индиана казалась пятнадцатилетней
девочкой. Восхищенный ею прелестью, Реймон внутренне ликовал от сознания
своей победы; он обратился к ней с комплиментом, наименее избитым, какой
только мог придумать.
- Вы беспокоились о моем здоровье, - тихо сказала она, - разве вы не
видите, что я хочу жить?
Он ответил ей взглядом, полным счастья и признательности. Сэр Ральф сам
привел лошадь для своей кузины, и Реймон узнал в ней ту, которую только
что продал.
- Неужели господин де Рамьер так любезен, что уступает мне свою лошадь?
- удивленно спросила госпожа Дельмар, видевшая, как ее объезжали накануне
вечером во дворе замка.
- Ведь вы восхищались вчера тем, что она такая красивая и смирная, -
сказал сэр Ральф. - С сегодняшнего дня она ваша. Я очень огорчен, дорогая,
что не мог подарить ее вам раньше.
- Вы, верно, шутите, кузен, - сказала госпожа Дельмар. - Ничего не
понимаю! Кого я должна благодарить - господина де Рамьера, согласившегося
уступить мне свою верховую лошадь, или вас, так как, по-видимому, вы его
об этом просили.
- Благодари своего кузена, он купил ее для тебя, - сказал ей господин
Дельмар.
- Неужели правда, дорогой Ральф? - спросила госпожа Дельмар, лаская
животное с радостью девочки, впервые получившей в подарок драгоценное
украшение.
- Ведь мы же с тобой условились, что я подарю тебе лошадь за то, что ты
сделаешь мне вышивку для кресла? Садись в седло и ничего не бойся. Я знаю
ее нрав, еще сегодня утром я сам объезжал ее.
Индиана бросилась на шею сэру Ральфу, а затем вскочила на лошадь
Реймона и смело прогарцевала на ней.
Эта семейная сцена происходила во дворе на глазах у Реймона. Ему было
очень тяжело смотреть на простую сердечную привязанность этих людей друг к
другу и думать, что он, несмотря на свою пылкую страсть, не может даже дня
пробыть наедине с Индианой.
- Как я счастлива, - сказала она, когда они въехали в аллею. - Добрый
Ральф словно угадал, какой подарок доставит мне самое большое
удовольствие. А вас, Реймон, разве не радует, что ваша любимая лошадь
принадлежит теперь мне? Она будет и моей любимицей. Как ее зовут? Скажите
мне, я хочу оставить ей то имя, какое вы ей дали.
- Если кто здесь счастлив, так это ваш кузен: он делает вам подарки, за
которые вы его так горячо целуете, - ответил Реймон.
- Неужели наша дружба и эти звонкие поцелуи вызывают в вас ревность? -
спросила она смеясь.
- Ревность? Возможно, что и так, Индиана, не знаю. Но я страдаю, когда
ваш молодой, румяный кузен целует вас в губы, берет в свои объятия, чтобы
посадить на лошадь, которую он вам подарил, а я - продал. Нет, я не
чувствую себя счастливым оттого, что вы стали владелицей моей любимой
лошади. Я прекрасно понимаю, что подарить ее вам - это счастье, но играть
роль продавца и дать возможность другому доставить вам приятное - это
унижение, ловко придуманное сэром Ральфом. Если б я был уверен, что он
сделал это умышленно, я отомстил бы ему.
- Такая ревность вам совсем не к лицу! Неужели вы завидуете нашей
родственной близости? Разве вы не чувствуете, что мы с вами находимся вне
рамок обычной жизни и что вы должны создать для меня новый, волшебный мир
счастья? Я недовольна вами, Реймон: мне кажется, что в вашей неприязни к
моему бедному кузену большую роль играет уязвленное самолюбие. Вы
предпочитаете мое открытое, дружеское внимание к нему тому глубокому, но
тайному чувству, которое я питаю к вам.
- Прости, прости меня, Индиана, я неправ, я недостоин тебя, мой кроткий
и добрый ангел, но, признаюсь, я жестоко страдаю оттого, что этот человек
присваивает себе какие-то права на тебя.
- Присваивает? Он? Вы не знаете, Реймон, чем мы ему обязаны. Вы не
знаете, что его мать была родной сестрой моей матери, что мы родились в
одном и том же краю, что еще подростком он оберегал мои младенческие годы,
что он был моей единственной опорой, моим наставником и товарищем на
острове Бурбон, что он следовал за мной повсюду, покинул родину, когда я
покинула ее, и поселился там, где живу я. Одним словом, только он один на
свете любит меня и интересуется моей жизнью.
- Боже мой! Ваши слова, Индиана, еще больше растравляют мою рану.
Значит, этот англичанин очень любит вас! А знаете ли вы, как я вас люблю?
- Ах, не будем сравнивать. Если бы вы оба питали ко мне одинаковые
чувства и были соперниками, мне следовало бы предпочесть более давнюю
привязанность. Но не бойтесь, Реймон, я никогда не попрошу вас любить меня
такой любовью, какою любит меня Ральф.
- Объясните же мне, что он за человек, умоляю вас, ибо невозможно
понять, что скрывается за его невозмутимым спокойствием.
- Вы хотите, чтобы я сама описала вам достоинства моего кузена? - с
улыбкой спросила она. - Должна признаться, мне трудно быть
беспристрастной; я очень люблю его и буду его расхваливать. Боюсь, что вам
он не очень понравится. Попробуйте помочь мне. Ну, каким он вам кажется?
- Судя по лицу, он полнейшее ничтожество, - простите, если я этим
обидел вас, - однако в его речах, когда он соблаговолит заговорить, видны
и здравый смысл и образованность. Но он с такой неохотой, с таким
равнодушием рассуждает обо всем, что его познания никому не приносят
пользы, а его манера говорить всех расхолаживает и утомляет. Кроме того, и
мысли у него какие-то тяжеловесные и избитые, что не искупается ясностью и
точностью употребляемых им выражений. Мне кажется, что весь он пропитан
чужими идеями, так как он слишком ленив и недалек, чтобы иметь свои
собственные. Как раз таких людей в свете принято ценить и считать
глубокомысленными. Главное их достоинство - важность, а остальное
дополняется безразличным отношением ко всему и ко всем.
- В вашем описании есть доля истины, - ответила Индиана, - но есть и
предубеждение. Для вас все ясно, вы смело разрешаете все сомнения, а я
сужу не так решительно, хотя знаю Ральфа со дня своего рождения. Вы правы,
он на многое смотрит чужими глазами - это большой недостаток. Но виной
всему его воспитание, а не его ограниченность. Вы считаете, что, не получи
он воспитания, он был бы совершенным ничтожеством, а я думаю, что без
воспитания он был бы им в меньшей степени. Я расскажу вам об одном
обстоятельстве его жизни - это поможет вам понять его характер. На горе
Ральфа, у него был брат, которого родители открыто предпочитали ему. Этот
брат обладал блестящими дарованиями, каких не было у Ральфа. Учение
давалось брату Ральфа легко, у него были способности ко всем видам
искусства, он блистал остроумием. Лицо его, с менее правильными чертами,
чем у Ральфа, было более выразительным. Он был ласков, приветлив, деятелен
- словом, очень привлекателен. Ральф, напротив, был неуклюж, меланхоличен,
малообщителен. Он любил одиночество, учился неохотно и не выставлял
напоказ своих скромных знаний. Видя такую разницу между ним и старшим
братом, родители стали дурно обращаться с Ральфом. Хуже того, они начали
всячески унижать его. Тогда, несмотря на то, что он был еще совсем
ребенком, характер его стал мрачным и мечтательным, непреодолимая робость
сковала все его действия и мысли. Ему сумели внушить нелюбовь и презрение
к самому себе, он разочаровался в жизни, и с пятнадцати лет на него напал
сплин - недуг, парализующий тело под туманным небом Англии и душу под
живительным небом острова Бурбон. Он часто рассказывал мне, как однажды
ушел из дому, твердо решив броситься в море; но, сидя на песчаном берегу и
собираясь с мыслями перед тем как выполнить свое намерение, он увидел меня
на руках у подошедшей к нему негритянки, моей кормилицы. Мне было тогда
пять лет. Я, говорят, была очень хорошенькая и выказывала моему хмурому
кузену расположение, которого никто не разделял. Правда, и он относился ко
мне очень заботливо и нежно, а я совсем не была приучена к этому в
родительском доме. Мы оба были несчастны и уже понимали друг друга. Он
учил меня своему родному языку, а я в ответ лепетала на своем. Смесь
испанского и английского - этим, пожалуй, и объясняется характер Ральфа. И
вот я кинулась к нему на шею и, видя, что он плачет, но не понимая причины
его слез, тоже заплакала. Он прижал меня к своей груди и дал клятву, как
он потом мне рассказал, отныне жить только для меня, заброшенного и, может
быть, даже нелюбимого ребенка, которому он и его дружба могли оказаться
нужными и полезными. В его печальной жизни я была первой и единственной
привязанностью. С этого дня мы почти не расставались; свободные и
здоровые, мы проводили счастливые дни в уединении гор. Но, может быть, вам
наскучили рассказы о нашем детстве; хотите, пустим лошадей галопом и
догоним охоту.
- Безумная! - сказал Реймон, удерживая за повод лошадь господи Дельмар.
- Тогда я продолжаю, - снова заговорила она. - Эдмонд Браун, старший
брат Ральфа, умер двадцати лет. Мать с горя скончалась, отец был неутешен.
Ральф хотел чем-нибудь облегчить его скорбь, но господин Браун так холодно
ответил на первые попытки сына добиться сближения, что лишь усугубил его
природную застенчивость. Ральф часами молча сидел возле сокрушавшегося
старика, не решаясь обратиться к нему с нежным словом или ласкою, - так
боялся он, что его утешения будут неуместны и бесполезны. Отец обвинял его
в бессердечии; и после смерти Эдмонда бедный Ральф стал еще более
несчастен и одинок, чем прежде. Я была его единственным утешением.
- Что бы вы мне ни говорили, жалеть его я не могу, - прервал ее Реймон.
- Но в его жизни и в вашей для меня одно непонятно: почему он не женился
на вас?
- Сейчас объясню почему. Когда я достигла того возраста, что могла
выйти замуж, Ральф, который на десять лет старше меня - а это большая
разница в наших краях, где девочки рано становятся женщинами, - был уже
женат.
- Сэр Ральф вдовец? Я никогда не слышал, чтобы вспоминали о его жене.
- И не спрашивайте его о ней никогда. Она была молода, красива и
богата, но она любила Эдмонда и была его невестой. Различные соображения и
заинтересованность семьи в этом браке заставили ее выйти замуж за Ральфа,
но она даже не пожелала скрыть свою неприязнь к нему. Они уехали в Англию,
а когда он вернулся после смерти жены на остров Бурбон, я уже была замужем
за господином Дельмаром и собиралась в Европу. Ральф прожил некоторое
время один, но одиночество тяготило его. Хотя он никогда не рассказывал
мне о своей жене, я имею все основания думать, что он был еще более
несчастлив с нею, чем ребенком в своей родной семье, и что новые тяжелые
переживания только усугубили его природную меланхолию. На него снова напал
сплин. Тогда он продал свои кофейные плантации и решил переехать во
Францию. Моему мужу он отрекомендовался весьма оригинальным образом, над
чем бы я очень посмеялась, если б меня так не растрогала привязанность
моего славного Ральфа. "Сударь, - сказал он, - я очень люблю вашу жену. Я
ее воспитал и смотрю на нее как на сестру или, вернее, как на дочь. Она
моя единственная родственница и единственная привязанность. Сочтете ли вы
возможным, чтобы я поселился около вас и чтобы наша жизнь протекала
совместно? Говорят, что вы немного ревнивы, но говорят также, что вы
человек чести и долга. Раз я даю вам слово, что никогда не любил и никогда
не полюблю ее как женщину, вы можете быть так же спокойны, как если бы я
был ее родным братом. Верите ли вы мне, сударь?"
Господин Дельмар, очень кичившийся своим честным словом солдата, принял
это откровенное заявление с подчеркнутым доверием. Однако он несколько
месяцев приглядывался к нам, прежде чем его доверие, которым он
похвалялся, перешло в подлинное. Теперь оно так же несокрушимо, как
неизменная и спокойная преданность Ральфа.
- Убеждены ли вы, Индиана, - спросил Реймон, - что сэр Ральф не
обманывает самого себя, уверяя, что никогда не любил вас?
- Мне было двенадцать лет, когда он уехал со своей женой в Англию. А
когда он вернулся обратно, мне было шестнадцать, и я была замужем, однако
он проявил больше радости, чем огорчения, узнав о моем браке. Теперь Ральф
уже совсем старик.
- В двадцать-то девять лет?
- Не смейтесь, его лицо молодо, но сердце состарилось от страданий.
Ральф никого больше не любит, ибо не желает больше страдать.
- Даже вас?
- Даже меня. Его дружба перешла в привычку; раньше, в дни моего
детства, когда он воспитывал и оберегал меня, дружба его была
самоотверженной, и тогда я любила его, как он любит меня теперь, потому
что нуждалась в нем. Сейчас я с радостью возвращаю свой долг и всячески
стараюсь скрасить и наполнить его жизнь. В детстве я любила его больше
инстинктом, чем сердцем, - он, став мужчиной, любит меня так, как я любила
его в детстве. Я ему необходима, потому что только я одна и люблю его; но
так как господин Дельмар тоже проявляет к нему привязанность, он любит его
почти наравне со мной. В былое время он храбро защищал меня от деспотизма
отца, но в отношении моего мужа он ведет себя гораздо осторожнее и мягче.
Он не чувствует укоров совести, видя мои страдания, ему важно одно: чтобы
я была рядом с ним. Он не спрашивает себя, счастлива ли я, - ему
достаточно того, что я живу. Он не хочет стать на мою сторону в семейных
размолвках, потому что это может рассорить его с господином Дельмаром и
нарушить его спокойствие. Ему неустанно твердили, что у него черствое
сердце, и он сам поверил этому; и сердце его действительно очерствело в
бездеятельности, на которую он обрек себя из-за неверия в собственные
силы. Душевные качества этого человека расцвели бы от любви окружающих, но
он был лишен ее и ожесточился. Теперь счастье для него только в покое, а
радость - в удобствах жизни. Сам не зная забот, он не интересуется чужими
заботами, и надо признаться, что Ральф эгоист.
- Тем лучше, - сказал Реймон, - теперь он мне больше не страшен, и,
если хотите, я готов даже полюбить его.
- Да, полюбите его, Реймон, - ответила она, - он будет вам за это
признателен. Ведь важно не почему нас любят, а как нас любят. Счастлив
тот, кто любим, не все ли равно, по какой причине.
- Ваши слова, Индиана, - возразил Реймон, обвивая рукой ее гибкую,
тонкую талию, - это стон одинокого, печального сердца. Но я хочу, чтобы вы
знали, почему и как я вас люблю; в особенности - почему.
- Потому что хотите дать мне счастье? - спросила она, подняв на него
печальный и полный страсти взгляд.
- Потому что хочу отдать тебе жизнь! - воскликнул Реймон, касаясь
губами развевающихся волос Индианы.
Звук рога, раздавшийся поблизости, напомнил им, что следует быть
осторожнее. Это трубил сэр Ральф, но видел он их или нет - так и осталось
неизвестным.

14

Когда спустили собак и началась охота, Реймон поразился той перемене,
которая вдруг произошла с Индианой. Она оживилась, глаза ее заблестели,
щеки разрумянились, ноздри раздулись, как бы в предвкушении опасности или
наслаждения. Внезапно покинув его, она пришпорила лошадь и помчалась вслед
за Ральфом. Реймон не знал, что у Ральфа и Индианы было только одно общее
- их страсть к охоте. Он не подозревал также, что в этой хрупкой и с виду
такой робкой женщине таилась более чем мужская смелость, безумная отвага,
возникающая в результате нервного подъема даже у самых слабых людей.
Женщины редко обладают физической силой, помогающей терпеливо переносить
боль и опасности, но им часто присуща та душевная сила, которая появляется
в минуты риска или страдания. Впечатлительная Индиана всем своим существом
реагировала на раздававшиеся вокруг крики, быструю езду, волнения охоты, в
какой-то мере напоминающей войну с ее трудностями, уловками, расчетами,
борьбой, удачами и неудачами. В своей скучной и однообразной жизни она
нуждалась в таких сильных ощущениях - тогда она словно просыпалась от
летаргического сна и в один день растрачивала энергию, накопившуюся в ней
за целый год.
Реймон с испугом смотрел на ее бешеную скачку, на то, как она
бесстрашно отдавалась во власть разгорячившейся лошади, на которую села
впервые. Индиана смело неслась в самую гущу леса, с необычайной ловкостью
уклонялась от хлеставших ее по лицу гибких веток, не задумываясь
перескакивала через канавы и рвалась вперед, чтобы первой напасть на
свежий след кабана, совсем не думая о том, что может разбиться, если
лошадь поскользнется на глинистой и скользкой почве. Такая решительность
страшила и отталкивала Реймона. Тщеславию мужчин, в особенности
влюбленных, больше льстит покровительствовать беспомощным женщинам, нежели
восторгаться их смелостью.
Признаюсь, что Реймон испугался при мысли о том, какую смелость и
упорство в любви сулило такое бесстрашие. Он вспомнил о покорности бедной
Нун, которая предпочла утопиться, а не бороться со своей несчастной
судьбой.
"Если в ее любви столько же страсти и пыла, как в ее увлечениях, -
подумал Реймон, - если она с такой же непреклонной настойчивостью, с какой
преследует сейчас кабана, будет стремиться заполонить меня, то ни
общество, ни законы - ничто ее не удержит; она меня погубит, мне придется
пожертвовать ради нее своим будущим".
Отчаянные крики, испуганные голоса, среди которых был слышен и голос
госпожи Дельмар, вывели Реймона из задумчивости. Охваченный тревогой, он
пришпорил коня; к нему сейчас же присоединился сэр Ральф и спросил, слышал
ли он крики о помощи.
В эту минуту появились испуганные егеря, они бессвязно кричали, что
кабан кинулся на госпожу Дельмар и сбросил ее с лошади. Прискакали другие,
еще более перепуганные охотники, звавшие сэра Ральфа.
- Надежды нет, - сказал всадник, примчавшийся последним. - Ваша помощь
уже не нужна.
В этот ужасный миг Реймон взглянул на господина Брауна - лицо Ральфа
было бледно и мрачно. Он не кричал, не выходил из себя, не ломал рук:
вынув охотничий нож, он с чисто британским хладнокровием собрался
перерезать себе горло. Реймон выхватил у него нож и увлек Ральфа за собой,
туда, откуда доносились крики.
Ральф точно очнулся от тяжелого сна, увидя госпожу Дельмар; она
бросилась ему навстречу, умоляя поспешить на помощь к ее мужу, лежавшему
на земле без признаков жизни. Убедившись, что полковник еще жив, Ральф
немедленно пустил ему кровь. Но у господина Дельмара был перелом бедра, и
пришлось спешно перенести его в дом.
Очевидно, в суматохе и сутолоке охотники по ошибке вместо господина
Дельмара назвали его жену, а вернее всего, Ральфу и Реймону послышалось ее
имя, потому что они оба думали только о ней.
Индиана была жива и невредима, но от страха и волнения едва стояла на
ногах. Реймон, поддерживая ее в своих объятиях, простил ей причуды ее
женского сердца, ибо видел, как она глубоко потрясена несчастьем,
постигшим мужа, которого, по правде сказать, у нее было больше оснований
прощать, нежели жалеть.
К сэру Ральфу уже вернулось его обычное спокойствие, и только необычная
бледность указывала на пережитое им потрясение, - ведь на всем свете он
любил только этих двух людей и чуть не потерял одного из них.
В эту минуту всеобщего смятения и переполоха только Реймон отдавал себе
полный отчет в том, что происходит, ибо он один не потерял присутствия
духа и ясно понял, как сильна любовь сэра Брауна к своей кузине и как
отличается эта любовь от его привязанности к полковнику. Это
обстоятельство, безусловно опровергавшее мнение Индианы о чувствах Ральфа,
не ускользнуло от внимания не только Реймона, но и других свидетелей
происшедшей сцены.
Однако впоследствии Реймон никогда не говорил госпоже Дельмар о том,
что господин Браун хотел покончить с собой. В этом намеренном умалчивании
было, без сомнения, что-то эгоистическое и неприязненное, но вы, вероятно,
простите Реймона, так как известно, что все влюбленные очень ревнивы.
Только через полтора месяца полковника с большим трудом перевезли в
Ланьи. Но прошло не менее полугода, прежде чем он начал ходить, потому
что, кроме плохо сраставшегося перелома бедра, его мучил еще острый
ревматизм в больной ноге, надолго приковавший его к постели. Жена с нежной
заботливостью ухаживала за ним. Она не отходила от его изголовья,
безропотно переносила его угрюмый и раздражительный нрав, грубые вспышки
гнева и бесконечные придирки.
Несмотря на все огорчения, на тяжесть такого печального существования,
Индиана расцвела, здоровье ее окрепло, а сердце было переполнено счастьем.
Реймон любил ее, и любил по-настоящему. Он приезжал каждый день,
преодолевал все трудности, чтобы увидеть ее, выносил причуды больного
мужа, холодность кузена, натянутую атмосферу встреч. Один его взгляд дарил
Индиане радость на целый день. Она и не думала больше жаловаться на
судьбу, - она была полна своим чувством, ей было для чего жить и кому
посвятить свою молодость.
Постепенно полковник сдружился с Реймоном. В простоте душевной он
считал частые посещения своего соседа доказательством глубокого сочувствия
и беспокойства о его здоровье. Госпожа де Рамьер тоже приезжала иногда,
как бы скрепляя своим присутствием эту близкую дружбу, и восторженная
Индиана страстно привязалась к матери Реймона. В конце концов муж и
возлюбленный его жены стали друзьями.
Постоянно встречаясь, Реймон и Ральф тоже невольно сблизились и уже
называли друг друга "дорогой друг". Утром и вечером они обменивались
рукопожатиями. Если один из них обращался к другому с просьбой о
какой-либо небольшой услуге, он обыкновенно начинал свою речь так: "Я
очень рассчитываю на вашу дружбу" и т.д. Наконец за глаза каждый говорил о
другом: "Это мой друг".
Но хотя оба были людьми искренними, насколько это вообще возможно в
свете, на самом деле они не чувствовали никакого взаимного расположения. У
них на все были разные взгляды, разные вкусы, и даже их любовь к госпоже
Дельмар была настолько различна, что это чувство не сближало, а еще больше
разъединяло их. Им доставляло своеобразное удовольствие противоречить и
портить друг другу настроение разными замечаниями и намеками, которые,
хотя и высказывались в общей форме, однако дышали горечью и
недоброжелательством. Чаще всего их разногласия начинались с политики и
кончались вопросами морали. Обычно это бывало по вечерам; все собирались
около кресла господина Дельмара, и спор возникал по малейшему поводу.
Внешне соблюдались все требуемые приличия: одного обязывало к этому его
философское мировоззрение, а другого - умение держать себя в обществе, но
тем не менее намеками высказывались очень неприятные вещи, что доставляло
большое удовольствие полковнику, так как у него был воинственный и
сварливый нрав и за отсутствием битв он пристрастился к спорам.
Я считаю, что политические взгляды целиком определяют человека. Скажите
мне только, что вы думаете и что вы чувствуете, и я скажу вам, каковы ваши
политические убеждения. К какому бы обществу или партии ни принадлежал
человек по рождению, его характер рано или поздно одержит верх над
предрассудками или воззрениями, привитыми ему воспитанием. Вы, пожалуй,
сочтете мое утверждение слишком категоричным, но можно ли ждать чего-либо
хорошего от человека, спокойно соглашающегося с существованием такого
государственного строя, который несовместим с понятием человеколюбия и
благородства? Покажите мне человека, считающего смертную казнь
необходимой, и, как бы он ни был образован и убежден в своей правоте,
ручаюсь, что между мной и им никогда не возникнет симпатии; если такой
человек вздумает преподать мне какие-либо неизвестные доселе истины, он
ничего не добьется, потому что, при всем моем желании, я не могу ему