Сандерс Джон. Лелия

до краев, в недвижных водах его расцветала богатейшая растительность.
Гигантские лотосы, пресноводные полипы, более двадцати локтей длиной,
расстилали свои широкие листья и диковинные цветы на поверхности воды, в
которую ни разу еще не погружалось весло рыбака. На их переплетенных
стеблях, во множестве тенистых уголков, змеи с изумрудною кожей,
саламандры с желтыми вкрадчивыми глазами спали, разлегшись на солнце,
уверенные в том, что человек не потревожит их своими сетями и западнями.
Поверхность озера была такой зеленой и пышной, что сверху ее можно было
принять за лужайку. Густые заросли тростника отражали в воде свои стройные
стебли и бархатистые плюмажи, которые ветер колыхал, как колосья в поле.
Стенио, зачарованного дикой красотою этого склона, потянуло спуститься
туда и ступить ногой на коварную зеленую сеть.
- Будьте осторожны, сын мой, - сказал появившийся в эту минуту
отшельник с надвинутым на лицо капюшоном, - это заросшее цветами озеро -
образ земных наслаждений. Оно окружено соблазнами, но глубины его
неизмеримы.
- А откуда вы это знаете, отец мой? - спросил Стенио, улыбаясь. - Разве
сами вы спускались в эту пропасть? Разве вы ступали по бурным волнам
страстей?
- Когда Петр попытался последовать за Иисусом по водам Генисаретского
озера, он не успел сделать несколько шагов, как почувствовал, что ему не
хватает веры и что он был слишком смел, дерзнув по примеру сына
человеческого идти по воде. Он вскричал. "Господи, погибаем!". И господь
притянул его к себе и спас.
- Петр был плохим другом и трусливым учеником, - сказал Стенио, - разве
он не отрекся от учителя, боясь разделить его участь? Те, что боятся
опасности и отступают, похожи на Петра: они не мужчины и не христиане.
Отшельник опустил голову и ничего не ответил.
- Но скажите, отец мой, зачем вы стараетесь спрятать ваше лицо? Я узнаю
вас по голосу, мы с вами виделись в лучшие времена.
- В лучшие! - воскликнул Магнус, медленно откидывая свой капюшон и в
печальном раздумье подпирая свою уже облысевшую голову высохшею рукой.
- Да, в лучшие для вас и для меня, - ответил Стенио, - ибо в ту пору на
лице моем играл юношеский румянец, а у вас, отец мой, хоть и выглядели вы
растерянным и сердце ваше лихорадочно билось, когда мы виделись последний
раз, у вас были густые волосы и черная борода.
- Выходит, вы придаете большое значение этой бренной и роковой для нас
молодости тела, этой всепожирающей силе крови, которая окрашивает нам щеки
и горячит голову? - огорченно сказал монах.
- Вы в обиде на молодость, отец мой, - сказал Стенио, - а ведь вы всего
на несколько лет старше меня. Готов побиться об заклад, что в воображении
вашем сейчас больше свежести, чем во всем моем существе.
Священник побледнел, потом он положил свою желтую огрубевшую руку на
бледную, с голубоватыми прожилками, руку Стенио.
- Дитя мое, - сказал он, - значит, вы тоже хлебнули горя, это оно
сделало вас таким жестоким?
- Перенесенное страдание, - сказал Тренмор печально и строго, - должно
было бы пробудить в человеке сочувствие и доброту. Несчастье способно
развратить только слабые души; сильные, проходя через него, очищаются.
- Неужели же я этого не знаю? - воскликнул Стенио, которого неожиданная
встреча с Магнусом вернула к горьким воспоминаниям о своей отвергнутой
любви. - Неужели я не знаю, что в душе моей нет ни величия, ни силы, что я
ничтожное, жалкое существо? Неужели я мог бы так опуститься, будь я
Тренмором или Магнусом? Но, увы, - добавил он, в порыве горького уныния
усаживаясь на самом краю пропасти, - зачем все эти напрасные старания мне
помочь? Зачем давать мне советы, которыми я не могу воспользоваться, и
показывать примеры, следовать которым превыше моих сил? Неужели вы
находите удовольствие в том, чтобы раскладывать передо мною ваши богатства
и показывать мне, какой силой вы оба наделены и на какие деяния способны?
Сильные, героические натуры! Избранные сосуды, каторжник и священник,
превратившиеся в святых; вы, преступник, принявший на свою голову все
наказания, которыми вас покарало общество; вы, монах, за несколько лет
сумевший пережить все муки души; вы оба, выстрадавшие все, что только
может выстрадать человек, один - от пресыщенности, другой - от лишений,
один - надломленный ударами, другой - постом и вот вы стоите с поднятой к
небу головой, в то время как я ползаю, подобно блудному сыну, среди
омерзительнейших чудовищ, иными словами - среди грубых вожделений и низких
пороков! Так оставьте же меня умирать в грязи и не усугубляйте моих
предсмертных мук, заставляя меня созерцать ваше победоносное вознесение на
небеса. Ведь именно так друзья Иова хвастали своим благополучием перед их
простертой на гноище жертвой. Уходите от меня прочь! Уходите! Храните
хорошенько ваши сокровища, бойтесь, чтобы гордость ваша их не растратила.
Пусть же мудрость и смирение бодрствуют, охраняя ваши завоевания Не
поддавайтесь ребяческому желанию показывать их тем, у кого ничего нет;
ибо, в гневе своем, злобный и завистливый бедняк может плюнуть на ваши
богатства и осквернить их. Тренмор, слава ваша может быть не так уж
велика, не так поразительна, как вы думаете Мой горький разум сумел бы,
может быть, найти довольно банальное объяснение победе воли над
умерщвленными страстями, над желаниями пресыщенными или угасшими.
Берегитесь, Магнус, вера ваша, может быть, не так уж тверда, чтобы я не
мог поколебать ее насмешливым взглядом или дерзким сомнением. Победа,
одержанная разумом над искушениями плоти, может быть не настолько
бесспорна, и смотрите, как бы вам не пришлось еще покраснеть или
побледнеть, когда я назову при вас имя женщины!.. Идите же, идите
молиться; зажгите кадильницы перед алтарем девы Марии и опустите головы на
плиты ваших церквей. Вы будете писать трактаты об умерщвлении плоти, ну а
мне позвольте насладиться последними днями, которые мне остаются в жизни.
Господь, который не сделал меня, подобно вам, высшей натурой, предоставил
в мое распоряжение лишь самую заурядную действительность, лишь самые
обыденные радости. Я хочу исчерпать их. А разве, с тех пор как мы
расстались, я тоже не шагнул далеко по дороге разума? Разве, увидев, что я
не могу достичь небес, я не пошел по земле без недовольства и без
презрения? Разве я не принял жизнь такой, какой она мне была
предназначена? И разве, когда я почувствовал внутри меня беспокойный и
мятежный пыл, терзания честолюбия, смутного и прихотливого, желания,
которое невозможно было осуществить, разве я не сделал всего от меня
зависящего, чтобы их укротить? Я избрал другой путь, чем вы, вот и все. Я
нашел успокоение в излишествах, тогда как вы исцелили себя воздержанием и
власяницей. Душам возвышенным, вроде ваших, нужны были эти сильные
средства, эти суровые искупления; повседневной действительности было бы
недостаточно, чтобы сломить ваши железные характеры, истощить ваши
нечеловеческие силы. Однако натуре Стенио все земное было под стать. Он
отдался ему не краснея, благодарно насытился им и теперь, если его тело
оказалось слишком слабым для его аппетитов, если это хилое дитя
наслаждений и сделалось добычей чахотки, то все случилось потому, что
господь не определил ему долгой жизни на земле - из него не мог выйти ни
солдат, ни священник, ни игрок, ни ученый, ни поэт. Есть растения, которым
предназначено умереть сразу после того, как они расцветут, есть люди,
которых господь щадит и не приговаривает к слишком долгому изгнанию среди
других людей. Подумайте только, отец мой, вы лысы, как я, руки ваши
высохли, грудь ваша впала, ноги подкашиваются, вы задыхаетесь, борода ваша
поседела, а ведь вам еще нет и тридцати лет Ваша агония продлится, может
быть, несколько дольше, отец мой; может быть, вы переживете меня на
какой-нибудь год. Ну что же! Разве обоим нам не удалось победить наши
страсти, охладить наши чувства? Мы вышли из испытания очищенными и
покорившимися, не так ли, отец мой? Я еще больше смирился, чем вы, - это
оттого, что испытание было более сильным и более надежным, оттого, что я
подхожу к концу, что я перестал терзать моего врага. Может быть, вы бы
правильно поступили, если бы избрали те же средства, что и я; это были
самые верные, но не все ли равно, они ведь, как и все прочие, ведут нас к
страданию и к смерти. Дадим же друг другу руку, мы братья. Вы были великим
человеком, я жалким; вы были сильной натурой, я хилой. Но в могилы,
которые скоро отверзятся для нас обоих, и от того и от другого сойдет
только горстка праха.
Магнус, который за это время несколько раз хватался за голову и
воздевал глаза к небу с выражением ужаса и отчаяния, сделался более
спокойным и уверенным в себе.
- Юноша, - сказал он, - не все еще кончается для нас с этой бренною
оболочкой, и душа наша не достанется червям. Неужели вы думаете, что
господь отнесется одинаково ко всем нам? Разве в судный день он не будет
милосерднее к тем, кто умерщвлял свою плоть и молился в слезах, и строже к
тем, кто преклонял колена перед идолами и пил из отравленных источников
греха?
- Что вы об этом знаете, отец мой! - сказал Стенио. - Все, что противно
законам природы, может быть отвратительным и перед лицом господа. Иные
дерзали говорить это в наш век, век философии, и я из их числа. Но не буду
повторять вам все эти общие места. Ограничусь тем, что задам вам один
вопрос; вот он: если, уснув сегодня в слезах и в молитвах, завтра на
рассвете вы проснулись бы в объятиях женщины, которую положат вам в
кровать духи тьмы, то, когда пройдут удивление, ужас, борьба, победа,
заклинание, все, что вам придется тогда испытать и сделать (я в этом не
сомневаюсь), скажите мне, начнете ли вы спустя несколько минут читать
мессу и коснетесь ли без трепета тела Христова?
- Если господь будет ко мне милостив, - ответил Магнус, - может быть,
руки мои останутся достаточно чистыми, чтобы коснуться святой гостии. Но я
все же не дерзнул бы касаться святыни, не очистив себя сначала покаянием.
- Очень хорошо, отец мой; видите, вы менее чисты, чем я, ибо я мог бы
сейчас вот провести ночь с красивейшею из женщин и не испытать к ней
ничего, кроме брезгливого отвращения. В самом деле, вы только потеряли
время в постах и молитвах; вы ничего не достигли, раз плоть ваша способна
еще повергать в ужас дух, и прежний человек может тревожить совесть
человека нового. Вам удалось изнурить ваш желудок, привести в возбуждение
мозг, нарушить гармонию вашего организма, но вы не сумели, как я, привести
ваше тело в состояние инертности, не сумели выдержать испытания, о котором
я говорю, и причаститься без исповеди. Единственный результат, которого вы
достигли, - это медленное физическое самоубийство, иными словами - то, что
ваша религия осуждает, как страшное преступление, и вы все так же во
власти греховных побуждений, как и в первые дни вашего покаяния. Господь
не помог вам, отец мой!
Отшельник поднялся и, выпрямившись во весь свой огромный рост,
посмотрел еще раз на небо; потом, обхватив обеими руками голову, в
страшной тревоге воскликнул.
- Неужели это правда, господи? Неужели ты отказал мне в помощи и в
прощении? Неужели ты оставил меня, отдав меня духу зла? Неужели ты
удалился от меня, не вняв моим рыданиям, моим слезным мольбам? Неужели я
понапрасну страдал и вся эта жизнь, полная испытаний, мучений и борьбы,
была впустую? Нет! - вскричал он, все еще упоенный своею верой, высунув
тонкие руки из рукавов рясы и поднимая их ввысь, - я этому не поверю; я не
позволю лишать себя мужества какому-то сыну века. Я доведу все до конца. Я
принесу мою жертву: если окажется, что церковь солгала, если пророки
действовали по наущению духа тьмы, если божественное слово сбилось со
своего истинного пути, если рвение мое превзошло твои требования, ты по
крайней мере ответишь мне за то упрямое желание, за ту неистовую волю,
которая отдалила меня от земли и заставила завоевывать небо; в глубине
сердца моего ты прочтешь эту пылкую страсть, которая снедала меня,
порываясь к тебе, о боже, а теперь возвысила голос в душе, снедаемой
другими ужасными страстями. Ты простишь мне за то, что мне не хватило
знания и мудрости, ты кинешь на весы только жертвы мои и намерения, и если
я пронесу этот крест до самой смерти моей, ты даруешь мне вечный покой,
приняв меня в обитель блаженных!
- Разве во вселенной есть место покою? - сказал Стенио. - Неужели вы
надеетесь стать настолько великим, чтобы господь стал создавать для вас
одного новую вселенную? Неужели вы думаете, что на небесах есть праздные
ангелы и ни на что не употребленные добродетели? Знаете ли вы, что все
силы деятельны и что надо стать богом, для того чтобы достичь жизни вечной
и неизменной! Да, господь благословит вас, Магнус, и святые воспоют вам
хвалу на своих золотых арфах. Но когда вы принесете к ногам творца чистой
и нетронутой ту избранную душу, которую он доверил вам здесь, на земле,
когда вы скажете ему: "Господи, ты дал мне силу, я сохранил ее, вот она,
возвращаю ее тебе - дай же мне в награду вечный покой", господь ответит
этой простертой пред ним душе: "Хорошо, дочь моя, примкни к моей славе и
займи свое место в моих блистающих фалангах. Отныне тебе будет вверен
благородный труд, ты будешь везти колесницу луны в эфирных полях, ты
будешь извергать из туч громы небесные, ты направишь реки в их русла, ты
укротишь бурю, она вздыбится под тобой, как непокорная лошадь; ты будешь
повелевать звездами; став божественной сущностью, ты приобщишься к
стихиям, ты вступишь в общение с душами людей, ты будешь осуществлять
высокую связь между мной и теми, кто был твоими братьями, ты заполнишь
собою землю и небо, ты увидишь мой лик и вступишь со мной в беседу". Это
прекрасно, Магнус, и поэзия причастна к этим возвышенным заблуждениям. Но
если бы все было так, я бы не хотел это пережить. Я недостаточно велик,
чтобы быть честолюбивым, но и недостаточно смел, чтобы играть какую-то
роль то ли здесь, то ли на небесах. Это вашей безмерной гордости пристало
вздыхать по радостям загробной жизни: что до меня, то я не хотел бы даже
трона который бы возвысился над всеми земными народами. Если бы я мог
поверить, что господь добр, и мог надеяться на какую-то иную участь, кроме
небытия, для которого я предназначен, я попросил бы у бога сделать меня
былинкой в поле, которую топчут ногой и которая ни на что не жалуется,
мрамором, принимающим форму под резцом, не истекая при этом кровью,
бесчувственным деревом, которое хлещет ветер. Я попросил бы у него самой
безвестной, самой легкой жизни; я счел бы его чересчур требовательным,
если бы он осудил меня прожить ее в обличье какого-нибудь студенистого
моллюска. Вот почему я не стараюсь заслужить царствие небесное: я не хочу
его, я боюсь его радостей, его песнопений, экстазов, триумфов. Я боюсь
всего, что только могу себе представить; так чего же мне хотеть, как не
покончить со всем? Так вот! Я более спокоен, чем вы, отец мой; без тревоги
и без ужаса иду я к вечному мраку, тогда как вы растеряны, вы дрожите
перед высшим судом, который до скончания века заставит вас терпеть все
ваши тяготы и страдания. Я не завидую вам, я преклоняюсь пред вашей
участью, но предпочитаю свою.
В ужасе от всего, что услышал, и не чувствуя в себе силы ответить,
Магнус склонился над Тренмором и, сжав обеими руками руку мудреца,
исполненным тревоги взглядом, казалось, молил его о помощи.
- Не тревожьтесь, брат мой, - ответил Тренмор, - страдания этой
истерзанной души не должны поколебать вашу веру. Трудитесь неустанно, и
пусть соблазн небытия исчезнет, как обманная ласка. Вам труднее будет
стать неверующим, чем сохранить сокровище веры. Не слушайте его, ибо он
лжет самому себе и боится всего того, что он утверждает, и сам не хочет,
чтобы все это было так. А ты, Стенио, ты напрасно стараешься погасить в
себе священный огонь разума. Его пламя разгорается еще живее, еще
прекраснее при каждом твоем усилии его потушить. Помимо твоей воли ты
стремишься к небу, и твоя душа поэта не в силах прогнать мучительное
воспоминание о своей отчизне. Когда, призвав ее к себе из изгнания
земного, господь очистит ее от грязи и исцелит от недугов, охваченная
любовью к нему, она падет перед ним ниц и возблагодарит его за то, что он
пролил на нее великий свет. Она оглянется назад и увидит, как тает, словно
облако, ужасный и мрачный сон человеческой жизни, и будет удивляться, как
это она прошла сквозь весь этот мрак, не подумав о боге, не возымев
надежды на пробуждение. "Где же ты был, господи? - воскликнет она. - И что
сталось со мною в этом стремительном водовороте, который на минуту меня
закружил?" Но господь утешит ее и подвергнет, может быть, новым
испытаниям, ибо она сама настойчиво будет их добиваться. Счастливая и
гордая тем, что обрела волю, она захочет применить ее, почувствует, что
деятельность - удел сильных, удивится тому, что отказалась от своей
звездной короны; она попросит, чтобы ей указали, что она должна делать
среди небесных владык, и выполнит свое назначение с блеском, ибо господь
добр, и тяжелые, доводящие до отчаяния испытания он, должно быть, посылает
только избранникам своим, чтобы потом достигнутое могущество стало для них
еще более драгоценным.
Нет, Стенио, самая божественная способность души, желание, только
уснуло в тебе. Дай твоему телу немного окрепнуть, дай твоей крови
несколько дней отдохнуть, и ты почувствуешь, как в тебе пробуждается этот
священный жар сердца, эта безграничная устремленность ума, которые делают
человека тем, что он есть, и достойным повелевать всеми земными и
небесными силами.
- Человек становится человеком, - сказал Стенио, - когда он умеет
управлять своей лошадью и не поддаваться своей любовнице. Какое лучшее
употребление своих сил могло бы дать небо таким хилым созданиям, как мы?
Человек, способный проявить величие духа, ни во что не верит, ничего не
боится. Тот, кто день ото дня преклоняет колена перед яростью мстительного
бога, только жалкий раб, боящийся возмездия в загробной жизни. Тот, кто
начинает поклоняться какой-то химере так, что перед этим идолом гаснут все
желания, разбиваются в прах все прихоти, - всего-навсего трус: он боится,
что его могут увлечь фантазии, что наслаждения принесут ему муки. Человек
смелый не боится ни бога, ни людей, ни самого себя. Он принимает все
последствия своих склонностей, хороших и дурных. Презрение толпы,
недоверие глупцов, осуждение ригористов, усталость, нищета не более
властны над его душой, чем лихорадка и долги. Вино возбуждает его, но не
опьяняет, женщины его развлекают, но не могут им овладеть, слава щекочет
иногда ему пятки, но он обращается с ней как со всеми проститутками:
обнимает ее, овладевает ею, а потом выставляет за дверь, ибо он презирает
то, что другие люди чтят и чего боятся; он может пройти сквозь пламя и не
опалить себе крыльев, как слепой мотылек, и факел разума не обратит его в
пепел. Такой же эфемерный и хрупкий, он позволяет унести себя любому
ветру, летит на каждый цветок, радуется каждому лучу света. Но сама
недоверчивость оберегает его, ветер непостоянства уносит его и спасает:
сегодня - от метеоров, от лживых иллюзий ночи, завтра - от яркого солнца,
угрюмого соглядатая всех человеческих уродств и всей нищеты.
Человек сильный не старается обеспечить себе спокойное будущее и не
бежит ни от каких опасностей настоящего. Он знает, что все его надежды
заключены в книге, которую листает не он, а ветер, что все его мудрые
намерения начертаны на песке и что на свете существует только одна
добродетель, одна мудрость, одна сила - дожидаться потока и быть твердым,
когда поток этот надвигается на вас, плыть, когда он увлекает вас за
собою, сложить руки и бестрепетно умереть, когда он захлестнет с головой.
Сильный человек, на мой взгляд, также и человек мудрый, ибо он упрощает
систему своих радостей. Он уплотняет их; он очищает эти радости от
облепляющих их ошибок, предрассудков, тщеславия. Наслаждение, которому он
предался, вполне положительно, вполне реально и своеобычно. Это его
божество, простодушное и прекрасное, циничное и целомудренное. Он обнажает
его до предела и попирает ногами всю жалкую мишуру, которая его
прикрывает; но более верный и более искренний, чем лицемерные служители
его храма, он всю свою жизнь преклоняет пред ним колена, презирая все
проклятия, которыми его осыпает глупый свет. Он мученик своей веры. Ради
нее он живет, за нее страдает. И умирает он ради нее и из-за нее, либо
отрицая того нелепого и злого бога, которого вы чтите, либо его презирая.
Человек, обнажающий свою шпагу, чтобы бороться с бурей, безрассуден и
нагл, но он более храбр и более велик, чем бог, повелевающий громом. Я бы
дерзнул, но вы, Магнус, вы не способны дерзать. Тренмор, который нас
слышит, который - не заблуждайтесь, отец мой, - больше философ, нежели
христианин, больше стоик, нежели человек религиозный, и для которого сила
дороже веры, настойчивость дороже раскаяния, - словом, Тренмор, который
может и должен уважать себя больше, чем вы, отец мой, может быть судьей
между нами и решить, кто из нас двоих лучше защитил и сберег самую высокую
нашу способность - энергию.
- Я не буду судьей между вами, - сказал Тренмор, - небо одарило вас
разными способностями, но каждому из вас много дано. Магнус был наделен
большей последовательностью в мыслях, и если вы хотите отвлечься от ваших,
Стенио, чтобы налюбоваться всласть победоносной волей, вы будете просто
поражены, увидев этого монаха, который был нечестив, влюблен и безумен и
который стал теперь спокойным и благочестивым, подчинив себя монашеским
правилам. Откуда у него взялась сила так долго выносить эту страшную
борьбу, как ему удалось прийти в себя, после того как он был надломлен и
проклят? Разве это тот человек, который при вас отрекался от бога у
постели умирающей Лелии? Разве это он, охваченный безумием, бежал в горы?
Это совсем другое существо, и вместе с тем это та же буйная, пылкая душа,
те же неистовые, ужасные чувства, всегда новые и всегда девственно чистые;
то же самое желание, всегда яростное и никогда не утоленное, невольно
заблуждающееся, преследуя земные цели, и снова возвращающееся к богу,
влекомое неимоверною силой и самой высокой надеждой. О отец мой! Даже если
у нас с вами действительно разная вера и мы чтим господа, соблюдая разные
обряды, вы тем не менее в моих глазах трижды святы и трижды велики! Ибо вы
боролись, вы сумели подняться из-под ног врага и все еще боретесь, бодро,
неутомимо, весь в ранах, обливаясь потом и кровью, но решив умереть с
оружием в руках. Продолжайте же во имя Иисуса, во имя Сократа. Мученики
всех религий, герои всех времен взирают на вас и с высоты небес рукоплещут
вашим усилиям.
Но ты, Стенио, дитя, родившееся со звездой на челе, ты, красотой своей
похожий на ангелов, ты, чей голос был мелодичнее, чем голоса ночи,
колеблющие эоловы арфы, ты, чей гений обещал миру вторую молодость, полную
любви и поэзии, ибо певцы и поэты - это пророки, посланные к людям, чтобы
подбодрить их упавший дух, чтобы освежить их горящие лица; ты, Стенио, в
юности своей облачился в невинность и благодать, как в чистейшие одежды, и
был окутан их светящимся ореолом, и участь твоя не внушает мне страха: в
будущем твоем я уверен. Подобно Магнусу, ты выдержал великое испытание,
страшную агонию, выпавшую на долю сильных. Но уже в этой жизни ты
преодолеешь все, как он. Ты еще борешься, и, истекая в муках кровью, ты не
ведаешь, чья рука вытирает эту кровь; но скоро мы увидим, как ты,
потускневшая звезда, заблестишь еще светлее, еще прекраснее на небосводе.
- А что надо для этого сделать, Тренмор? - спросил Стенио.
- Надо только отдохнуть, - отвечал Тренмор, - ибо природа милостива к
таким, как ты. Надо дать твоим нервам время успокоиться, предоставить
мозгу свободу, чтобы он лучше мог воспринимать новые впечатления. Может
быть, и хорошо гасить желания усталостью, но возбуждать угасшие желания,
объезжать их, как разбитых лошадей, навязывать себе страдания, вместо того
чтобы только принимать их, искать, не считаясь с возможностями своей
природы, более сильных радостей, наслаждений более острых, чем те, что
несет нам действительность, стараться вместить в один час ощущения целой
жизни - вот верное средство потерять и прошлое и будущее: первое - от
презрения к своим робким радостям, второе - от невозможности превзойти
настоящее.


Мудрость и убежденность Тренмора были бессильны залечить глубокую рану,
кровоточившую в сердце юного поэта. Сам он тоже с молоком матери вобрал в
себя скептицизм - отраву, которою упивается нынешнее поколение. Слепой и
самонадеянный, он, расставаясь с юностью, считал, что небо наделило его
великой силой, и, так как у него была врожденная способность облекать все
свои впечатления в прелестные формы, он льстил себя надеждой прожить жизнь
без борьбы и падений. Он не понял, он не мог понять Лелию, и в этом была
причина всех постигших его превратностей судьбы. Небо, которое не готовило
их друг для друга, сделало Лелию слишком гордой, для того чтобы она могла
раскрыть свою душу, а Стенио - слишком самолюбивым, чтобы ее угадать. Он
ведь не хотел понять, что расположение такой женщины завоевывается
благородными поступками, благоговейными жертвами и прежде всего выдержкой
- самым бесспорным свидетельством уважения, самым большим знаком внимания,