Страница:
– Так. Вы, Варфоломей Дормидонтович, располагайтесь в гостиной, там Юля вам постелила, отдыхайте. А я поеду, погляжу все это в натуре, – и взялся за телефон, вызвать машину.
– То есть как?! – Доцент тоже встал – красный, растерянный, гневный. – А я… а меня? Да я вас… да я вам завтра яду в чай подсыплю!
И вид у него был такой, что действительно – подсыплет.
IV
КНИГА ВТОРАЯ. НЕ ДЛЯ СЛАБЫХ ДУХОМ
ЧАСТЬ III. В ПРЕКРАСНОМ И ЯРОСТНОМ МИРЕ
Глава 14. Наблюдения издали и поспешно
І
II
III
– То есть как?! – Доцент тоже встал – красный, растерянный, гневный. – А я… а меня? Да я вас… да я вам завтра яду в чай подсыплю!
И вид у него был такой, что действительно – подсыплет.
IV
Так в ночь с восьмого на девятое апреля завершился первый этап в исследовании Шара, этап, в котором они нашли то, чего не искали.
…И текла эта знаменательная ночь над Катаганью рекой тьмы и прохлады, рекою без берегов. Серыми мышками шмыгали по улицам автомобили и последние троллейбусы. Люди спали в домах, люди видели сны, всхрапывали или стонали от страсти, люди шли на ночную смену, люди гуляли в обнимку по весенним бульварам, разговаривали, целовались. Типографические машины с пулеметной скоростью перерабатывали рулоны бумаги в кипы завтрашних газет, в пекарнях автоматы быстро выпекали и укладывали в лотки хлеб наш насущный, а также насущные булочки, кренделя и пирожные.
Отсветил ежевечерний накал верхних уровней («наконечника») башни, запасших дневное тепло, – башни, бетонного дерева, выросшего в Шар и распространившего по земле корни-коммуникации. И мчались по ним – по шоссе, по рельсовым, воздушным и водным путям – материалы и приборы, метизы и механизмы, деловые бумаги и продукты… все то, посредством чего рутинная жизнь – озабоченная, уверенная, целеустремленная – накладывает лапу на Неизведанное-Необычное, подчиняет его своим нуждам.
А по сторонам от путей и городов лежали степь и горы, река Катагань вместе с другими потоками впадала в море, оно сливалось с океаном. И над всем этим: над городами, реками, степями, горными хребтами, над материками и океанами, укрытыми тонким одеялом атмосферы с пушинками облаков, над ночной и дневной частями планеты, разделенными закатно-восходным обручем терминатора, – плескалась мирами Вселенная! Ходуном ходили туманности, взбухала Галактиками темная мощь пространства, сгущались в них и начинали ярко пульсировать звезды.
– Где, в Шаре?
И в Шаре тоже.
…И текла эта знаменательная ночь над Катаганью рекой тьмы и прохлады, рекою без берегов. Серыми мышками шмыгали по улицам автомобили и последние троллейбусы. Люди спали в домах, люди видели сны, всхрапывали или стонали от страсти, люди шли на ночную смену, люди гуляли в обнимку по весенним бульварам, разговаривали, целовались. Типографические машины с пулеметной скоростью перерабатывали рулоны бумаги в кипы завтрашних газет, в пекарнях автоматы быстро выпекали и укладывали в лотки хлеб наш насущный, а также насущные булочки, кренделя и пирожные.
Отсветил ежевечерний накал верхних уровней («наконечника») башни, запасших дневное тепло, – башни, бетонного дерева, выросшего в Шар и распространившего по земле корни-коммуникации. И мчались по ним – по шоссе, по рельсовым, воздушным и водным путям – материалы и приборы, метизы и механизмы, деловые бумаги и продукты… все то, посредством чего рутинная жизнь – озабоченная, уверенная, целеустремленная – накладывает лапу на Неизведанное-Необычное, подчиняет его своим нуждам.
А по сторонам от путей и городов лежали степь и горы, река Катагань вместе с другими потоками впадала в море, оно сливалось с океаном. И над всем этим: над городами, реками, степями, горными хребтами, над материками и океанами, укрытыми тонким одеялом атмосферы с пушинками облаков, над ночной и дневной частями планеты, разделенными закатно-восходным обручем терминатора, – плескалась мирами Вселенная! Ходуном ходили туманности, взбухала Галактиками темная мощь пространства, сгущались в них и начинали ярко пульсировать звезды.
– Где, в Шаре?
И в Шаре тоже.
КНИГА ВТОРАЯ. НЕ ДЛЯ СЛАБЫХ ДУХОМ
…Я видел, что происходят факты, доказывающие существование враждебных, для человеческой жизни гибельных обстоятельств, и эти гибельные силы сокрушают избранных, возвышенных людей. Я решил не сдаваться, потому что чувствовал в себе нечто такое, чего не могло быть во внешних силах природы и в нашей судьбе,– я чувствовал свою особенность человека.
Андрей Платонов «В прекрасном и яростном мире»
ЧАСТЬ III. В ПРЕКРАСНОМ И ЯРОСТНОМ МИРЕ
Глава 14. Наблюдения издали и поспешно
От нуля до бесконечности
Мы проходим все по Вечности.
С бесконечности и до нуля
Мы проходим её, тру-ля-ля!
Фольклор доведического периода
І
Небо было с овчинку, даже с кулачок – звездное небо в Шаре. По мере подъема оно разрасталось, оттесняло в стороны тьму – или это сами наблюдатели уменьшались в высотах НПВ? – но все равно оставалось обозримым для взгляда. Как облако. Только «мерцания» там становились ярче.
Кабина подрагивала на неровно вытравливаемых канатах. Внизу они раскручивались с барабанов лебедок с бешеной скоростью, но здесь ее съедало ускорение времени; последним сотню метров они едва ползли. Только на приборном щите в окошечке цифрового индикатора выскакивали все более впечатляющие числа: 100 000, 500 000, 800 000 – затем пошли со степенями: 106,3х106… На предельной высоте ускорение времени составило 1,1x107 – время текло в 11 миллионов раз быстрее. За микросекунду Земли (за такое время электронный луч на экране телевизора вычерчивает половину строки развертки) здесь можно было раскурить сигарету и пару раз со вкусом затянуться дымком.
Корнев сидел в правом пилотном кресле возле пульта управления. Любарский находился в центре, в жестко связанной с телескопом люльке. Валерьян Вениаминович полулежал в левом кресле напротив экранов. Они не впервые поднимались к ядру Шара с той памятной ночи на 9 апреля – как втроем, так и в иных сочетаниях: Корнев – Любарский – Буров и Васюк-Басистов, Любарский – Буров – Мендельзон, Пец – Любарский – Люся Малюта… Варфоломей Дормидонтович был теперь не заезжий астрофизик, а руководитель лаборатории исследований MB; она, потеснив гостиницу-профилакторий и иные службы, развернула работы наверху, в самом «наконечнике». Все сотрудники новой лаборатории избегали расшифровывать предмет своих исследований – видимо, чтобы не пугать других и себя. MB и MB. Другие исследуют полупроводники или рентгеновские спектры, а они вот MB – Меняющуюся Вселенную.
…В эти дни с Валерьяном Вениаминовичем иногда случались приступы отрешенности. Слушал ли он сетования Альтера Абрамовича по проблемам снабжения, доклад ли Бугаева о грузопотоке или еще чей-то о чем-то – и вдруг переставал воспринимать, видел только лицо с шевелящимися губами. Накатывало: «А там сейчас рождаются и умирают Галактики, вспыхивают и на лету гаснут звезды!…» И подъезжая утром к своему НИИ, он новыми глазами смотрел на Шар, на купол экранной сети над ним: это Вселенная разбила шатер подле Катагани, Меняющаяся Вселенная!
Когда на следующее утро после их рискованного подъема к ядру (по ночному времени не нашли никого, кто бы подстраховал их на крыше у лебедок) Пец на НТСе в новом зале координатора сообщил о своих с Варфоломеем Дормидонтовичем выводах о природе «мерцаний» (постеснявшись назвать открытием то, что месяцы маячило перед глазами), а равно и о вытекающих отсюда новых представлениях о размерах и структуре Шара, – что-то пошатнулось в умах всех, дрогнуло. Мышиной возней на задворках Вселенной показалась всем их хлопотная ответственная деятельность. Минуты две командиры башни молчали.
– А что? – молвил Толюня с еще более удлинившимся от восторженного удивления лицом. – К тому шло!
Корнев хлопнул ладонями по бортам кожаного кресла, звучно, со вкусом рассмеялся. Все посмотрели на него.
– А мы-то, Анатолий Андреич, мы-то – прожекторами туда светили! Это чтобы звезды получше разглядеть, а!
– Лазерами собирались, – добавил тот.
– Ну, Борис Борисыч, поздравляю, – столь же весело обратился главный инженер к Мендельзону, дымившему первой в этот день сигарой, – вы оказались на сто процентов правы. Да что – на миллион процентов! Там не одно тело, там их навалом: и звезд, и планет, и чего хотите. Не вижу энтузиазма на вашем лице!
А Бор Борыч и не испытывал энтузиазма. Даже напротив, его лицо как-то сразу одрябло; оно если и напоминало сейчас черчиллевское, то никак не времен Антанты, а скорее – окончания второй мировой войны, когда сэр Уинстон проиграл на выборах. Какие поздравления, какой энтузиазм – дураку понятно, что концепция «массивного тела» в ядре (под которую была подогнана работа отдела, опубликованы статьи, прочтен доклад на конференции) лопнула мыльным пузырем.
– Мм… – Мендельзон вынул сигару изо рта. – По-моему, все это пока еще… очень предположительно.
– Но до сих пор мы такого и не предполагали, – ошеломленно сказал Зискинд, почему-то взглянув вверх. – Н-да!…:
– А кстати, Александр Иванович, лазер-то, – перегнулся через стол к Корневу Приятель, – уже оплачен и отгружен из Сормова. Восемнадцать тысяч четыреста, чтоб вы мне все так были здоровеньки!
– Ничего, – откликнулся тот, – найдем применение. И – съехало.
Опало. Снова вспомнили о том, что еще не отгружено, не оплачено, не сделано… вернулись к текучке, на круги своя. Минута шока миновала. Подернулись дымкой нереальности неизмеримые дали в Шаре, где плескался и блистал мирами океан материи-действия. Первостепенной снова стала реальность связей, неотложная Реальность Здесь и Сейчас.
…Но все-таки всколыхнуло. Вечный оппозиционер Мендельсон поднялся с Васюком к ядру, поглядел в телескоп на «мерцания», потом явился к Пецу:
– Как хотите, Валерьян Вениаминович, но я в эти, с позволения сказать, Галактики не верю.
– А в учебниковые, из каталога Мессье – верите?
– В те верю.
– Вы их видели? Не фотографии с ретушью, а в натуре – в телескоп.
– Мм… не приходилось.
– Я видел. И поверьте, трудно согласиться, что эти отражаемые рефлекторами вихревые светлячки, а то и клочки светящейся ваты… поменьше, знаете, тех, что на спичку накручиваем в ухе почистить, – такие же, как и наше небо, скопления из многих миллиардов звезд.
– Допускаю. Но они – в большом небе. Во Вселенной. А здесь… как-то это выглядит игрушечно.
– Борис Борисович, а картину искажения гравитации, исходя из предположения, что в Шаре тысячи мегапарсек, вы рассчитали?
– Мм… еще нет.
– Так что же вы: верю, не верю, игрушечно! – рассердился директор. – У нас не божий храм. Извольте посчитать, если сойдется, то и спору конец.
Мендельзон удалился походкой сконфуженного бегемота. Он задал работу отделу. Три дня его сотрудники толклись в зоне с маятниковыми гравиметрами, уточняли картину искажений, мешали. Потом ринулись в выси – рассчитывать, строить графики. Как раз сегодня утром Бор Борыч принес Пецу отчет, положил на стол, молвил, пыхнув сигарой: «Вопрос остается открытым, Валерьян Вениаминович», – и удалился с тяжеловесной торжественностью.
Пец прочел – и не мог не умилиться. Нет, отчет был безукоризнен, содержал убедительные формулы и таблицы, пояснительные тексты и многомерные, сложенные гармошкой диаграммы. Но – над всем этим возвышалась фигура толстяка с сигарой и обрюзгшим лицом, коя молчаливо извещала: вот если бы я, Б. Б. Мендельзон, разделял идею, что в Шаре Галактики, то подкрепил бы ее данной проверкой, а поелику не разделяю – не обессудьте, Мендельзон применил для проверки метод последовательных приближений. Сначала он принял, что физический диаметр Шара составляет десять миллионов километров; реальные искажения поля тяготения оказались при этом на треть сильнее расчетных. Он увеличил предполагаемый поперечник до ста миллионов километров: расчет дал картину, лишь на три процента уступающую реальной. Он повысил диаметр Шара еще на порядок – и теория совпала с измерениями в пределах допустимой погрешности приборов. Все более крупные поперечники, вплоть до мегапарсек, укладывались в ту же погрешность. Вопрос оставался открытым, потому что искажения определялись переходным слоем, а не глубинами Шара.
Кабина подрагивала на неровно вытравливаемых канатах. Внизу они раскручивались с барабанов лебедок с бешеной скоростью, но здесь ее съедало ускорение времени; последним сотню метров они едва ползли. Только на приборном щите в окошечке цифрового индикатора выскакивали все более впечатляющие числа: 100 000, 500 000, 800 000 – затем пошли со степенями: 106,3х106… На предельной высоте ускорение времени составило 1,1x107 – время текло в 11 миллионов раз быстрее. За микросекунду Земли (за такое время электронный луч на экране телевизора вычерчивает половину строки развертки) здесь можно было раскурить сигарету и пару раз со вкусом затянуться дымком.
Корнев сидел в правом пилотном кресле возле пульта управления. Любарский находился в центре, в жестко связанной с телескопом люльке. Валерьян Вениаминович полулежал в левом кресле напротив экранов. Они не впервые поднимались к ядру Шара с той памятной ночи на 9 апреля – как втроем, так и в иных сочетаниях: Корнев – Любарский – Буров и Васюк-Басистов, Любарский – Буров – Мендельзон, Пец – Любарский – Люся Малюта… Варфоломей Дормидонтович был теперь не заезжий астрофизик, а руководитель лаборатории исследований MB; она, потеснив гостиницу-профилакторий и иные службы, развернула работы наверху, в самом «наконечнике». Все сотрудники новой лаборатории избегали расшифровывать предмет своих исследований – видимо, чтобы не пугать других и себя. MB и MB. Другие исследуют полупроводники или рентгеновские спектры, а они вот MB – Меняющуюся Вселенную.
…В эти дни с Валерьяном Вениаминовичем иногда случались приступы отрешенности. Слушал ли он сетования Альтера Абрамовича по проблемам снабжения, доклад ли Бугаева о грузопотоке или еще чей-то о чем-то – и вдруг переставал воспринимать, видел только лицо с шевелящимися губами. Накатывало: «А там сейчас рождаются и умирают Галактики, вспыхивают и на лету гаснут звезды!…» И подъезжая утром к своему НИИ, он новыми глазами смотрел на Шар, на купол экранной сети над ним: это Вселенная разбила шатер подле Катагани, Меняющаяся Вселенная!
Когда на следующее утро после их рискованного подъема к ядру (по ночному времени не нашли никого, кто бы подстраховал их на крыше у лебедок) Пец на НТСе в новом зале координатора сообщил о своих с Варфоломеем Дормидонтовичем выводах о природе «мерцаний» (постеснявшись назвать открытием то, что месяцы маячило перед глазами), а равно и о вытекающих отсюда новых представлениях о размерах и структуре Шара, – что-то пошатнулось в умах всех, дрогнуло. Мышиной возней на задворках Вселенной показалась всем их хлопотная ответственная деятельность. Минуты две командиры башни молчали.
– А что? – молвил Толюня с еще более удлинившимся от восторженного удивления лицом. – К тому шло!
Корнев хлопнул ладонями по бортам кожаного кресла, звучно, со вкусом рассмеялся. Все посмотрели на него.
– А мы-то, Анатолий Андреич, мы-то – прожекторами туда светили! Это чтобы звезды получше разглядеть, а!
– Лазерами собирались, – добавил тот.
– Ну, Борис Борисыч, поздравляю, – столь же весело обратился главный инженер к Мендельзону, дымившему первой в этот день сигарой, – вы оказались на сто процентов правы. Да что – на миллион процентов! Там не одно тело, там их навалом: и звезд, и планет, и чего хотите. Не вижу энтузиазма на вашем лице!
А Бор Борыч и не испытывал энтузиазма. Даже напротив, его лицо как-то сразу одрябло; оно если и напоминало сейчас черчиллевское, то никак не времен Антанты, а скорее – окончания второй мировой войны, когда сэр Уинстон проиграл на выборах. Какие поздравления, какой энтузиазм – дураку понятно, что концепция «массивного тела» в ядре (под которую была подогнана работа отдела, опубликованы статьи, прочтен доклад на конференции) лопнула мыльным пузырем.
– Мм… – Мендельзон вынул сигару изо рта. – По-моему, все это пока еще… очень предположительно.
– Но до сих пор мы такого и не предполагали, – ошеломленно сказал Зискинд, почему-то взглянув вверх. – Н-да!…:
– А кстати, Александр Иванович, лазер-то, – перегнулся через стол к Корневу Приятель, – уже оплачен и отгружен из Сормова. Восемнадцать тысяч четыреста, чтоб вы мне все так были здоровеньки!
– Ничего, – откликнулся тот, – найдем применение. И – съехало.
Опало. Снова вспомнили о том, что еще не отгружено, не оплачено, не сделано… вернулись к текучке, на круги своя. Минута шока миновала. Подернулись дымкой нереальности неизмеримые дали в Шаре, где плескался и блистал мирами океан материи-действия. Первостепенной снова стала реальность связей, неотложная Реальность Здесь и Сейчас.
…Но все-таки всколыхнуло. Вечный оппозиционер Мендельсон поднялся с Васюком к ядру, поглядел в телескоп на «мерцания», потом явился к Пецу:
– Как хотите, Валерьян Вениаминович, но я в эти, с позволения сказать, Галактики не верю.
– А в учебниковые, из каталога Мессье – верите?
– В те верю.
– Вы их видели? Не фотографии с ретушью, а в натуре – в телескоп.
– Мм… не приходилось.
– Я видел. И поверьте, трудно согласиться, что эти отражаемые рефлекторами вихревые светлячки, а то и клочки светящейся ваты… поменьше, знаете, тех, что на спичку накручиваем в ухе почистить, – такие же, как и наше небо, скопления из многих миллиардов звезд.
– Допускаю. Но они – в большом небе. Во Вселенной. А здесь… как-то это выглядит игрушечно.
– Борис Борисович, а картину искажения гравитации, исходя из предположения, что в Шаре тысячи мегапарсек, вы рассчитали?
– Мм… еще нет.
– Так что же вы: верю, не верю, игрушечно! – рассердился директор. – У нас не божий храм. Извольте посчитать, если сойдется, то и спору конец.
Мендельзон удалился походкой сконфуженного бегемота. Он задал работу отделу. Три дня его сотрудники толклись в зоне с маятниковыми гравиметрами, уточняли картину искажений, мешали. Потом ринулись в выси – рассчитывать, строить графики. Как раз сегодня утром Бор Борыч принес Пецу отчет, положил на стол, молвил, пыхнув сигарой: «Вопрос остается открытым, Валерьян Вениаминович», – и удалился с тяжеловесной торжественностью.
Пец прочел – и не мог не умилиться. Нет, отчет был безукоризнен, содержал убедительные формулы и таблицы, пояснительные тексты и многомерные, сложенные гармошкой диаграммы. Но – над всем этим возвышалась фигура толстяка с сигарой и обрюзгшим лицом, коя молчаливо извещала: вот если бы я, Б. Б. Мендельзон, разделял идею, что в Шаре Галактики, то подкрепил бы ее данной проверкой, а поелику не разделяю – не обессудьте, Мендельзон применил для проверки метод последовательных приближений. Сначала он принял, что физический диаметр Шара составляет десять миллионов километров; реальные искажения поля тяготения оказались при этом на треть сильнее расчетных. Он увеличил предполагаемый поперечник до ста миллионов километров: расчет дал картину, лишь на три процента уступающую реальной. Он повысил диаметр Шара еще на порядок – и теория совпала с измерениями в пределах допустимой погрешности приборов. Все более крупные поперечники, вплоть до мегапарсек, укладывались в ту же погрешность. Вопрос оставался открытым, потому что искажения определялись переходным слоем, а не глубинами Шара.
II
– Все-таки Меняющаяся Вселенная название не из самых удачных, – сказал Пец. – Это мы впопыхах. Разве наша обычная Вселенная не меняется? Только что темп не тот.
– Ну… давайте: Быстро Меняющаяся Вселенная, – предложил Корнев. – БээМВэ.
– Марка немецких мотоциклов, – поморщился Валерьян Вениаминович.
– Событийная Вселенная, – подал голос Любарский, – эСВэ!
– Ага, это уже ближе! – поднял палец директор.
– Мерцающая Вселенная, – сказал Александр Иванович. – Тогда и название менять не надо: MB и MB.
Все трое негромко посмеялись.
Кабина замерла на предельной высоте. Корнев выключил ненужные приборы, их подсветки и индикаторы погасли, установилась полная темнота. И в ней они увидели, как «мерцания» над прозрачной крышей кабины расплываются, образуют в ядре сплошной колышущийся блеклый комок – и как он тускнеет, растворяется в ночи.
– Та-ак, – с досадой молвил Корнев, – прибыли к самой паузе…
Это было первое, что установили: существование неких Вселенских циклов. Пец, поклонник древнеиндийской философии, отождествил их с «кальпами», циклами миропроявления, Днями и Ночами первичного вселенского существа Брахмо (он же Брама и Брахман). При взгляде с крыши они следовали 10 – 12 раз в минуту – когда чаще, когда пореже. При этом яркие выразительные «мерцания» составляли малую долю цикла. В черных глубинах ядра (как правило, всякий раз на новом месте) зарождалось округлое голубоватое сияние; оно расширялось, охватывало изрядную часть ядра и одновременно накалялось; равномерный накал вдруг свертывался в ослепительные «вихринки», «штрихи» и «вибрионы» – в Галактики и звезды. Затем, посуществовав, все рассасывалось и исчезало во мраке паузы. На высоте, куда они забрались, она могла тянуться сотни часов.
– Придется пятиться, здесь не пересидим. Не отработано это у вас, – с неудовольствием заметил Валерьян Вениаминович.
– Есть, капитан! Виноват, капитан! Исправим, капитан! – по-боцмански рявкал Корнев, нажимая кнопки и щелкая тумблерами.
Александр Иванович, как ни странно, не ввязывался в дискуссии о природе «мерцаний». Во-первых, он давно раскусил Мендельзона – что для того выставление поперек всему своего мнения было способом самоутверждения, а в какой мере это способствовало истине и делу. Бор Борыча не волновало. Во-вторых, для самого Корнева вопрос не был открытым: с первых слов Пеца на совещании он уверился, что в Шаре именно Галактики и звезды, что там живет и дышит Вселенная – Вечность-Бесконечность!
Тогда он комментировал новость весело, со смехом. Но это был что называется видимый миру смех сквозь незримые ему слезы. В душе было холодное кипение. Не он, создавший аэростатную кабину и первым поднявшийся в ней к ядру, пришел к потрясающей расшифровке «мерцаний», даже не Толюня, не другие питомцы, а случайный астрофизик в компании с Пецем. Опять унавозил почву для других! «Занесся, самообольстился, почил на лаврах! – думал Александр Иванович, бледнея от гнева на себя. – Я, мол, такой-сякой значительный, кабинет имею, персональную машину, орден, секретарей… Значит, умный и все постиг. Куда к черту! Вот и получил. И перед глазами ведь было! Телескоп в кабине установил – чтобы экранную сеть за Шаром разглядеть. Не Вселенную, а проволочки за ней. мелкач распро…ный! – Думать так было чуть ли не физически больно, но он истязал себя дальше. – А ведь сам себе внушал – на пути из Овечьего после той грозы: насчет безграничной смелости мысли, которой только и можно познать и покорить Шар… помнишь, гнида, помнишь?! И, выходит, не хватило ни смелости, ни мысли, ни воображения. Ух, ты!…»
Словом, ушибла и его Меняющаяся Вселенная, она же Событийная и Мерцающая. С того дня серыми стали для Александра Ивановича еще недавно заполнявшие его душу проблемы башни в ядро Шара уносились его мысли и мечтания.
– Слушайте, – говорил он и на НТСах, и Пецу или другим руководителям, и в лаборатории MB (которая чем далее, тем больше становилась думающим клубом, куда каждый приносил суждения и идеи), – слушайте, Но ведь Шар со всеми своими тысячами физических мегапарсеков внутри – все-таки шар. Компактное пространственное образование поперечником четыреста пятьдесят метров. Мы его уловили проволочными сетями, приволокли сюда, привязали канатами к трубам. Можем, если пожелаем, отвязать, таскать – как детки разноцветные пузыри на Первомай… Со всеми Вселенными, что в нем, понимаете?
– Так уж и можем, – возражал Зискинд или кто-то из архитекторов, – а башня?
– А что башня? Аккуратно поднять Шар вверх – она и не шелохнется. Останется стоять дура дурой. Она принадлежит Земле. А Галактика в ядре принадлежит Шару. А он принадлежит нам!
– Ты куда гнешь, скажи прямо? – не выдерживал Васюк-Басистов или кто-то еще.
– А туда и гну, Толюнчик (или Буров, Бармалеич, т. п.), что раз мы по-настоящему открыли Шар, надо по-настоящему его и осваивать. Ускоренное строительство, всякие испытания и проекты в НПВ – семечки, пройденный этап. Этим мы доказали, что в неоднородном пространстве-времени работать и жить можно… в чем, кстати, никто особенно и не сомневался. Теперь надо внедряться в Шар!
– Как? – вопрошали. – Запускать в него спутники? Космонавтов?
– Здесь картина тяготения неблагоприятная для запусков, – замечал Мендельзон или кто-то из его отдела. – Запустить, собственно, не штука, только обратно не вернется.
– О чем вы говорите, товарищи? – тревожно озирал всех Альтер Абрамович. – Надо заказывать космодромное оборудование? Пусковые ракеты? Космические корабли «Союз» и орбитальные станции «Салют»? Вы это всерьез?…
– Действительно, о чем вы говорите! – широко раскидывал руки Корнев. – Видите, какое у вас ординарное мышление: в самый обрез для однородного пространства – да и то на рядовых должностях. Ракеты, спутники!… У нас должен быть свой путь к звездам – к нашим звездам!
– Какой?! – вопрошали.
– Ну вот, пожалуйста! – Теперь Александр Иванович вскидывал руки и очи горе, – Да если бы я знал, то зачем тратил бы время на неинтересные разговоры с неинтересными людьми, домогался бы от вас проблесков мысли!… Надо думать, искать и найти этот путь! А для этого и мне, и вам, и даже Валерьяну Вениаминовичу, который вот сидит молча, но, я уверен, глубоко взволнован своим вторым открытием Шара, – всем необходимо перестроить свое мышление. В том именно плане перестроить, что Шар – и чепуховина размером в полкилометра вместе с сетями и башней, и необъятный мир чередующихся во времени вселенных. Должно что-то открыться, должно, я чувствую!
Даже на деловитых НТСах после пламенных речей главного все затихали. Но – шли сообщения с уровней, звонки извне, на экранах разворачивались ситуации, требующие вмешательства и решений – башня брала свое, жизнь брала свое.
Думали, делали… Отличился главприборист Буров, тот нерадивый в обеспечении НВП специальный аппаратурой завлаб – молодой, толстощекий и скуластый. Его романтическую душу не могли увлечь поделки ради экономии бетона, погонных метров сварочного шва или его оптимизации, блошиных скачков вертолетов около башни. И только когда добрались до звезд, когда он сам поднялся в кабине и узрел голубые вселенские штормы, вихри и звездные вибрионы – душа его пробудилась, проблема видения в неоднородной вселенной встала перед ним в полный рост. «Потрясно, фартово и лажа, – заявил он на современном языке, вернувшись на крышу. – Только это, ребята, все бодяга. Вы видите не то. Видеть – вообще проблема из проблем. Даже на обычный мир мы не столько смотрим, сколько подсматриваем в спектральную щелочку для волн от 0,4 до 0,8 микрона. А здесь у вас и в эту щелочку попадают, вы меня извините, радиосигналы. Ваши штрихи и вихрики – радиозвезды и радиоГалактики. Не спорю, внутри их могут быть вещественные звезды и туманности, но их надо уметь обнаружить. Пока что их свет смещен в диапазон жесткого ультрафиолета. Не надо рыдать – я с вами, я за вас, я вам помогу».
И помог, построил электронно-оптический преобразователь: спектральная щель расширилась, смотреть через нее в Меняющуюся Вселенную стало интересней. На этом деятельный приборист не остановился, толкнул девиз: «Свет мало видеть – свет надо еще и слышать!» – и сочинил акустический комбайн, который превращал электромагнитные волны из MB в звуки разной силы и тона. В этот подъем Корнев намеревался его опробовать.
Но все равно – все это было не то, не то. не то…
– Ну… давайте: Быстро Меняющаяся Вселенная, – предложил Корнев. – БээМВэ.
– Марка немецких мотоциклов, – поморщился Валерьян Вениаминович.
– Событийная Вселенная, – подал голос Любарский, – эСВэ!
– Ага, это уже ближе! – поднял палец директор.
– Мерцающая Вселенная, – сказал Александр Иванович. – Тогда и название менять не надо: MB и MB.
Все трое негромко посмеялись.
Кабина замерла на предельной высоте. Корнев выключил ненужные приборы, их подсветки и индикаторы погасли, установилась полная темнота. И в ней они увидели, как «мерцания» над прозрачной крышей кабины расплываются, образуют в ядре сплошной колышущийся блеклый комок – и как он тускнеет, растворяется в ночи.
– Та-ак, – с досадой молвил Корнев, – прибыли к самой паузе…
Это было первое, что установили: существование неких Вселенских циклов. Пец, поклонник древнеиндийской философии, отождествил их с «кальпами», циклами миропроявления, Днями и Ночами первичного вселенского существа Брахмо (он же Брама и Брахман). При взгляде с крыши они следовали 10 – 12 раз в минуту – когда чаще, когда пореже. При этом яркие выразительные «мерцания» составляли малую долю цикла. В черных глубинах ядра (как правило, всякий раз на новом месте) зарождалось округлое голубоватое сияние; оно расширялось, охватывало изрядную часть ядра и одновременно накалялось; равномерный накал вдруг свертывался в ослепительные «вихринки», «штрихи» и «вибрионы» – в Галактики и звезды. Затем, посуществовав, все рассасывалось и исчезало во мраке паузы. На высоте, куда они забрались, она могла тянуться сотни часов.
– Придется пятиться, здесь не пересидим. Не отработано это у вас, – с неудовольствием заметил Валерьян Вениаминович.
– Есть, капитан! Виноват, капитан! Исправим, капитан! – по-боцмански рявкал Корнев, нажимая кнопки и щелкая тумблерами.
Александр Иванович, как ни странно, не ввязывался в дискуссии о природе «мерцаний». Во-первых, он давно раскусил Мендельзона – что для того выставление поперек всему своего мнения было способом самоутверждения, а в какой мере это способствовало истине и делу. Бор Борыча не волновало. Во-вторых, для самого Корнева вопрос не был открытым: с первых слов Пеца на совещании он уверился, что в Шаре именно Галактики и звезды, что там живет и дышит Вселенная – Вечность-Бесконечность!
Тогда он комментировал новость весело, со смехом. Но это был что называется видимый миру смех сквозь незримые ему слезы. В душе было холодное кипение. Не он, создавший аэростатную кабину и первым поднявшийся в ней к ядру, пришел к потрясающей расшифровке «мерцаний», даже не Толюня, не другие питомцы, а случайный астрофизик в компании с Пецем. Опять унавозил почву для других! «Занесся, самообольстился, почил на лаврах! – думал Александр Иванович, бледнея от гнева на себя. – Я, мол, такой-сякой значительный, кабинет имею, персональную машину, орден, секретарей… Значит, умный и все постиг. Куда к черту! Вот и получил. И перед глазами ведь было! Телескоп в кабине установил – чтобы экранную сеть за Шаром разглядеть. Не Вселенную, а проволочки за ней. мелкач распро…ный! – Думать так было чуть ли не физически больно, но он истязал себя дальше. – А ведь сам себе внушал – на пути из Овечьего после той грозы: насчет безграничной смелости мысли, которой только и можно познать и покорить Шар… помнишь, гнида, помнишь?! И, выходит, не хватило ни смелости, ни мысли, ни воображения. Ух, ты!…»
Словом, ушибла и его Меняющаяся Вселенная, она же Событийная и Мерцающая. С того дня серыми стали для Александра Ивановича еще недавно заполнявшие его душу проблемы башни в ядро Шара уносились его мысли и мечтания.
– Слушайте, – говорил он и на НТСах, и Пецу или другим руководителям, и в лаборатории MB (которая чем далее, тем больше становилась думающим клубом, куда каждый приносил суждения и идеи), – слушайте, Но ведь Шар со всеми своими тысячами физических мегапарсеков внутри – все-таки шар. Компактное пространственное образование поперечником четыреста пятьдесят метров. Мы его уловили проволочными сетями, приволокли сюда, привязали канатами к трубам. Можем, если пожелаем, отвязать, таскать – как детки разноцветные пузыри на Первомай… Со всеми Вселенными, что в нем, понимаете?
– Так уж и можем, – возражал Зискинд или кто-то из архитекторов, – а башня?
– А что башня? Аккуратно поднять Шар вверх – она и не шелохнется. Останется стоять дура дурой. Она принадлежит Земле. А Галактика в ядре принадлежит Шару. А он принадлежит нам!
– Ты куда гнешь, скажи прямо? – не выдерживал Васюк-Басистов или кто-то еще.
– А туда и гну, Толюнчик (или Буров, Бармалеич, т. п.), что раз мы по-настоящему открыли Шар, надо по-настоящему его и осваивать. Ускоренное строительство, всякие испытания и проекты в НПВ – семечки, пройденный этап. Этим мы доказали, что в неоднородном пространстве-времени работать и жить можно… в чем, кстати, никто особенно и не сомневался. Теперь надо внедряться в Шар!
– Как? – вопрошали. – Запускать в него спутники? Космонавтов?
– Здесь картина тяготения неблагоприятная для запусков, – замечал Мендельзон или кто-то из его отдела. – Запустить, собственно, не штука, только обратно не вернется.
– О чем вы говорите, товарищи? – тревожно озирал всех Альтер Абрамович. – Надо заказывать космодромное оборудование? Пусковые ракеты? Космические корабли «Союз» и орбитальные станции «Салют»? Вы это всерьез?…
– Действительно, о чем вы говорите! – широко раскидывал руки Корнев. – Видите, какое у вас ординарное мышление: в самый обрез для однородного пространства – да и то на рядовых должностях. Ракеты, спутники!… У нас должен быть свой путь к звездам – к нашим звездам!
– Какой?! – вопрошали.
– Ну вот, пожалуйста! – Теперь Александр Иванович вскидывал руки и очи горе, – Да если бы я знал, то зачем тратил бы время на неинтересные разговоры с неинтересными людьми, домогался бы от вас проблесков мысли!… Надо думать, искать и найти этот путь! А для этого и мне, и вам, и даже Валерьяну Вениаминовичу, который вот сидит молча, но, я уверен, глубоко взволнован своим вторым открытием Шара, – всем необходимо перестроить свое мышление. В том именно плане перестроить, что Шар – и чепуховина размером в полкилометра вместе с сетями и башней, и необъятный мир чередующихся во времени вселенных. Должно что-то открыться, должно, я чувствую!
Даже на деловитых НТСах после пламенных речей главного все затихали. Но – шли сообщения с уровней, звонки извне, на экранах разворачивались ситуации, требующие вмешательства и решений – башня брала свое, жизнь брала свое.
Думали, делали… Отличился главприборист Буров, тот нерадивый в обеспечении НВП специальный аппаратурой завлаб – молодой, толстощекий и скуластый. Его романтическую душу не могли увлечь поделки ради экономии бетона, погонных метров сварочного шва или его оптимизации, блошиных скачков вертолетов около башни. И только когда добрались до звезд, когда он сам поднялся в кабине и узрел голубые вселенские штормы, вихри и звездные вибрионы – душа его пробудилась, проблема видения в неоднородной вселенной встала перед ним в полный рост. «Потрясно, фартово и лажа, – заявил он на современном языке, вернувшись на крышу. – Только это, ребята, все бодяга. Вы видите не то. Видеть – вообще проблема из проблем. Даже на обычный мир мы не столько смотрим, сколько подсматриваем в спектральную щелочку для волн от 0,4 до 0,8 микрона. А здесь у вас и в эту щелочку попадают, вы меня извините, радиосигналы. Ваши штрихи и вихрики – радиозвезды и радиоГалактики. Не спорю, внутри их могут быть вещественные звезды и туманности, но их надо уметь обнаружить. Пока что их свет смещен в диапазон жесткого ультрафиолета. Не надо рыдать – я с вами, я за вас, я вам помогу».
И помог, построил электронно-оптический преобразователь: спектральная щель расширилась, смотреть через нее в Меняющуюся Вселенную стало интересней. На этом деятельный приборист не остановился, толкнул девиз: «Свет мало видеть – свет надо еще и слышать!» – и сочинил акустический комбайн, который превращал электромагнитные волны из MB в звуки разной силы и тона. В этот подъем Корнев намеревался его опробовать.
Но все равно – все это было не то, не то. не то…
III
Кабина опустилась до уровня 15000. Переждали Вселенскую паузу (Ночь Брахмы в терминологии древних индусов) – шесть минут по времени кабины, четыре секунды крыши, сотые доли секунды Земли, несчитанные миллиарды лет в MB. Когда в ядре снова голубовато замельтешило, тронулись помалу вверх. «Мерцания» множились, крупнели, приобретали выразительность и накал. Впечатление было такое, что не только кабину с наблюдателями несет к ним, но и сами первичные комковатые туманности мощное движение объема ядра, вселенский выдох полной грудью, раздувает во все стороны, выносит сюда и закручивает в вихри разных размеров и вида, а их друг около друга.
– Поток и турбуленция в нем – вот что это такое, – молвил внезапно Любарский. – Галактические и звездные вихри – будто водоворотики на реке в половодье.
Варфоломей Дормидонтович еще не знал, что вые казал догадку, которая определит образное понимание ими космических (не только в Шаре) процессов и которую они будут плодотворно развивать. Так, сказалось. Он произнес, другие запомнили, никто не отозвался: лица троих, освещенные светом рождающейся в Шаре Вселенной, были обращены вверх.
…«Не образумлюсь, виноват!» – эти слова Чацкого постоянно вертелись в уме доцента. Человек приехал на конференцию – не выступать даже, послушать других. Зашел почаевничать к давнему знакомцу. Увидел фотоснимки – и жизнь его переменилась. А жизнь была установившаяся, добротная, да и сам человек был не из тех двуногих бобиков, кои стремглав мчат на первый свист фортуны. Даже в лекциях Варфоломей Дормидонтович всегда держался основательного, несколько консервативного тона, излагал студентам устоявшиеся теории и хорошо проверенные факты астрофизики, а к модным новинкам типа квазаров-пульсаров, гравитационных коллапсов и «черных дыр» относился сдержанно.
И вот – все полетело кувырком. Его и здесь именовали доцентом (Корнев – так вообще как угодно, только не по имени-отчеству. «Жизнь коротка, – объяснил он, – ее надо экономить. Хватит с меня Валерьяна Вениаминовича и Вениамин Валерьяновича!»)–а таковым он, вероятно, уже не был. Среди семестра отказаться от чтения курса на трех потоках, бросить университет – ч не по-хорошему, с выдумыванием уважительных причин, а прямо: телеграмма ректору об уходе – такие вещи даром не проходят. На его имя в НИИ НПВ прибыл пакет с увещевательным письмом декана и копией направленного в ВАК ходатайства Ученого совета СГУ о лишения к. ф.-м. В. Д. Любарского ученого звания доцента.
И жене в телефонном разговоре ничего не смог растолковать. Здесь приютился у Пеца («Ради бога, Варфоломей Дормидонтович, хоть и надолго, Юлия Алексеевна тоже будет рада!»). Впрочем, время, проводимое им – как и Пецем, Корневым, другими сотрудниками, вне башни было настолько незначительным, что не имело большого значения, где и как его скоротать.
И в лаборатории было трудно. Работали на энтузиазме, себя не жалели – а добиться от человека, работающего на энтузиазме, чтобы он аккуратно или хоть разборчиво делал записи в журнале наблюдений, а в конце рабочего дня чехлил приборы и прибирал свое место, куда труднее, чем от работающего ради хлеба насущного. Да и характер был не командирский: когда после душевных колебаний делал замечание – в деликатной форме и неуверенным голосом, то ребятушки, закаленные общением с Корневым, чуяли слабину и заводили:
– Бармалеич-то наш – ух, грозен!
– Свире-еп! – подхватывал другой.
– Лю-т! – включался третий. – Ууу-у!…
Так что у самого Любарского продольные морщины на лице неудержимо выгибались скобками: «Ну, ладно, ладно…»
Но все это было неважно – так, преджизнь. Самая жизнь для Варфоломея Дормидонтовича начиналась здесь, в кабине на предельной высоте. Именно благодаря проведенным в MB часам он пребывал все дни в не по возрасту восторженном, поэтическом состоянии духа. Потому что он видел.
…Человеческое познание развивается от малого к большому. В пространстве оно идет от знания своей местности к познанию материка, океанов вокруг, всей планеты; от нее – к познанию планетной системы, ближних звезд, Галактики, множества других Галактик и всей обозримой в телескопы части мира – МетаГалактики. Во времени познание идет от эпизодов личной жизни к осмыслению человеческого существования в целом, к познанию жизни народов, возникновения, расцвета и исчезновения государств и цивилизаций; далее к представлению о геологических эрах в истории Земли, о возникновении жизни и, наконец, к представлению об образовании, существовании и возможном в будущем конце нашей планеты и других миров – до чего мы еще не дозрели. При этом если в пространстве мы наблюдаем – или, по крайней мере, можем наблюдать – любые крупные и далекие объекты, то во времени все интервалы событий, выходящие за рамки человеческой жизни (или, самое большее, исторической памяти человечества) существуют для нас чисто умозрительно. Большой мир для нас как бы застыл, колышется-меняется лишь в некоторых подробностях, вроде смены сезонов.
И теперь им открылся противоположный путь познания, от большого к малому. И начинался он с такого Большого, что в нем даже Галактики – и не мгновенные, видимые нами обычно пространственные образы их, а Галактики-события во всей их богатой многомиллиарднолетней жизни – чиркают по пространству, как спички по коробку. Исследователи находились в самом начале, до подробностей предстояло долго добираться; однако для них сейчас стало различимым неразличимое, обозримым необозримое – мировой процесс в целом. И ясно стало, что именно в нем, в Большом и Едином, а не в мелких причинно-следственных цепочках с многими «потому что» и «так как», – заключена главная простая причина Бытия всего, от миров до людей и до атомов. Настолько главная и настолько простая, что постигалась она более чувством ошеломляющего откровения, перехватом дыхания и мурашками по коже, нежели умом, в словах-понятиях.
Но и постигать MB только подсознанием, чувствами, ноздрей – без рационального мышления – Варфоломей Дормидонтович тоже не был согласен; без этого он не чувствовал бы себя человеком. «Обычно для нас объекты Вселенной, от астероидов и планет до Галактик… – подступался он мыслью, – ну, вроде как для дикаря, нашедшего будильник, его детали: шестеренки, зубчики, оси, пружинки. К чему они? Часы стоят – ничего не поймешь. Тряхнул – пошли. Время дикарь все равно определить не сумеет, но все-таки поймет, что перед ним цельный механизм. Так и мы. Впервые увидели, что Вселенная реально четырехмерна, время ее – поток материи, и главное в нем – не тела, а события. Всплески и круговерти времени…»
– Поток и турбуленция в нем – вот что это такое, – молвил внезапно Любарский. – Галактические и звездные вихри – будто водоворотики на реке в половодье.
Варфоломей Дормидонтович еще не знал, что вые казал догадку, которая определит образное понимание ими космических (не только в Шаре) процессов и которую они будут плодотворно развивать. Так, сказалось. Он произнес, другие запомнили, никто не отозвался: лица троих, освещенные светом рождающейся в Шаре Вселенной, были обращены вверх.
…«Не образумлюсь, виноват!» – эти слова Чацкого постоянно вертелись в уме доцента. Человек приехал на конференцию – не выступать даже, послушать других. Зашел почаевничать к давнему знакомцу. Увидел фотоснимки – и жизнь его переменилась. А жизнь была установившаяся, добротная, да и сам человек был не из тех двуногих бобиков, кои стремглав мчат на первый свист фортуны. Даже в лекциях Варфоломей Дормидонтович всегда держался основательного, несколько консервативного тона, излагал студентам устоявшиеся теории и хорошо проверенные факты астрофизики, а к модным новинкам типа квазаров-пульсаров, гравитационных коллапсов и «черных дыр» относился сдержанно.
И вот – все полетело кувырком. Его и здесь именовали доцентом (Корнев – так вообще как угодно, только не по имени-отчеству. «Жизнь коротка, – объяснил он, – ее надо экономить. Хватит с меня Валерьяна Вениаминовича и Вениамин Валерьяновича!»)–а таковым он, вероятно, уже не был. Среди семестра отказаться от чтения курса на трех потоках, бросить университет – ч не по-хорошему, с выдумыванием уважительных причин, а прямо: телеграмма ректору об уходе – такие вещи даром не проходят. На его имя в НИИ НПВ прибыл пакет с увещевательным письмом декана и копией направленного в ВАК ходатайства Ученого совета СГУ о лишения к. ф.-м. В. Д. Любарского ученого звания доцента.
И жене в телефонном разговоре ничего не смог растолковать. Здесь приютился у Пеца («Ради бога, Варфоломей Дормидонтович, хоть и надолго, Юлия Алексеевна тоже будет рада!»). Впрочем, время, проводимое им – как и Пецем, Корневым, другими сотрудниками, вне башни было настолько незначительным, что не имело большого значения, где и как его скоротать.
И в лаборатории было трудно. Работали на энтузиазме, себя не жалели – а добиться от человека, работающего на энтузиазме, чтобы он аккуратно или хоть разборчиво делал записи в журнале наблюдений, а в конце рабочего дня чехлил приборы и прибирал свое место, куда труднее, чем от работающего ради хлеба насущного. Да и характер был не командирский: когда после душевных колебаний делал замечание – в деликатной форме и неуверенным голосом, то ребятушки, закаленные общением с Корневым, чуяли слабину и заводили:
– Бармалеич-то наш – ух, грозен!
– Свире-еп! – подхватывал другой.
– Лю-т! – включался третий. – Ууу-у!…
Так что у самого Любарского продольные морщины на лице неудержимо выгибались скобками: «Ну, ладно, ладно…»
Но все это было неважно – так, преджизнь. Самая жизнь для Варфоломея Дормидонтовича начиналась здесь, в кабине на предельной высоте. Именно благодаря проведенным в MB часам он пребывал все дни в не по возрасту восторженном, поэтическом состоянии духа. Потому что он видел.
…Человеческое познание развивается от малого к большому. В пространстве оно идет от знания своей местности к познанию материка, океанов вокруг, всей планеты; от нее – к познанию планетной системы, ближних звезд, Галактики, множества других Галактик и всей обозримой в телескопы части мира – МетаГалактики. Во времени познание идет от эпизодов личной жизни к осмыслению человеческого существования в целом, к познанию жизни народов, возникновения, расцвета и исчезновения государств и цивилизаций; далее к представлению о геологических эрах в истории Земли, о возникновении жизни и, наконец, к представлению об образовании, существовании и возможном в будущем конце нашей планеты и других миров – до чего мы еще не дозрели. При этом если в пространстве мы наблюдаем – или, по крайней мере, можем наблюдать – любые крупные и далекие объекты, то во времени все интервалы событий, выходящие за рамки человеческой жизни (или, самое большее, исторической памяти человечества) существуют для нас чисто умозрительно. Большой мир для нас как бы застыл, колышется-меняется лишь в некоторых подробностях, вроде смены сезонов.
И теперь им открылся противоположный путь познания, от большого к малому. И начинался он с такого Большого, что в нем даже Галактики – и не мгновенные, видимые нами обычно пространственные образы их, а Галактики-события во всей их богатой многомиллиарднолетней жизни – чиркают по пространству, как спички по коробку. Исследователи находились в самом начале, до подробностей предстояло долго добираться; однако для них сейчас стало различимым неразличимое, обозримым необозримое – мировой процесс в целом. И ясно стало, что именно в нем, в Большом и Едином, а не в мелких причинно-следственных цепочках с многими «потому что» и «так как», – заключена главная простая причина Бытия всего, от миров до людей и до атомов. Настолько главная и настолько простая, что постигалась она более чувством ошеломляющего откровения, перехватом дыхания и мурашками по коже, нежели умом, в словах-понятиях.
Но и постигать MB только подсознанием, чувствами, ноздрей – без рационального мышления – Варфоломей Дормидонтович тоже не был согласен; без этого он не чувствовал бы себя человеком. «Обычно для нас объекты Вселенной, от астероидов и планет до Галактик… – подступался он мыслью, – ну, вроде как для дикаря, нашедшего будильник, его детали: шестеренки, зубчики, оси, пружинки. К чему они? Часы стоят – ничего не поймешь. Тряхнул – пошли. Время дикарь все равно определить не сумеет, но все-таки поймет, что перед ним цельный механизм. Так и мы. Впервые увидели, что Вселенная реально четырехмерна, время ее – поток материи, и главное в нем – не тела, а события. Всплески и круговерти времени…»