Страница:
– Срок – на послезавтра, 16-го, не позже 20.00 эпицентра. Все!
Пец выключил экран.
…Этим наверху не приходится рассматривать Метапульсаций и Вселенские штормы в таком утилитарном плане. А ему приходится. Они вообще оторвались.
Еще этот Буров, пытающийся поставить перед фактом!… Утром, войдя в вестибюль осевой башни, Валерьян Вениаминович заметил, что вместо плакатов по технике безопасности и цветных фотографий радужно искривленных пейзажей (времен Зискинда) на стенах красуется нечто другое. Он заметил, собственно, не это, а что у новых фотографий толпились люди; не спешили, как обычно, в лифты и по своим местам. Подошел: снимки Галактик MB, которые прежде украшали кольцевой коридор лаборатории Любарского. На других этажах тоже висели снимки Галактик; особенно впечатляли наборы их, снятые в ступенчатом приближении, где Галактика разрасталась от светового пятнышка до звездного диска, а он – в обильное звездами небо. Еще выше Пец увидел метровые снимки планет MB, их средние и ближние планы: красочные миры с валами гор, диковинными фигурами материков, прикрытых циклонными вихрями туч, с морями, распустившими во все стороны, незнакомые рисунки речных долин… В уголках фотокартин сохранились индексы, номера, числа масштабов и режима съемки.
Затем Валерьян Вениаминович обратил внимание, что и из динамиков на всех этажах слышится не обычный метрономный стук, изредка прерываемый объявлениями: того-то вызывают туда-то, просят связаться с тем-то, – совсем иное. Прислушался: музыка сфер! Все, что улавливал при разных наблюдениях и съемках в MB буровский светозвуковой преобразователь: плеск электромагнитного вселенского моря, нарастающее до рева переливчатое шипение падающих на кабину Галактик, «пиу-пиу!…» возникающих в них звезд (или чиркающих по атмосфере планет метеоров), звонкая нота бегущей по орбите планеты (признак синхронной настройки на «кадр-год»), прибойный грохот вспышек сверхновых и геологических катаклизмов – все низвергалось, интерферируя многоголосым электронным эхом, на головы сотрудников Института. Мало кто из них знал значение звуков, не для всякого был ясен и смысл снимков. Но в целом впечатление получалось сильное, космическое. Выражения лиц у смотревших становились какие-то особенные, в глазах возникал отсвет неземного. Пец на минуту и сам почувствовал себя в некоем космическом суперлайнере, летящем на штурм Вселенной.
Но звездное очарование быстро вытеснила из души директора озабоченность. «Кто же это отличился? – гадал он, поднимаясь к себе. – Ведь договорились не распространять без необходимости информацию об MB, пока сами толком не разобрались. Зачем смущать людей!»
Из сводки он узнал, что отличился Буров, который вчера в вечерние часы осуществлял в Шаре высшую власть; употребил в дело фотографа из техотдела, радистов из группы Терещенко – и исполнил.
Валерьян Вениаминович намеревался сразу дать команду Петренко все снять, трансляцию «музыки сфер» прекратить. Но – навалились более важные дела, отвлекли. Потом снова вспомнил, снова отложил… а сейчас вот понял, что думает об этом и оттягивает решение не из-за дел, а – колеблется. Сомневается: может, он и вправду излишне консервативен, перестраховочен, не чувствует истекающего сверху дыхания вселенских истин? На чем основана его правота – правота, в силу власти чреватая окончательными решениями? Не лишне проверить себя.
Он, В. В. Пец, ученый и руководитель, шестидесяти пяти биологических лет от роду, исповедует деятельноепознание – посредством экспериментов, количественных, измерений и наблюдений, обобщаемых в математические теории (кои всегда позволяют уловить новые, недоступные поверхностному взгляду тонкости), посредством созидательного овладения явлениями природы… короче, исповедует способ познания, расширяющий человеческие возможности. А познание чувствами (к коим и взывают эти снимки и звуки) есть крен в созерцательность, в пассив. Пассивное же, созерцательное познание соседствует с религиозным признанием «бога во всем»; раньше оно считалось единственно истинным, теперь не считается познанием вообще. Насчет истинности пока отставим, но несомненно, что, если первый способ познания освобождает человека, прибавляет ему уверенности и сил, то второй – психически порабощает. Заставляет чувствовать себя пылинкой перед господом. Это не то. Да, но снимки – не иконы, а буровская «музыка сфер» не хоралы! Все по науке… так и пусть возбудят эмоции во славу науки? Вот! Вот это самое-то гадкое и есть: «во славу». Наука ныне предмет массового поклонения, так сказать, пятая мировая религия. Чем меньше люди ее понимают, тем больше в нее верят (как, кстати, и в религии). Верят бездеятельно и боязливо – опять-таки как в бога. И не к чести науки, а только к выгоде «жрецов науки» – внешне жрецов, по существу спекулянтов – возбуждение таких чувств к себе.
«Словом, ясно, снимаю. И Бурову учиню разнос, чтоб неповадно было впредь. – Пец набрал коды телеинвертора, отдал соответствующие распоряжения. Хорошо бы с Дормидонтычем обсудить этот вопрос вечерком за чаем, поспорить. Он ведь держится иного взгляда… А кабинет директора не для того, здесь не размышляют – здесь решают».
Да, кабинет директора был не для того, совсем для другого. Давно ли подключили к возведению внешних слоев башни то озабоченное испытанием своих материалов и конструкций министерство? И что казалось удачнее этой прощальной идеи Зискинда? Решение проблем строительства раз и навсегда. Только не хотят проблемы решаться навсегда.
И вот бегает по ковру вдоль длинного стола в кабинете растерянного Валерьяна Вениаминовича лысый широколицый коротыш – заместитель министра, академик строительства и архитектуры – и скандалит, бушует на полный голос:
– Ну, знаете, не ждал! Почтенный институт, солидные люди… И так обвели вокруг пальца! Ведь это… даже сравнить не с чем, разве что с тем, как прежде купцы рубль на гривенник ломали в фальшивых банкротствах.
– Вы объясните, пожалуйста, в чем дело? – недоуменно спросил Пец.
– Объяснить! В чем дело!… – ядовито повторил замминистра. – Как будто вы с самого начала не понимали, не потирали руки: нагреем, мол! Они нам на десятки миллионов новейших материалов и изделий, монтажные машины, специалистов в подмогу – а мы им шиш. Шиш, шиш!… Нет, формально все верно: ускоренное время, два месяца за сутки на высоте четыреста метров – но черт ли нам в таком времени! А климатика?! Ведь у вас здесь ни дождя, ни снега, ни зноя, ни ветра… комфортные условия с малыми колебаниями температур. Мы этого не могли знать: мы приехали в ясный день и уехали в ясный. Но вы-то ведь знали! А производственная загрузка помещений наверху? Это же курам на смех, пять-десять процентов! Только и того, что лифты бегают…
– Но… мы не представляли, что это для вас так важно.
– Ну да, они не представляли! Десятники у вас строительством заправляют, а не киты вроде Зискинда и Гутенмахера. И в договоре-то как ловко написали… – Замминистра раскрыл кожаную папку с монограммой в углу, прочел: – «Возведенные из материалов и конструкций Министерства сооружения эксплуатируются в открытых полевых условиях». – Закрыл папку, повторил с тем же ядом: – Эксплуатируются в полевых условиях! Формально верно, не придерешься.
– Ну… введите поправочные коэффициенты, – робко вякнул Пец.
– Эх, да какие теперь коэффициенты! – Посетитель уничтожающе глянул на него. – Я вам скажу не как ученый ученому, не как руководитель руководителю, а просто как пожилой человек пожилому: бесстыжие твои глаза, дядя! Все, до встречи в Госконтроле!
И вышел, хряснув дверью. А Валерьян Вениаминович сидел, моргал своими «бесстыжими» глазами и тяжело думал, что ему и отыграться не на ком: договор сочинили Корнев и Зискинд. «И за какие грехи мне суждено за всех отдуваться? Я же действительно не знал о климатике».
Он нажал кнопку, в дверях появилась Нина Николаевна.
– Корнев?
– Нету, Валерьян Вениаминович. И неизвестно где.
– Отправляйтесь на коммутатор… сколько у нас городских линий?
– Двадцать.
– Займите пятнадцать. Обзванивайте все и вся, пока не найдете. Что за легкомыслие: исчезнуть и не известить!…
Секретарша управилась с розыском довольно быстро. Валерьян Вениаминович только прилег на диван, расслабился, прикрыл глаза, подумал, что устал он сильно – и от обилия дел, и от идей, от потрясающих наблюдений, от безграничных возможностей… хочется, чтоб ограничилось все и не трясло душу. «Юркнуть в одну идейку, как в норку: я, мол, ее двигаю, и не требуйте от меня большего. В конце концов, мы всего лишь люди. Какая-то, черт его знает, лавина!…», – как Нина Николаевна заглянула в кабинет:
– Повезло, Валерьян Вениаминович, даже не по всем каналам прошлась. Возьмите трубочку.
– А где он? – Пец встал, подошел к телефону.
– В вокзальном ресторане. Телефон администратора.
Разговор получился скверный – и не только потому, что Пецу на каждую реплику доводилось четверть минуты ждать ответа; это было привычно при вызовах города. Корнев был как-то странно настроен. На упрек директора, что вот, оказывается, как подвели министерство стройматериалов, обесцвеченный инвертированиями голос ответил:
– Наш общий знакомый, Вэ-Вэ, староиндейский мудрец Шанкара о подобных ситуациях говорил: «Восприятие веревки как змеи столь же ложно, как и восприятие змеи как змеи». Мы не знаем, где начинается и где кончается обман или самообман.
– А ваш недавний подъем партизанский в MB в запредельном режиме, насчет которого сами дали подписку! – сердито переключился Пец на другую тему. – Хорошенький пример показываете…
– Подписки для того и дают, чтобы в случае чего освободить других от ответственности, – столь же бесцветно ответили на другом конце провода.
– А что вы делаете в ресторане среди рабочего дня? Пропали, никого не известив!…
– То, что все делают в ресторанах: пью и закусываю, – донеслось еще через четверть минуты. – Имею право на отдых, отпуск еще не использовал, отгулов накопилось на полгодика… Ладно, завтра с утра буду на месте. Обещаю, папа Пец. Я вас люблю, папа Пец.
«Неужели пьян? – директор медленно опускал трубку. – Вот это да… Нет, надо поговорить».
Он снова было направился к дивану – но за спиной окриком конвоира прозвучали сразу зуммер телеинвертера и телефонный звонок. «Нет, здесь я не отдохну, надо наверх. Кстати, и дельце есть».
II
III
Пец выключил экран.
…Этим наверху не приходится рассматривать Метапульсаций и Вселенские штормы в таком утилитарном плане. А ему приходится. Они вообще оторвались.
Еще этот Буров, пытающийся поставить перед фактом!… Утром, войдя в вестибюль осевой башни, Валерьян Вениаминович заметил, что вместо плакатов по технике безопасности и цветных фотографий радужно искривленных пейзажей (времен Зискинда) на стенах красуется нечто другое. Он заметил, собственно, не это, а что у новых фотографий толпились люди; не спешили, как обычно, в лифты и по своим местам. Подошел: снимки Галактик MB, которые прежде украшали кольцевой коридор лаборатории Любарского. На других этажах тоже висели снимки Галактик; особенно впечатляли наборы их, снятые в ступенчатом приближении, где Галактика разрасталась от светового пятнышка до звездного диска, а он – в обильное звездами небо. Еще выше Пец увидел метровые снимки планет MB, их средние и ближние планы: красочные миры с валами гор, диковинными фигурами материков, прикрытых циклонными вихрями туч, с морями, распустившими во все стороны, незнакомые рисунки речных долин… В уголках фотокартин сохранились индексы, номера, числа масштабов и режима съемки.
Затем Валерьян Вениаминович обратил внимание, что и из динамиков на всех этажах слышится не обычный метрономный стук, изредка прерываемый объявлениями: того-то вызывают туда-то, просят связаться с тем-то, – совсем иное. Прислушался: музыка сфер! Все, что улавливал при разных наблюдениях и съемках в MB буровский светозвуковой преобразователь: плеск электромагнитного вселенского моря, нарастающее до рева переливчатое шипение падающих на кабину Галактик, «пиу-пиу!…» возникающих в них звезд (или чиркающих по атмосфере планет метеоров), звонкая нота бегущей по орбите планеты (признак синхронной настройки на «кадр-год»), прибойный грохот вспышек сверхновых и геологических катаклизмов – все низвергалось, интерферируя многоголосым электронным эхом, на головы сотрудников Института. Мало кто из них знал значение звуков, не для всякого был ясен и смысл снимков. Но в целом впечатление получалось сильное, космическое. Выражения лиц у смотревших становились какие-то особенные, в глазах возникал отсвет неземного. Пец на минуту и сам почувствовал себя в некоем космическом суперлайнере, летящем на штурм Вселенной.
Но звездное очарование быстро вытеснила из души директора озабоченность. «Кто же это отличился? – гадал он, поднимаясь к себе. – Ведь договорились не распространять без необходимости информацию об MB, пока сами толком не разобрались. Зачем смущать людей!»
Из сводки он узнал, что отличился Буров, который вчера в вечерние часы осуществлял в Шаре высшую власть; употребил в дело фотографа из техотдела, радистов из группы Терещенко – и исполнил.
Валерьян Вениаминович намеревался сразу дать команду Петренко все снять, трансляцию «музыки сфер» прекратить. Но – навалились более важные дела, отвлекли. Потом снова вспомнил, снова отложил… а сейчас вот понял, что думает об этом и оттягивает решение не из-за дел, а – колеблется. Сомневается: может, он и вправду излишне консервативен, перестраховочен, не чувствует истекающего сверху дыхания вселенских истин? На чем основана его правота – правота, в силу власти чреватая окончательными решениями? Не лишне проверить себя.
Он, В. В. Пец, ученый и руководитель, шестидесяти пяти биологических лет от роду, исповедует деятельноепознание – посредством экспериментов, количественных, измерений и наблюдений, обобщаемых в математические теории (кои всегда позволяют уловить новые, недоступные поверхностному взгляду тонкости), посредством созидательного овладения явлениями природы… короче, исповедует способ познания, расширяющий человеческие возможности. А познание чувствами (к коим и взывают эти снимки и звуки) есть крен в созерцательность, в пассив. Пассивное же, созерцательное познание соседствует с религиозным признанием «бога во всем»; раньше оно считалось единственно истинным, теперь не считается познанием вообще. Насчет истинности пока отставим, но несомненно, что, если первый способ познания освобождает человека, прибавляет ему уверенности и сил, то второй – психически порабощает. Заставляет чувствовать себя пылинкой перед господом. Это не то. Да, но снимки – не иконы, а буровская «музыка сфер» не хоралы! Все по науке… так и пусть возбудят эмоции во славу науки? Вот! Вот это самое-то гадкое и есть: «во славу». Наука ныне предмет массового поклонения, так сказать, пятая мировая религия. Чем меньше люди ее понимают, тем больше в нее верят (как, кстати, и в религии). Верят бездеятельно и боязливо – опять-таки как в бога. И не к чести науки, а только к выгоде «жрецов науки» – внешне жрецов, по существу спекулянтов – возбуждение таких чувств к себе.
«Словом, ясно, снимаю. И Бурову учиню разнос, чтоб неповадно было впредь. – Пец набрал коды телеинвертора, отдал соответствующие распоряжения. Хорошо бы с Дормидонтычем обсудить этот вопрос вечерком за чаем, поспорить. Он ведь держится иного взгляда… А кабинет директора не для того, здесь не размышляют – здесь решают».
Да, кабинет директора был не для того, совсем для другого. Давно ли подключили к возведению внешних слоев башни то озабоченное испытанием своих материалов и конструкций министерство? И что казалось удачнее этой прощальной идеи Зискинда? Решение проблем строительства раз и навсегда. Только не хотят проблемы решаться навсегда.
И вот бегает по ковру вдоль длинного стола в кабинете растерянного Валерьяна Вениаминовича лысый широколицый коротыш – заместитель министра, академик строительства и архитектуры – и скандалит, бушует на полный голос:
– Ну, знаете, не ждал! Почтенный институт, солидные люди… И так обвели вокруг пальца! Ведь это… даже сравнить не с чем, разве что с тем, как прежде купцы рубль на гривенник ломали в фальшивых банкротствах.
– Вы объясните, пожалуйста, в чем дело? – недоуменно спросил Пец.
– Объяснить! В чем дело!… – ядовито повторил замминистра. – Как будто вы с самого начала не понимали, не потирали руки: нагреем, мол! Они нам на десятки миллионов новейших материалов и изделий, монтажные машины, специалистов в подмогу – а мы им шиш. Шиш, шиш!… Нет, формально все верно: ускоренное время, два месяца за сутки на высоте четыреста метров – но черт ли нам в таком времени! А климатика?! Ведь у вас здесь ни дождя, ни снега, ни зноя, ни ветра… комфортные условия с малыми колебаниями температур. Мы этого не могли знать: мы приехали в ясный день и уехали в ясный. Но вы-то ведь знали! А производственная загрузка помещений наверху? Это же курам на смех, пять-десять процентов! Только и того, что лифты бегают…
– Но… мы не представляли, что это для вас так важно.
– Ну да, они не представляли! Десятники у вас строительством заправляют, а не киты вроде Зискинда и Гутенмахера. И в договоре-то как ловко написали… – Замминистра раскрыл кожаную папку с монограммой в углу, прочел: – «Возведенные из материалов и конструкций Министерства сооружения эксплуатируются в открытых полевых условиях». – Закрыл папку, повторил с тем же ядом: – Эксплуатируются в полевых условиях! Формально верно, не придерешься.
– Ну… введите поправочные коэффициенты, – робко вякнул Пец.
– Эх, да какие теперь коэффициенты! – Посетитель уничтожающе глянул на него. – Я вам скажу не как ученый ученому, не как руководитель руководителю, а просто как пожилой человек пожилому: бесстыжие твои глаза, дядя! Все, до встречи в Госконтроле!
И вышел, хряснув дверью. А Валерьян Вениаминович сидел, моргал своими «бесстыжими» глазами и тяжело думал, что ему и отыграться не на ком: договор сочинили Корнев и Зискинд. «И за какие грехи мне суждено за всех отдуваться? Я же действительно не знал о климатике».
Он нажал кнопку, в дверях появилась Нина Николаевна.
– Корнев?
– Нету, Валерьян Вениаминович. И неизвестно где.
– Отправляйтесь на коммутатор… сколько у нас городских линий?
– Двадцать.
– Займите пятнадцать. Обзванивайте все и вся, пока не найдете. Что за легкомыслие: исчезнуть и не известить!…
Секретарша управилась с розыском довольно быстро. Валерьян Вениаминович только прилег на диван, расслабился, прикрыл глаза, подумал, что устал он сильно – и от обилия дел, и от идей, от потрясающих наблюдений, от безграничных возможностей… хочется, чтоб ограничилось все и не трясло душу. «Юркнуть в одну идейку, как в норку: я, мол, ее двигаю, и не требуйте от меня большего. В конце концов, мы всего лишь люди. Какая-то, черт его знает, лавина!…», – как Нина Николаевна заглянула в кабинет:
– Повезло, Валерьян Вениаминович, даже не по всем каналам прошлась. Возьмите трубочку.
– А где он? – Пец встал, подошел к телефону.
– В вокзальном ресторане. Телефон администратора.
Разговор получился скверный – и не только потому, что Пецу на каждую реплику доводилось четверть минуты ждать ответа; это было привычно при вызовах города. Корнев был как-то странно настроен. На упрек директора, что вот, оказывается, как подвели министерство стройматериалов, обесцвеченный инвертированиями голос ответил:
– Наш общий знакомый, Вэ-Вэ, староиндейский мудрец Шанкара о подобных ситуациях говорил: «Восприятие веревки как змеи столь же ложно, как и восприятие змеи как змеи». Мы не знаем, где начинается и где кончается обман или самообман.
– А ваш недавний подъем партизанский в MB в запредельном режиме, насчет которого сами дали подписку! – сердито переключился Пец на другую тему. – Хорошенький пример показываете…
– Подписки для того и дают, чтобы в случае чего освободить других от ответственности, – столь же бесцветно ответили на другом конце провода.
– А что вы делаете в ресторане среди рабочего дня? Пропали, никого не известив!…
– То, что все делают в ресторанах: пью и закусываю, – донеслось еще через четверть минуты. – Имею право на отдых, отпуск еще не использовал, отгулов накопилось на полгодика… Ладно, завтра с утра буду на месте. Обещаю, папа Пец. Я вас люблю, папа Пец.
«Неужели пьян? – директор медленно опускал трубку. – Вот это да… Нет, надо поговорить».
Он снова было направился к дивану – но за спиной окриком конвоира прозвучали сразу зуммер телеинвертера и телефонный звонок. «Нет, здесь я не отдохну, надо наверх. Кстати, и дельце есть».
II
Комната Валерьяна Вениаминовича в профилактории находилась тремя этажами ниже лаборатории MB; но, конечно же, он нажал в лифте кнопку последнего этажа.
«Эмвэшники» сидели в просмотровом зале, который заодно был дискуссионным клубом. Слово держал Любарский:
– …и получается, что миллиметровые – и даже сантиметровые, а часто и дециметровые – подробности для нас недоступны. Оно, может, и к лучшему, мелкие частности только отвлекают. Главное теперь, благодаря последнему усовершенствованию Виктора Федоровича: импульсные съемки малых участков планет сразу в широком спектре прямых и отраженных излучений, от радио диапазона до ультрафиолета, и по обе стороны от терминатора, то есть и днем, и ночью – мы теперь четко выделяем «места оживления», а в них – быстро меняющиеся и движущиеся объекты, сиречь – тела. Проблема такая… но давайте лучше сначала посмотрим. Прошу, Анатолий Андреевич!
Тот выключил свет, запустил проектор. Пец сел в крайнее кресло, вытянул ноги, без любопытства посматривал на экран: там выделился в среднем плане свищ на какой-то планете, от него распространились «трещины интенсивности», яркие благодаря своим излучениям… Валерьяну Вениаминовичу куда больше сейчас хотелось спать, чем вникать, соединяться мыслью с этими бескорыстно и недоуменно ищущими; но он учуял, что ему не отвертеться.
На экране затуманивалась и прояснялась атмосфера, под ней светились и меняли формы сиреневые, желтые, лиловые, опаловые пятна, от них расходились паутинки-трещинки, они сплетались, на перекрестиях возникали и росли новые «места оживления». Но вот перешли на сверхближний план, в кадре осталась одна ветвящаяся «трещина». Она развернулась в длинную полосу, уходящую к накрененному ярко-оранжевому горизонту среди холмов с цветными пятнами. По ней в обе стороны двигались размытые продолговатые тела серого цвета; одни темнее, другие светлее, попадались длинные, как бы составные, и короткие, некоторые совсем крохотные. Скорости у тел были различные.
– Достаточно, Анатолий Андреевич!
Толюня остановил пленку, оставил на экране кадр, на котором два тела, двигавшиеся в разных направлениях, сравнялись почти бок в бок, – и включил свет.
– На мой взгляд, мы видели сейчас нечто более значительное, – продолжил речь астрофизик, – чем эпизод с ворующими ящерами. Здесь из-за размытости нет деталей, живописных подробностей. Но скажите мне, можно ли истолковать эту полосу и двигающиеся по ней тела иначе, чем дорогу с двусторонним движением?… Не все «трещины» у нас различаются до таких подробностей, как и не все свищи, «пятна интенсивности». То есть мы не можем утверждать, что такие пятна обязательно города, а «трещины» – дороги от них, коммуникации…
– Свищи можно толковать и как естественные вздутия, – вступился Васюк. – Как вулканические, например, или заработал природный урановый реактор – вроде найденного в Габоне.
– Да-да, а «трещины», соответственно, и как потоки лавы, или горячей воды, или расселины, в которых что-то парит и бурлит… – подхватил Любарский. – Но в эти признаки вписываются и образы цивилизации: города и дороги с интенсивным движением. Валерьян Вениаминович, что вы скажете: можно ли то, что мы видели, истолковать иначе, чем проявление разумной жизни?
– Что тела движутся навстречу, но не сталкиваются? – неохотно, включился тот. – Да… пожалуй, что и нельзя. Правда, надо бы знать размеры, массы, скорости… – Новая мысль пришла в голову и несколько оживила директора. – Знаете, это можно просчитать – правда, на машинах, не вручную. Множеству хаотически движущихся тел соответствует определенное количество их столкновений… ну, подобно соударениям молекул газа. А если статистика соударений отклоняется в меньшую сторону – чем это не признак разумности! Вы столкновения тел можете замечать на планетах MB?
– Даже лучше, чем сами тела, – подал голос Буров.
– А что!… – прозвучал оживленный голос Люси-кибернетика; она тоже сидела здесь, хотя от подъемов в MB ее отлучили. – Мы это можем промоделировать, ввести результаты в персептрон – и он будет вам отбирать картины движений несталкивающихся или редко сталкивающихся тел… по критерию Пеца. Браво, Валерьян Вениаминович, одобряю!
– Назовите лучше критерием гармоничности, – отозвался тот, прикрывая зевок ладонью, – или механической гармонии.
– «О, если б все так чувствовали силу гармонии! – возглаголил вдруг Буров и поднялся с кресла, чтоб лучше декламировать. – Но нет, тогда б не мог и мир существовать. Никто б не стал заботиться о нуждах низкой жизни, все предались бы вольному искусству. Нас мало, избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов». Пушкин «Моцарт и Сальери». Вы чувствуете, как мы зреем? Пренебрегаем презренной пользой, основой целесообразного поведения… ею, в частности, руководствовались и те ящеры-несуны – и определяем разумность по высокому критерию Пеца, критерию механической гармонии: чем меньше столкновений тел, тем больше разума. Так, Вэ-Вэ?
Пец искоса смотрел на него: как меняются люди, как растут! Давно ли Витю Бурова взбутетенивали за нерадивость в разработке приборов, он смотрел на корифеев Корнева и Пеца снизу вверх щенячьими глазами и обещал исправиться. А теперь Виктор Федорович автор доброй половины воплощенных в систему ГиМ идей, накоротке с мирами и мегапарсеками – и может продекламировать грудным голосом перед директором не только отрывок из поэмы, но и всю поэму.
– Ну, так, – сказал он.
– Ага! А теперь возьмем муравьев. Уверен, что вам доводилось наблюдать на природе, как они движутся по дорожке от своего муравейника к чужому и обратно, с награбленными яйцами – и ничего, не сталкиваются. А с другой стороны, возьмем хоккей, вид разумной игровой деятельности, часто показываемый по телевизору: как там люди-то сталкиваются, сшибаются – и друг о друга, и об забор, и о ворота. А?
– Витенька, но если бы они были слепые и дикие, – вмешалась Малюта, – то сталкивались бы чаще, а по шайбе попадали реже.
Пец тем временем вспомнил, зачем он сюда наведался, встал:
– Ну, в этом вы разберетесь сами. По-моему, критерии пользы и гармонии не противоречат друг другу, ибо какая может быть польза в столкновениях – даже в хоккее? А пока что, Буров, – он устремил взгляд на него, – за самовольное распространение информации об MB, выразившееся… вы знаете в чем – получите строгий выговор. Содеянное вами ликвидировал. Даже сегодняшняя дискуссия показывает, что вы здесь еще не разобрались, что к чему. А туда же, смущаете людей. Повторится – вылетите к чертовой матери в 24 часа, невзирая на заслуги. Много возомнили о себе. Усвоили?
– Да-а, Валерьян Вениаминович, – ошеломленно сказал Буров; щеки его как-то сразу опали, – усвоил… Понимаете, я ведь, собственно, потому… у нас здесь накопились новые снимки, а к тем привыкли, как к обоям. Я и распорядился переместить их туда, не пропадать же добру.
– А «музыка сфер»? – поинтересовался Пец.
– Она… ну-у… – Виктор Федорович совсем смешался, – заодно.
– Между прочим, Валерьян Вениаминович, – поспешил на помощь Любарский, – я целиком поддерживаю решение Вити. Если бы вчера вечером была моя очередь дежурить, сделал бы то же самое.
– Значит, отнесите сказанное и на свой счет! – В голосе Пеца проступили раскатистые, рявкающие интонации. – Хотя от вас-то я не ожидал: солидный человек, не мальчишка…
(Любопытно, что Варфоломей Дормидонтович до сих пор обитал у директора; но время, проведенное обоими там, за вечерним чаепитием с разговором, каждый раз отдалялось на реальные недели – и получалось как бы не в счет).
– Не угодно ли выслушать, почему я – солидный человек, не мальчишка – одобряю такое? – Экс-доцент тоже завелся: здесь не привыкли к разносам.
– Не слишком… – Пец поглядел на часы, потом на отвисшую в негодовании челюсть астрофизика. – Хорошо, давайте, только кратко.
– Ну, Валерьян Вениаминович, вы!… Ладно. Кроме метода научного познания, которое опирается на внешние чувства, рассудок и количественную меру, существует, как вы, возможно, слышали, и образное познание мира, опирающееся на глубинные чувства…
– Слышал. Существует. Оно называется искусством.
– Да-с, именно искусством.
– Так это вы с Виктором Федоровичем изобрели еще одну музу, в компании к Мельпомене, Клио и прочим? И как ее имя? Муза Бурова? Варфоломиана Дормидониана?
Они как бы соревновались, кто кого скорее доведет до белого каления. У Пеца опыт был богаче, к тому же будучи недавно высечен замминистром, он жаждал отвести душу. Люся Малюта смотрела на обоих блестящими глазами; чувствовалось, что сцена доставляет ей удовольствие.
– Ну, знаете!… Браво, Валерьян Вениаминович, фора, бис! Вы делаете успехи в сравнении с тем знаменитым «эх, пожрать!». А что говорить с человеком, которому медведь не только на ухо, но, вероятно, и на душу наступил?… – Любарский отвернулся, махнул рукой.
– Уравнения Пеца, соотношения Пеца, вот критерий Пеца… – заговорил грудным голосом воспрявший за это время Буров. – Но вместе с тем существует и твердолобость Пеца, узость. Вы консерватор, Валерьян Вениаминович, восемнадцатый век! Да, именно восемнадцатый, потому что уже в девятнадцатом было сказано «чувства добрые я лирой пробуждал». А живи Пушкин сейчас, он славил бы пробуждение в людях сильных чувств. Сильных, величественных и высоких. А вы…
– А я считаю, – повысил голос Пец, – что у вас в руках не лира, на коей бряцают, а наблюдательная система, посредством которой мы извлекаем из Шара знания, значения и смысл которых сами еще толком не понимаем. И сбиваться в такой ситуации с пути прямых исследований на окольные тропки которые неизвестно куда приведут… а тем более сбивать на них других – преступно.
– Да почему?… – начал было снова Буров.
– Все на эту тему! – еще укрепил голос директор. – О последствиях вас предупредил. Возвращайтесь к делам. Зарвались здесь… бряцатели!
Невысказанные, пока он шел к двери, сотрудниками лаборатории чувства были подобны беззвучному рычанию.
«Эмвэшники» сидели в просмотровом зале, который заодно был дискуссионным клубом. Слово держал Любарский:
– …и получается, что миллиметровые – и даже сантиметровые, а часто и дециметровые – подробности для нас недоступны. Оно, может, и к лучшему, мелкие частности только отвлекают. Главное теперь, благодаря последнему усовершенствованию Виктора Федоровича: импульсные съемки малых участков планет сразу в широком спектре прямых и отраженных излучений, от радио диапазона до ультрафиолета, и по обе стороны от терминатора, то есть и днем, и ночью – мы теперь четко выделяем «места оживления», а в них – быстро меняющиеся и движущиеся объекты, сиречь – тела. Проблема такая… но давайте лучше сначала посмотрим. Прошу, Анатолий Андреевич!
Тот выключил свет, запустил проектор. Пец сел в крайнее кресло, вытянул ноги, без любопытства посматривал на экран: там выделился в среднем плане свищ на какой-то планете, от него распространились «трещины интенсивности», яркие благодаря своим излучениям… Валерьяну Вениаминовичу куда больше сейчас хотелось спать, чем вникать, соединяться мыслью с этими бескорыстно и недоуменно ищущими; но он учуял, что ему не отвертеться.
На экране затуманивалась и прояснялась атмосфера, под ней светились и меняли формы сиреневые, желтые, лиловые, опаловые пятна, от них расходились паутинки-трещинки, они сплетались, на перекрестиях возникали и росли новые «места оживления». Но вот перешли на сверхближний план, в кадре осталась одна ветвящаяся «трещина». Она развернулась в длинную полосу, уходящую к накрененному ярко-оранжевому горизонту среди холмов с цветными пятнами. По ней в обе стороны двигались размытые продолговатые тела серого цвета; одни темнее, другие светлее, попадались длинные, как бы составные, и короткие, некоторые совсем крохотные. Скорости у тел были различные.
– Достаточно, Анатолий Андреевич!
Толюня остановил пленку, оставил на экране кадр, на котором два тела, двигавшиеся в разных направлениях, сравнялись почти бок в бок, – и включил свет.
– На мой взгляд, мы видели сейчас нечто более значительное, – продолжил речь астрофизик, – чем эпизод с ворующими ящерами. Здесь из-за размытости нет деталей, живописных подробностей. Но скажите мне, можно ли истолковать эту полосу и двигающиеся по ней тела иначе, чем дорогу с двусторонним движением?… Не все «трещины» у нас различаются до таких подробностей, как и не все свищи, «пятна интенсивности». То есть мы не можем утверждать, что такие пятна обязательно города, а «трещины» – дороги от них, коммуникации…
– Свищи можно толковать и как естественные вздутия, – вступился Васюк. – Как вулканические, например, или заработал природный урановый реактор – вроде найденного в Габоне.
– Да-да, а «трещины», соответственно, и как потоки лавы, или горячей воды, или расселины, в которых что-то парит и бурлит… – подхватил Любарский. – Но в эти признаки вписываются и образы цивилизации: города и дороги с интенсивным движением. Валерьян Вениаминович, что вы скажете: можно ли то, что мы видели, истолковать иначе, чем проявление разумной жизни?
– Что тела движутся навстречу, но не сталкиваются? – неохотно, включился тот. – Да… пожалуй, что и нельзя. Правда, надо бы знать размеры, массы, скорости… – Новая мысль пришла в голову и несколько оживила директора. – Знаете, это можно просчитать – правда, на машинах, не вручную. Множеству хаотически движущихся тел соответствует определенное количество их столкновений… ну, подобно соударениям молекул газа. А если статистика соударений отклоняется в меньшую сторону – чем это не признак разумности! Вы столкновения тел можете замечать на планетах MB?
– Даже лучше, чем сами тела, – подал голос Буров.
– А что!… – прозвучал оживленный голос Люси-кибернетика; она тоже сидела здесь, хотя от подъемов в MB ее отлучили. – Мы это можем промоделировать, ввести результаты в персептрон – и он будет вам отбирать картины движений несталкивающихся или редко сталкивающихся тел… по критерию Пеца. Браво, Валерьян Вениаминович, одобряю!
– Назовите лучше критерием гармоничности, – отозвался тот, прикрывая зевок ладонью, – или механической гармонии.
– «О, если б все так чувствовали силу гармонии! – возглаголил вдруг Буров и поднялся с кресла, чтоб лучше декламировать. – Но нет, тогда б не мог и мир существовать. Никто б не стал заботиться о нуждах низкой жизни, все предались бы вольному искусству. Нас мало, избранных, счастливцев праздных, пренебрегающих презренной пользой, единого прекрасного жрецов». Пушкин «Моцарт и Сальери». Вы чувствуете, как мы зреем? Пренебрегаем презренной пользой, основой целесообразного поведения… ею, в частности, руководствовались и те ящеры-несуны – и определяем разумность по высокому критерию Пеца, критерию механической гармонии: чем меньше столкновений тел, тем больше разума. Так, Вэ-Вэ?
Пец искоса смотрел на него: как меняются люди, как растут! Давно ли Витю Бурова взбутетенивали за нерадивость в разработке приборов, он смотрел на корифеев Корнева и Пеца снизу вверх щенячьими глазами и обещал исправиться. А теперь Виктор Федорович автор доброй половины воплощенных в систему ГиМ идей, накоротке с мирами и мегапарсеками – и может продекламировать грудным голосом перед директором не только отрывок из поэмы, но и всю поэму.
– Ну, так, – сказал он.
– Ага! А теперь возьмем муравьев. Уверен, что вам доводилось наблюдать на природе, как они движутся по дорожке от своего муравейника к чужому и обратно, с награбленными яйцами – и ничего, не сталкиваются. А с другой стороны, возьмем хоккей, вид разумной игровой деятельности, часто показываемый по телевизору: как там люди-то сталкиваются, сшибаются – и друг о друга, и об забор, и о ворота. А?
– Витенька, но если бы они были слепые и дикие, – вмешалась Малюта, – то сталкивались бы чаще, а по шайбе попадали реже.
Пец тем временем вспомнил, зачем он сюда наведался, встал:
– Ну, в этом вы разберетесь сами. По-моему, критерии пользы и гармонии не противоречат друг другу, ибо какая может быть польза в столкновениях – даже в хоккее? А пока что, Буров, – он устремил взгляд на него, – за самовольное распространение информации об MB, выразившееся… вы знаете в чем – получите строгий выговор. Содеянное вами ликвидировал. Даже сегодняшняя дискуссия показывает, что вы здесь еще не разобрались, что к чему. А туда же, смущаете людей. Повторится – вылетите к чертовой матери в 24 часа, невзирая на заслуги. Много возомнили о себе. Усвоили?
– Да-а, Валерьян Вениаминович, – ошеломленно сказал Буров; щеки его как-то сразу опали, – усвоил… Понимаете, я ведь, собственно, потому… у нас здесь накопились новые снимки, а к тем привыкли, как к обоям. Я и распорядился переместить их туда, не пропадать же добру.
– А «музыка сфер»? – поинтересовался Пец.
– Она… ну-у… – Виктор Федорович совсем смешался, – заодно.
– Между прочим, Валерьян Вениаминович, – поспешил на помощь Любарский, – я целиком поддерживаю решение Вити. Если бы вчера вечером была моя очередь дежурить, сделал бы то же самое.
– Значит, отнесите сказанное и на свой счет! – В голосе Пеца проступили раскатистые, рявкающие интонации. – Хотя от вас-то я не ожидал: солидный человек, не мальчишка…
(Любопытно, что Варфоломей Дормидонтович до сих пор обитал у директора; но время, проведенное обоими там, за вечерним чаепитием с разговором, каждый раз отдалялось на реальные недели – и получалось как бы не в счет).
– Не угодно ли выслушать, почему я – солидный человек, не мальчишка – одобряю такое? – Экс-доцент тоже завелся: здесь не привыкли к разносам.
– Не слишком… – Пец поглядел на часы, потом на отвисшую в негодовании челюсть астрофизика. – Хорошо, давайте, только кратко.
– Ну, Валерьян Вениаминович, вы!… Ладно. Кроме метода научного познания, которое опирается на внешние чувства, рассудок и количественную меру, существует, как вы, возможно, слышали, и образное познание мира, опирающееся на глубинные чувства…
– Слышал. Существует. Оно называется искусством.
– Да-с, именно искусством.
– Так это вы с Виктором Федоровичем изобрели еще одну музу, в компании к Мельпомене, Клио и прочим? И как ее имя? Муза Бурова? Варфоломиана Дормидониана?
Они как бы соревновались, кто кого скорее доведет до белого каления. У Пеца опыт был богаче, к тому же будучи недавно высечен замминистром, он жаждал отвести душу. Люся Малюта смотрела на обоих блестящими глазами; чувствовалось, что сцена доставляет ей удовольствие.
– Ну, знаете!… Браво, Валерьян Вениаминович, фора, бис! Вы делаете успехи в сравнении с тем знаменитым «эх, пожрать!». А что говорить с человеком, которому медведь не только на ухо, но, вероятно, и на душу наступил?… – Любарский отвернулся, махнул рукой.
– Уравнения Пеца, соотношения Пеца, вот критерий Пеца… – заговорил грудным голосом воспрявший за это время Буров. – Но вместе с тем существует и твердолобость Пеца, узость. Вы консерватор, Валерьян Вениаминович, восемнадцатый век! Да, именно восемнадцатый, потому что уже в девятнадцатом было сказано «чувства добрые я лирой пробуждал». А живи Пушкин сейчас, он славил бы пробуждение в людях сильных чувств. Сильных, величественных и высоких. А вы…
– А я считаю, – повысил голос Пец, – что у вас в руках не лира, на коей бряцают, а наблюдательная система, посредством которой мы извлекаем из Шара знания, значения и смысл которых сами еще толком не понимаем. И сбиваться в такой ситуации с пути прямых исследований на окольные тропки которые неизвестно куда приведут… а тем более сбивать на них других – преступно.
– Да почему?… – начал было снова Буров.
– Все на эту тему! – еще укрепил голос директор. – О последствиях вас предупредил. Возвращайтесь к делам. Зарвались здесь… бряцатели!
Невысказанные, пока он шел к двери, сотрудниками лаборатории чувства были подобны беззвучному рычанию.
III
На следующий день из-за затора на шоссе Пец опоздал на семь нулевых минут, кои НПВ легко превратило в часы. Из-за этого они с главным инженером снова разминулись, тот отправился пешком по объектам выше 20-го уровня. Нина Николаевна обзванивала этажи, но Корнев оказывался все выше и менял места все быстрее. Наконец с крыши сообщили, что Александр Иванович только что поднялся в кабине в MB. «Проверять ваш критерий, Валерьян Вениаминович».
Пецу и самому было интересно, как оправдается его идея «разумного нестолкновения тел»; кроме того, он решил изловить Корнева и объясниться с ним, далее откладывать нельзя. Поэтому, наскоро отбившись от самых неотложных дел и подписав все имеющиеся бумаги, он посадил в кабинете референта Синицу, сам двинул наверх.
На пути к лаборатории Любарского Валерьян Вениаминович наведался в соседствовавшие с ней экспериментальные мастерские – и узнал о еще одной скверной выходке главного. Оказывается, вчера не только он жаждал встречи с Корневым, то же хотели двое молодых инженеров, супруги Панкратовы, Миша и Валя – они сочинили что-то, дырявящее на расстоянии металл, пластик и бетон, какое-то сочетание НПВ и сильных полей… из пересказа механиков Пец не уловил идею; собрали здесь установку. Это очень немало: ждать полдня на уровне 140 – спали по очереди в профилактории, по очереди ходили кушать, вылизывали свое устройство, демонстрировали его действие желающим… а Корнева все не было. К тому же Валя находилась в декретном отпуске и только ради этого дела явилась в башню. Наконец сегодня утром дождались: Миша изготовился с мелом у доски, чтобы рисовать и объяснить, Валя стала к установке, приятным голосом пригласила Александра Ивановича остановиться и заинтересоваться. А тот только скривился в их сторону:
– Слушайте, да отвяжитесь вы! Работаете – и работайте, что вам еще надо! – и с тем проследовал дальше.
– Ну… – сказал побледневший Миша, – зазнался наш Александр Македонский, дальше некуда! Лично я ему больше не сотрудник. – И так запустил в доску мелом, что тот разлетелся белыми брызгами.
– Ну, зачем так? – возразила его жена Валя, хотя губы у нее не слушались. – Это же Корнев… может, у него сейчас идея какая-то покрупней нашей, с планетами что-нибудь.
Установка стояла в углу, прикрытая пластиковым чехлом. Авторов не было, ушли домой. Валерьян Вениаминович только раз видел их обоих, когда принимал на работу, но помнил, с какой тихой гордостью посматривала черненькая и тогда еще стройная Валя на рослого синеглазого Мишу с уверенными манерами и голосом. Совершенно исключительным образом наплевал им в души великий человек Корнев.
В лаборатории главного инженера тоже не было; после подъема в MB он заперся в своей комнате в профилактории, отдыхал. В просмотровом зале находились Любарский, Толюня, Буров и Люся Малюта.
– Есть кое-что, Валерьян Вениаминович! – встретил директора возгласом завлаб.
Оказывается, кибернетики построили модель-программу для хаотических столкновений тел – и сейчас по ней проверяли старые пленки «мест оживления» на планетах MB. На экране показывали снятое в кабине ГиМ, эту картину тотчас оценивала моделирующая ЭВМ (количество движущихся тел, их скорости, массы, концентрация) – и выдавала на дисплее зелеными вспышками статистическую модель ситуации: как часто и с какой силой эти тела будут сталкиваться. Действительно, наблюдалась разница между моделями и реальностью.
Пец уселся в кресло, смотрел на экраны. На главном было «место оживления» с ломкими контурами и пятнами теней. Видно мелькание фиолетовых живчиков: крупных мало, средних изрядно, мелких, на пределе различения, как мошкары. Они снуют, бегут наперегонки и навстречу друг другу по повторяющимся путям. И верно, редки фиолетовые вспышки столкновений там, не более десятка за всю прокрутку; в динамике, в шуме, записанном со свето-звукового преобразователя, каждое выделяется легким щелчком. А на моделирующем экране вспышек ой-ой, все тела столкнулись не по одному разу.
Валерьян Вениаминович смотрел как-то отрешенно. Ему вспомнилось, как в старом координаторе, еще на уровне «7,5», он вживался в образ башни, глядел на экранную стену – и обнаруживал, что НПВ уже при ускорении времени в десять-пятнадцать раз стирает индивидуальный облик работающих наверху, превращает их в вибрирующие размытости; получалось, что облики работающих несущественны, существен и заметен только результат их труда. Здесь было что-то в том же духе. Транспортные ли машины эти фиолетовые размытые тела, самоперекатывающиеся ли шары, или, может, что-то в воздухе – на пневматике или магнитном поле… это несущественно; тем более несуществен вид и природа живых существ, кои там в этих (на этих?) телах спешат к своим целям и по своим делам. А существенно лишь, что эти тела движутся быстро, но не сталкиваются; в этом может проявлять себя разум. То есть – как и в верхних уровнях башни – пренебрежимым оказывается почти все, чему они там (как и мы здесь) придают в своей жизни важное значение.
Пецу и самому было интересно, как оправдается его идея «разумного нестолкновения тел»; кроме того, он решил изловить Корнева и объясниться с ним, далее откладывать нельзя. Поэтому, наскоро отбившись от самых неотложных дел и подписав все имеющиеся бумаги, он посадил в кабинете референта Синицу, сам двинул наверх.
На пути к лаборатории Любарского Валерьян Вениаминович наведался в соседствовавшие с ней экспериментальные мастерские – и узнал о еще одной скверной выходке главного. Оказывается, вчера не только он жаждал встречи с Корневым, то же хотели двое молодых инженеров, супруги Панкратовы, Миша и Валя – они сочинили что-то, дырявящее на расстоянии металл, пластик и бетон, какое-то сочетание НПВ и сильных полей… из пересказа механиков Пец не уловил идею; собрали здесь установку. Это очень немало: ждать полдня на уровне 140 – спали по очереди в профилактории, по очереди ходили кушать, вылизывали свое устройство, демонстрировали его действие желающим… а Корнева все не было. К тому же Валя находилась в декретном отпуске и только ради этого дела явилась в башню. Наконец сегодня утром дождались: Миша изготовился с мелом у доски, чтобы рисовать и объяснить, Валя стала к установке, приятным голосом пригласила Александра Ивановича остановиться и заинтересоваться. А тот только скривился в их сторону:
– Слушайте, да отвяжитесь вы! Работаете – и работайте, что вам еще надо! – и с тем проследовал дальше.
– Ну… – сказал побледневший Миша, – зазнался наш Александр Македонский, дальше некуда! Лично я ему больше не сотрудник. – И так запустил в доску мелом, что тот разлетелся белыми брызгами.
– Ну, зачем так? – возразила его жена Валя, хотя губы у нее не слушались. – Это же Корнев… может, у него сейчас идея какая-то покрупней нашей, с планетами что-нибудь.
Установка стояла в углу, прикрытая пластиковым чехлом. Авторов не было, ушли домой. Валерьян Вениаминович только раз видел их обоих, когда принимал на работу, но помнил, с какой тихой гордостью посматривала черненькая и тогда еще стройная Валя на рослого синеглазого Мишу с уверенными манерами и голосом. Совершенно исключительным образом наплевал им в души великий человек Корнев.
В лаборатории главного инженера тоже не было; после подъема в MB он заперся в своей комнате в профилактории, отдыхал. В просмотровом зале находились Любарский, Толюня, Буров и Люся Малюта.
– Есть кое-что, Валерьян Вениаминович! – встретил директора возгласом завлаб.
Оказывается, кибернетики построили модель-программу для хаотических столкновений тел – и сейчас по ней проверяли старые пленки «мест оживления» на планетах MB. На экране показывали снятое в кабине ГиМ, эту картину тотчас оценивала моделирующая ЭВМ (количество движущихся тел, их скорости, массы, концентрация) – и выдавала на дисплее зелеными вспышками статистическую модель ситуации: как часто и с какой силой эти тела будут сталкиваться. Действительно, наблюдалась разница между моделями и реальностью.
Пец уселся в кресло, смотрел на экраны. На главном было «место оживления» с ломкими контурами и пятнами теней. Видно мелькание фиолетовых живчиков: крупных мало, средних изрядно, мелких, на пределе различения, как мошкары. Они снуют, бегут наперегонки и навстречу друг другу по повторяющимся путям. И верно, редки фиолетовые вспышки столкновений там, не более десятка за всю прокрутку; в динамике, в шуме, записанном со свето-звукового преобразователя, каждое выделяется легким щелчком. А на моделирующем экране вспышек ой-ой, все тела столкнулись не по одному разу.
Валерьян Вениаминович смотрел как-то отрешенно. Ему вспомнилось, как в старом координаторе, еще на уровне «7,5», он вживался в образ башни, глядел на экранную стену – и обнаруживал, что НПВ уже при ускорении времени в десять-пятнадцать раз стирает индивидуальный облик работающих наверху, превращает их в вибрирующие размытости; получалось, что облики работающих несущественны, существен и заметен только результат их труда. Здесь было что-то в том же духе. Транспортные ли машины эти фиолетовые размытые тела, самоперекатывающиеся ли шары, или, может, что-то в воздухе – на пневматике или магнитном поле… это несущественно; тем более несуществен вид и природа живых существ, кои там в этих (на этих?) телах спешат к своим целям и по своим делам. А существенно лишь, что эти тела движутся быстро, но не сталкиваются; в этом может проявлять себя разум. То есть – как и в верхних уровнях башни – пренебрежимым оказывается почти все, чему они там (как и мы здесь) придают в своей жизни важное значение.