Савеличев Михаил. Фирмамент

   Слова и мысли не втискивались в плотность расчерченной симметрии, фрактальности восходящего ада, здесь нельзя было сменить и точки в расползающемся узоре ржавого распада противорадиационных плит. Тут созидание наталкивалось на самозарождение и воссоздание плесени сгнившего ума, неспособного уже существовать вне жестокого воздаяния за свою леность и сон. Чудовищам необходимо было вырваться из бессознательного бреда нужды и зла, чтобы выжрать до жалких косточек дурацкий ковчег. Испорченное лицо механической марионетки кривилось в неподобающей усмешке, и кевларовая тяга была не в силах воспроизвести презрение растягивающегося рта. Руки голема обвисли в нерешительной ярости, малая сила задрыгалась препарированным лягушонком над вырастающим лесом жаждущих жертвы рук. Когти цеплялись за черную ткань, истлевшие нитки расползались, высвобождая исхудалый полутруп человеческого зародыша.
   Малая сила бессильно и обреченно заверещала, от страха утеряв те крохотные, неуверенные паутинки смысла, заполняющие рваное безобразие фонем ровным сиянием симболонов, скатившись в абсолютную скотскость новорожденной инстинктивности, силой пробуждающей в еще живом сердце останки легендарных мелодий доброты, заботы, презрения. Искалеченные тела отпрянули под ударом визгливой трусости и теплой волны непроизвольного сочувствия, но задние ряды напирали, тянулись, жаждали. Когти вновь резали густую пелену воздуха с тонкими фестонами обвисающей плесени, новый визг тонул в гуле проснувшихся утилизаторов, со скворчанием и отрыжкой поглощавших очередные порции плоти. Сверху это походило на упорядоченные, концентрические сжатия тьмы, которые волнами накатывались на неразличимую точку концентрации безумия и трепета, как в перенасыщенном растворе самозарождаются автоколебания плотности, подчиняясь неведомым сигналам космической кристаллизации. Эхо смерти бродило под Крышкой, за тысячелетия человеческого декаданса включившись в метафизический ритм синергетики распада и установив в пространстве пучности и сгущения предельной выраженности зла - адские круги божественной комедии театра марионеток продуманной гениальностью спускались к ледяному пределу Коцит, откуда только и начинался подъем к вершинам рая.
   Голем поднял высоко свою жертву, трясущуюся, визжащую, мокрую, испражняющуюся на головы злобных рабов сердца преисподней, как по неслышимой команде над морем корявых голов воспрял лес нетерпеливых рук и механический монстр расхохотался - горловой органчик человеческих мелодий послушно воспроизвел скрипящую запись натужного смеха, пугающий вой оскопленной веселости. Острое лезвие вспыхнувшего огня прошлось по колышущейся поверхности моря, срезая кривые сучья извивающихся конечностей. Тьма и злость наполнились воем, колдовской круг распался, рассеялся в неуловимое мгновение, оставив просачивающиеся в сливные отверстия лужи крови к вящему восторгу крыс и улиток, и отсеченные руки, злобно вцепившиеся в дырчатый пол.
   - Очнулись, уроды? - совсем по-человечески осведомился голем и встряхнул продолжающее визжать убожество. - И тебя проинтегрировать? - свет качнулся перед глазами малой силы, и она затихла.
   Скоротечная схватка что-то разрушила в размеренном восхождении к высотам блистающего мира великих, и голем оценивающе осмотрел добычу, насколько это было возможно при тусклом сиянии интеграла в запутанной и испачканной хламиде ничтожества. Одутловатое лицо равнодушно взирало на мир, непроницаемо для внешних интроспектив и воспитательного психокодирования, наглухо защищенное ужасом и нереальностью даже не скотского, а просто невозможного существования на другой грани всеобщего бытия. Бледность слезящихся глаз впитала такую пустоту, что страшно было окунаться в подобное отверстие без соответствующей дозы немедленно высосанной крови.
   Свет погас, голем вытянул крепежный шнур с разверстыми пастями держателей, на которых в лучшие времена повисали длинные ряды рабов, послушно внимающих болевому шоку и оглушенно бредущих вслед за ржавым сенешалем Бегемота, и бросил его в взвывающую щель утилизатора. С жадным лязганьем срабатывали крепежи, корд натягивался и ослабевал в жадном поиске жмущихся к стальным стенам карликов, вылавливая самых отчаянных перед раскрытой свободой огненной смерти. Под тяжестью нанизываемых рабов ловушка тяжелела, нить выбрасывалась уже не столь быстро и жадно, она приобрела надежную толщину и весомость, прокачивая по крохотным отверстиям смесь вечного смирения и подчинения. Голем перчаткой подцепил ближайшую пустую ловушку, надел на нее малую силу и с силой дернул шнур, собирая к себе взбунтовавшееся племя одичавших в идолопоклонстве брызжущим печам аборигенов. Стройные пары обмякших фигур выстраивались в гипнотической покорности расходимой спирали, внося в сотворенное безобразие долгожданные представления искусственной природы о воздаянии и справедливости. Бандерлоги железных джунглей склоняли головы перед новоявленным Каа, дергаясь в такт закачиваемой смеси в заросшие тромбами сосуды, выпучивая глаза и вываливая языки в дьявольской смешливой старательности выказать весь химизм рабской покорности.
   - Допрыгались, бабуины? - проскрипел Каа и сильнее дернул шнур, вгоняя мучительные дозы нового страха. - Забыли Устав и Корабельный Распорядок, уроды? Осатанели в благословенной безнадзорности и доверии Великих? - рваная кисть в истлевшей перчатке указала в сходимую бесконечность верха. - Взор вечности улавливает и крохотное движение вшей в вашем рванье, только забывчивая милость спасает провинившихся. Сейчас я ее исчерпал, - голем вновь расхохотался.
   Бабуины и уроды молчали, понимая всю бессмысленность слов в разящей неотвратимости катастрофы. В пространстве все идет не так, безопасные тропки проложены по наихудшим местам гравитационных возвышенностей, и вопрошать возмездие о смысле и милосердии - лишь усугублять мучение распахнутого конца. Гротескные лица и глаза злых карикатур на потомков жертв лучевых ударов в тесноте дешевых куполов, словно созданных для выведения новой презренной расы вечных рабов.
   Свистнул кнут, и новые волны боли разошлись от центра к периферии паскалевской улитки. Стон красиво аккомпанировался вымученным танцем огнепоклонников, внезапно прозревших в своем заблуждающем восхищении далеким и тусклым светилом, безликим и испятнанным проказой близкого оледенения, наткнувшись на тайный культ не менее кровавого хтонического идола выжившего осколка мифических веков. Голем натянул корд и закричал:
   - Веселитесь, отбросы! Смерть будет немилосердна, но она искупится тем, что вы еще не видели в том кошмаре, обзываемым жизнью. Бремя, доля, рок вот имена пустой жизни, но сейчас в нее будет вплетена нить подлинной судьбы!
   Он поднял вверх руку с зажатым хлыстом, и голубой ужас вытянул корд в прямую линию, растянувшись за големом в торжественную процессию обещанной славы. Шарканье ног расплывалось неуловимым ритмом, оставляя позади непривычную тишину глухо стонущих утилизаторов и батареечных отверстий. За арьергардом наступающей в безвестность армии разлился авангард животной стаи, почуявшей застоявшиеся лужи крови и куски иссохшей плоти. Черный шевелящийся ковер залил пол, проступая сквозь дырчатые плиты дренажа липкими фонтанами глазастой, слизистой, клешнястой нечисти еще одного адского кружка для эволюционного бреда галлюцинирующего творца.
   Сокровенная щель корабельной архитектуры древнего толкача завершалась непроходимой складкой - метки встречи с небесным камнем, разворотившим нечто бесполезное в юдоли вечного странствия, и теперь коридор опадал странными полосами неловких заплаток и кривых крепежей с гроздьями сверкающих точек радиоактивной стали. Шум движения разбавился писком персональных дозиметров - единственной персональной вещи злобного издевательства над самой идеей разума и человечности - и инстинктивный страх напружинил покорную стихию, замедлил ход, генерируя новые и новые тычки болевой плетки, искупая страх отчаянным хором жуткого воя. Но голема препятствие не смущало. Привычно укладываясь в неэвклидовую логику экономной организации обитаемых полостей стандартного толкача, он подтянул поближе бессмысленно верещащую малую силу в сцепке с карликом-клоном, схватил их за космы и шагнул на невероятную высоту вздымающейся к свету стены.
   Чем проще проявленность бытия, тем меньше апофатической таинственности в вечном становлении ограниченного символа Хрустальной Сферы, сворачивающей квантовую матрицу виртуальных возможностей в жухлую убогость логики и рациональности, инстинкта и глупости. Толкач не хранил иных тайн, и любой шаг заставлял выдавать их податливости и извращенной убогости ступающих по стенам карликов. Чудо не могло достучаться сквозь каменные двери механизированных душ, символичности человечности, которую и путали тупые демиурги в своих генетических лабораториях с банальным слиянием сперматозоида и яйцеклетки, утыканных тонкими нитями золотых скальпелей, препарирующих предзаданность величия с функциональной ограниченностью искалеченных творений. Нечто отвлеченное, смущающее еще хранилось под спудом карликовых представлений о вселенной утилизаторов, но оно испарялось мучительными зубами захватов и вытаскивало их из идеальной емкости стальной биосферы в новый срез полутонов и непредсказуемости стены, послушно расстелившейся под кривыми ногами.
   Цепочка рабов преломлялась под прямым углом, и идущие впереди тупо тянули упирающихся в душное и затхлое пространство между двух бесконечных стен. Мир разительно менялся, оставляя всех равнодушными, и лишь малая сила с упакованным сознанием возможного возвышения по лестницам Ойкумены нечто улавливала в перевернутой, смещенной перспективе, лишним мазком опрокидывающей все представления о гармоничной отделенности презренного низа от почитаемого верха. Теперь дно было лишь начальной точкой нового восхождения к туманной синеве обиталища великих, нижним пределом падения, с которого только и мог начаться подъем прочь от ужаса злых щелей, утилизаторов, батарей и дренажа. Мучительное постижение простой сложенности ограниченного мира под удушающей хваткой шагающего голема и тяжести вцепившихся челюстей держателя перфорировало психологический блок, отрывая большие куски заботливой забывчивости, только и позволявшей существовать там, где жить оказывалось невозможным.
   Безъязыкая и бессловесная сущность поддавалась все новым и новым ударам кружащих в неге бабочек, поднимающих амбру издыхающих душ в высоты равнодушных богов, забывших, что значит быть человеком под Крышкой, и желающих вкусить мимолетную память рассыпавшихся времен. Разноцветие крыльев с расходящимся шлейфом галлюциогенов над чернотой вьющейся грязной многоножки, покусившейся на стерильность божественного предустановления, взрывали тревогу в охранительных системах корабля, поднимая из криогенных гробов мстительных архангелов карликовой вселенной.
   Холод выпадал синими лужами на серый пол, и голые тела выкидывались в стояки экипировки, хищно разводящих шипованные клешни с разъятой броней для просыпающихся телохранителей. Вечность проходила под крышками родильных ванн, прежде чем ненадобность нарушалась случайностью или глупостью забредшего не туда карлика. Мономолекулярная нить хитрым движением полосовала убогое тело, недостойное энергии, безвозвратно впитанной космическим холодом, чтобы вновь позволить впасть в черноту благого бездействия.
   Складка искажала перспективу и казалось, что черные, зачехленные фигуры уплотнялись прямо на глазах остановившейся процессии. Долгожданный свет разбавлялся сумраком мрачных безликих творений, расслабленно и мрачно наблюдающих иррациональное тварей неведомого гения. Вьющаяся лента собиралась и укладывалась широкими полукруглыми полосами позади обтрепанного голема, одной рукой управлявшего кордом, а другой прижимающего к себе малую силу. Упругое спокойствие разливалось по этому действу, просачиваясь в промороженные головы хранителей сонливым недоумением - зачем? здесь? кто? И прочий словесный мусор кристальной ясности поставленной задачи и уверенности в своем стратегическом превосходстве.
   Заиндевевший командир выступил вперед и поднял руку с растопыренными пальцами:
   - Стоп, уроды, - восклицание казалось слишком большим уважением к компании. - Какого вас сюда занесло, ублюдки?
   Уроды и ублюдки молча таращились на титанические фигуры, закованные в рельефную броню, тускло отсвечивающей мощью, силой, волей. Почтение и ужас растворялись в тупом равнодушии привычки подчинения непосредственной боли, а не непонятным словам, где искалеченность тел уже не несла эйдетической нагрузки инстинктивного поклонения пропорциональности мышц и сложения. Другой мир оборачивался туманом, миражом в таинственных лабиринтах вечной боли, этого бодрящего механизма вытягивания осколков и объедков человеческой сущности в безумие назойливой гипнотичности врезающихся в плоть и кости ржавых шестеренок, тупых ножей, винтов, вкручиваемых в фонтаны страданий и смывающих каждым движением любые попытки рефлексии. Только глухое подчинение, только тупая подчительность... Кто разберется в сложной иерархии властных приоритетов, условных правил и манер, когда надсмотрщик, питающийся твоим телом, грызет изнутри эту пустую оболочку, и даже внешние острые челюсти держателей оборачиваются лекарством, гомеопатией, отвлекающей от непрестанного ожидания рождения, выхода наружу утробной твари.
   Голем скрипуче поводил головой, собирая мозаику состоявшейся встречи, и спросил самого себя:
   - А это что еще за дарт вейдер?
   - О чем толкуешь, часы? - оскорбился командир. - Какое твое задание, жестянка?
   Слишком много пустых слов. Непростительная беда самых достойных людей придавать излишнее внимание движениям голосовых связок и путать оскорбления с деяниями. Там, где нужен немедленный удар по слабому, унижение считают необходимой приправой к избиению. Там, где унижение - лучший удар, предпочитают вообще не вмешиваться в алогизм случайности. Мудростью оказывается видеть следы невысказанных слов даже в дрожании божественных бабочек, но созерцательность никогда не была сильной стороной хранителей. Фарелл на это и рассчитывал.
   Одной вязи необходимого движения было вполне достаточным, чтобы послать увешанный карликами корд в толпу замерших болванов, вбить ушной контакт, раскрывая упаковку и высвобождаясь из тесной темницы маскарада. Выпотрошенная голова голема со скрипучим органчиком опередила уродов и упала в инстинктивно протянутые руки командира, сардонически усмехаясь и выпуская сквозь ржавые прорехи человеческой кожи световые бритвы станнерной вспышки. Свет и тьма, уродство и сила, боль и холод сомкнулись в скоротечной битве. Свет разрывался яркими кинжалами, взрезающими обезумевшую от боли тьму, но новые и новые жертвы добровольного стремления убежать от вцепившегося в горло непонятного чувства, в котором осведомленный признал бы ярость, накатывали на режущие штыки интегралов, распадаясь, осыпаясь с функций предназначения в неразличимый шлак обычных человеческих трупов. Химизм бешенства, накачиваемый дрожащим шнуром, рвал больные сердца, в последних припадках агонии разрывая неподатливую броню, проникая ломкими пальцами в промерзшие грудные клетки и сладострастно ощущая под коченеющими пальцами замирающий ритм кровяных насосов.
   Стойкие возвышались неподвижными башнями в прибывающем наводнении мелких крыс, методично и хладнокровно отражая огненным веером демонические всполохи чернильных плащей и бледный ужас кошмарных лиц. Приступ, еще приступ в такт физиологических реакций, жалкие сантиметры, щедро оплаченные десятками жизней - ненужного слова, придающего слишком героический изыск творимого спектакля тайной цели, отвлекающей мелодрамы, баталии бессмысленности, ибо никто в ней не мог извлечь и грана личного смысла, высечь искру понимания в потемках шершавых слов Устава и Распорядка. И вот уже рушится геометрия прямого боя, опадают столпы обороны великих, крошится самоуверенность и сгорает бесцельность в одном общем огне стороннего кукловода - искаженное отражение бесконечных битв других времен и пространств, скучное повторение щелчка двух пальцев, выбивающего эхо в глухой пещере под Крышкой.
   Затухающие круги откатываются от светлых проплешин растерзанных тел, лужи крови невозможно ярко пятнают скомканность черной бумаги обретших покой, вырвавшихся из узды тоскливой реальности в вечное ничто, в благословенную пустоту и тьму потустороннего пребывания, не оживленного герменевтикой мифа, религии, философии, в бесконечный предел предсмертных грез и божественных откровений.
   Агония еще шевелила завалы тел, выпускала неожиданные фонтаны и реки из резанных артерий, но исход был ясен - только двое сойдутся в последнем поединке, и только один останется в живых до новой попытки, новой сцены, вечно новой кажимости с вечной сутью противостояния замкнувшихся потенций, виртуальных миров, от мягкой антитезы метафизических уравнений и квантовых правил доходящих до невыносимых глубин человеческой тьмы и моральных опивок. Фарелл отцепил корд, по которому растекалась кровь, адреналиновый шокер перестал содрогаться в запрещенном режиме накачки звериной сути и напружиненные даже в смерти карлики опали словно таинственный мираж, словно неожиданный снег, отступая черной водой от выброшенных на берег трупов титанов.
   На другой стороне поля схватки прорезался световой шнур, уперся в потолок и распался непредсказуемым дождем жгучих струй, простреливая порхающих бабочек. Фарелл шевельнулся, выбирая необходимое направление и точку, где сходились пустота, безопасность и положение ответного удара, оставляя застывший фантом-обманку. Громадные обугленные тела с отвратительным запахом глухо падали на мокрый пол, и в мгновении тишины вдруг ощутился тот единственный всплеск нового движения интеграла, выискивающего в верхнем зеркале иной топос для "дождя", мир инстинктивно запнулся, замер в невероятном падении из прошлого в будущее, вбирая в себя единственно верный просекающий луч. Красивые стоны и героическое умирание были уже ни к чему - вполне достаточно просто тишины.
   Это был короткий момент отдыха - расслабляющая роскошь на полпути к цели, из адских глубин в высоты райского наслаждения, в металлические сферы приближения к величайшему разуму, к которому, однако, не стоит пробиваться сквозь тонкую скорлупу. Вполне достаточно ощутить себя на вершине чистилища и не прыгать в смеющуюся и дразнящую синеву - можно ушибить макушку о нависшую Крышку. Фарелл бегло оглядел отвратительный курган наглядной патанатомии, выискивая малую силу, но крохотное тело сгинуло, утонуло в глубинах боли и страха. Может быть, это и к лучшему. Сгинуть не как овца на скотобойне, а как разменная пешка в бесконечной шахматной партии вселенной самой с собой.
   Из теней сформировались и выдавились новые фигуры успешного дебюта.
   Брезгливый Мартин пошевелил носом:
   - Отвратительная работа, коммандер.
   - Отвратительный толкач, - поправил Фарелл. - Беженцы и прочие отбросы верхних извращенцев...
   - Разве можно так о великих, - укорил Борис. - А я ничего не чую, только вижу. Бой был впечатляющим.
   Волны холода лениво откатывались от кротов, интерферировали и опадали странными дугами крупного инея. Воздух стремительно вымораживался, избавляясь от запахов смерти. Кирилл присел на корточки и потрогал кончик корда. Свернувшаяся кровь уже не пачкала перчатку, лишь осыпаясь мелким прахом на побелевший пол. Печальное начало печального конца.
   - Где коффин? - завертелся Борис. - А, вот...
   - Каково это было? - спросил Фарелл, подходя к резному футляру древнему на вид саркофагу из обтертого металла с дурацкими завитушками, напоминающими ничего не изображающие пиктограммы. Если приглядываться внимательно к его поверхности, то можно было заметить туманное дрожание, окутывающее ящик, как будто мироздание не держало невероятную силу, сосредоточенную внутри, прогибалось, уступало микрон за микроном, выпуская из своих глюоновых объятий странное очарование одиноких кварков.
   Фарелл чувствовал это удивительное изменение в самом себе, где равнодушие к собственной цели, презрение к вынужденному осадку десятков чужих, пусть и никчемных, но все же жизней, страсть утоления абсолютно необъяснимого любопытства, для которого не находилось слов и в самом себе, кроме старой веры в существование звезд, сменяется иной нотой, иным акцентом, таким же невыразимым, но одновременно простым и ясным. За словами, чувствами, символами и судьбой крылся некий неразгаданный икс, который, конечно, был дан во всех энергиях, жертвах, смертях, но который оставался вечно скрытым от анализа и являлся неисчерпаемым источником новых и новых обнаружений. Чем сильнее проявлялась тайна, тем символичнее оказывался рождающийся образ, торжественнее и величественнее деяния, превращающие избиение в битву, а предательство - в самопожертвование. Чем менее проявлялось неявляемое, тем более понятным, простым и заурядным оказывалось то, что являлось, происходило, творилось, но тем труднее было пробиться сквозь банальность к таинственной и загадочной глубине того, что явилось.
   - Как-то это все неправильно, - сказал Кирилл, словно отзываясь на мысли Фарелла.
   - Что неправильно?
   Кирилл бросил шнур и поднялся.
   - У меня - дежа вю.
   - Ха, - хмыкнул Борис. - У нас всех - дежа вю.
   - У меня нет никакого дежа вю, - мрачно вбил гвоздь в дискуссию Мартин.
   - Кто-то предлагает оспорить ход операции? - осторожно спросил Фарелл. - Дать задний ход? Забиться в нору?
   Давать задний ход, забиваться в нору и уж тем более оспаривать ход операции никто не собирался. Все, за исключением Мартина, мрачно разглядывали поле битвы, окаймленное светом и тьмой, которые сливались в недостижимой дали в единое целое ничто. У каждого были мнения, чувства, предчувствия, но каждый понимал, что время споров и сомнений осталось позади, провисло в изнанке бытия ненужной тряпкой, сбивающей ритм резонирующей вокруг них Ойкумены, и остается тот единственный предпочтительный для человека выход - делать то, что должно, не уклоняясь и не сомневаясь.
   Фарелл подошел к коффину, отщелкнул защитную завитушку и потрогал затертые до блеска пластины управления. Тугое напряжение пощипывало кончики пальцев, а искаженная метрика создавала впечатление, что рука вязнет в какой-то липкой субстанции - неприятно цепкой и жадной, прокатывающейся серой мошкарой помех по близлежащей реальности. Словно коммандер был телевизионным изображением.
   - На него надо садиться? - спросил Мартин.
   - Надо, - подтвердил Фарелл.
   Борис примостился рядом с коффином на технологическом выросте палубы неясного назначения. Прикасаться седалищем к этой штуке было абсолютно невозможно - ощущалось ясно и недвусмысленно. Было в саркофаге нечто отталкивающее, ставящее под сомнение окружающую реальность и его, Бориса, пребывание в этой реальности. Не то, чтобы он был сильно привязан к Ойкумене фактом своего человеческого существования - выпадение из привычного, хотя и ненормального, круговорота правил, стратегий, обязательств произошло в столь стародавние времена, что иногда он ловил себя на мысли - а не одинок ли он под Крышкой? Не слишком ли ярок среди фантомов Обитаемости, одержимых ненастоящими, наведенными страстями не ими написанного сценария? Математически происходила операция вынесения за скобки, исключения из множества, деления на ноль и прочее непотребство истекающего презрения и уверенности в допустимости обращения неприкаянных человеческих существ-имаго в тусклую символьную структуру логоса - выпотрошенность холодной логики, лишенной живого дыхания.
   Понимание всегда раскрывается не как конкретное знание, а исключительно личная уверенность включенности в правильный ход событий, а спокойствие, лень, нега оказывались сколками грандиозного, сверкающего шара материализованной бесконечности, живущей по собственным невнятным законам и равнодушной к стремлениям людским занять неподобающее им место под Крышкой. На смену тягучей неопределенности всевозможности и вседозволенности с каждым касанием пальцев к нечто, дремлющему в броне заговоренной могилы, к Кириллу возвращалось ощущение персонального, внутреннего ледникового периода неимоверной тяжести расползающихся внутри холодных языков, подминающах, сносящих поддержки и подвесы столь милого личностного бытия, весь мусор психологического дерьма - испражнений породившего его общества, промораживающих затхлость и уютность тесного Я до остолбеняющей свежести хирургической лаборатории по вивисекции животных.