Савеличев Михаил. Фирмамент

   - Что я тебя буду есть, - Одри еще крепче прижала к себе Бориса. - Ты ведь не забыл, что мне нужно есть? Я - нечка, я - пиявка, мне нужна либо твоя сперма, либо твоя кровь.
   Раны заныли, почувствовав близость острых зубов, под стальными скрепами застучало, и Борису показалось, что там надуваются большие горячие желваки, поджившие края укусов расходятся, как улыбающиеся губы, и по шее начинает стекать ледяная кровь.
   - Отпусти...
   Одри разжала объятия и отступила назад. Борис качнулся, но удержался на ногах.
   - Что там у вас? - спросил Кирилл.
   - Все нормально. Борис споткнулся и я помогла ему. Мы поднимаемся.
   ...Этот город - Вавилон, город Великой Блудницы... И вот она вышла из тени, ожила мрачным таинством хризопеи, вырвалась из пасти черного забвения, поднялась по аподесии истинной прямой микрокосма и раскинулась на жесткой кровати гробовых плит, не замечая, как сквозь прорехи проеденной червями плоти проглядывают кости с ошметками иссохших мышц. Она была их, только их, и гнилые зубы шептали сквозь рев ветра интимную тайну изголодавшейся блудницы. Она была готова к спариванию, готовы была принять в ненасытное и бездонное лоно еще три капли алкаэста, неземного эликсира универсального растворителя держащих ее в аду оков. Черные монолиты былых оргазмов, ненужные памятники минувшей истоме, просвечивали сквозь сепию надвигающейся ночи. Лужи и реки багровой крови неудавшегося зачатия растекались между возвышенностями и впадинами полуразложившейся, полуиссохшей вагины, и чудовищное напряжение готового проснуться суккуба влажными отростками проникало внутрь, извлекало из души сладкую мелодию отвращения и ужаса.
   Здесь исполняются все желания, вы слышите, о несчастные рабы собственной алчности?! Здесь и только здесь каждому уготовано по делам его, и пусть никто не уйдет обиженным!
   Ветер хватал за руки и тянул во тьму, кружил ласковым щенком вокруг ног и хватал зубами за затылок, извлекая из брони непереносимый скрип. Все было готово к восходу Черной Луны. Кирилл чувствовал, как внутри подтаивает анестезирующее озеро, как плавятся и опадают игольчатые торосы боли, как трескается и дыбится лед сознания, безнадежно пытаясь удержать внутри жуткое светило бесконечной, мучительной смерти. Сквозь марево света пробивались угольные кристаллы забвения, и целостность даже этого мертвого мира рассекалась ножами того, что гораздо сильнее тьмы.
   Хотелось отрастить тысячи рук и обхватить распадающееся тело, сжать осколки головы, попытаться собрать мозаику собственного Я из миллиона и одного гладкого камешка экуменического калейдоскопа. Я - это Она, внезапное понимание центробежных и центростремительных сил, вечной взаимосвязи микрои макрокосма, где генерируется, насыщается темный луч ненависти Человечества, чтобы преломиться через еще одну песчинку и обратиться в непроглядную тень души. Все - во мне, и я настолько же иллюзорен, насколько выдумана в бредовом сне Хрустальная Сфера, подсвеченная фальшивыми гирляндами бесконечных миров.
   И словно в ответ графитовая вьюга кристаллизовалась в стылый алмаз ночи. Мертвый город набрал дыхания смерти и воздух стек тяжелой водой в отстойники улиц, вымораживая остатки теплых шнуров фарватеров.
   - Ты их видишь?
   - Они здорово парят... Совершенно не жалеют энергии. Ждут.
   Кирилл отполз от дыры и сел около куба печки. К протянутым рукам протянулись теплые лапки уюта. В мягких разводах ночи зал казался огромным. Он притаился гулкой каверной в глубине оплавленного октаэдра - здания или надгробия сгинувшей цивилизации. Было даже непонятно - являлся ли зал архитектурным сооружением, или результатом лазерной атаки - яростным ударом и взрывом в монолите, градиента давлений, температур, хаоса, вынужденно взявших на себя роль творца, распирая упакованный строгой симметрией зев камня, вырывая из его глотки вместе с раскаленной слюной вой боли и ужаса. С невидимого потолка спускались бугристые колонны, изъязвленные пузырями ожогов и тяжелыми волнами застывали на неровном полу. След прошедшего шторма впечатался в стены, припорошив волнением вязкие следы и норы неведомых зверей. А может, то были многочисленные пасти с рядами крохотных зубов, только и ждущие глупую жертву - неосторожных пальцев и рук, коснувшихся вывороченных, слюнявых губ?
   - Хорошее гнездышко, - сказал Борис. Он даже не рискнул присесть. - В чреве кита, наверное, так же уютно.
   Возразить было нечего, и Кирилл с Одри промолчали. Борис протянул руки к печке и пнул ее посильнее. Пальцы погрузились на блаженное мгновение в эфемерную горячую воду.
   - Что наши соперники?
   - Они чувствуют себя слишком уверенно, - сказала Одри. - Чересчур уверенно. Расположились почти на самом фарватере...
   - А вдруг у них есть к этому веские основания?
   - У нас тоже есть веские основания сохранять спокойствие, - сказал Кирилл.
   Борис раздраженно еще раз пнул печку, но свою долю тепла он уже исчерпал.
   - И какое же, позволь узнать?
   - Нас меньше и мы лучше подготовлены.
   - Ага... И с каких это пор в туле попадают слабейшие? И когда мы пойдем их убивать?
   - Слишком много болтаешь, - сказал Кирилл. - С тобой все в порядке?
   Борис внезапно успокоился. Что-то щелкнуло в мозгу, наступил холодный покой. Смертельный покой окончательного решения. Он посмотрел и увидел черные глаза, хитро подмигивающие из бездны. Каменный рот растянулся в неумелой усмешке, и стена прошептала только ему: "Ты здорово придумал. Это ты замечательно придумал. Обычно твои мозги замыкает, но сейчас они сработали на отлично. Ты был слишком честен в игре и поэтому тебе скинули самые слабые кости. Но даже с такой швалью можно выиграть". "Чушь!", взревели колонны, и Борис сжался от страха, что Кирилл или Одри услышат безумие мертвого камня. "Чушь! Ему не нужно никакого туле! Посмотрите на это ничтожество!!! Он просто вожделеет эту металлическую сучку! Он умирает от похоти и готов сдохнуть в зубах пиявки. Ха-ха-ха!"
   "Не слушай их, - сказала Одри и прижалась к нему. - Ведь мы договорились? Мы - партнеры. Мы неразлучны. Мы - одно. Твоя алчность и моя сила... Мы найдем подходящий обмен... Что бы тебе хотелось? Нет ничего такого, что бы я не сделала сейчас для тебя... Хочешь? Небольшой аванс перед окончательным расчетом? Я могу спариваться, я могу быть девочкой, а могу быть и мальчиком, я могу плакать, а могу и смеяться, я могу ненавидеть, я могу страдать... Так чем же я хуже настоящей?"
   "У тебя в животе - звуковая машина. Звук - ничто. Ты - нечка. Ты только знаешь, но не живешь. Ты можешь имитировать любовь, но не любить..."
   "Милый, кто говорит о любви!, - рассмеялась Одри и каменные рты тоже зашлись в грохочущем смехе. - Ты - последний романтик Ойкумены. Ты наивен и даже не ведаешь о собственном безумии. Хотя... Наверное, я знаю о любви... Это чувство насыщения после долгой жажды, крохотный зазор между зубами пиявки и вскармливающей ее артерией. Так? Тогда у нас - любовь..."
   Ветер стонал в лабиринте отверстий, Кирилл сжимался, словно мог разобрать за пеленой завесы унисон сплетающейся пары. Он бы не смотрел, если бы можно было не смотреть. Все тепло печи шло на них, осколки брони были разбросаны вокруг обнаженных тел. Раскаленные пятна пробивались сквозь кожу, расплывались влажными мазками и складывались в жесточайший обман. Ложь, ложь, и еще раз ложь. Множественные оргазмы лжи. Удовольствие насилия, насыщение в первозданном и самом честном смысле слова. Наверное, он что-то понял в самый последний момент, потому что гармония распалась и началась борьба, но Черная Луна уже была на своем небосводе, она щедро сеяла тьму и скалилась угольным черепом сквозь невозможные пространства, потому что нельзя было удержаться, следовало пасть на колени и взывать к медленной смерти, а рядом расцветал брызжущий фонтан крови - ледяной, тяжелой, свинцовой, она впивалась в кожу и просачивалась внутрь - таинственная тинктура преображения, обращающая тлен в сияние живого золота, и было удивительным чувством - разглядывать облаченные в тончайшую желтую фольгу собственные пальцев, еще одно волшебство пробуждения от навязчивого кошмара, пробуждения в тишине и слабой воде близкого рассвета, как будто здесь мог быть рассвет...
   Все тело затекло от неудобной позы, мышцы ныли, болели губы, но свежий воздух беспрепятственно стекал по коже лица анестезирующей повязкой. Кирилл, сдерживая стон, перевернулся на живот, подтянул колени, уперся ладонями и оттолкнулся от пола. Теперь он стоял на четвереньках. Одри и Борис спокойно смотрели на него.
   - Я спал?
   - Ты спал, - подтвердила Одри. Борис отвернулся.
   - Невероятно, - сказал Кирилл и сел, словно неуклюжий младенец подвернув под себя правую ногу и упав на зад. - Невероятно.
   В горле першило и было трудновато глотать.
   - Что нового?
   - Фарватер растаял, - сказал Борис. - Ждем гостей. Конкурентов пока не видно.
   Кирилл встал, надел маску и подобрался к наблюдательному отверстию. Конечно же, рассвет не наступил. Светился ледник. Неожиданно приятный свет истекал из него и нависал над полисом туманным маревом. Детали ледяной стены проступали резкой фактурой мореного дерева, и теперь с легкостью можно было видеть ее слоистую структуру - напластования оттенков тысячелетий, зеленые, пепельные, синие, черные сгустки эмоций Человечества, внезапно обнаружившего, что оно не может противостоять надвигающейся Зиме. Черный страх, зеленое отчаяние, синяя надежда и пепельное равнодушие, пастели великих строек Обогревающих Машин, стратосферных взрывов, хаоса и бегства. Тысячелетние кольца на зарастающем плотной корой мировом древе.
   Гирлянды подводных светильников прочерчивали разрыв во льду улиц, слышался гул бурлящего потока и отдаленный грохот заработавших мельниц. Чудовищные лопасти сдвинулись со своего места, поймали в размашистые руки бесконечное тело ветряного змея и заискрили почти забытым теплом.
   - О конкурентах забудь, - сказал Кирилл. - Они устроят засаду и попытаются пробиться в туле на спинах саркиреров. Они поэтому сюда и конулярию притащили.
   - А если у них получится?
   - Не получится.
   Толстая кожа льда подтаивала и лопалась на крупные пластины, которые быстро выцветали почти до полной прозрачности. Округлые ледышки терлись боками друг о друга, и в этом слабом звуке чудилось поскрипывание хитиновой брони.
   - Что теперь будем делать?
   - Ждать. Будем ждать.
   Кирилл повернулся, и тяжелый удар опрокинул его на пол. Он забарахтался неуклюжим жуком, попытался подняться, но его снова припечатали к стеклистой поверхности, которая вдруг подалась, подтаяла, расступилась, обхватила его липкими лапами, вцепилась в бесполезно вьющиеся визоры и втянула их глубоко внутрь. Кирилл напрягся, броня завибрировала от работающих на пределе сервомоторов, стеклянные пальцы стали лопаться и соскальзывать, но разглядеть в тумане почти ничего не удавалось - несколько сенсоров метались бесполезными точками, а мозаика никак не желала складываться в осмысленную картину. Затем в ноги воткнули по обжигающему факелу, в грудь ударили ледяным молотом, и на какое-то мгновение дыхательная трубка забилась вязкой кровью.
   - Лучше не двигайся, - доверительно прошептала ему на ухо Одри. Но он не послушался, асфиксия рвала его из плотной колыбели боли, она была его лучшей союзницей, смерть вытаскивала из трясины страха и растерянности на жиденькие клочки невероятного спокойствия и упорства, но затем кто-то отключил свет, и он оказался нигде.
   Одри бросила скорчер, опустилась на колени и тронула Кирилла за плечо.
   - Кирилл, Кирилл, - позвала она его. Наклонилась, отстегнула маску, но задняя часть слишком глубоко ушла в расплав, и снять лицевую платину не удалось.
   - Мертв? - Борис сидел у колонны, ему не хотелось двигаться. Они успели первыми, напомнил он себе, но желания шевелиться не возникало. Хотелось все также неподвижно холить собственную тоску и апатию.
   - Он умирает. Душа его заплутала в лабиринтах тела, и кровь еще сочится по капиллярам...
   - Перестань!
   - Мир громадной улиткой ползет в ничто, и знаки дороги отмечают малейший изъян судьбы...
   - Заткнись! - Борис повалился на бок. Желудок судорожно сжимался и выбрасывал жгучую желчь. Рот наполнился горечью, но руки тряслись и никак не могли найти проклятые застежки.
   - Что мы в этом мире? Кусочки слизи или искры партеногенеза? Мы всегда в прошлом, будущее кажется чудом нашим мертвецам...
   Маска отлетела, изо рта потекла черная тягучая жидкость. Борис кашлял и задыхался, ему хотелось разодрать собственное горло, чтобы выпустить наружу полыхающий огонь, но ослабевшие пальцы натыкались на жесткий воротник брони. Слабак, слабак, слабак... Каракатица... Слизень... Червь... Так вот какой вкус у предательства... Горький и жаркий...
   Одри помогла Борису подняться и подвела его к наблюдательному отверстию. Он глотнул льда и замычал от облегчения.
   - Помогать людям - моя первейшая обязанность, - сказала Одри. Она подождала пока Борис отдышится. Тот стоял на четвереньках, как неуклюжий лангуст, и лизал снег.
   - Ты отвратителен, - прошептала она и изо всех сил пнула его в живот. Потом еще и еще. Броня амортизировала удары, но Одри пинала и пинала с размеренностью часового механизма. За нечку, за сучку, за кровь, за боль, за ночь, за снег, за холод, за железо, в которых затерялась подлинная она.
   - Неужели это так сложно! - кричала она Борису, а тот инстинктивно сжимался от унизительных побоев. - Неужели это так непонятно! Я! Я! Такая! Как! Ты! Скажи это! Скажи!
   Потом кто-то отключил энергию, и она упала. Рассыпалась бесполезным конструктором "Собери себе подружку", обесточилась... Лимит эмоций оказался исчерпан, сработал химический предохранитель. Где-то внутри щелкнуло и наступило то, что люди называют покоем. Точнее, они думают, что для них нечек - это покой. Разве у людей иначе? Какое дело им до людей. Людям самим нет до себя дела. Первая обязанность нечки... Ты не человек... У меня две руки, у меня две ноги, у меня десять пальцев на руках, у меня десять пальцев на ногах, у меня два глаза, два уха, у меня один рот и один нос... Мое тело содержит все необходимые для функционирования органы... У меня несколько альтернативных питательных систем... Я - человек! Что же тогда человек?
   - Ты - нечка, - прохрипел Борис, стоя над ней. - Ты - грязная, отвратительная, похотливая пиявка.
   Он плюнул, но черная слизь не долетела до ее лица. Впрочем, Одри было безразлично.
   Путь Орла: Транзит Плутон - Земля. Перекоммутация
   Никто не любуется пространством. Черный и холодный магический кристалл Хрустальной Сферы не располагает к романтическому очарованию каплями Нептуна и Урана, чьи бескрайние небеса и воды кажутся милосердием глаз на пути пилигримов от черной Прозерпины и серого Плутона. Гигантские указатели тепла, солнца, океана величаво воспроизводят свои партии в какофонии горних сфер, позвякивая редкими кольцами и обитаемыми планетоидами. Для тех, кто извечно страдает по голубизне желто-коричневой и свинцово-серой Земли, Оберон и Титания, Умбриеэль и Ариэль, Тритон и Феб, вплетающие собственные арии в гармонию близнецов-гигантов, могут стать пристанищем искупления, чрезмерными суррогатами наследственной тоски по теплу открытого ландшафта, паллиативами мягкости песка и шквальным ударам Атлантики в бока грезящей Европы. Затаившаяся ледяная окраина, чье запустение не искупит человеческая жизнь, чье пение заглушает гул работающих двигателей, и нет досуга, желания выбраться из душной бездны металлических полисов, чтобы окунуться в безумие чуждых пейзажей ледяных изломов, тонких нитей колец, зелени извергающихся вулканов - великой космической пустыни Человечества. Как нигде, ущербность однажды выпавшего пути подспудно гнетет отвагу, силу и отчаянное цепляние за крохи шанса выжить под непереносимой тяжестью Крышки, извергая с постоянством грызущего бок Нептуна Большого Темного Пятна убогие толкачи, напичканные рудой, малыми силами, страхом и отчаянием.
   Срединный пояс обороны, зажатый в безысходности условной человечности и зависти Внутренних Планет, прижатый к ужасу инфернальных Плутон-Харон-Прозерпина, обнаженный пред молотом и наковальней Хрустальной Сферы, трехмерного заклятья привыкшего мыслить в плоскости эклиптики раба воды и металлов. Безысходность обреченности захлопнувшейся ловушки, задыхающийся осколок Ойкумены, готовый питаться собственной плотью и отринуть любые каноны во имя... Во имя чего? Где то волшебное слово Великой Цели? Единственной Миссии? Бремени Человека? Если их уже не было в пространстве и времени, то может быть лик эйдоса и хаос меона еще хранили сокровенное в умах неспящих, бодрствующих среди бредущих по зову гравитации лунатиков? Кто отважится обмануть Крышку и предпринять отчаянное восхождение в беспредельность космических категорий, в ноуменальное единство Вечности, перед которым бессильны оглупляющая жажда завтра? Кто готов изъясняться прозрачными тавтологиями - предельными смыслами разума, прорезая лезвием ума и логоса широкие бреши в сжимающихся небесах? Слишком сложные ответы для оскотинившегося Человечества, неудачной попытки Беспредельности создать нечто убогое, ущербное, ничтожное, но способное становиться, преодолевать, держать равновесие на острие диалектики, отказаться от туманящей смыслы референции наглядности и шагнуть за пределы, кристаллизуя неравновесие замыслов Творца.
   Разве в этике ответ? Присутствие под Крышкой уже свертывает богатство выборов в обманчивую простоту добра и зла. И самое отъявленное насилие творится в поле этичности, странного преломления человеческих убеждений о том, что важно, прагматично, выгодно, наивно. Нет универсума в Универсуме. Каждый прав перед своей совестью, и любой есть лишь отклонение от нормы равнодушия.
   "Даме", и разрушающее эхо смыслов, рефлексов прокатилось волной по хрупкой отстраненности и неге, впивающегося в горячий лоб холода проржавелого металла, отделяя горящий ад термояда и воды от безразличия космоса. Что вырывает из мига безвременья - повеление или неприсущее обращение? - Одри выпрямилась и посмотрела на того, кто осмелился нарушить ее одиночество.
   - У вас вновь некрасиво-притягательное лицо, даме, - заметил собеседник.
   Великий - и Одри смиренно преклонила колени, слегка подобрав длинное платье. Пальцы вежливо приблизились к ее волосам, и она почувствовала излучаемое тепло достоинства и благородства.
   - Юлия, - назвалась Одри, великий рассмеялся.
   - Даме снова изволит шутить, - заметил он.
   - Мое почтение не сквозит усмешкой шута, великий. Я вся в вашем внимании, - возразила как можно спокойнее Одри, хотя только теперь в ней вспыхнуло паническое осознание пустоты, проглотившей всю прочую жизнь. Нужные слова и правила этикета пропитывали каждое мгновение словно непреднамеренная гениальность следования под диктовку текста, но это был лишь ритуал, за которым не было проживания, не было событий, имен и пространства.
   - Вы опять во власти галлюцинаций, даме, - усмехнулся собеседник. Вы - загадка "Королевы Марии", священная тайна молчания и непредсказуемости.
   - Я в вашем распоряжении, великий, - Одри протянула руку, но ее не спешили поднимать с колен.
   - Большой нос с высокой переносицей, выступающие зубы, из-за которых, возможно, ваша улыбка столь обманчиво наивна, даме. Это не фетва, это истина, - поспешил оправдаться незнакомец.
   - Мы встречались, ваша милость?
   Он промолчал, лишь убрал обжигающие пальцы от ее лба, позволяя встать. Тьма не расступалась, разум балансировал на тонком лезвии отчаяния и ужаса, но безумный ритуал еще как-то удерживал Одри в соприкосновении с реальностью. Она поднялась, держа наивно глаза долу, хотя ее статус был уже определен, и ей допускалось то легкое знакомство эфемерного контакта взгляда, вполне достаточного для того, чтобы понять неразрывность и плотность клубящейся пустоты, скрывающей прошлое и цепко держащей в настоящем, позволяя с большой осторожностью и риском надеяться на наступление следующей секунды. Конечно, величие было ярче, чем сама реальность, и хаос внутренностей толкача с патиной одряхлевшего декаданса лишь отчеркивал невероятную телесность собеседника, той, за которой укромной тайной скрывалась убогость и мелкость любого подвига, вдохновения, свершенного вне одобрительной мудрости отчаянных глаз. Одри была несколько выше великого, но ее голова послушно склонилась к его губам, и он шепнул:
   - Новое имя очень идет к вашему платью, даме. Наказания требует ложь, кокетство лишь приглашение к поощрению, не так ли?
   - Я меняю внешность и судьбы, где верность имени только ненужный балласт, удерживающий меня в урагане, великий, - призналась Одри.
   Собеседник слегка оттолкнул ее, она выпрямилась, напряглась струной минорной печали, но музыка, которую из нее извлекли, была неожиданно подлинна, насыщена, утруднена переходами и обертонами, тягуча, как пришествие смерти, ее пронизали и распростерли, волна возбуждения мягко омыла тело и душу, отодвинув отчаяние беспамятства и слепоты. Она прижала руки к груди в безнадежной попытки защититься от слияния с величием и достоинством, от превращения в песчинку столпа мироздания, но легкая ткань туманом заструилась между пальцев, опала под ногами, огладив напоследок обнаженное тело.
   - Я не ошибся, даме, - сказал великий. - Ваше тело достойно восхищения.
   - Великие не ошибаются, - заученным эхом отозвалась Одри.
   - Ойкумена еще может преподносить сюрпризы, даме. Грезящие правы в своем упорстве держать Хрустальную Сферу, позволяя рождаться прекрасному в гниющем куске сыра. Безумие вариантов требует свести в одной точке все крайности, проложив их метрами и секундами. Вы согласны со мной?
   - У меня есть выбор?
   - Дерзость вам не к лицу, даме. Нежность возраста и ничтожество права еще не плавят невежливость в пустой и сторонний звук, - осадил великий, и Одри покраснела.
   - Но я вас прощаю. Я чувствую оправдание в вашем смятении, - как жесткость вежливое обращение было опущено. Или она его не заметила? Нечто продолжало полосовать прошлое безжалостными ножницами тьмы и забвения.
   Великий дунул, водопад ярчайших звезд усыпал ее тело. Теперь она была облачена в предсущий мираж бездонности, скрывающий вновь и вновь тело презренной игрушки всемогущих сил, изредка обращающих свое внимание на лежащую пыль у их ног. Холод окутал ее, она сжалась, прикрылась руками, как будто вымученный стыд мог вернуть стойкость невинности, тепло мечтаний и прах надежд. Эти минуты пролегли светлым лучом в отчаянии амнезии, легким мазком нового мира, ножниц пространства и времени, обрезающих пуповину воспоминаний, ввергающих с каждой смертью в еще более тугую спираль схождения в бездонный мрак адской притчи о предстоящем возрождении и вознесении к звездам. Напрасны муки выжигания легких, глотания напалма и вгрызания в стальную плоть роботов, но правила устанавливались не ею, несчастной пушинкой в водовороте судьбы, отягощенной неясным стремлением и зачаточной этикой всегда предающего Человечества. Великий мог узреть крайности, но даже он оказывался бессилен перед плотно упакованной волной состояний, бесконечностью, спрессованной в квант убогой души, порождающей пустоту без ориентиров, намеков, спасительных отговорок и удачи. Вселенная давала в Одри тот полный ноль, ту точку отсчета, по все стороны от которой были беспредельности могущества, творения, желания, но женщина оказалась лишена, отрезана от первоимпульса, потеряна для вращающегося в холостую перводвигателя, и поэтому вечное возвращение внушало иллюзию событий.
   Только оглупляющее осознание величия и всеобъемлющего презрения спасали Одри от проницательности могущественного усула Ойкумены, провидением оказавшимся на убогом толкаче нищеты и порока. Потрясение требовало разумного и прагматичного убеждения, так как романтика была еще худшим пороком, чем молодость. Внезапный страх трансформировался в половое влечение к этой одаренной бабочке темноты Внешних Спутников, притягательность действительно пролегала сквозь жуткий профиль падшего ангела, а некоторая загадочность могла оказаться остатками запрещенных наркотиков, того сорняка, после которого время навечно рассыпалось в калейдоскоп хаотично перекоммутированных эпизодов.
   - Вы можете опереться на мою руку, даме, - разрешил собеседник.
   - Моя одежда...
   - Суть красоты - ваши одеяния, даме. Корабельный ад горяч и душен, отбросы малых сил исполняют крысиный бег, но вы под моим покровительством. Пройдемте еще один круг.
   Мир вывернулся и распластался у их ног притворной откровенностью распятых переборок и коридоров, шлюзов и примитивной моторики скрипящих лифтов, откуда из щелей усталыми драконами с гниющими клыками выдувался горячий пар, брызгала смазка совокупляющихся деталей, сладострастно облизывающихся на нагое тело Одри. Ее вели, и послушание являлось облегчением участи ввергающейся в нижние этажи микроскопической модели Ойкумены женщины, чье предназначение - ломкость хрупких игрушек в нетерпеливых руках древних маразматиков. Механизированная природа рассыпалась у их ног, спаивалась в какой-то фырчащий и неразборчивый комок грязи, воя, ветоши, неожиданно чистых ручейков воды, сочащихся из труб, устилающих небо над головами. Темные фигуры были обучено незаметны в своих мешковатых комбинезонах, где голая кожа нежданно блистала таким невыносимым соблазном, что грубые, обезьяньи рожи прятались за остатками изуродованных пальцев, не смея шевельнуться в ослепляющем пороке величия. Здесь не было достойных - эта клоака, основа, без которой пространство нельзя было стянуть в нечто, помещающееся в ладонях, примитивная сила, размазанная по неистовой ярости термоядерного синтеза, смешной паровоз, выброшенный извращенной фантазией в промежуток между сферами Нептуна и Урана. Низвергнуть дьявола с небес только для того, чтобы исступленная земля взметнулась ввысь от проклятья. Упасть, чтобы подняться.