Савеличев Михаил. Иероглиф

   Сквозь деревья впереди начинала виднеться какая-то яркая синева, и Максиму в первые мгновения Ооказалось, что это громадное теплое море, освещение ярким тропическим солнцем, на берег которого он выйдет из соснового бора, и вместо холода и гнили ощутит кожей и носом расслабляющую жару, приятный морской бриз и сложный морской аромат из запахов соли, йода, воды и выброшенных на берег прибоем водорослей, медуз и мертвых ярких рыб.
   Но это впечатление быстро рассеялось - над яркой синевой висело такое же усталое небо, холод не отступал, среди сосен начинал гулять пронизывающий ветер, а в нос проникал сильный цветочный запах, как и ожидал Максим неприятный, приторный, одуряющий и раздражающий.
   Он сделал последние шаги и оказался на берегу этого слишком сладкого цветочного моря. Он даже схватился от непривычки за шершавый ствол дерева, в первые секунды совсем оглушенный агрессивным запахом, делающим окружающий воздух вязким, как сироп, так что и ветер, яростно гуляющий по границе поля, не мог сдуть, перемешать, освежить его, или хотя бы немножко охладить эту почему-то жаркую южную атмосферу.
   Наконец, легкие Максима немного привыкли к непривычному воздуху, а от сладкого запаха с уже явной примесью гниения не так тянуло блевать, что особенно неприятно на пустой желудок, выплескивающий в гортань жгучую кислоту и желчь, и он, отпустив спасительную сосну, более внимательно оглядел расстилавшееся перед ним синее цветочное поле, ограниченное лишь полосой леса, из которого Максим вышел, и простирающееся на все оставшиеся три стороны далеко-далеко за горизонт. Поле было практически пустым - никаких крестьян, мужиков в ватниках, тракторов, культиваторов, поливочных систем и чего - там еще, необходимого для выращивания доброго цветочного урожая, за исключением одинокого коня бледной окраски, мирно пасущегося недалеко от Максима.
   Животное на человека не обратило никакого внимания или сделало вид, что не обратило, большими зубами выдирая из цветочного плотного ковра отдельные трепыхающиеся растения и пожирая их с громким чавканьем и пусканием обильной слюны. Максим присел на корточки и стал внимательно изучать эти так называемые цветы, не забывая исподтишка следить за подозрительным конем, так как ему показалось, что и конь посматривает на него большим выпученным глазом. Таких цветов Максим еще никогда не видел, но это ничего не значило - он не был силен в ботанике, - длинный зеленый пушистый стебель с большими мясистым листьями венчала ярко-синяя светящаяся шапка, собранная из больших и маленьких, тонких и толстых, идеально круглых трубочек, которые, собственно говоря, и представляли собой соцветие.
   Стебель растения не был жестким, он легко и самопроизвольно изгибался, и создавалось неприятное ощущение, что все цветы постоянно ощупывают друг друга, словно проверяя - на месте ли сосед и не выдрал ли его какой-нибудь проходимец для своей женщины. Над цветочными шапками дрожал воздух, и, подержав там ладонь, Максим ощутил, как из трубочек течет очень горячий поток, сумма которых от миллионов таких же соцветий на всем этом поле и создавала атмосферу жарких джунглей. Почувствовав близость его ладони, трубочки беспокойно зашевелились, как щупальца хищных актиний, заметно укоротились, видимо, втянувшись в чашелистик, и стали на глазах менять цвет, переходя от синего к угрожающе-красному. Воздух над ними стал еще более накаляться, и Максим отдернул руку, опасаясь, что мгновенно высохшая замша перчатки воспламенится и сожжет ему ладонь. Соседние цветки, почувствовав беспокойство одного из своих, также приняли оборонительную позицию, то есть зашевелились, втянулись, покраснели, и Максим увидел, как по синеве стало расползаться багровое пятно возбужденных растений. От горячего, словно пустынного, воздуха пересохли губы, кожа лица стянулась от жара, лишенного всякой влажности, как это можно было ожидать от живых растений, словно ей стал слишком велик тот череп, на который она была изначально надета. Максим поднялся на ноги, отступил на шаг, под удары холодного ветра с примесью мелкого дождя, и размазал по горячему лицу осевшую на нем влагу. Стало гораздо легче.
   Конь, про которого он забыл на мгновение, теперь уже внимательно смотрел на него и скалил зубы в лошадиной усмешке. Тем временем пятно перестало расти, на нем появились проплешины синевы, и через какую-то минуту все было так, как Максим в первый раз и увидел - синее, шевелящееся под несуществующим ветром цветочное поле. Цветы эти рвать было нельзя ни под каким видом, понял Максим, но другого выхода не было - день заканчивался, через полтора-два часа станет совсем темно, и ехать еще куда-то, кроме как в город, уже невозможно. Остается рвать то, что есть, и надеяться, что дареному... м-м-м... да-да, именно коню, и не надо на меня так коситься кровавыми глазами, в зубы не смотрят. Максим смело шагнул в тепло и приторность пополам с гнилью цветочных зарослей и побрел в глубь поля, где, по его разумению, должны были расти наиболее красивые и крупные экземпляры, стараясь не запутаться ногами в гибких стеблях и не рухнуть всей своей бронированной массой в эту дикорастущую мартеновскую печь, в которой сразу же расплавятся его оружие и бронежилет, а также сдетонируют патроны, гранаты и прочие навешанные на нем боеприпасы. Цветы, однако, на сей раз вполне равнодушно отреагировали на его вторжение, то ли не подозревая о его варварских намерениях, то ли готовя ему еще одну коварную ловушку. Пройдя метров десять, Максим решил дальше не углубляться во вражеские позиции и нанести максимальный урон живой силе противника именно здесь, недалеко от спасительной линии соснового бора, выглядевшего теперь особенно уютно после всех цветочных сюрпризов.
   Посмотрев назад на оставленную им широкую дорожку из полегших раздавленных цветов, Максим с удовлетворением отметил, что выносливые растения, полежав и набравшись сил, как ни в чем не бывало поднимаются, вытягиваются и даже не краснеют от такого бесцеремонного обращения. Тропка исчезла, и Максим снова стоял среди бескрайнего на три стороны синего моря, по лицу его стекал пот, тело также зверски взопрело и чесалось, а нос немного привык к тому сиропу с тухлятиной, который обильно вливался в его ноздри. Сейчас приседать на корточки он не стал, а просто потянул первый попавшийся цветок за стебель, схватившись двумя руками чуть пониже чашецветика. Стебель, к его удивлению, не порвался, оказавшись таким крепким и тягучим, словно сделанный из каучука, и когда Максим совсем уж было решил бросить это безнадежное дело и прибегнуть к помощи струнного ножа, он с чмокающим звуком вылез из земли вместе с корнем. Корень был такого же цвета, что и макушка, да и своим внешним видом очень напоминал соцветие - такая же связка трубочек, только более узких и длинных, надо полагать, для того, чтобы лучше высасывать из земли все соки, не давая никому другому здесь укорениться. Максим вдруг понял, что не видел здесь еще ни одного, даже самого завалящего сорняка. В разрыхленной ямке, оставшейся от выдернутого растения, виднелось то же синее переплетение, здорово напоминающее клубок червей, которое прямо на глазах Максима буквально выстрелило новый извивающийся стебель с толстенькой чашечкой на конце. Достигнув нужной величины, стебель выбросил листочки, сначала тоненькие, маленькие и влажные, но моментально увеличившиеся в размерах, потолстевшие, огрубевшие, а затем воздух потряс взрыв от раскрывшегося бутона - даже с высоты своего роста Максим почувствовал волну жара и удар воздухом. К счастью, вспышки, а, следовательно, и радиации не было, по крайней мере, он ничего не ощутил, а в воздухе не запахло жестким гамма-излучением. Максим с усилием вырвал второй цветок, третий, выраставшие на этом же месте, но весь процесс повторялся до мельчайших подробностей - стремительный рост, появление листов, взрыв, и вот еще одно чудо выпускает в атмосферу тепло. Ему пришло в голову, что эти растения с большим успехом можно использовать вместо давшего дуба центрального отопления, нужно только натаскать земли и высадить их где-нибудь в ванне. Задумавшись над этой рационализаторской идеей, Максим почти не обратил внимания на подошедшего к нему коня, обнюхавшего его спину и торчащие из подмышки сорванные цветы, пока тот, нанюхавшись и насмотревшись на его косичку с развязавшимся шнурком, не ткнулся своими слюнявыми губами ему в ухо и не сказал, очень даже интеллигентно и доверительно: "Не советую, гражданин, не советую. Частная собственность."
   Максим, прожив столько лет и ни разу не видев говорящего коня, но в свою очередь, досыта насмотревшись на то, что может сделать генная инженерия с ни в чем не повинными животными или даже людьми, превращая их в собак--охранников с человеческими пальцами на лапах и достаточным интеллектом, чтобы понимать речь и читать простые тексты, в кошек-террористов, взрывающихся при неосторожном поглаживании их по шерстке, коров, растущих на деревьях, и абсолютно безмозглых, идеально здоровых, ходячих носителей запасных человеческих органов, особенно не удивился и не испугался, а только развернувшись к словоохотливому животному, стал хлестать его по морде выхваченным из подмышки свежесорванным букетом. Цветы, конечно, такого насилия не выдержали и сразу разлетелись на составные части, усеяв лошадиную морду и самого Максима обрывками горячих лепестков, зеленой кашей из листьев и стеблей и красным, похожим на кровь, соком. Если бы кто-нибудь посмотрел со стороны на Максима и коня, то решил бы, что эти существа с тяжелейшими травмами черепа и залитыми кровью мордой и лицом не жильцы на белом свете. Неизвестно, что подумал конь, но он явно не ожидал встретить достойного противника и получить по морде отпор цветами. Видать, народ здесь до этого обретался все больше неграмотный, пугливый и суеверный, слышавший о говорящих конях только в сказках, привыкший уважать частную собственность и кидавшийся наутек при первой же попытке этой скотины, видимо, здорово соскучившейся в одиночку пастись на этом поле, пообщатьcя с непрошенными гостями.
   He снеся ударов, конь отбежал от Максима, встал к нему задом, демонстрируя роскошный пушистый белый хвост, нервно подрагивающий от такого обращения, и лишь повернул в сторону обидчика свою крупную морду. Выражение ее не предвещало Максиму ничего хорошего - глаза были выпучены и, казалось, горели красным огнем, сыпля искрами, мягкие слюнявые губы были раздвинуты и обнажали крупные зубы, между которыми метался черный язык, очень большие и длинные уши, более подходившие кролику, нежели лошади, вертелись вокруг точек крепления к голове, как военные радары в поисках вражеского самолета. По гладкой, очень похожей на плюш коже пробегали частые волны или от крайнего испуга коня, или от обиды, или от возбуждения перед предстоящей дракой. Конь ничего не говорил и даже не ржал. Залитая кровью цветов морда дополняла картину, окончательно превращая мирное травоядное животное в плотоядное парнокопытное. Задние ноги коня напряглись, хвост приподнялся, и он вывалил на цветы громадную дымящуюся кучу навоза, выразив таким образом свое отношение к непорядочному поведению Максима, верившего в говорящих животных и не уважавшего чужую собственность.
   Максим стер с лица капельки крови, обрывки соцветий и стеблей и, не открывая глаз от коня, на ощупь выдрал из земли еще несколько цветков. Конь взбеленился. Он наконец-то заржал, сорвался с места и, сделав полукруг, остановился на том же самом месте, но уже передом к Максиму, изогнувшись так, что нижней челюстью прижался к своей широченной шее, бугристой от великолепно развитых грудных мышц, глядел на него исподлобья бешенными глазами, бил землю копытом, выбрасывая во все стороны куски цветов, которые он так рьяно защищал. Зрелище было грозным, но Максим не верил в реальную агрессивность коня - по его убеждению, это была все та же показуха, имевшая целью морально запугать физически более сильного противника, и поэтому добавил к своему букету еще несколько цветков.
   Увидев такую вызывающую наглость, конь жутко возопил и бросился на Максима с такой скоростью, что тот почувствовал на своем лице ток воздуха от несущегося массивного тела, волосы его вздыбились, и он еле-еле успел уступить коню дорогу, чуть ли не носом чиркнув того по горячей потной шкуре. То ли от ярости, то ли от таинственных метаболических реакций, идущих в организме животного, конь оказался таким же раскаленным, как лава при извержении вулкана, - хотя кроме носа он почти не затронул Максима, тот почувствовал в руках, которыми он инстинктивно пытался защититься от его набега, и на коже лица, которым он чуть не проехался по конскому крупу, сильнейшую боль от ожогов, из-за чего многострадальный букет снова выпал на землю, а Максим, зажав ладони под мышками, завертелся на одном месте, пытаясь унять словно исполосованные ножом руки. О лице он, вообще, насколько это было возможно, старался не думать. Когда он наконец рассмотрел что же творится с кожей ладоней, то оказалось, что ничего особенного и страшного не произошло, просто они были покрыты маленькими белыми волдырями, словно Максим голыми руками сподобился выполоть целый огород крапивы, а если учесть, что его лицо, как это он увидел в карманном зеркальце, тоже опухло, покраснело и пошло волдырями, то он еще по ней и мордой покатался для своего полного и безраздельногo удовольствия.
   Пока он таким образом приходил в себя, конь, сделав большой круг, снова встал перед ним, тяжело дыша, мотая головой и разбрызгивая противную пену. Некоторые из ее ошметков попали в Максима, испачкав плащ и лицо, но он напрасно испугался новых приступов боли - она оказалась не горячее, чем, наверное, у обычных лошадей. Максим оглядывался вокруг себя в поисках выроненных цветов, еще не решив при этом - снова ли заехать ими по наглой коня-жьей морде, или дать деру к такому близкому лесу, как вдруг краем глаза увидел, что конь стал вытягивать в его сторону свою шею, причем это растяжение не ограничилось ее нормальной, естественной длиной, а продолжало движение и за эти пределы, как будто она состояла из телескопических звеньев, и теперь уже напоминала не лошадиную принадлежность, а, по крайней мере, жирафью, из-за чего вид у коня оказался не только нелепым, но и действительно пугающим. Лошадиная пасть сомкнулась на груди Максима, к счастью, лишь скользнув по бронежилету и зажав в зубах ткань плаща, затем конь сделал головой какое-то волчье и очень ему не идущее движение, словно для вырывания окровавленного куска мяса из бока еще живой жертвы, плащ при этом не выдержал, порвался, шея коня мгновенно втянулась в круп, и с большим обрывком ткани во рту он теперь стоял перед Максимом и вопрошающе на него смотрел выпученными глазами. Максим попятился, внимательно следя за противником, а тот, выплюнув зеленый клок, сделал следующий бросок. Максим попытался увернуться, но не учел скорости вытягивания шеи коня, из-за чего, вместо груди, удар пришелся ему в плечо, он потерял равновесие и обрушился на землю спиной, в первые секунды не имея возможности и пошевелиться, придавленный тяжестью нательного арсенала. Острые зубы теперь вцепились ему в предплечье, конь снова рва-лул, и из громадной раны ударил фонтан крови, заливая горячим руку, лицо и грудь человека, и даже каким-то образом попав по глазам этого коня-людоеда.
   Конь, довольный тем, что поверг непонятливого вора на землю и к тому же покалечил ему руку, не ожидал, что тот найдет собственный веский ответ, кроме как с трудом подняться, безуспешно зажимая хлещущую из раны кровь, и медленно переставляя ноги, шатаясь, падая и вновь поднимаясь, а кое-где так и продолжая идти на карачках, ретируется прочь с этого поля, как страшный сон вспоминая схватку с лошадью и не делая никаких попыток не только сюда вернуться, но и далеко обходя, объезжая, облетая эти места. Поэтому когда первая автоматная очередь взорвала воздух около самых ушей коня, он не обратил на это никакого внимания. Это показалось ему пустым делом. Он продолжал стоять, рассматривая все еще лежащего Максима, с трясущимся автоматом в левой руке, с залитой кровью правой рукой, с большой дырой на груди зеленого плаща, из которой проглядывали серо-зеленый бронежилет и ремни многочисленных креплений для вооружения, и облизывая своим черным, совсем не по-лошадиному длинным языком попавшую ему на морду человеческую кровь. Стрелять прицельно из автомата, держа его одной рукой практически навесу, невозможно даже с такого близкого расстояния. Расстреляв всю обойму в воздух и поняв, что скотина теперь от него не отвяжется, Максим отбросил автомат, оперся на локоть раненой руки и, чуть не теряя сознание от боли, достал из-за пазухи пистолет, сделал несколько быстрых и глубоких вдо-в и выдохов, изгоняя, насколько это возможно, боль из тела и дрожь из рук, вытер рукавом заливающий глаза пот, вытянул успокоившуюся левую руку с пистолетом, прищурился, прицеливаясь, как в тире, и аккуратно стал нажимать курок, пока все до единой пули из обоймы не легли точно в центр белесой мускулистой лошадиной груди. Каждое попадание, словно ударом молота, било в коня, заставляя его делать хоть и мелкие, но все же шаги назад, выбивая, вырывая, выплескивая из лошадиной плоти большие кровавые куски и углубляя эту подрагивающую живую яму чуть ли не до самого его сердца.
   Расстреляв патроны, Максим позволил руке свободно и расслабленно упасть на землю, на мягкую и горячую цветочную подушку, а сам продолжал с остервенелым интересом рассматривать животное, заключая сам с собой пари - через сколько секунд оно начнет падать и на какой бок завалиться. Такую скотину за все ее проделки мало было убить - ее надлежало самым жесточайшим образом съесть, сварив из нее суп или зажарив на вертеле, и Максим для себя решил - чего бы это ему ни стоило, но он освежует труп и заберет с собой в придачу к цветам шкуру и филейные части коня. Есть его сам он, конечно, не будет, но отдаст мясо или тем дедам на дороге, чтобы у девок титьки еще больше были, или Жене для праздничного пирога. Однако конь не думал не то что умирать, но и даже падать.
   Подогнувшиеся было задние ноги выпрямились, шея коня вытянулась, но уже на нормальную лошадиную длину, голова задралась куда-то вверх, словно он решил полюбоваться небом, рана на груди казалась уже нарисованной, так как кровь из нее не текла, а дно стало подниматься, будто там невероятно быстро нарастали, срастались изорванные пулями мышцы, под кожей забегали большие и малые волны, белые шерстинки встопорщились, встали чуть ли не стоймя, из-за чего стала отчетливо видна под ними розоватая лошадиная кожа. Затем в животном стали происходить быстрые и поначалу почти неуловимые для глаз изменения. Вот белый цвет шерсти приобрел какой-то странный, неопределенный, блеклый, бледный оттенок, вот как-то удивительно трансформировались кости ног - появились ранее отсутствующие впадины и выпуклости, и даже, кажется, лишние кости и сочленения, затем окончательно заросшая грудь вдруг взбугрилась тремя мощными поперечными мышцами, которые напряглись, сократились и со скрипом, слышимым и Максимом, стянули слишком широкую грудь до более узких размеров. Толстая лошадиная шея опала, утоньшилась, приходя в соответствие с ключицами, на ней под туго натянутой кожей прорезались витые провода жил и сухожилий и толстая, ребристая, просвечивающая синевой труба гортани, уплощились крутые бока, на них возникли бугры и сплетения рельефно прорисованных мышц, отнюдь не лошадиной принадлежности, короткая, словно обрезанная, грива удлинилась, спадая теперь до самой земли, выступающие на спине позвонки заострились так, что чуть ли не пробивали кожу, а для того, чтобы усесться на них надо было предварительно позаботиться о металлических штанах. Когда конь, слегка подрагивающий от происходящей с ним трансформации, наконец опустил голову, то Максим увидел, что наибольшие изменения претерпела именно она. Морда коня здорово потеряла в длине, но при этом раздалась вширь, рот растянулся до самых ушей, превратившись в самую натуральную хищную пасть с громадным количеством длинных, острых зубов и змеиным раздвоенным жалом, мечущимся между ними и роняющим на подбородок капли яда, нос высох, покрылся красной чешуей, раскаленной от вырывающегося из ноздрей огня, дыма, искр, пепла и кусочков лавы, которые падали на бутоны и листья цветов, с громким шипением прожигали их, оставляя курящиеся аккуратные дырочки, и выпадали на землю, также проедая и ее, как пластмассу серная кислота. Уши стали перепончатыми черными треугольниками, глаза съехались, еще больше выпучились и теперь горели из-под выпуклого широкого, почти человеческого лба, словно желтые прожекторы с кровавыми точками зрачков.
   ,Да, это был конь, но вовсе не из славного рода парнокопытных, еще на заре человечества начавших служить людям верой и правдой. Это был конь, но не скромный трудяга, всю жизнь безропотно тянущий лямку рабства у приручившего его человека, и даже ни сытости ради, ни тепла, ни ласки, ни ухода, которых не было и нет в помине, а просто по привычке, повинуясь не только палке, но и внутренней потребности много и честно работать. Те кони пришли в самом начале, может, вслед за человеком покинув Эдем, этот пришел в конце, как провозвестник конца времен, конца истории, конца всех концов. Имя ему было Конь Бледный. И еще понял Максим, что если в ближайшие две-три секунды он не придумает как справиться с Конем, то его растопчут, разметают, разорвут, раздерут в клочья, и даже осколков его костей не останется на этом поле. Рана на его руке перестала исходить кровью, покрывшись черной грязной коростой, боль ушла куда-то внутрь, притаившись там, как вредная заноза, дающая о себе знать при малейшем шевелении тела, ожоги на лице и ладонях совсем успокоились, волдыри сморщились и опали, а кожа горела вполне терпимо. Схватив драгоценный букет, до сих пор так и валявшийся рядом с ним, Максим запихал его поглубже за пазуху, даже не под плащ, откуда они могли вывалиться через оставленную Конем прореху, а под бронежилет, не очень заботясь о том, во что они могут превратиться под этим нательным прессом, и о том, что могут сделать эти живые печки с его собственным телом, затем поднялся, секунду постояв, усмиряя неистовое вращение Земли и флуктуирующую гравитацию, из-за которых ему снова захотелось прилечь, яростно заорал, оглушив диким криком даже самого себя, одним длинным прыжком, словно кенгуру, подскочил к Коню, схватил, намотал на кулак локон длинной, жесткой, как проволока, гривы, вскочил на круп, чувствуя, как острые шипы позвонков впиваются ему в ягодицы и промежность, перехватил руками мягкие перепончатые уши и изо всех сил врезал тяжелыми каучуковыми подошвами своих ботинок по ребрам существа. Конь взревел, поднялся на дыбы, переступая задними ногами и яростно колотя воздух передними, пытаясь этим сбросить неопытного всадника, но Максим, как клещами, сжал его бока, давно не стриженными ногтями вцепился в уши, чувствуя, как из длинных царапин, оставленных ими, начинает сочиться обжигающая кровь, и буквально вгрызся зубами в шею, чувствуя, что его рот теперь забит колющимися и царапающими язык и десны, будто иголками, ивой и шерстью. Он удержался, а Конь, поняв, что ким образом человека не стряхнуть, стал пытаться тo с одного, то с другого бока дотянуться зубами или алом до его колен и икр. К счастью для Максима, Ноская, совсем не лошадиная морда не способствова-ла таким упражнениям на гибкость, но Конь упорно вертелся волчком на одном месте, вытаптывая до основания цветочный урожай, обильно поливая его ядом и лавой и унавоживая кусками раскаленной серы. Наконец, начиная уставать. Конь горестно взревел еще раз, отчего по телу Максима побежали муращ-ки величиной с кулак, так как ему показалось, что этот трубный глас потряс все основы Мироздания, а по всей Земле стали шевелиться и раскрываться могилы, выпуская умерших на Страшный суд, и стремительно понесся по полю, иногда взбрыкивая, проверяя цепкость оседлавшего его вора. Скорость была столь невероятно велика, что Максим почувствовал себя сидящим в открытой кабине набравшего крейсерскую скорость реактивного самолета, и чтобы не вылететь с крупа под тугими ударами плотного, как ватная подушка, воздуха, ему пришлось так пригнуться и обнять тело адского скакуна, что он почувствовал даже нежность к такому близкому, горячему, сильному, необузданному, свободолюбивому и умному Коню. Когда он собрал все силы, чтобы чуть-чуть оторвать голову от холки и оглядеться, то не увидел никакого поля, никакого леса, да и, вообще, земли, тверди, как таковой. Они неслись сквозь холодный туман облаков, бьющих их дождем и снегом, лижущих длинными языками грозовых разрядов, оглушающих небесным громом, потом вырвались из вязкого, негостеприимного слоя, несущего холод и зиму, в синеву хрустально-чистой атмосферы, не замутненной никакими вкраплениями водяного пара, стали подниматься все вверх и вверх, туда, где воздух становился все холоднее и разреженнее, где расплывалась чернота космоса, бушевали магнитные бури, колыхалось полярное сияние, а солнЦe своим излучением сжигало все живое. Максиму не хватало воздуха, его тело заледенело, и казалось, что при слабом ударе или встряхивании оно рассыплется на мельчайшие льдинки, влага в глазах замерзла, он ослеп, потом его легкие судорожно ощутили пустоту космоса, и он умер.