Савеличев Михаил. Иероглиф

   Я все больше зверел от вида крови, мне хотелось, Чтобы она вся вытекла из этого недостойного жизни тела. Кто же тебя зачал, родил такое никчемное, подлое создание. Я бил его в грудную клетку, с упоением наблюдая, как с каждым ударом из его рта выплескивайся мне на руки и брызгает в лицо эта пропахшая водкой жидкость, когда-то называемая кровью. У меня уже не было сил держать тело, и тогда я стал вбивать его в стену ногами.
   Я не замечал, что появились мои ребята, что они кричат мне, оттаскивают втроем меня одного от скрюченного мешка с костями. Я этого не замечал, и слава Богу, что никого не ударил. Все кончилось внезапно. Я осел на землю и заплакал. С меня капала кровь. Теперь меня охватила совершенно жуткая жалость к поверженному врагу. Я пытался подползти к нему, обнять, утешить, вытереть кровь, напоить всем тем вином, которое мы купили, но ребята крепко держали меня, не пуская к нему, думая, что я снова начну его убивать. У меня совершенно не было сил - я безвольно болтался между Витькой и Андрюхой, меня качало, ноги волочились по земле, а изо рта текла на подбородок жидкая, как вода, слюна. Не помню, как мы добрались до "общаги". В компанию я не вернулся -меня положили в чьей-то темной комнате прямо в одежде на неразобранную кровать, и я провалился в небытие. Ребята никому ничего не рассказали о происшествии, объяснив мое отсутствие полной алкогольной невменяемостью. Утром, когда общежитие еще спало после пьянок и дискотек, меня растормошили, заставили раздеться и прямо в умывальной комнате заставили обмыться с ног до головы, чтобы избавиться от пятен крови. Одежду замочили в тазу и благоразумно оставили меня в покое, в одиночку переживать случившееся. Меня мучила одна мысль - убил ли я человека, или нет. Это настолько измотало меня, что я не выдержал и позвонил все тому же Артуру (злая ирония судьбы) с просьбой разузнать о некоем мужичке, которого при мне избивали хулиганы, а я не мог помочь, так как самому здорово досталось. Проходящий практику в травматологической больнице Артур обещал помочь. Я дал примерное описание одежды, адрес, и положил трубку. Два дня Артур не звонил, и два дня я не жил. Это была какая-то непонятная, но очень мучительная пытка без физической боли, угроз, морального насилия, - пытка неизвестностью и виной. Как я уже сказал, я потом забыл об этом случае и при самоанализе не сразу обратил на него должного внимания. И все потому что мне казалось: причина столь дикого происшествия - поствоенный травматический синдром, отягощенный дозой алкоголя. Что поделаешь - был на войне, и этим все сказано. А тут еще вино... Это оправдание я придумал себе в те два страшных дня, хотя до этого никогда не испытывал психологических последствий войны, а только слышал о них по телевизору.
   - Существовать будет, но жить - нет, - сказал мне на третий день Артур и объяснил: - Перелом позвоночника и травма черепа. Парализованное растение.
   Лучше бы он умер. И, кстати, зря ты мне врал про хулиганов.
   Я замер, ожидая что он обвинит во всем меня и предупредит насчет милиции, но он сказал нечто более страшное:
   - Коллеги в один голос утверждают, что по нему проехалась машина. Удар должен был быть страшным. Наверное, она неслась со скоростью километров сто. Даже банда садистов не причинит таких увечий. Я аплодирую его жизнестойкости.
   Глава 4
   ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ-1
   Про день рождения Максим конечно же не помнил и не вспомнил, если бы в этот знаменательный день не раздался звонок и голос, не терпящий никаких оправданий, объяснений, извинений и клятв исправиться и больше не допускать таких промахов, заявил, что некого М. Ростиславцева, которому всегда и везде было на всех глубоко наплевать, ждут в одном хорошо извест ном доме по очень хорошо известному ему поводу. Парадная форма, подарки, поздравления, открытки с соответствующими надписями и стихами внутри, шоколадные торты, конфеты, шампанское, поцелуи, торжественные речи, тосты, снова поцелуи, объятия, танцы в обнимку, музыка, обещания вечной любви, кофе, сигареты, любование облаками и постельные утехи при этом необязательны. Желаемы, но не обязательны. Главных и неукоснительных условий, преступить или нарушить кои не разрешается ни при каких условиях, даже при ядерной бомбардировке, всего лишь два или целых два, кому как нравится. Первое -прийти. Живым или мертвым, в гробу или в кресле-каталке, на крыльях, по земле или под землей, по частям или в целом виде. Второе - перед приходом не напиваться. В конце концов, это пошло.
   Максим все еще лежал в постели, даже не сняв оч ки, и зажмурив глаза, слушал эти наставления, советы и просьбы. Кажется, он так ничего и не ответил. Или яе смог вставить в этот бескрайний поток слов даже угуканья или покашливания, вполне сошедшие за согласие, или не захотел разлепить спекшиеся от ночной жажды губы. Да это и не нужно было. Этого от него и не требовалось. Насколько он помнил. Требовали только прийти-хорошо, придем, требовали не напиваться - хорошо, напиваться не будем, даже водой. Еще на что-то намекали, достаточно прозрачно и настойчиво, но это было настолько прозрачно, что никак не осело в сознании. Что-то про дожди и постельное белье.
   Время было раннее, так как те, кто имел нехорошую привычку будить его телефонным ли звонком, стуком ли в дверь, кирпичом ли по окнам, - делали это ни свет ни заря, когда на улице было еще темно, солнце и не намеревалось подниматься, а борьба за экономию электричества была в самом разгаре. Его давней мечтой было заснуть так, чтобы в окна еще светило солнышко, а проснуться - чтобы оно уже светило. Несмотря на кажущуюся простоту мечты, это ему не удавалось. Проклятая работа. Проклятые знакомые. Проклятые дни рождения. Максим страшным усилием воли заставил себя принять сидячее положение, поставить на предохранитель и отложить автомат, снять очки и разлепить глаза. Стало ненамного светлее. В окна все так же стучал дождь. Правда, характер постукиваний капелек о стекло слегка изменился. Как всегда, впрочем. Вечером и ночью они выбивали успокаивающую, расслабляющую и усыпляющую мелодию, от которой хотелось в кои-то веки по-человечески раздеться, снять пропотевшее белье, завшивевший бронежилет, стряхнуть с себя навешанные на ремнях, кобурах, подтяжках, веревках и просто шнурках автоматы, пистолеты, мины, голым пройти в ванну, чувствуя приятный холод от неотапливаемого пола в изуродованных постоянной ноской ботинок ступнях, пустить воду, пусть даже и холодную, цвета ржавчины и с запахом металла, залезть в нее, предварительно растворив там несколько флаконов какой-нибудь пенящейся гадости, полежать в ее холоде, не дающем уснуть, и сонным сползти по гладкой эмали ванны под воду, захлебнувшись этой дьявольской смесью, затем до красноты, до царапин и крови растереть грязное, опухшее тело жесткой синтетической мочалкой, попытаться хозяйственным мылом промыть слипшиеся, жирные волосы, окатиться под душем, смывая с себя пену, грязь и кровь, вытереться большим чистым полотенцем, которым не пользовался бог весть сколько времени, отчего оно пропахло пылью и нафталином, прошлепать обратно в комнату, оставляя на немытом полу мокрые следы ног, содрать с кровати грязные вонючие простыни, подушки, одеяла, застелить новое чистое белье, также попахивающее, как и полотенце, и рухнуть в эту белизну плашмя, головой и животом вниз, чтобы жалобно зазвенели пружины, угрожающе заскрипели, затрещали деревянные перекладины в основании кровати, и, вслушиваясь в ночной дождь, провалиться прочь из этого мира, из этого города, из этой комнаты, прочь от дождя и грязи.
   Сейчас же, с утра, умиротворение капели прошло, исчезло. Она стала унылой, меланхоличной, как бы соглашающейся с тем, что чертовски неприятно вставать с постели даже в том случае, если накануне вечером ты и не помылся, как обычно, и на тебе все те же грязные рубашки, все тот же вшивый бронежилет, все то же оружие, носки, ботинки, и все та же грязная простыня на постели, но делать нечего - все равно надо подниматься и что-то предпринимать с этим миром, таким мокрым и равнодушным, в котором не осталось никаких праздников, кроме Дней рождений.
   Поднявшись на ноги, Максим все же сбросил с кровати подушки, одеяло и простыню с большим черным пятном посредине, оставив только матрас, набитый свалявшейся комками ватой, перетянутый веселенькой красной материей с голубыми мелкими цветочками. Он разложил на нем части своего вооружение - два автомата с подствольными гранатометами, лазерными прицелами, дульными компенсаторами для стрельбы пулями с изменяющимся центром тяжести, запрещенными бог весть сколько времени назад какой-то конвенцией, пять пистолетов, пистолет-пулемет неопознанной фирмы-производителя, скорее всего, выпущенный каким-нибудь подпольным заводиком, вышедшим на такой уровень рентабельности, что мог позволить себе выпускать вполне приличное вооружение, еще один гранатомет, теперь уже просто ручной, со здорово исцарапанным дулом, неуклюжий и тяжелый брусок Комбинационной Машины, самой первой, еще очень примитивной, с программой на два-три типа оружия, требующей внешних боеприпя-сов, но и как все механическое и примитивное, очень надежной в деле. Плюс арсенал колюще-режущего назначения, начиная от примитивных штык-ножей и боевых кортиков, и кончая экзотическими серповидными струнными ножами и излучателями с неподвижной точкой. Все очень мило и со вкусом. Тысячу раз проверенное, опробованное, собранное и разобраннoе, смазанное, заточенное, отшлифованное.
   Максим пододвинул продавленное кресло с одной порванной ручкой ближе к кровати, засунул очки в клапан бронежилета и стал внимательно разглядывать коллекцию. Он поочередно брал на руки, осматривал, взвешивал, оглаживал и снова клал на место каждую боевую единицу. Со стороны он походил на сумасшедшего собирателя, перебирающего раритеты и вспоминающего те приятные (и не очень) обстоятельства, при которых он приобрел, купил, отнял, нашел каждый экземпляр, гобелен, табакерку, позеленевший медяк, а учитывая специфику подборки - где и против кого все это использовал. Но ничего такого Максиму в голову не приходило. Он не помнил того, как к нему пришли все эти штуковины. Где-то в глубине памяти это еще, может быть, кем-то рачительно сохранялось, береглось и, при желании, сразу могло быть извлечено на поверхность сознания в виде зубодробительной байки, но такого желания не было. Даже мысли или тени ее о столь странном желании.
   Он старался ничего не помнить, и это очень хорошо получалось. Теперь дело стояло за малым - разучиться думать. Не хотел Максим знать - применял ли он это оружие самолично против кого-то, или нет. Не помнил. Но знал, что оружие ни разу его не подводило и не подведет, если он будет о нем заботиться. Вот как сейчас, например, - быстро разобрать автомат, словно на учебе, держа левой рукой за приклад и разъединяя все части только правой рукой - магазин, прицел, гранатомет, крышку, затвор, газоотвод, затем смазать все трущиеся детали, проверить гнутие ствола, прочистить его и так блестящую внутренность с бороздками! нарезки шомполом с промасленной тряпочкой, еще раз внимательно осмотреть выложенные на матрасе внутренности железного организма, собрать все вместе, превращая незамысловатые куски металла в грозный боевой механизм, передернуть затвор, прислущиваясь к его скольжению, спустить курок и вставить пока еще пустой магазин. Такую же процедуру он неторопливо проделал с другими экспонатами выставки. Внешне в пистолетах и автоматах мало что изменилось, они только стали мягче блестеть от капелек масла, размазавшихся по металлическим поверхностям. Тонко настроенную, притертую, сложную механику Комбинационной Машины он разбирать не стал, только залил причитающуюся ей долю смазки в специальные отверстия и набрал на командной панели код. Держа Машину за ручку, он наблюдал как ее поверхность ощетинилась большими и малыми выступами, намечающими контуры сборки, затем с тихим гудением детали стали двигаться друг относительно друга, вставая на предназначенные им места, корпус вытягивался, с легкими щелчками срабатывали фиксаторы, завыли микровинты и тяги, разрыхлившаяся поверхность снова стала стягиваться, уплотняться, исчезли последние отверстия и щели, и вот Максим же держит еще тепленький, но вполне готовый к употреблению штурмовой автомат - аккуратную игрушкy, отлично умещающуюся под складками плаща и обдающую колоссальной пробивной силой бронежилеты она вскрывает, как семечки.
   Переведя Машину в латентное состояние, он перешел к холодному оружию. Здесь было несколько - идеально режущие ножи имели вплетенную в основaние мономолекулярную углеродную пластину, из-за котoрых заточка потеряла всякий смысл. Он только пробовал механику струнного ножа, понаблюдав, кaк по его вогнутому основанию бежит ролик, разматывая и натягивая режущую нить, которую нельзя былo разглядеть, настолько тонкой она была. Серп, как о еще называли, был страшным оружием в уличных схватках - человеческое тело и металлокерамику резал, как масло, но требовал мастерского владения, иначе запросто можно было располосовать себя самого. Излучатель с неподвижной точкой и к оружию-то отнести было нельзя - это был высокотехнологичный прибор, напичканный электроникой и являющийся некой разновидностью лазера. Когда-то очень давно их выпускали для космической сварки, но какие-то умники догадались их использовать в земных условиях, что оказалось не в пример эффективнее.
   Осмотр оружия и профилактика позволили Максиму несколько разогнать сонливость и заставить себя поменять носки. Все, что могло поместиться под его необъятным плащом, он развесил на теле с помощью тщательно продуманных приспособлений, позволяющих без особой суеты и затруднений достать нужный инструмент и незамедлительно пустить его в дело. То, что не поместилось - ящики с патронами, заправленные обоймы и пустые магазины, на всякий случай, он засунул в крепкую брезентовую сумку с широкими длинными ручками, чтобы повесить ее на плечо. Он примерился - насколько будет подвижен с такой огневой мощностью, для чего сделал несколько кругов по комнате. Глобальную войну он не потянул бы, но в локальном конфликте у него были реальные шансы на успех. Прогулка его вымотала, и он с сожалением снял с себя один автомат, гранатомет, два ножа и одну цинковую упаковку с универсальными патронами.
   К этому времени ночь посинела, как покойница, намекая на то, что солнце взошло, хотя и утонуло при этом в тучах, и что начался рабочий день. Максим был готов к выходу, но вовремя вспомнил, ради чего это все, собственно, затевается, снова уселся в кресло, поморщившись, когда ствольный компенсатор автомата врезался ему в бедро, поднял с пола телефон и позвонил Вике. Трубку почему-то поднял Павел Антонович. Максим решил, что по рассеянности позвонил ему, но цифры набранного номера на экране убедили его в обратном. Далеко идущих выводов он делать не стал.
   - Доброе утро, Павел Антонович. Это Максим. Я с Викой хочу поговорить.
   - Подожди, - буркнул Павел Антонович, - сейчас передам ей трубку.
   Судя по доносившимся из трубки звукам - плеску воды, женским напевам и шлепанью босых ног по кафелю, Вика, в отличие от Максима, все же решила вымыться. Затем послышался какой-то невнятный шепот, неотождествимые звуки, трубку, кажется, урони-ди, потом долго не брали, и когда Максим решил, что o нем уже окончательно забыли, Вика наконец весело этветила ему:
   - Привет, Максим! Ты хотел со мной поговорить?
   Максим ничего ни от кого не хотел, в том числе опровергать эту диффамацию, и сразу приступил к делу, описав создавшуюся ситуацию, подчеркнув граничные условия и попросив совета, как у женщины. Наверное, Вика несколько растерялась от такой странной просьбы, потому что минуту молча переваривала услышанное и пыталась поставить себя на место Же-Ч[и. Ей это было непривычно и очень затруднительно. Для Бумажного Человечка упоминание о дне рождения казалось не вполне уместной шуткой. Но женская Натура, интуиция и чувство корпоративности позволили Вике все же решить эту задачу в несколько итераЦий.
   - Помойся и переоденься, - предложила она. Максим поразмышлял, пытаясь вспомнить зачитанный Женей список ненужных вещей, и отказался. Этого с него не требовали.
   - Купи открытку со стихами и просто поздравь.
   - Нет, - снова отверг предложение Максим, ясно вспомнив весь утренний разговор.
   - Принеси конфеты и торт, - вошла в азарт Викa.
   - Нет, ей это не нужно.
   - Произнеси хороший тост и поцелуй ее. Женщины от этого тают, квалифицированно тебе заявляю.
   Максим только покачал головой, а Вика по молчaнию догадалась о его телодвижении.
   - Пригласи на танец, покажи ей облака, соври что-нибудь о вечной любви.
   Молчание.
   Вика стала терять терпение. Роль женщины ей нe удавалась, или удавалась слишком хорошо, и она раздраженно заявила:
   - Тогда так, как только она открывает дверь, срывай с нее платье и вали на пол. До кровати тащить нe обязательно - женщины обожают грубых самцов.
   - Только не она, Вика, - веско ответил Максим. Вика бросила трубку. Максим послушал яростные гудки и поставил телефон снова на пол. Он понял, что надо еще немножко подождать, пока Вика остынет. Тогда в ее голову приходят гениальные идеи. Максим встал из кресла, подошел к окну, прижал лоб и ладони к холодному стеклу и закрыл глаза. Мир не таков, чтоб им любоваться. Он снова стал проваливаться в сои, руки сползли по стеклу вниз, лоб на влажной подушке испарины тоже соскользнул, уткнувшийся в край бронежилета, подбородок слегка толкнул все тело, и Максим упал спиной на кровать. Голова его неудобно свесилась с края, носки ботинок каким-то образом застряли под радиатором батареи центрального отoпления, из-за чего заныли растянутые мышцы голени, до он не сделал ни единого движения, чтобы устроиться поудобнее. Железки давили на грудь, но он спал. Изо рта доносился тихий храп, глаза были слегка приоткрыты, обнажая кремовые, с красными прожилками белки и края радужек, закаченных под самый лоб, Пальцы расслабленных рук, также свисающих с кровати и почти касающихся грязных носок, продолжавших валяться на полу, слегка шевелились, словно во сне Максим в кого-то стрелял или голосовал на собрании.
   Телефон звонил долго и терпеливо, постепенно выдирая его из этого внезапного, как наваждение, сна. Не поднимаясь, Максим рефлекторно нащупал аппарат и приложил трубку к уху.
   - Цветы, - сказала Вика.
   - Какие цветы, - зевнул Максим. - Цветы Жене... - тут он осекся. Это было единственное, что могло иметь отношение к дню рождения и не было упомянуто в женином списке. Цветы, только цветы. Никаких помывок, углеводов, графоманства, алкоголя и секса.
   Только простой, обычный веник сорняков, которые почему-то обожают все женщины. Учитывая, что за окном стояла то ли поздняя осень, то ли ранняя зима, достать цветы в городе было раз плюнуть - как раз работенка для его арсенала.
   Вика еще что-то говорила, но Максим не стал слушать ее советов наверняка, что-то насчет цвета, запаха, сорта и количества. А что тут слушать? Рви больЩе, только смотри, чтобы не воняло. Здесь мы и сами с усами.
   Максим бросил трубку, неуклюже перевернулся на ивот и сполз коленями на пол. Разогнувшись, он уперся руками в кровать, поднялся и зевнул. Вика бь ла все-таки молодец. До такого извращения он никогда бы не догадался.
   Броневичок дожидался его на старом месте, вчер снова не покрытый тентом и сегодня опять из-за этого не хотевший заводиться. Дождь сменился мокрым снегом, который тяжелыми комками отвесно падал с неба и звучно плюхался о лобовое стекло. Максим несколько раз поворачивал ключ в замке зажигания, но мотор только чихал на него. Наконец он сообразил, что дело не в холоде и не в замерзшей воде, а в элементарной солярке - топливный счетчик приклеился к абсолютному нулю, а потерявшая всякую надежду привлечь внимание хозяина красная лампочка сигнализатора давно уже не загоралась. Пришлось вылезти из машины, достать из багажника канистру с остатками соляры и закапать ее в бак. До ближайшей автозаправки, по расчетам Максима, должно было хватить. Не очень-то шикуя на газовке и экономя на скорости, Максим выполз со двора на расчищенную магистраль, как большой нелепый жук после зимней спячки, выползающий под лучи еще холодного солнца, и влился в редкий поток разнокалиберных машин. На перекрестке он притормозил, свернул под "кирпич", попутно показав язык и пропуск меланхоличному дорожному инспектору, с ног до головы закованному в броню с активной защитой, попетлял между домами, услужливо пропуская вооруженных старушек, ведущих внуков и внучек в школу, и нервных домохозяек, бегущих занять места в очередях в магазины, и выехал прямиком, без этих нудных объездов и пробок, к обнесенной высоким колючим забором со сторожевыми вышками и раструбами огнеметов, расположенных через каждые пять метров по периметру, автозаправочной станции, одному из десяти "сердец" города, позволяющих транспорту еще двигаться.
   Широкие ворота въезда и выезда были широко распахнуты, правда, львиную долю их ширины занимали выкрашенные в черный цвет танки с рассевшимися на броне автоматчиками и гранатометчиками, пожиравшими из походных котелков скудную солдатскую пайку. Автомобили медленно и осторожно, чтобы, не дай Бог, не задеть свежую покраску грозных машин, за что могли вполне припаять расстрел на месте, протискивались в эти щели и выстраивались на бетонированной площади автозаправки в длиннющие беспокойные очереди.
   Здесь было установлено четыре подающих колонки, а деньги принимали в приземистом металлическом доте, ощетинившемся через узкие бойницы пулеметными дулами. Строго говоря, очередей было не четыре, а восемь - одна половина для сильных, которые терпеливо пристраивались в конец каждой колонны, медленно двигались со всеми, изредка вежливо бибикая зазевавшемуся впереди соседу, терпеливо ждали пока тот же сосед по совершенно дурацкому правилу пробежит пятьсот метров до единственного окошечка кассы, отстоит там еще одну очередь, проорет внутрь помещения номер колонки и количество необходимых литров, заплатит деньги, прибежит обратно и, дай Бог, ему отпустят солярки правильно именно столько литров и именно в эту колонку. Вторая половина была для хитрых, которые объезжали колонны и, как шакалы, пристраивались спереди, ожидая подходящего случая, чтобы без очереди втиснуться перед заснувшим честным водителем и без очеРеди же заправить свою новенькую машину. Хитрых Шакалов гоняли, с ними ругались, но связываться с ними сильные считали ниже своего достоинства, к тому же шакалы хорошо вооружались.
   Максим посчитал себя сильным и пристроил свой броневичок в хвост какой-то "трахомы", пораженной сложной формой автомобильного рака. "Трахома" кашляла, страдала несварением, из-за чего Максиму пришлось плотно закрыть все окна в салоне, дергалась, как припадочная, и двигалась так медленно, что между стоящей впереди нее машиной и ею самой могла бы встать цистерна с прицепом и еще небольшой мотоцикл. Максим стал подумывать о том, чтобы самому занять это вакантное место, но водителю "трахомы" самому надоела ее черепашья скорость, и он, заглушив двигатель и выйдя под снег, принялся вручную толкать свою уродину. Дело пошло не в пример быстрее.
   "Трахома", вежливо пропустив двух блестящих шакалов, на третий раз первой успела занять залитую соляркой и машинным маслом площадку, хозяин ее трусцой скрылся в снежной пелене, а Максим подогнал броневичок так, чтобы остановиться в полуметре от разваливающегося багажника этой странной машины. Можно было подъехать и ближе и даже слегка протаранить "трахому", дабы шакалье не успело налететь на колонку, как на падаль, которой они, наверное, и питались, судя по распространявшемуся из их ртов фирменному зловонию, но Максим решил не рисковать, боясь, что его броневик подцепит эту инфекцию, которой была поражена умирающая машина, и тогда ему не помогут ни покраска, ни антикор, ни смазка, ни хирургическое вмешательство и ампутация наиболее пострадавших деталей.
   Вскоре мужичок вернулся, весь залепленный снегом, как снеговик, с ворохом сдачи в кулаках. Он принялся бегать и суетиться вокруг своей машины в поисках шланга и бензобака, затем долго не мог найти заветный рычажок, начинавший закачку топлива, потом, когда рычажок все-таки был найдет, этот мыслитель стал соображать - в какую сторону его нажимать, а когда методом проб и ошибок правильная сторона была выбрана, насос не заработал, и в бак не влилось ни капли. От отчаяния мужичок запрыгал.
   Впрочем, Максим сам был хорош - убаюкиваемый неспешностью передвижения и минимумом необходимых для этого действий - надавить на газ, тронуться, проползти два метра и остановиться, он периодически засыпал, стукаясь носом или лбом о руль, пока его не будили настойчивое бибиканье сзади и стук в стекло разъяренных водителей. На два-три этапа это его взбадривало, он героически таращил глаза, глубоко дышал и тер замшевыми перчатками по небритым щекам, но потом снова начинал клевать носом и вздрагивать от матерных выкриков. Иногда движение надолго замирало - видимо, шакалов набиралось достаточное количество, чтобы не подпускать к заветному шлангу постепенно звереющих работяг и интеллигенцию, и тогда Максим мог позволить себе небольшое сновидение, очень смахивающее на фильм ужасов. Часа за полтора он преодолел двухсотметровую очередь, а когда протер глаза, то увидел, что "трахома" куда-то исчезла - надо полагать, с грехом пополам все же заправилась, а на совершенно пустую площадку, которую, по всем правилам, должен был занять его броневичок, величественно вкатывается, мигая и ослепляя габаритными огнями, широченная черная машина, очень смахивающая на катафалк своей невероятной длиной и ухоженностью, и на чьей сверкающей полировке не было ни царапины, и даже снег не мог удержаться, скатываясь с идеально гладкой поверхности. Шакал не очень-то и торопился занять незаконное место, зная, что никто не рискнет и потрогать остриженным ногтем его гроб на колесах, если не хочет, чтобы эту машину тут же не использовали по прямому назначению.