Страница:
- Давно серебряных пуль не глотал, упырь?
Упырь содрогнулся. Лицо его позеленело, вязкая слюна приобрела цвет сгнившей картошки, обильно приправленной мушиными личинками руки разжались, оставив на запястье Максима черный губчатый след, как будто кожа там обуглилась, зубы втянулись в десны, второй глаз исчез в заломе от окна, и существо испарилось, оставив после себя только отвратные потеки на стекле, похожие на испражнения дизентерийных. Максим втащил пистолет в салон, и окно захлопнулось, хотя и изолировав внутреннюю атмосферу, насыщенную запахами покойницкой, в которой отказали холодильники, но зато отделенную от внешнего мира броней и стеклом. Максим с некоторым удивлением потрогал глубокие царапины на пистолете и пятна растущей на глазах ржавчины, закинул уже малопригодное оружие под сиденье, где оно звякнуло о монтировку, в которой сейчас, наверное, было даже больше толку, кое-как стер многочисленными тряпками слюну с окна и черный след с запястья, под которым, впрочем, открылись язвы, почти безболезненно уничтожившие кожный покров и обнажившие мышцы, перетянул его чистым бинтом и оглянулся, чтобы посмотреть еще раз на столь неосторожно раздавленный им хвост.
Хвост все еще был там, но он уже не лежал неподвижно, а тянулся с одного края кромешной тьмы на другой край тьмы абсолютной. При этом он шевелился из стороны в сторону, вздрагивал от чего-то, по нему бежали волны, из-за чего он вставал огромными арками, под которыми свободно проехал бы не только броневичок Максима, но и танк, короче говоря, жил активной полноценной жизнью, в которую никому не стоило вмешиваться, тем более человеку, вооруженному лишь автоматическим оружием с жалкими свинцовыми пулями. Кому мог принадлежать столь замечательный хвост, какому чудовищному животному, и что могло представлять из себя это животное, обладающее такой примечательной частью тела, Максим выяснять не собирался, и не потому что боялся или опасался за свою жизнь, а просто потому что его это не заинтересовало. Абсолютно. Он снова принялся заводить заглохший двигатель, краем глаза отметив, что в двух бесконечных стенах кромешной и абсолютной тьмы, скрывших, уничтоживших когда-то стоявшие здесь дома, оставив на откуп скудному свету полной луны и парочке издыхающих желтых фонарей лишь неширокую улочку с булыжной мостовой, черными зевами канализационных люков и каких-то иных дыр, превративших ее в наглядную модель сыра, появились более светлые тени, изломанные, искореженные, как обгоревшие деревья, как взорвавшиеся торговые автоматы, как резкие мазки нервных художников и мастерские, твердые линии карандашного наброска, еще не раскрывшего весь замысел архитектора, которые отпочковывались от стен и друг друга, делились, размножались, снова сливались в нечто единое, внося свою слабую лепту в местную иллюминацию. Постепенно тени обретали явные черты, надувались, отращивали конечности, надевали лица и глумливо выглядывали из единого теперь серого монолита своих собратьев или просто соседей. Это был почетный караул, это была торжествующая толпа, восторженно встречающая возвращение космонавта, это были безмолвные ряды живых скелетов концентрационных лагерей, это был летаргический сон мирового разума, породившего таких чудовищ, каких еще не изобрела богатая и извращенная человеческая фантазия. Они тыкали в Максима пальцем, угрожали ему кривыми когтями, завлекали клыкастыми вагинами, посылали ему воздушные поцелуи, срывая и срезая но-Кеподобными ладонями лишние губы со щек и колосcaльных грудей, и бросая их в автомобиль, где пульсирующие голодные рты влажными медузами прилипали к стеклу и ползали по нему в поисках того счастливчика, которого удостоили такой любовью. Несколько раз дорогу ему перекрывали те же гигантские хвосты, принадлежавшие, как оказалось, таким же большим анацефалам, с жуткими рожами инопланетных пришельцев и провалившимися сводами черепов, делавших их похожими на выпотрошенную скорлупу яиц, с многочисленными паразитами, копошащимися в гигантских язвах, откуда те вылущивали их ленивыми, неуверенными движениями младенцев и давили между толстыми пальцами-сосисками человекообразные тела, лопающиеся, как воздушные шарики, и разлетающиеся черными брызгами. Максим теперь не решался переезжать это чудо природы, замедлял ход, дожидался их очередного нервного сокращения и проезжал под живой аркой. Он равнодушно глядел на сно-шавшихся и одновременно пожиравших друг друга, отрывая большие ломти рыхлой плоти, чудовищ, внешне похожих на красивую женщину, на чьем торсе поселились колонии мелких светящихся червей, изъевших ее так, что через лохмотья отрывающейся кожи проглядывали потрескавшиеся кости, и на гигантского таракана, обтянутого вполне человеческой кожей, на спине которого примостились, крепко к ней приклеившись, белые яйца, из которых некоторые уже лопнули, выпустив на свет прозрачные копии своего родителя, но не дождался того момента, когда яйцевод таракана стал наконец вспучиваться идущими яйцами и еще глубже проник во влагалище стонущей от оргазма женщины, а ее изъеденная матка, не выдержав столь обильного потомства, порвалась, выплеснув на землю тысячи и тысячи этих яиц, непонятно как помещавшиеся в ней.
Хотя двигатель работал достаточно громко, видимо от страха решив заглушить шум и разговоры, вопли и стоны чудовищ, это ему удавалось плохо, но Максим тем не менее не различал никаких связных фраз или даже просто ругани. Больше всего это походило на шум дождя и грозы - удивительно для визуального беспредела и ужаса медитативная и успокаивающая капель, внезапные удары грома, поначалу слегка пугающие и выводящие из задумчивого ностальгического состояния, но потом гармонично встраивающиеся в нисходящий к покою и забвению лабиринт, отмечая безвозвратно закрывающиеся за спиной медные ворота, и отрезая идущего по пятам голодного чудовища реальности, никак не могущего насытиться чужими страданиями, чужими взглядами на окружающий гниющий мир, чужими страхами самой жизни, покинуть которые можно только через еще больший страх - непреодолимую решетку, стену на пути к свободе Ничто. Столь резкий диссонанс, контрапункт впечатлений слуховых и визуальных мог произвести еще более ужасающее впечатление на обычного человека, который привык бояться зла, но еще более привык бояться зла спокойного, тихого, смирного и ласкового, в страхе ожидая внезапного взрыва этой милой маски и самого страшного оскала бытия, однако Максим, как ни в чем не бывало, приспустил окно и стал вслушиваться в рождающуюся мелодию, когда в хаосе капели возникли ритмические рефрены, когда разнобой упражняющихся инструментов стал подстраиваться под взмахи палочки невидимого дирижера, когда бесцельные потоки воды выкристаллизовались на холодном окне в замечательные снежные узоры белой травы и деревьев, когда корневища молний замерли в воздухе, превратившись в футуристические колонны концертного зала природы, когда начали налетать звуки партитуры, и человек почувствовал в них что-то знакомое.
Музыка становилась все громче, а впереди вырас-ал из скромной искорки, из слабого, неумелого свет-ого мазка на темном холсте ночи костер, ставший поначалу обычным огоньком ночующих на берегу реки oхотников или рыбаков, потом подросший до костра детских лагерей и добровольческих строек, и, наконец, заполнивший всю вселенную огонь Творения. 1о здесь безобразия Бога и его колоду карт решили се-таки хоть как-то загнать в пусть и эфемерные, неyклюжие, пожароопасные рамки трех соприкасающихся друг с другом буквой "П" домов, чьи пустые глазницы окон равнодушно взирали на горение, чьи взорванные рты с вырванными языками дверей не могли ничего сказать, кроме как с едва заметным неудовольствием гудеть сквозняком, гуляющим по пустым подъездам и квартирам. Очки теперь здорово помогали. Ярчайший, переливчатый свет, заставляющий судорожно сжиматься и разжиматься зрачки, втекающий, казалось, в самую глубь глаз, бегущий по отчаянно дребезжащим от невыносимого жара и нагрузки канатикам нервов, впивающийся иглами в мозг, вызывая в этом туго надутом шарике колыхания тонкой резинки, удерживавшей его от молниеносного взрыва, и угрожая все-таки пробить ее и выпустить на волю скопившееся там давление, которое вырвалось фонтанами крови и сгустков мозга из ушей и глаз, все это отражалось маленькими черными стеклышка-и, превратившимися в отраженном свете в горящие coлнца, отчего Максим стал походить на громадного варлока с пламенеющими, раскаленными глазами-плошками. Он остановил броневичок настолько близко к огню, насколько это было возможно, чтобы при этом пламя не лизало и не коптило его натруженные бока, расплавляя резину, раскаляя броню, отчего краска могла пойти пузырями, а также чтобы напичканная взрывчатыми веществами машина не решила полетать по небу и попутно разнести в пыль и прах весь микрорайон, заглушил мотор и принялся вглядываться в огненный занавес, на фоне которого, как ему показалось, появлялась и исчезала какая-то темная фигура. Музыка гремела невыносимо, заглушая все иные звуки, и Максим решил не окликать эту местную разновидность саламандр, жалея свое горло и легкие, раскаленный воздух которым вряд ли пришелся бы по вкусу. Он положил подбородок на руль и стал ждать.
Это все-таки была обнаженная женщина, исполняющая вокруг костра какой-то дикий ритуальный танец, размахивая руками и ногами, запрокидывая и тряся головой с длинными волосами, которые то послушно ниспадали вниз, чуть ли не до ягодиц, то взметались вверх, закручиваясь замысловатыми узлами, складываясь невообразимыми башнями, фантастическими фигурами животных, парусных кораблей, мозаичными дырчатыми узорами, где свет костра, пронизывающий их, играл роль драгоценностей - крупных лучистых карбункулов, неправильной формы изумрудов, рассыпающих свет на расходящиеся в разные стороны лучики радуги, рубинов, похожих на вырванные и еще трепещущие сердца, и где каждый локон жил своей отдельной жизнью, то извиваясь сам по себе, утолщаясь и расходясь пушистой беличьей кисточкой, то снова сливаясь и включаясь в общий ритмичный танец прически и тела, где цвет волос в обманчивом свете костра менялся с невообразимой скоро-ью, и нельзя было понять, то ли это обман зрения и игра черных, красных и желтых пятен на живой укладке, То ли это действительное, реальное изменение их цвета, странно совпадающее по ритму, пластике, насыщенности и буйству с бесстыдством телодвижений, не скованных моралью, обычаями, предубеждениями, фонтанирующих первобытной энергией и страстью женщины, которая еще повелевает мужчинами и владеет секретами магии и огня. И тело ее изменялось, согласно задаваемому огнем и музыкой ритму, превращаясь из полногрудого, с широкими бедрами и тонкими щиколотками, черного, зеркально блестящего, гибкого и завораживающего в хрупкое, тощее, голенастое, с подростковой неуклюжестью и плоской грудью, со светящейся белизной кожей, затем продолжая высыхать на глазах, отчего кожу прорезали кривые кости, она теряла упругость, и даже соски свешивались сморщенными ягодами чуть ли не на живот с выпиравшим тазом и отвратным бесстыдством старушечьего лобка, прекрасные волосы тускнели, по ним бежала грязная седина, лепившая их в отдельные неопрятные космы, и раскрепощенность, магия, эротизм и стихия молодости обращались в колдовство, бесплодность и обман дряхлости, а затем цикл повторялся.
Существо долго не замечало подъехавший броневик или просто не сочло его достойным своего внимания, но когда музыка затихла, прекращая и танец, и метаморфозы тела и причесок, женщина повернула голову и долго смотрела красными глазами на варло-кообразного водителя, потом обхватила себя руками, то ли пытаясь удержать в себе тепло, то ли прикрывая часть наготы от незнакомца, и пошла к машине, вырисовываясь уже просто черным силуэтом на фоне затихающего костра, отчего можно было видеть только ее общие очертания и чертовски пластичную походку, похожую на перетекание ртути. Когда Женя подошла к броневичку со стороны водителя, она оказалась вполне в форме - в длинном фиолетовом платье на пуговицах и гюйсом, с уложенной прической, веселой улыбкой, глазами, слезящимися от долгого соседства с костром, и полосами копоти на щеках, видимо, оставленных руками, когда она стирала с них пот. Она деликатно постучала по стеклу указательным пальцем поманила взглянувшего на нее Максима, который почему-то все продолжал заворожено смотреть на костер, как будто ожидая нового появления черной колдуньи с рыжими волосами, не обращая внимания на подошедшую Женю. Ему пришлось оторваться от огня и, слепо щурясь в темноту, одной рукой открыть дверь, а другой нащупать трепыхающийся в ужасе пакет и зажать его подмышкой, чтобы непокорные цветы не испугали непривычную к таким вещам слабую, но высокообразованную женщину, которая, впрочем, выделывала сейчас такое, если это ему, конечно, не почудилось, что впору было к цветам тащить сюда еще и Коня, с которым они наверняка нашли бы общий язык. Пакет оказался обжигающе горячим, и одетый в железо и кожу Максим не решился сразу же всучить его Жене, а только символически мазнул ее по щеке губами, запанибратски похлопал по спине и ткнул пальцем в пакет, намекая на продолжение в скором будущем ритуала поздравления с очередным большим шагом на пути к могиле и забвению. Женя не возражала и, схватив, словно железными клещами, Максима под локоток, повлекла его к костру, принявшему теперь вполне обычный вид вонючего пожарища, в Котором дворники и бомжи сжигают мусор и греются коло бесконечными зимними ночами, покрываясь слоями копоти от пылающих машинных шин, деревянных обломков мебели, бумаги и толстенных книг, которые никто никогда так и не удосужился прочесть от начала до конца, кроме, может быть, самих авторов, приобретая неистребимый запах сжигаемого хлама и даже загорая до волдырей и обугливания, если вовремя не повернулись во сне, подставляя огню другой бок.
Шин здесь не было, деревяшки, если и лежали когда-то в основании костра, давно и без следа прогорели, а в остальном это был ад для книг. То, что Максим поначалу принял за кучи самого обычного мусора, какого полным-полно в заброшенных, и еще больше в жилых местах города, то, что лежало неаппетитными оплывшими горками, прикидываясь мокрой грязью, размочаленным деревом, брусками прессованного угля, смятыми коробками из-под обуви и конфет, оказалось просто книгами в различной стадии уничтожения - их не просто приволокли сюда на акт сожжения, их по дороге жестоко пытали, рвали, топтали, топили в зловонных лужах, испражнялись на них, пытались есть, отрыгивали полупереваренные целлюлозу и картон, накалывали их на что-то острое, оставившее в них сквозные треугольные дыры, стреляли в них из огнестрельного оружия, чьи пули выворачивали наружу все содержание какими-то экзотическими черно-белыми цветками с резными лепестками. И теперь эти сокровища знаний, вместилища мудрости, источники надежды и наслаждений ума валялись уродливыми трупами, смиренно ожидая своей очереди полететь в огонь и корчиться в нем уже последними и мучительными судорогами, и куда их отправляли, даже не взяв в руки, брезгуя прикасаться к их нечистоплотной коже, а просто пнув ногой, разбивая ослабшие корешки и рассыпая их на отдельные, теперь хорошо горящие листы. Учитывая то, что книги перестали читать еще при Большом Взрыве, а печатать -- при царе Горохе, учитывая, что простой печатный текст вызывал у такбго же простого, ни в чем не замешанного, нигде не провинившегося гражданина в лучшем случае эпилептический припадок, а в худшем он хватался за пистолет, они стали такой же редкостью, как венерические болезни - ввиду отсутствия лекарств, все, кто ими болел, безвозвратно вымерли, унося с собой в могилу и когда-то широкомасштабную вялотекущую пандемию. Поэтому Максим пришел к выводу, что Женя сжигала не чью-нибудь, а свою собственную библиотеку, которую она собирала всю жизнь, которая заставила ее отказаться от мысли выйти замуж и родить ребенка, так как это потребовало в какой-то мере принести в жертву свое увлечение, точнее не увлечение (что за слово!), а часть своей жизни, на что она категорически не могла согласиться. Как Женя шутила, ставя самой себе диагноз, есть лесбиянки, есть педофилы, есть некрофилы и зоофилы, а она - библиофил.
Максим кончиком ботинка пошвырял кучку готовых к сожжению книг, выбрал то, что более-менее сохранило книжный вид, было не слишком покрыто грязью и не так воняло желудочным соком и желчью, осторожно вытолкал этот том и поднял его. Однако в неверном свете костра ничего нельзя было разобрать ни на обложке, ни на титульном листе, ни на других страницах, где текст сливался в сплошную черную строчку, а картинки или фотографии представляли неверные контуры то ли сложных интегральных функций, то ли футуристические эксперименты. Максим рвырнул ее в костер и наблюдал, как любопытный огонь развернул страницы, вздыбил их красивым полукругом, подпалил кончики, отчего по ним побежали маленькие, как огоньки церковной свечи, язычки пламени, потом белизна листов с непроницаемыми, идеально прямыми черными линиями стала покрываться коричневыми пятнами, словно кожа старческими веснушками, обратившимися через секунду черными крошащимися метастазами, прорывающиеся уже буйными факелами красного, искристого огня, разрывающими книгу в куски горячего измятого пепла, легко взлетающего над костром, поднимающегося к небесам и там исчезающего. Когда книга испарилась, он выбрал из той же кучи еще одну, каблуком выковырял ее из крепких объятий расстрелянных разрывными пулями подружек, подобрал, и сидя на корточках, используя колени в качестве подставки и наклонив книгу в сторону огня, снова принялся листать ее, но, в общем-то, с таким же успехом. Порой так бывает во сне, когда нужно рассмотреть внимательнейшим образом необходимую вещь, вдруг одолевает приступ слепоты, и как ни пытаешься напрягать веки, они наливаются свинцом и не пропускают ни лучика света в зрачки. Здесь, в полуметре от костра, было достаточно светло и жарко, и Максим мог спокойно разглядеть каждый штрих грязи, каждый заусенец на своих ладонях, но текст вновь ускользал от него - снова абсолютные, без единого просвета, черные полосы на каждом. листе, смазанные рисунки и номера страниц, ободранная на самом названии и авторе обложка. Это был какой-то злой фокус, злое чудо, так как Максим не думал, что с его глазами творится нечто Неладное, или что Женя последние десять лет только и занималась тем, что на манер цензуры закрашивала книги черной тушью и заливала фотографии перекисью водорода.
Особенно его поразил громадный альбом, который oн принял поначалу за коробку из-под патронов или футляр для противотанкового ружья с реактивными нарядами, настолько он был огромен, неуклюж, а варварское обращение довело его до такого состояния, что ничего, кроме эстетического ужаса, он не вызывал. Максим с трудом вырвал этого монстра из большой грязевой лужи, куда тот погрузился благодаря медному футляру, который некто по простоте душевной, видимо, принял за переносной сейф и небезуспешно пытался вскрыть автогеном, отчего верхняя почерневшая пластина с потеками расплава была закручена в трубочку, как крышка консервированной океанической сельди пряного посола, а первые полтыщи страниц превратились в подгоревшую корку пирога - такую же обугленную, пористую и издающую непередаваемый запах кремации живого существа. Остальные листы сохранились, но это не помогло разобрать на них что-нибудь действительно художественное, хотя и здесь можно было отыскать свою прелесть в разноцветных разводах, диких комбинациях оттенков, настолько несовместимых друг с другом, что даже у далекого от искусства человека должны были заныть зубы, каких-то головоломных намеках на нечто узнаваемое, но ускользающее от самого пытливого взгляда, вызывая глухое раздражение, как стерва, поначалу распалившая похоть, а потом дающая от ворот поворот. Короче говоря, во всем этом бреде Можно было усмотреть новое направление искусства, усматривают его в мазне слона по холсту малярной кистью в цирковом представлении. Сил предать eго огню у Максима не нашлось, и он опрометчиво бросил альбом себе под ноги, чем тот не замедлил воспользоваться, зацепив острым металлическим углом его колено, а когда человек инстинктивно наклонился к ушибленному месту, взметнул из лужи фонтан холодной и грязной воды, очень точно плеснувшей в лицо и раскрытый во внезапном стоне рот.
Пока Максим одной рукой потирал ушибленное колено, другой утирал испачканное лицо и отплевывался словно морж, Женя сменила платье и предстала в таком обтягивающем кожаном костюме, что Максим поначалу решил, что она снова разнагишалась и для пущей экзотики намазалась гуталином, не забыв потереть себя бархоткой для пущего блеска.
- Надо перетащить сюда последние остатки, - сказала она, - а то от этих никакого проку нет.
Кого она имела в виду, Максим не понял, но безропотно поплелся за ней, продолжая держать пакет под мышкой и придумывая подходящие слова для его вручения. Слова шли, но они были в основном или нецензурной бранью, или сложной смесью военного сленга и милицейских терминов, которые все почему-то стеснялись называть матом. И дело здесь было не в пограничности той ситуации, в которой оказался сейчас Максим - он бывал в переделках и покруче, и не в его смущении от присутствия сексапильной женщины, которая всего минуту назад танцевала голая вокруг костра, а в том, что он испытал какое-то удивительное желание выразить эмоциональное отношение к создавшейся ситуации, а что есть мат, как не чистейшей воды эмоции - смысла в нем никакого нет, синтаксической нагрузки он не несет, но имеет просто убийственную по энергетике семантику, из-за чего его, в общем-то справедливо, не рекомендуют употреблять в книгах. Женина попа описывала сложные вращательно-поступательные движения перед самым носом Максима, пока они поднимались вверх по крутой пожарной лестнице к балкону, где начинались ее апартаменты, а все ступеньки были усыпаны книгами, вырванными листами, пустыми переплетами, и приходилось прикладывать усилия, чтобы сосредоточить свое внимание не на гипнотизирующих ягодицах, а на собственных ботинках, которые дьявольски скользили, словно по льду, на всем этом мусоре, что было не менее удивительно, чем проснувшаяся в книжном черве сексуальность.
Кроме лестницы, которую неведомые умники приделали к кирпичному фасаду дома, сделав ее похожей на трап, а само строение на сухопутный корабль с полукруглыми выступами балконов, разбитыми овальными окнами-иллюминаторами, исковерканными антеннами и большой, кирпичной же трубой, тоже непонятно для чего построенной, видимо, в целях органического дополнения этой естественной инсталляции под глубокомысленно-философским названием "Корабль-дом" или что-то в этом роде, в каждом балконе была сделана капитальная железная дверь с выдающимися глазками-биноклями и замками в виде пудовых якорей на пеньковых веревках, которые необходимо было наматывать на чугунные столбы, расположенные внизу, и для пущей крепости закапывать каждый раз якорь в землю, чтобы дом, во время отсутствия хозяев, не унесло в открытый город, где он мог бы затонуть в какой-нибудь луже. Приделан трап был из рук вон плохо и, пока Женя и Максим поднимались а второй этаж, раскачивался так сильно, что все это, действительно, очень живо напомнило бушующее море, качку, шторм, и не хватало только морских брызг, cвежего ветра и зеленых от морской болезни сухопутныx крыс, попавших сюда по простоте душевной, в тщетной надежде насладиться красотами океана, экзотикой путешествий и забывших о такой мелочи, как качка. Два случайных путешественника морской болезнью не страдали, но у них были все шансы поскользнуться на ступенях, облепленных грязью, раскисшими страницами выносимых сверху книг, рвотой, плевками и, кажется, калом, и въехать носом в это отвратное месиво, и если не разбиться, что было бы затруднительно на такой высоте и на такой хлипкой лестнице, хоть и железной, но чей металл уже так изгрызла ржавчина, что он превратился в какое-то пористое, мягкое вещество, однако еще достаточно прочное для того, чтобы выдержать на себе двоих людей, а с учетом Максимова металлолома, так и всех трех, то угодить в эту ядовитую смесь, от одного вида которой возникают рвотные позывы, по коже бегут мурашки, а легкие категорически отказываются воспринимать насыщенный зловонием и миазмами воздух. Максим в целях предотвращения этих неприятных и в высшей степени унизительных случаев, так как являться в гости измазанным в чужом дерьме было, по его мнению, еще хуже, чем в своем собственном, попытался держаться за перила, с которых еще в незапамятные времена то ли содрали деревянные накладки, то ли, вообще, их не установили, из-за чего в ладонь периодически впивались острые железные заусенцы, которые он еще терпел, но сразу же выпустил противную железку, когда рука вляпалась во что-то мягкое и липкое, происхождение которого в неверном свете затухающего без пищи духовной костра нельзя было разобрать, а нюхать эту гадость и, тем более, пробовать ее языком не стоило. Максим кое-как оттер ладонь об шершавую поверхность стены, снова сильно поцарапав кожу o непонятные гвозди, вбитые в промежутки между кирпичами в непонятных целях, и уже начисто вытер об стерильную ткань плаща. Неприятное тактильное ощущение сменилось просто саднящей болью, и инцидент можно было бы считать исчерпанным, если бы в это время Женя не распахнула бронированную балконную дверь, которая была сделана с таким расчетом (случайным или умышленным), что она или начисто сносила с лестницы, или впечатывала в стену всей своей многотонной инерционной массой каждого, идущего по какой-то причине след в след за хозяйкой, и это было достаточно разумно, когда след в след шли грабители и прочие злоумышленники, но совершенно не поддавалось объяснению, когда, держась за талию хозяйки, сюда поднимались ее лучшие друзья. Видимо, Женя за долгие месяцы полного одиночества, отсутствия посетителей и просто соседей несколько забыла об этой особенности, потому что не предупредила Максима об опасности, и выгнутый блестящий мощный кусок высококачественной брони, бесшумно и с легкостью распахнувшись при помощи гидравлического привода на обильно смазанных солидолом петлях, поначалу мягко и настойчиво подтолкнул его в левое плечо, а когда он попытался оказать сопротивление этой бездушной, но хорошо воспитанной махине, она мигом отказалась от галантных манер, и Максим осознал себя только уже прижатым к кирпичной стене и почему-то висящим в воздухе, словно зажатая в тисках заготовка, по которой сейчас пройдутся напильником и ножовкой. Бронежилет пока сдерживал давление неподъемной массы, но Максим начинал чувствовать некое неудобство в районе ребер, как будто там затесался мелкий булыжник, теперь медленно Впивающийся в тело, что было явным сигналом неотвратимого прогибания кевларовых пластин и подступающей мучительной смерти со всеми малоэстетичными изысками раздавленного колесами машины толстого, огромного жука-брызгами крови, полупереваренной пищи, мозгами, кусками разлетающегося хитина-бронежилета и безвольно опавшими, иззубренными лапами.
Упырь содрогнулся. Лицо его позеленело, вязкая слюна приобрела цвет сгнившей картошки, обильно приправленной мушиными личинками руки разжались, оставив на запястье Максима черный губчатый след, как будто кожа там обуглилась, зубы втянулись в десны, второй глаз исчез в заломе от окна, и существо испарилось, оставив после себя только отвратные потеки на стекле, похожие на испражнения дизентерийных. Максим втащил пистолет в салон, и окно захлопнулось, хотя и изолировав внутреннюю атмосферу, насыщенную запахами покойницкой, в которой отказали холодильники, но зато отделенную от внешнего мира броней и стеклом. Максим с некоторым удивлением потрогал глубокие царапины на пистолете и пятна растущей на глазах ржавчины, закинул уже малопригодное оружие под сиденье, где оно звякнуло о монтировку, в которой сейчас, наверное, было даже больше толку, кое-как стер многочисленными тряпками слюну с окна и черный след с запястья, под которым, впрочем, открылись язвы, почти безболезненно уничтожившие кожный покров и обнажившие мышцы, перетянул его чистым бинтом и оглянулся, чтобы посмотреть еще раз на столь неосторожно раздавленный им хвост.
Хвост все еще был там, но он уже не лежал неподвижно, а тянулся с одного края кромешной тьмы на другой край тьмы абсолютной. При этом он шевелился из стороны в сторону, вздрагивал от чего-то, по нему бежали волны, из-за чего он вставал огромными арками, под которыми свободно проехал бы не только броневичок Максима, но и танк, короче говоря, жил активной полноценной жизнью, в которую никому не стоило вмешиваться, тем более человеку, вооруженному лишь автоматическим оружием с жалкими свинцовыми пулями. Кому мог принадлежать столь замечательный хвост, какому чудовищному животному, и что могло представлять из себя это животное, обладающее такой примечательной частью тела, Максим выяснять не собирался, и не потому что боялся или опасался за свою жизнь, а просто потому что его это не заинтересовало. Абсолютно. Он снова принялся заводить заглохший двигатель, краем глаза отметив, что в двух бесконечных стенах кромешной и абсолютной тьмы, скрывших, уничтоживших когда-то стоявшие здесь дома, оставив на откуп скудному свету полной луны и парочке издыхающих желтых фонарей лишь неширокую улочку с булыжной мостовой, черными зевами канализационных люков и каких-то иных дыр, превративших ее в наглядную модель сыра, появились более светлые тени, изломанные, искореженные, как обгоревшие деревья, как взорвавшиеся торговые автоматы, как резкие мазки нервных художников и мастерские, твердые линии карандашного наброска, еще не раскрывшего весь замысел архитектора, которые отпочковывались от стен и друг друга, делились, размножались, снова сливались в нечто единое, внося свою слабую лепту в местную иллюминацию. Постепенно тени обретали явные черты, надувались, отращивали конечности, надевали лица и глумливо выглядывали из единого теперь серого монолита своих собратьев или просто соседей. Это был почетный караул, это была торжествующая толпа, восторженно встречающая возвращение космонавта, это были безмолвные ряды живых скелетов концентрационных лагерей, это был летаргический сон мирового разума, породившего таких чудовищ, каких еще не изобрела богатая и извращенная человеческая фантазия. Они тыкали в Максима пальцем, угрожали ему кривыми когтями, завлекали клыкастыми вагинами, посылали ему воздушные поцелуи, срывая и срезая но-Кеподобными ладонями лишние губы со щек и колосcaльных грудей, и бросая их в автомобиль, где пульсирующие голодные рты влажными медузами прилипали к стеклу и ползали по нему в поисках того счастливчика, которого удостоили такой любовью. Несколько раз дорогу ему перекрывали те же гигантские хвосты, принадлежавшие, как оказалось, таким же большим анацефалам, с жуткими рожами инопланетных пришельцев и провалившимися сводами черепов, делавших их похожими на выпотрошенную скорлупу яиц, с многочисленными паразитами, копошащимися в гигантских язвах, откуда те вылущивали их ленивыми, неуверенными движениями младенцев и давили между толстыми пальцами-сосисками человекообразные тела, лопающиеся, как воздушные шарики, и разлетающиеся черными брызгами. Максим теперь не решался переезжать это чудо природы, замедлял ход, дожидался их очередного нервного сокращения и проезжал под живой аркой. Он равнодушно глядел на сно-шавшихся и одновременно пожиравших друг друга, отрывая большие ломти рыхлой плоти, чудовищ, внешне похожих на красивую женщину, на чьем торсе поселились колонии мелких светящихся червей, изъевших ее так, что через лохмотья отрывающейся кожи проглядывали потрескавшиеся кости, и на гигантского таракана, обтянутого вполне человеческой кожей, на спине которого примостились, крепко к ней приклеившись, белые яйца, из которых некоторые уже лопнули, выпустив на свет прозрачные копии своего родителя, но не дождался того момента, когда яйцевод таракана стал наконец вспучиваться идущими яйцами и еще глубже проник во влагалище стонущей от оргазма женщины, а ее изъеденная матка, не выдержав столь обильного потомства, порвалась, выплеснув на землю тысячи и тысячи этих яиц, непонятно как помещавшиеся в ней.
Хотя двигатель работал достаточно громко, видимо от страха решив заглушить шум и разговоры, вопли и стоны чудовищ, это ему удавалось плохо, но Максим тем не менее не различал никаких связных фраз или даже просто ругани. Больше всего это походило на шум дождя и грозы - удивительно для визуального беспредела и ужаса медитативная и успокаивающая капель, внезапные удары грома, поначалу слегка пугающие и выводящие из задумчивого ностальгического состояния, но потом гармонично встраивающиеся в нисходящий к покою и забвению лабиринт, отмечая безвозвратно закрывающиеся за спиной медные ворота, и отрезая идущего по пятам голодного чудовища реальности, никак не могущего насытиться чужими страданиями, чужими взглядами на окружающий гниющий мир, чужими страхами самой жизни, покинуть которые можно только через еще больший страх - непреодолимую решетку, стену на пути к свободе Ничто. Столь резкий диссонанс, контрапункт впечатлений слуховых и визуальных мог произвести еще более ужасающее впечатление на обычного человека, который привык бояться зла, но еще более привык бояться зла спокойного, тихого, смирного и ласкового, в страхе ожидая внезапного взрыва этой милой маски и самого страшного оскала бытия, однако Максим, как ни в чем не бывало, приспустил окно и стал вслушиваться в рождающуюся мелодию, когда в хаосе капели возникли ритмические рефрены, когда разнобой упражняющихся инструментов стал подстраиваться под взмахи палочки невидимого дирижера, когда бесцельные потоки воды выкристаллизовались на холодном окне в замечательные снежные узоры белой травы и деревьев, когда корневища молний замерли в воздухе, превратившись в футуристические колонны концертного зала природы, когда начали налетать звуки партитуры, и человек почувствовал в них что-то знакомое.
Музыка становилась все громче, а впереди вырас-ал из скромной искорки, из слабого, неумелого свет-ого мазка на темном холсте ночи костер, ставший поначалу обычным огоньком ночующих на берегу реки oхотников или рыбаков, потом подросший до костра детских лагерей и добровольческих строек, и, наконец, заполнивший всю вселенную огонь Творения. 1о здесь безобразия Бога и его колоду карт решили се-таки хоть как-то загнать в пусть и эфемерные, неyклюжие, пожароопасные рамки трех соприкасающихся друг с другом буквой "П" домов, чьи пустые глазницы окон равнодушно взирали на горение, чьи взорванные рты с вырванными языками дверей не могли ничего сказать, кроме как с едва заметным неудовольствием гудеть сквозняком, гуляющим по пустым подъездам и квартирам. Очки теперь здорово помогали. Ярчайший, переливчатый свет, заставляющий судорожно сжиматься и разжиматься зрачки, втекающий, казалось, в самую глубь глаз, бегущий по отчаянно дребезжащим от невыносимого жара и нагрузки канатикам нервов, впивающийся иглами в мозг, вызывая в этом туго надутом шарике колыхания тонкой резинки, удерживавшей его от молниеносного взрыва, и угрожая все-таки пробить ее и выпустить на волю скопившееся там давление, которое вырвалось фонтанами крови и сгустков мозга из ушей и глаз, все это отражалось маленькими черными стеклышка-и, превратившимися в отраженном свете в горящие coлнца, отчего Максим стал походить на громадного варлока с пламенеющими, раскаленными глазами-плошками. Он остановил броневичок настолько близко к огню, насколько это было возможно, чтобы при этом пламя не лизало и не коптило его натруженные бока, расплавляя резину, раскаляя броню, отчего краска могла пойти пузырями, а также чтобы напичканная взрывчатыми веществами машина не решила полетать по небу и попутно разнести в пыль и прах весь микрорайон, заглушил мотор и принялся вглядываться в огненный занавес, на фоне которого, как ему показалось, появлялась и исчезала какая-то темная фигура. Музыка гремела невыносимо, заглушая все иные звуки, и Максим решил не окликать эту местную разновидность саламандр, жалея свое горло и легкие, раскаленный воздух которым вряд ли пришелся бы по вкусу. Он положил подбородок на руль и стал ждать.
Это все-таки была обнаженная женщина, исполняющая вокруг костра какой-то дикий ритуальный танец, размахивая руками и ногами, запрокидывая и тряся головой с длинными волосами, которые то послушно ниспадали вниз, чуть ли не до ягодиц, то взметались вверх, закручиваясь замысловатыми узлами, складываясь невообразимыми башнями, фантастическими фигурами животных, парусных кораблей, мозаичными дырчатыми узорами, где свет костра, пронизывающий их, играл роль драгоценностей - крупных лучистых карбункулов, неправильной формы изумрудов, рассыпающих свет на расходящиеся в разные стороны лучики радуги, рубинов, похожих на вырванные и еще трепещущие сердца, и где каждый локон жил своей отдельной жизнью, то извиваясь сам по себе, утолщаясь и расходясь пушистой беличьей кисточкой, то снова сливаясь и включаясь в общий ритмичный танец прически и тела, где цвет волос в обманчивом свете костра менялся с невообразимой скоро-ью, и нельзя было понять, то ли это обман зрения и игра черных, красных и желтых пятен на живой укладке, То ли это действительное, реальное изменение их цвета, странно совпадающее по ритму, пластике, насыщенности и буйству с бесстыдством телодвижений, не скованных моралью, обычаями, предубеждениями, фонтанирующих первобытной энергией и страстью женщины, которая еще повелевает мужчинами и владеет секретами магии и огня. И тело ее изменялось, согласно задаваемому огнем и музыкой ритму, превращаясь из полногрудого, с широкими бедрами и тонкими щиколотками, черного, зеркально блестящего, гибкого и завораживающего в хрупкое, тощее, голенастое, с подростковой неуклюжестью и плоской грудью, со светящейся белизной кожей, затем продолжая высыхать на глазах, отчего кожу прорезали кривые кости, она теряла упругость, и даже соски свешивались сморщенными ягодами чуть ли не на живот с выпиравшим тазом и отвратным бесстыдством старушечьего лобка, прекрасные волосы тускнели, по ним бежала грязная седина, лепившая их в отдельные неопрятные космы, и раскрепощенность, магия, эротизм и стихия молодости обращались в колдовство, бесплодность и обман дряхлости, а затем цикл повторялся.
Существо долго не замечало подъехавший броневик или просто не сочло его достойным своего внимания, но когда музыка затихла, прекращая и танец, и метаморфозы тела и причесок, женщина повернула голову и долго смотрела красными глазами на варло-кообразного водителя, потом обхватила себя руками, то ли пытаясь удержать в себе тепло, то ли прикрывая часть наготы от незнакомца, и пошла к машине, вырисовываясь уже просто черным силуэтом на фоне затихающего костра, отчего можно было видеть только ее общие очертания и чертовски пластичную походку, похожую на перетекание ртути. Когда Женя подошла к броневичку со стороны водителя, она оказалась вполне в форме - в длинном фиолетовом платье на пуговицах и гюйсом, с уложенной прической, веселой улыбкой, глазами, слезящимися от долгого соседства с костром, и полосами копоти на щеках, видимо, оставленных руками, когда она стирала с них пот. Она деликатно постучала по стеклу указательным пальцем поманила взглянувшего на нее Максима, который почему-то все продолжал заворожено смотреть на костер, как будто ожидая нового появления черной колдуньи с рыжими волосами, не обращая внимания на подошедшую Женю. Ему пришлось оторваться от огня и, слепо щурясь в темноту, одной рукой открыть дверь, а другой нащупать трепыхающийся в ужасе пакет и зажать его подмышкой, чтобы непокорные цветы не испугали непривычную к таким вещам слабую, но высокообразованную женщину, которая, впрочем, выделывала сейчас такое, если это ему, конечно, не почудилось, что впору было к цветам тащить сюда еще и Коня, с которым они наверняка нашли бы общий язык. Пакет оказался обжигающе горячим, и одетый в железо и кожу Максим не решился сразу же всучить его Жене, а только символически мазнул ее по щеке губами, запанибратски похлопал по спине и ткнул пальцем в пакет, намекая на продолжение в скором будущем ритуала поздравления с очередным большим шагом на пути к могиле и забвению. Женя не возражала и, схватив, словно железными клещами, Максима под локоток, повлекла его к костру, принявшему теперь вполне обычный вид вонючего пожарища, в Котором дворники и бомжи сжигают мусор и греются коло бесконечными зимними ночами, покрываясь слоями копоти от пылающих машинных шин, деревянных обломков мебели, бумаги и толстенных книг, которые никто никогда так и не удосужился прочесть от начала до конца, кроме, может быть, самих авторов, приобретая неистребимый запах сжигаемого хлама и даже загорая до волдырей и обугливания, если вовремя не повернулись во сне, подставляя огню другой бок.
Шин здесь не было, деревяшки, если и лежали когда-то в основании костра, давно и без следа прогорели, а в остальном это был ад для книг. То, что Максим поначалу принял за кучи самого обычного мусора, какого полным-полно в заброшенных, и еще больше в жилых местах города, то, что лежало неаппетитными оплывшими горками, прикидываясь мокрой грязью, размочаленным деревом, брусками прессованного угля, смятыми коробками из-под обуви и конфет, оказалось просто книгами в различной стадии уничтожения - их не просто приволокли сюда на акт сожжения, их по дороге жестоко пытали, рвали, топтали, топили в зловонных лужах, испражнялись на них, пытались есть, отрыгивали полупереваренные целлюлозу и картон, накалывали их на что-то острое, оставившее в них сквозные треугольные дыры, стреляли в них из огнестрельного оружия, чьи пули выворачивали наружу все содержание какими-то экзотическими черно-белыми цветками с резными лепестками. И теперь эти сокровища знаний, вместилища мудрости, источники надежды и наслаждений ума валялись уродливыми трупами, смиренно ожидая своей очереди полететь в огонь и корчиться в нем уже последними и мучительными судорогами, и куда их отправляли, даже не взяв в руки, брезгуя прикасаться к их нечистоплотной коже, а просто пнув ногой, разбивая ослабшие корешки и рассыпая их на отдельные, теперь хорошо горящие листы. Учитывая то, что книги перестали читать еще при Большом Взрыве, а печатать -- при царе Горохе, учитывая, что простой печатный текст вызывал у такбго же простого, ни в чем не замешанного, нигде не провинившегося гражданина в лучшем случае эпилептический припадок, а в худшем он хватался за пистолет, они стали такой же редкостью, как венерические болезни - ввиду отсутствия лекарств, все, кто ими болел, безвозвратно вымерли, унося с собой в могилу и когда-то широкомасштабную вялотекущую пандемию. Поэтому Максим пришел к выводу, что Женя сжигала не чью-нибудь, а свою собственную библиотеку, которую она собирала всю жизнь, которая заставила ее отказаться от мысли выйти замуж и родить ребенка, так как это потребовало в какой-то мере принести в жертву свое увлечение, точнее не увлечение (что за слово!), а часть своей жизни, на что она категорически не могла согласиться. Как Женя шутила, ставя самой себе диагноз, есть лесбиянки, есть педофилы, есть некрофилы и зоофилы, а она - библиофил.
Максим кончиком ботинка пошвырял кучку готовых к сожжению книг, выбрал то, что более-менее сохранило книжный вид, было не слишком покрыто грязью и не так воняло желудочным соком и желчью, осторожно вытолкал этот том и поднял его. Однако в неверном свете костра ничего нельзя было разобрать ни на обложке, ни на титульном листе, ни на других страницах, где текст сливался в сплошную черную строчку, а картинки или фотографии представляли неверные контуры то ли сложных интегральных функций, то ли футуристические эксперименты. Максим рвырнул ее в костер и наблюдал, как любопытный огонь развернул страницы, вздыбил их красивым полукругом, подпалил кончики, отчего по ним побежали маленькие, как огоньки церковной свечи, язычки пламени, потом белизна листов с непроницаемыми, идеально прямыми черными линиями стала покрываться коричневыми пятнами, словно кожа старческими веснушками, обратившимися через секунду черными крошащимися метастазами, прорывающиеся уже буйными факелами красного, искристого огня, разрывающими книгу в куски горячего измятого пепла, легко взлетающего над костром, поднимающегося к небесам и там исчезающего. Когда книга испарилась, он выбрал из той же кучи еще одну, каблуком выковырял ее из крепких объятий расстрелянных разрывными пулями подружек, подобрал, и сидя на корточках, используя колени в качестве подставки и наклонив книгу в сторону огня, снова принялся листать ее, но, в общем-то, с таким же успехом. Порой так бывает во сне, когда нужно рассмотреть внимательнейшим образом необходимую вещь, вдруг одолевает приступ слепоты, и как ни пытаешься напрягать веки, они наливаются свинцом и не пропускают ни лучика света в зрачки. Здесь, в полуметре от костра, было достаточно светло и жарко, и Максим мог спокойно разглядеть каждый штрих грязи, каждый заусенец на своих ладонях, но текст вновь ускользал от него - снова абсолютные, без единого просвета, черные полосы на каждом. листе, смазанные рисунки и номера страниц, ободранная на самом названии и авторе обложка. Это был какой-то злой фокус, злое чудо, так как Максим не думал, что с его глазами творится нечто Неладное, или что Женя последние десять лет только и занималась тем, что на манер цензуры закрашивала книги черной тушью и заливала фотографии перекисью водорода.
Особенно его поразил громадный альбом, который oн принял поначалу за коробку из-под патронов или футляр для противотанкового ружья с реактивными нарядами, настолько он был огромен, неуклюж, а варварское обращение довело его до такого состояния, что ничего, кроме эстетического ужаса, он не вызывал. Максим с трудом вырвал этого монстра из большой грязевой лужи, куда тот погрузился благодаря медному футляру, который некто по простоте душевной, видимо, принял за переносной сейф и небезуспешно пытался вскрыть автогеном, отчего верхняя почерневшая пластина с потеками расплава была закручена в трубочку, как крышка консервированной океанической сельди пряного посола, а первые полтыщи страниц превратились в подгоревшую корку пирога - такую же обугленную, пористую и издающую непередаваемый запах кремации живого существа. Остальные листы сохранились, но это не помогло разобрать на них что-нибудь действительно художественное, хотя и здесь можно было отыскать свою прелесть в разноцветных разводах, диких комбинациях оттенков, настолько несовместимых друг с другом, что даже у далекого от искусства человека должны были заныть зубы, каких-то головоломных намеках на нечто узнаваемое, но ускользающее от самого пытливого взгляда, вызывая глухое раздражение, как стерва, поначалу распалившая похоть, а потом дающая от ворот поворот. Короче говоря, во всем этом бреде Можно было усмотреть новое направление искусства, усматривают его в мазне слона по холсту малярной кистью в цирковом представлении. Сил предать eго огню у Максима не нашлось, и он опрометчиво бросил альбом себе под ноги, чем тот не замедлил воспользоваться, зацепив острым металлическим углом его колено, а когда человек инстинктивно наклонился к ушибленному месту, взметнул из лужи фонтан холодной и грязной воды, очень точно плеснувшей в лицо и раскрытый во внезапном стоне рот.
Пока Максим одной рукой потирал ушибленное колено, другой утирал испачканное лицо и отплевывался словно морж, Женя сменила платье и предстала в таком обтягивающем кожаном костюме, что Максим поначалу решил, что она снова разнагишалась и для пущей экзотики намазалась гуталином, не забыв потереть себя бархоткой для пущего блеска.
- Надо перетащить сюда последние остатки, - сказала она, - а то от этих никакого проку нет.
Кого она имела в виду, Максим не понял, но безропотно поплелся за ней, продолжая держать пакет под мышкой и придумывая подходящие слова для его вручения. Слова шли, но они были в основном или нецензурной бранью, или сложной смесью военного сленга и милицейских терминов, которые все почему-то стеснялись называть матом. И дело здесь было не в пограничности той ситуации, в которой оказался сейчас Максим - он бывал в переделках и покруче, и не в его смущении от присутствия сексапильной женщины, которая всего минуту назад танцевала голая вокруг костра, а в том, что он испытал какое-то удивительное желание выразить эмоциональное отношение к создавшейся ситуации, а что есть мат, как не чистейшей воды эмоции - смысла в нем никакого нет, синтаксической нагрузки он не несет, но имеет просто убийственную по энергетике семантику, из-за чего его, в общем-то справедливо, не рекомендуют употреблять в книгах. Женина попа описывала сложные вращательно-поступательные движения перед самым носом Максима, пока они поднимались вверх по крутой пожарной лестнице к балкону, где начинались ее апартаменты, а все ступеньки были усыпаны книгами, вырванными листами, пустыми переплетами, и приходилось прикладывать усилия, чтобы сосредоточить свое внимание не на гипнотизирующих ягодицах, а на собственных ботинках, которые дьявольски скользили, словно по льду, на всем этом мусоре, что было не менее удивительно, чем проснувшаяся в книжном черве сексуальность.
Кроме лестницы, которую неведомые умники приделали к кирпичному фасаду дома, сделав ее похожей на трап, а само строение на сухопутный корабль с полукруглыми выступами балконов, разбитыми овальными окнами-иллюминаторами, исковерканными антеннами и большой, кирпичной же трубой, тоже непонятно для чего построенной, видимо, в целях органического дополнения этой естественной инсталляции под глубокомысленно-философским названием "Корабль-дом" или что-то в этом роде, в каждом балконе была сделана капитальная железная дверь с выдающимися глазками-биноклями и замками в виде пудовых якорей на пеньковых веревках, которые необходимо было наматывать на чугунные столбы, расположенные внизу, и для пущей крепости закапывать каждый раз якорь в землю, чтобы дом, во время отсутствия хозяев, не унесло в открытый город, где он мог бы затонуть в какой-нибудь луже. Приделан трап был из рук вон плохо и, пока Женя и Максим поднимались а второй этаж, раскачивался так сильно, что все это, действительно, очень живо напомнило бушующее море, качку, шторм, и не хватало только морских брызг, cвежего ветра и зеленых от морской болезни сухопутныx крыс, попавших сюда по простоте душевной, в тщетной надежде насладиться красотами океана, экзотикой путешествий и забывших о такой мелочи, как качка. Два случайных путешественника морской болезнью не страдали, но у них были все шансы поскользнуться на ступенях, облепленных грязью, раскисшими страницами выносимых сверху книг, рвотой, плевками и, кажется, калом, и въехать носом в это отвратное месиво, и если не разбиться, что было бы затруднительно на такой высоте и на такой хлипкой лестнице, хоть и железной, но чей металл уже так изгрызла ржавчина, что он превратился в какое-то пористое, мягкое вещество, однако еще достаточно прочное для того, чтобы выдержать на себе двоих людей, а с учетом Максимова металлолома, так и всех трех, то угодить в эту ядовитую смесь, от одного вида которой возникают рвотные позывы, по коже бегут мурашки, а легкие категорически отказываются воспринимать насыщенный зловонием и миазмами воздух. Максим в целях предотвращения этих неприятных и в высшей степени унизительных случаев, так как являться в гости измазанным в чужом дерьме было, по его мнению, еще хуже, чем в своем собственном, попытался держаться за перила, с которых еще в незапамятные времена то ли содрали деревянные накладки, то ли, вообще, их не установили, из-за чего в ладонь периодически впивались острые железные заусенцы, которые он еще терпел, но сразу же выпустил противную железку, когда рука вляпалась во что-то мягкое и липкое, происхождение которого в неверном свете затухающего без пищи духовной костра нельзя было разобрать, а нюхать эту гадость и, тем более, пробовать ее языком не стоило. Максим кое-как оттер ладонь об шершавую поверхность стены, снова сильно поцарапав кожу o непонятные гвозди, вбитые в промежутки между кирпичами в непонятных целях, и уже начисто вытер об стерильную ткань плаща. Неприятное тактильное ощущение сменилось просто саднящей болью, и инцидент можно было бы считать исчерпанным, если бы в это время Женя не распахнула бронированную балконную дверь, которая была сделана с таким расчетом (случайным или умышленным), что она или начисто сносила с лестницы, или впечатывала в стену всей своей многотонной инерционной массой каждого, идущего по какой-то причине след в след за хозяйкой, и это было достаточно разумно, когда след в след шли грабители и прочие злоумышленники, но совершенно не поддавалось объяснению, когда, держась за талию хозяйки, сюда поднимались ее лучшие друзья. Видимо, Женя за долгие месяцы полного одиночества, отсутствия посетителей и просто соседей несколько забыла об этой особенности, потому что не предупредила Максима об опасности, и выгнутый блестящий мощный кусок высококачественной брони, бесшумно и с легкостью распахнувшись при помощи гидравлического привода на обильно смазанных солидолом петлях, поначалу мягко и настойчиво подтолкнул его в левое плечо, а когда он попытался оказать сопротивление этой бездушной, но хорошо воспитанной махине, она мигом отказалась от галантных манер, и Максим осознал себя только уже прижатым к кирпичной стене и почему-то висящим в воздухе, словно зажатая в тисках заготовка, по которой сейчас пройдутся напильником и ножовкой. Бронежилет пока сдерживал давление неподъемной массы, но Максим начинал чувствовать некое неудобство в районе ребер, как будто там затесался мелкий булыжник, теперь медленно Впивающийся в тело, что было явным сигналом неотвратимого прогибания кевларовых пластин и подступающей мучительной смерти со всеми малоэстетичными изысками раздавленного колесами машины толстого, огромного жука-брызгами крови, полупереваренной пищи, мозгами, кусками разлетающегося хитина-бронежилета и безвольно опавшими, иззубренными лапами.