Савеличев Михаил. Иероглиф

   Максим врубил скорость, и пятнистый перед его броневика, предусмотрительно забранный титановыми прутьями, прикрывающими и защищающими фары, а также повышающими аварийноустойчивость этой и так выносливой и малоприхотливой машины, протаранил надвигающийся катафалк, как бумагу, смял салон чуть ли не до кресла водителя и легко, даже не кашлянув, выпер наглеца за пределы заправочной площадки. Когда это от него требовалось, броневик никогда не подводил своего хозяина.
   На автозаправке замерли все звуки, даже рев перeдвигающихся и газующих машин стих, только если хoрошо прислушаться, где-то открывались или закрывались окна и хлопали двери, впуская или выпуская водителей - все в зависимости от крепости нервов и любопытства каждого конкретного человека. Шакалы очень берегли свои машины и действовали всегда стаей. Но Максим, как ни в чем не бывало, вылез из броневичка и стал откручивать крышку с бензобака.
   Катафалк пока не подавал никаких признаков жизни - его хозяин или хозяева, давно отвыкшие от такого неджентльменского обращения, были в прострации от свершившегося. Наверное, даже смерть была слишком легким наказанием для сделавшего это Максима. В салоне наконец-то объявилась жизнь, кто-то попытался завести заглохший двигатель, чтобы взять под контроль все еще ехавшую по инерции машину, но в отсутствие выхлопной трубы, каким-то образом при ударе завязанную морским узлом, это было сделать затруднительно, в заклинившие двери стучали чем-то тяжелым, а когда и это не получилось с песочным шелестом разлетелось лобовое стекло, и через него стали вылезать темные фигуры. Катафалк проскрежетал о бок еще одной застывшей от изумления шикарной машины, вырвал с мясом здоровенный кусок железа, похожий на иззубренную крышку гигантской консервной банки, и наконец-то остановился. Толпа позади Максима зааплодировала. Кто-то услужливо взял из его рук деньги и побежал к кассе, а Максиму оставалось только ждать, что начнется раньше заправка или поножовщина. У столкнувшихся машин собралось штук шесть человек, и они что-то оживленно обсуждали, махая руками в сторону наглого броневика. Спор был жарким и, скорее всего, плодотворным, так как вскоре черные фигуры расступилась, между ними возникло какое-то сияние, плохо различимое за падающим снегом, раздалось шипение, оно резко переросло в оглушающий рев, и пространство между Максимом и его ненаглядным броневичком разорвала тугая струя обжигающего света. К счастью, их первым залпом не задело, только задымился мокрый Максимов плащ, а на броне машины появилась полоса копоти. Ребята сегодня попались серьезные - они не стали крутить обычную шакалью программу с долгим и нудным препирательством в стиле "ну ты че, мужик...", легким избиением гаечным ключом и монтировкой, и превращением провинившейся машины в первозданный слиток руды, слегка разбавленный пластмассой и резиной, а сразу пальнули в него из плазменной мортиры - страшного оружия, но требующего тонкого обращения и настройки. Если бы весь разряд из-за их спешки или неопытности не ушел бы в небо, то автозаправка превратилась бы в одно лавовое озеро, кстати, вместе со стрелявшими. Ребята все-таки были горячими и неумными.
   Максим не стал ждать, когда снова зарядится батарея мортиры. Он задрал левой рукой полу своего плаща, словно начиная какой-то дикий вариант мужского стриптиза, правой рукой безошибочно, без единого лишнего движения и, на первый взгляд, как-то неторопливо, выдернул за цевье висящий на боку автомат, указательный палец левой руки при этом уже соскользнул на курок, и, слегка согнув ноги в коленях, дал длинную косую очередь по черным фигурам. Инструкторы по стрельбе очень не поощряли такую лихую трату патронов, которые в этом случае в основном уходили в "молоко" из-за неконтролируемой отдачи, к тому же всегда была высока вероятность выхода автомата из строя из-за перекоса патрона. Максим рисковал, но у него не было другого выхода - второй очереди ему бы сделать не дали, да к тому же расстояние было невелико, фигуры объемны и скучены, а сноровку он никогда не терял. Как в замедленной видеосъемке, Максим наблюдал за тем, как первые пули входят, рвут плащ и тело самого левого человека в районе живота и бедер, затем дырчатая кровавая дорога плавно поднимается, как кубическая функция, пересекая оси ординат грудных клеток и плеч соседей, и в конце на куски разносит лицо самой правой фигуры. Попав в человеческую плоть, пули со смещенным центром тяжести продолжали калечить и наматывать внутренности в один мертвый кровавый комок, и даже валяясь на мокром бетоне, словно сбитые мячом кегли, тела еще долго рефлекторно дергались и, кажется, делали попытки встать.
   К Максиму уже неуверенно приближался десяток солдат в бело-черных балахонах и касках с натянутыми поверх зелеными авоськами (видимо, для пищевого довольствия), с автоматами наперевес, готовых при новых выстрелах либо сразу зарыться в снег, либо побросать оружие и сдаться. Пытаясь успокоить этот разбушевавшийся муравейник и предотвратить кровопролитие и массовую сдачу в плен, Максим поднял руки вверх, замахал зажатым в руке удостоверением и заорал:
   - Не стреляйте, братцы! Я офицер Службы безопасности. Пусть ко мне подойдет ваш старший! - В общении с армейцами главное - голос, твердый, уверенный, с железными интонациями.
   Солдаты залегли, а к Максиму подбежал бородатый прапорщик. Он еще сохранял милую округлость лица и тела, недвусмысленно намекавшие на то, что до этой солярной дыры он охранял в каком-нибудь тихом районе стратегический склад со стратегической тушенкой, но за какую-то провинность, искупить которую нельзя было и расстрелом, его сослали в эту клоаку за колючей проволокой. Месяцы (а может, и дни) службы смыли с блинообразного лица все масло, всю сметану и весь мед и наложили неповторимый отпечаток заправки - копоть, грязь, снег, шелушащиеся пятна авитаминоза и застывший, затравленный взгляд человека, попавшего с воли в специфическую атмосферу колонии строгого режима с ее унижением, растаптыванием человека и превращением его в плохо функционирующий ходячий механизм. Взгляд загнанного прапорщика был сильнее плазменной мортиры нередко это сигнализировало о готовящемся выходе из строя в такой голове небольшого сопротивления, после чего эти люди расстреливали свои взводы и семьи, и бежали в леса. Автомат у него был, но в суматохе он или потерял магазин или, вообще, забыл его вставить, поэтому Максим опустил приготовленный было пистолет для отпора этому зверю в карман плаща и сунул ему под нос удостоверение со своей фотографией:
   - Ростиславцев, - представился он, и это было единственной (но весьма относительной) правдой в его монологе. - Служба безопасности. Инцидент произошел...
   Все остальные его слова, ответы, реплики, анекдоты,хохмы, а также вопросы, реплики, анекдоты, хохмы прапорщика утонули в реве патрульной "акулы", вызванной подразделением охраны для огневой поддержки боевых действий против превосходящих сил противника, и теперь зависшей точно над головами беседующих на такой высоте, что шасси почти касалось макушки Максима. Тугой воздушный поток от двойного винта не только свел на нет возможности их голосового общения, но и заставил Максима и прапорщика прикладывать все усилия чтобы устоять на ногах в искусственном урагане, не наесться в чрезмерном и опасном для здоровья количестве снега, настолько грязного, вонючего и пропитанного соляркой, что удивительно, как дошлые автовладельцы не догадались еще им заправлять свои машины, а также усиленно беречь глаза в ослепительных снопах вертолетного прожектора, из-за чего Максиму пришлось пойти против правил и задвинуть очки на более подходящее для них место, а прапорщику щуриться изо всех сил и закрываться ладонью, словно он отдавал непрерывно честь офицеру безопасности. Стараясь не делать резких движений под прицелом крупнокалиберных пулеметов и противотанковых ракет "Черной акулы", они неоднократно пытались выбраться из-под ее винтов, но вертолет, перемещался вслед за ними, и они оставили эту затею. Оглушенные, ослепленные, лишенные речи, Максим и прапорщик тем не менее пытались общаться, жестикулируя руками и ногами, и строя страшные рожи друг другу. Издали они очень напоминали философствующих павианов. Тем не менее, разговор шел достаточно живо - вынужденная физическая зарядка согрела замерзшее тело и начала оттаивать заледеневшую душу прапорщика. Разбирая в полутьме очков по губам, скрытых неряшливой бородой, что было не очень сложно, так как пять из шести слов были матерными, Максим догадался, что прапорщик плачется ему о своих невзгодах, доносит на проворовавшееся начальство, просит помочь перевестись хотя бы в фуражное хозяйство, обещая вечную дружбу и помощь. Максим поддакивал ему, обещал достать гуталин для его прапорщицких сапог, так же клял погоду, восхищался его начитанностью, Цитировавшего в подлиннике армейские анекдоты с oбширными нецензурными комментариями, и орал прапорщику на ухо, пытаясь задать самый главный вопрос сегодняшнего дня - где в городе можно купить Цветы? К концу беседы они постепенно стали лучше понимать друг друга, потому что прапорщик наконец-то достал из кармана балахона какую-то затертую бумажку и написал на ней подробный адрес, почему-то при этом активно махая рукой в сторону разбитого катафалка. Он также пытался объяснить на пальцах, как туда лучше проехать, причем так активно шевеля ими, словно изображал сцену удушения в дрянном фильме. Дольше этого Максим выносить не смог, пожал прапорщику руку, троекратно с ним облобызался, сердечно обнял, поклонился в ноги до самой землицы и залез в броневичок, услужливо заправленный под самую завязку и отогнанный к выезду с автозаправочной станции каким-то анонимным благодетелем. "Акула" его уже не преследовала, и Максим облегченно выехал на такие тихие и пустынные улицы города, какими они казались ему после рева вертолетных двигателей, аварий и перестрелок. Люди гибнут за солярку.
   Уворачиваясь от пытающихся его сбить машин, Максим достал из кармана адрес, как оказывается, записанный на приказе Н-ской части с грифом "Секретно" "...о сооружении в караульном помещении отхожего места на десять посадочных мест из подручных материалов во внеслужебное время". Это было недалеко, и Максим наконец-то съехал со встречной полосы движения и стал пристально всматриваться в проплывающие мимо дома и развалины, дабы не пропустить цветочного магазина. Он никогда не видел подобных заведений, но почему-то представлял их в виде сплошь застекленного, полного яркого света и темной зелени магазина с золотыми надписями и тщательно укрытыми в розовых кустах пусковыми установками залпового огня. Все-таки цвета не еда, цены на них сумасшедшие, но воровать их бесполезно, так как ни съесть, ни перепродать невозможно, и Максим уже стал подумывать - а не бросить ли ему работу и не заняться ли этим выгодным делом. Между тем, никаких сверкающих магазинов ему не попадалось, а все тянулись закопченные фасады уцелевших и разрушенных зданий, расчищенные от завалов площади, на которых стояла разнокалиберная бронетехника - танки, самоходки, БТРы, БМП и ракетные комплексы противовоздушной обороны, такие же, но уже укутанные колючей проволокой площади с толпами сидящих прямо на земле каких-то уныло-серых людей - беженцев или каторжан, проплешины гигантских воронок, наполненных черной водой из пробитых водопроводов, и, изредка, уцелевшие по странной случайности парки с умирающими, догнивающими деревьями и кустами, ржавыми остовами качелей, каруселей и колес обозрения и идеально ровными полосами окопов и оборонительных сооружений - надолбов и железных "ежей". Улица обрывалась прямо в разлив реки с остатками причала и полузатонувшего дебаркадера, и Максим в недоумении остановил броневичок. Река медленно несла радужные воды с большими кусками льда, и мимо стоящего на песке Максима проплывали деревянные обломки мебели, пустые пластиковые бутылки, не успевшие наполниться водой, надутые камеры, грубо сколоченные плоты, газеты, плакаты, какое-то тряпье, перевернутые алюминиевые лодки и даже подорванный десантный катер, от которого над водой торчала обугленная корма с неразличимым уже названием или номером. Редкие волны накатывали на его ботинки, а голодные чайки пикировали к самому лицу, словно от отчаяния намереваясь набить брюхо человечиной. Противоположный берег, покрытый сплошными пожарищами, остовами зданий, с покосившейся телевизионной башней, каким-то чудом eще державшейся на уцелевшей опоре, был давно мертв и безлюден. Над ним не пролетали даже птицы, предпочитая огибать это место вдоль более оживленных районов и полос разросшегося леса.
   Максим подобрал под ногами плоский белый округлый камешек и запустил его скакать по воде, оставляя расходящуюся дорожку "блинов". Камешек допрыгал до останков катера, звучно щелкнул по нему и утонул, а внутри корабля стал нарастать какой-то шум, словно там пробудились спящие механизмы, и висящий над водой винт сейчас начнет медленно-медленно, а затем все быстрее и быстрее вращаться, в надежде дотолкать этот хлам до родной базы. Но ничего такого не произошло - звук стих, а еще через какое-то время со страшным скрипом распахнулся кормовой люк, откуда показалось сначала автоматное дуло с примкнутым штыком, а потом и чумазое растерянное лицо с нахлобученными остатками черного берета. Пехотинец и Максим долго рассматривали друг друга, затем люк захлопнулся, а катер продолжал свой мертвый дрейф. Максим залез в машину, резко ее развернул, так что остались глубокие следы от колес и вал мокрого песка вдоль дуги поворота. В ребристые ямки быстро просочилась вода, горки песка оплыли под снегом, но Максим этого уже не видел. Теперь он не надеялся отличить нужный магазин по внешнему виду и внимательно отслеживал нумерацию домов там, конечно, где уцелели эти жестяные таблички с никому ненужными названиями и большими цифрами, выведенные черным по белой эмали, и где уцелели стены, на которые эти таблички были прибиты.
   Как оказалось, цветочный магазин ничем не отличался от магазинов промтоварных, продовольственных, хлебных - такие же бронированные двери, заложенные мешками с песком витрины с несколькими амбразурами, в которых можно было разглядеть чьи-то блестящие глаза, и такие же надписи по мешковине с названием магазина и ассортимента. Назывался магазин "Ритуальные услуги". Поначалу это Максима не смутило - что же такое дни рождения, любовь женщин к цветам и к золоту, как не древний, впитавшийся в кровь мужчин и женщин ритуал, но, зайдя внутрь, он сообразил, что очутился в бюро похорон. Около стен штабелями высились гробы всех форм и размеров, любовно сделанные из красного полированного дерева, грубо сколоченные из необструганных дубовых досок, криво сваренные из цинковых листов и даже склеенные из пластиковых бутылок, лишь по краям для крепости перехваченные железными ободами, грудами были свалены мраморные заготовки для могильных плит, около прилавка стояли уже готовые образцы с фотографией, вытравленной прямо в камне, и с золотыми надписями годов жизни и фамилий усопших. Впрочем, все фотографии были одного и того же человека, фамилии и годы рождений совпадали, различались только даты положения во гроб.
   - Чем могу помочь вам в столь скорбный для вас день? - раздался тихий, проникновенный и настолько сочувствующий голос, что Максим, дабы не разочаровывать этого человека, готов был сам лечь в могилу. Голос принадлежал высокому смуглому человеку с черными прилизанными волосами, резкими морщинами на щеках и в шикарном смокинге с поддетой под него теплой пушистой вязаной жилеткой. Лицо его
   Максиму уже было знакомо - оно красовалось на выставочных плитах.
   - Мне бы цветы, - скорбным голосом, приличествующим месту, моменту и соседству гробов, сказал Максим.
   - Как зовут усопшего? - уже деловито поинтересовался Семен Петрович Яйцов (именно это имя, отчество и фамилия золотились на черном мраморе под фотографиями).
   - Женя. Евгения. Она женщина, - не вдаваясь в цели данной покупки, дабы не превращать это место в балаган, сообщил Максим. Зачем С. П. Яйцову нужно было имя, он пока не понимал.
   - Подождите пожалуйста, господин. Я постараюсь сделать все быстро, - и Семен Петрович исчез в находящейся позади двери с надписью "Служебное помещение. Клиентам вход строго воспрещен!". Тем временем Максим изучил даты смерти продавца и обнаружил, что ближайшее время отправки на тот свет должно было наступить через три года. Если это не случиться, то назначались еще четыре даты - через шесть, десять и одиннадцать лет.
   Дверь раскрылась, и появился Семен Петрович, неся роскошный венок из пластмассовых цветов с железными стеблями, припаянными к проволочному ободу и оплетенными муаровой лентой с серебряной надписью "Спи спокойно, Евгения". Максим сел на подвернувшийся кстати гроб.
   - Я взял на себя смелость самому сочинить надпись, - объяснил Семен Петрович, любовно поглаживая венок. - Но если вам не нравится, то за дополнительную плату мы ее перепишем.
   - Простите, - сказал Максим, - а живых цветов нет? И не в виде венка, а виде обычного букета и без всяких лент?
   - О, молодой человек, - профессионально пустил слезу Семен Петрович, я чувствую, что она была очень дорога вам! Вот уже много лет я не слышал, чтобы кто-нибудь хотел возложить на могилу живые цветы. Это слишком дорого и непрактично в наше время.
   - У нее день рождения, - попытался объяснить Максим, но продавец заголосил, уткнувшись лицом в траурные ленты.
   - Горе! Какое горе! Позвольте высказать вам, дорогой друг, все соболезнования, которые приходят мне в голову! Потеря подруги, да еще в ее день рождения... Какая трагическая случайность, какая жестокая насмешка судьбы... Хотя, если вы сможете зайти завтра, то я смогу раздобыть для вас...
   - Она... меня... пригласила... сегодня... - чеканя каждое слово сказал Максим.
   Фраза резанула слух Семена Петровича, и он непонимающе уставился на Максима. Его руки все еще сжимали малость помятый венок, а из глаз выкатывались последние искренние слезы сочувствия.
   - Так она жива? - прошептал он и, увидев кивок Максима, продолжил уже громче: - Да как в вашу голову пришла такая кощунственная мысль, такая дикая фантазия, такое пренебрежение человеческими чувствами? Неужели вы не нашли более подходящего заведения для своих глупых шуток и выходок?!
   - Извините меня, - стал оправдываться Максим. - Понимаете, мне дали ошибочный адрес. Я, действительно, хотел купить цветы женщине... живой женщине, у которой сегодня день рождения. Вообще-то, я хотел попасть в цветочный магазин.
   Семен Петрович еще долго возмущался, оскорблялся, выкрикивал обвинения в адрес аморальных шутников, теребя несчастный венок и размазывая надпись на ленте. Максим, как мог, успокаивал его, извинялся, благодарил за высказанные, пусть и не к месту и не ко времени, соболезнования, восхищался прекрасным венком, который он не отказывался оплатить, раз вышло такое недоразумение и были впустую потрачены материалы и силы на его изготовление, и даже, возможно, подарить его в качестве сувенира поименованной даме... Усмотрев в последних словах Максима новую насмешку, начавший было успокаиваться Семен Петрович опять взорвался потоком нелестных слов по отношению к Максиму, и препирательство пошло по новому витку. Такое продолжалось несколько раз - продавец кричал, брызгая слюной и угрожающе размахивая пришедшим в негодность венком, от которого во все стороны разлетались пластмассовые розовые и голубые цветы, затем уставал, успокаивался, замолкал, Максим честно говорил свою реплику, и цикл начинался по новой. В конце концов, когда испуганный Максим уже начал прицениваться к мраморной плите, Семен Петрович устало махнул рукой и набросал на блокнотном листе несколько строк толстой чернильной ручкой с золотым пером, и протянул его Максиму. На нем красными чернилами каллиграфическим почерком были выписаны восемь адресов.
   - Магазины цветов, - объяснил он.
   Максим стал горячо благодарить, извиняться, безуспешно совать ему в руку денежную купюру (успех пришел только тогда, когда он добавил еще две), дружески хлопать по спине и добродушно смеяться.
   Сегодня ему хронически не везло. Он объехал все адреса, данные Яйцовым, но натыкался либо на развалины, либо на пустые помещения, либо все же на цветочные магазины, в которых из цветов были одни искусственные пальмы и плесень на стенах.,Все адреса, лежали в разных концах города, и ему пришлось не раз и не два пересечь его по диагонали, петлять по малознакомым и опасным районам, несколько раз ввязав ться в перестрелки, чуть не угодить под бомбежку, пoмочь разобрать два завала от рухнувших домов, еще раз заправиться, правда на совсем другой автозаправке и без инцидентов, пересечь мост, чтобы попасть в центр, подвергнувшись обнюхиванию и ощупыванию собаками-мутантами, снова вернуться на периферию, выспрашивать у случайных и очень напуганных прохожих нужные улицы или переулки, снова петлять, снова искать, стрелять, выспрашивать... Улицы, дороги, пепелища, люди, патрули, собаки, снег, дождь и грязь слились перед ним в единую картину города, издыхающего, словно облученная опухоль, раскидывающая во все стороны среди лесов, полей, болот, ручьев и рек свои щупальца-метастазы фанерных трущоб, помоек и редких новостроек, могущих стать новыми смертельными зародышами.
   Когда в последнем магазине он увидел ту же безрадостную картину пластмассовой и полиэтиленовой поросли, он в изнеможении опустился на предусмотрительно подставленный стул и подпер небритый подбородок кулаком. Все, финиш. Посидев так под сочувствующими взглядами продавщиц, он поднялся и вышел под снег. У самой машины его нагнала одна из девушек, самая симпатичная, на его хладнокровно-равнодушный взгляд, констатирующий это чисто автоматически, как компьютерная программа, вычисляющая экстремум кусочно-гладких функций. Она была брюнеткой с разлетающимися, словно крылья птицы, бровями над зелеными глазами, коротким носом и короткой верхней губой, открывающей белые и ровные зубы. Она куталась в облезшую шубку и, чтобы не вести разговор в непогоде, он пригласил ее сесть в броневичок.
   - Я могу помочь тебе, - сказала девушка. - Цветов в городе нет и не будет, но я знаю, что, по специальному заказу, их привозят из оранжерей, расположенны далеко за городом.
   Максим с сомнением оглядел ее, про себя отметив, что с тех пор как она закуталась в шубку, с ее ног исчезли форменные красные чулки в сеточку, и от этого смуглая гладкая кожа покрылась пупырышками от холода или нервного возбуждения.
   - Да, - спохватилась она под его пристальным взглядом. - Меня зовут Матильда, - и протянула Максиму теплую ладошку. На лбу у нее ясно читалось, что зовут ее что-то вроде Светы или Марины, но Максим не возражал и против псевдонима.
   - Где эта ферма? - скептически спросил он, доставая с заднего сиденья планшетку со свежей спутниковой съемкой города и близлежащих районов, которую Вика регулярно вытаскивала из военной сети. Нелегально, разумеется.
   Лже-Матильда, к удивлению Максима, карту читать умела и довольно толково объяснила ему, как удобнее всего добраться до таинственных оранжерей, водя пальцем без ногтя по линиям дорог и проселков, которыми город окутался, словно грибницей.
   Максим еще раз рассмотрел заветную точку, но ничего подозрительного там не заметил - виднелись засаженные чем-то поля, прерывающийся пунктир асфальтированного шоссе, прямоугольники строений, связанные вязью труб в замысловатый иероглиф, хорошо знакомые вырезы окопов и круглые проплешины воронок.
   Тихий, мирный уголок сельской жизни с непроходимой грязью, деревянными сортирами, проспиртованными мужичками в рваных телогрейках, исхудалыми лошадками и гуляющими по навозу курами. Все это Максим когда-то видел в кино.
   - Сколько я тебе должен за совет... Матильда? - заставил он себя назвать ее по абсолютно неподходящему для нее имени. Псевдоним ее только портил.
   Девушка покачала головой.
   - Нисколько. Это было только одолжение с моей стороны. Подарок. И я хочу сделать тебе еще один, - со значением закончила она и распахнула свою шубку, начавшую в теплом салоне противно попахивать мокрым мехом, показав, что в своем магазине она забыла не только форменные чулки, но и форменную одежду и форменное белье. Неизвестно чего от него ожидала закаленная девушка, но Максим продолжал спокойно сидеть на своем месте, разглядывая ее тело и не делая никаких попыток к изнасилованию. Матильда улыбнулась, взяла его безвольную руку и, приложив ее в эпицентр левой груди, медленно повела вниз, полузакрыв глаза и томно застонав. Сеанс стриптиза и соблазнения проводился только для Максима, так как все окна его броневичка были целомудренно залеплены толстым слоем снега, от которого в салоне стало темно и спокойно, как на супружеском ложе. Это было невероятно, но Максим чуял смертельную опасность, и не где-то на улице, а вот прямо здесь, под его ладонью, ощущающей кроме тепла и гладкости женской кожи что-то ядовитое и смертоносное, как жало скорпиона. Но эта даже не просто смерть, а нечто более жуткое - мучительная и изнуряющая смерть была покрыта столь убаюкивающим, столь соблазнительным слоем женского желания, запах которого Максим явственно ощутил в воздухе, что стоило большого труда вырваться из этой липкой ловушки. Многие, навeрное, и не сумели.