Страница:
Впрочем, во всех других отношениях он был человеком приятным, что позволяло нам уживаться на горе вот уже последние полгода. Работа его целиком лежала в высотах чистой науки, не замутненной никакой низменной прикладностью и никакой зависимостью от работы нас, наблюдателей. Неудивительно, что и в горы его занесло по этой причине - подальШ6 от мелочной суеты кафедральных интриг, шибко умных студентов, смазливых студенток и научных статей. Он даже книг сюда не притащил, утверждая, что все нужное у него в голове, а чужие мысли и идеи только мешают личному творчеству.
Пару раз он пытался объяснить мне смысл своей работы, но для этого ему пришлось залезть в такие дебри тензорных уравнений, теории графов и алгебры Ли, что я в ужасе шарахнулся от вороха его рукописей и соврал, что мне все ясно.
Впрочем, Альфир обещал, что окончательные уравнения будут просты и понятны не только ему, но еще паре-тройке человек на Земле, в чем я с ним соглашался.
Ольга разлила нам кофе, и мы принялись его прихлебывать, смотря "Программу А" и лениво переговариваясь. Альфир при этом встать не соизволил и вкушал горечь напитка в вальяжной позе патриция или Адама с фресок Микеланджело, что-то при этом чиркая на переплетенном раритетном томе "La Telescope" 1897 года издания.
- Я вам приготовила свежие растворы и проявила оставшиеся пластинки. Только, по-моему, они не получились.
- Спасибо, - кивнул я.
- Скажи, Олечка, - оторвался внезапно Альфир от своей теории. - Что тебя, симпатичную, умную женщину могло привлечь в астрономии? Не пластинки же ты собиралась всю жизнь проявлять?
Я чуть не подавился. То, что он так фамильярначал с Ольгой, меня не удивляло - она, действительно, была симпатичная, и при других обстоятельствах я бы и сам ее так именовал, но, по-моему, лезть в душу женщине было уже слишком. Хотя, если отвлечься от бесцeремонности вопроса, граничащей с хамством, то он задавал по существу и в точку. Я и сам его себе нередко задавал.
- Ну, я пошел, - соскочив с дивана и не дав рта открыть Ольге Борисовне для очередной исповеди нашему личному горному исповеднику, я прошел в библиотеку, подсчитал по "Астрономическому календарю" звездное время (формула у меня постоянно вылетала из головы), взял выдранную из Atlas coils затертую страницу с картами наблюдаемых площадок, журнал наблюдений и, облачившись в фирменный ватник, вышел на воздух.
Солнце зашло, было холодно, а небо все также завораживало россыпями звезд и туманной полосой Млечного пути, в котором так много молока, что он того и гляди замычит, и лишь где-то на горизонте толпилась стайка туч.
Даю руку на отсечение, но девяносто девять и девять десятых из нас пошли в астрономию именно из-за красоты звездного неба. Вряд ли в детстве и раннем , студенчестве мы всерьез задумывались о сложностях теории звездных атмосфер, о либрации Луны, о проблеме скрытой массы и об аккреционных дисках. Нас влекла романтика звездных ночей и все та же, альфирова, чистота и нравственность нашей науки.
Многих потом это подвело, когда вместо звездной романтики нас стали пичкать математическим анализом, Демидовичем, линейной алгеброй и дифференциальными уравнениями. Интегралы и матрицы многие не потянули, а копаться в тонкостях ядерных реакций и поглощений в атмосферах звезд быстро наскучило.
Иных уж нет, а те далече, вздохнул я и, погасив сигарету, стал отпирать дверь в купол Цейсса. Открыв задвижки и прикинув, куда мне нужно смотреть, я cделал запись в журнале, сообщив самому себе, что сейчас 23 часа и 3 минуты, температура воздуха +7С, на горизонте тучи, и, зарядив в кассету пластинку, вставил ее в "казенник" телескопа.
Мысли гуляли где-то далеко, пока я проводил все эти манипуляции, устанавливал фокус, двигал железной ручкой купол, поворачивая в нужном направлении, включал часовой механизм, в котором так и не успел поковыряться, находил нужный участок небесной сферы и, отыскав в гиде нужную звезду, принялся ее гидировать, нажимая кнопки пульта управления и не выпуская ее из перекрестья прицела. Астрограф вел себя вполне прилично - цель держал хорошо, не гуляя по альфа и бета, и путеводная светящаяся точка словно прилипла к центру окуляра.
Настроение у меня поднялось - я включил свой приемничек и все сорок пять минут экспозиции наслаждался новостями, романсами и сводкой погоды, не подозревая, что все самые важные новости еще впереди.
Сменив пластинку, я перенацелил астрограф на другую площадку, по которой обычно "ползал" Мошанов в поисках шаровых скоплений и прочей экзотики. "Мошанчика" в эту ночь можно было порадовать - я чувствовал, что и его пластинка удалась не на стыд, а на славу. Я перешел к третьей цели, ощущая, как в душе начинают петь птицы, а на голове цвести розы. Это была моя ночь, время, когда все удается, когда вновь начинаешь чувствовать вкус к жизни и любить свою профессию, когда ты счастлив и умиротворeн, и не желаешь ничего невозможного.
Поэтому, когда в небе началось разгораться заревo, я не сразу понял, что моим наблюдениям на сегодня и на многие последующие дни пришел конец.
На какое-то мгновение мне показалось, что я совceм заработался, и ночь уже прошла, и наступило утpo. Но часы неумолимо высвечивали красным 2:05, до восхода было далеко, да и то, что я смог разглядеть в окно купола, нисколько не напоминало солнечные лучи.
Ни о чем особенном в тот момент я, конечно же, не подумал. Мало ли что у нас увидишь в горах. Одно время, помнится, к нам зачастили неопознанные летающие объекты в виде блюдец, тарелок и прочей легко бьющейся посуды. Появлялись они ближе к ночи, выныривая буквально из багрового закатного диска солнца, делали "петлю" или "восьмерку" над БТА и снова ныряли в закат. Шуму об этих посещениях было бы много, будь здесь не астрономическая станция и не профессионалы-астрономы, с их научно-консервативными устоями относительно существующей картины Вселенной, в которой не было места "зеленым человечкам", НЛО, Господу Богу, Лох-Несскому чудовищу, гаданиям и предсказаниям, а все имеющиеся феномены укладывались в прокрустово ложе научной парадигмы и объяснялись ссылками на обман зрения, вражеские (и наши) автоматические дрейфующие аэростаты, запуски космических ракет с Байконура и соседнего аула, и, особенно, на шаровые молнии, выступающие во многих отраслях физики этаким мифическим айпероном, на который можно свалить все, что не объяснялось уравнениями.
Однако весь этот шум уходил в песок разумного скептицизма, осаждаясь где-то на дне семейных кухонь, подпитых компаний или прорывался в курилках сдержанно-ироническим обменом фраз: "Ну что, летают? - Летают, черти, работать не дают". Через пару месяцев энлонавтам надоело мельтешить, тем более что их демонстрации не вызывали у нас, астрономов, никакой видимой реакции, кроме усталого раздражeния по поводу столь дерзкого пренебрежения устоявшимися взглядами, - никто из нас не выходил выкладывать на пике Келдыша теорему Пифагора или схему размножения человека, никто не разводил костры, помечая посадочную полосу, и даже не махали сатиновыми трусами в цветочек, стремясь просто поприветствовать братьев по разуму. И "зеленые человечки" куда-то сгинули. Надо полагать, в более гостеприимные места.
Спустившись на землю, я обошел купол, загораживающий мне поле зрения в сторону востока, и понял, что с небом, действительно, творится неладное. Невысоко над горизонтом образовалось непонятное белоснежное пятно, разрастающееся с невероятной скоростью и поглощавшее все новые и новые участки неба, звезды и созвездия.
Сначала я в полном отупении пялился на эту невероятную метастазу, пожирающую мою профессию, пытаясь подобрать этому зрелищу более-менее разумное объяснение. Первые гипотезы, пришедшие в голову, были затасканы и затерты до полной пошлости многочисленными литературными героями (начиная от "я сплю, и это все мне снится", до "началась ядерная война или наступил конец света"). Храня свою репутацию и научную невинность, я их тут же отбросил. Более оригинального ничего не выдумав, я решил забраться на господствующую высоту, на которой громоздилась ржавая ферма электропередачи и откуда oткрывался неплохой вид на белые купола астрометристов, "хотель", БТА и Цейсс. Можно было бы добежать и до гостиницы и залезть на ее оцинкованную ышу с которой мы часто фотографировали рассвет и с которой в хорошую солнечную погоду можно было Рглядеть сверкающее кольцо РАТАНа, но апокалиптическое действо в небесах не располагало к суетливому поиску лучшего места в ложе для наблюдения за пьесой "Конец света", и я, как лунатик, задрав голову к небу и оскальзываясь на мокрой от росы траве, пополз к своему новому наблюдательному пункту, забыв о телескопе, о пластинке, давно засвеченной, об Альфире и Ольге, дрыхнувших в теплых кроватях, и еще о многих вещах в мире.
За эти несколько минут полымя охватило меж тем половину небосвода, и в его светящей белизне стала просматриваться определенная структура. В этом "нечто" первыми на себя обращали внимание своей плотностью идеально прямые линии, образующие наклонный к линии горизонта частокол градусов в тридцать. Они являлись несущими конструкциями для всего остального - "ветвей" и мириад мельчайших "крючьев", скрепляющих "ветви" между собой. "Ветви" росли из "стволов" с плавно меняющимся наклоном, который увеличивался тем больше, чем ниже находились отростки, и были настолько часто посажены и сплетены "крючьями", что сквозь них не было видно никакого неба, никаких звезд. Это было природным воплощением фрактала, чья любая бесконечно малая часть повторяла всю структуру в целом.
И этот вселенский фрактал закрывал все небо и из-за суточного вращения Земли - для этого она двигалась слишком медленно, а потому что двигался сам. я не мог ошибиться - колоссальное образование, вполне материальное на вид, не только простлало длань свою над планетой, но и стремительно приближалoсь к ней.
Это, непонятно из чего сделанное, - вуаль, покрывало, сотканное неведомыми титанами, падало с небес на Землю, и в мою голову закралась совершенно безумная мысль - а если правы были необразованные древние, утверждавшие, что небесный свод покоится на плечах титанов. И сейчас они, измученные, уставшие после миллионолетий неподвижного стояния, сбросили с затекших мышц твердь неба, за держание которой они не получали ни жертвоприношений, ни благодарности, ни стажа, ни пенсии, и в которую, тем более, не верил уже никто из образованных древних, будь то в Древнем Египте, Древнем Вавилоне, и тем паче - в Древней Греции. А уж в Библии Иов прямо заявляет о Боге: "Он распростер север над пустотою, повесил землю ни на чем".
Меня охватил жуткий страх, ноги мои подогнулись, и я упал на мокрую землю в полной уверенности заката мира и, что более важно, своего собственного конца. Открывая все больше подробностей и все большую структурную сложность, твердь, фрактал, туман падал в полном безмолвии на меня, такого ничтожного, жалкого, мелкого, трясущегося, потерявшего полный научный интерес к свершающемуся феномену, но так цепляющегося за эту свою никчемную жизнь. И я выл, кричал и плакал, катался по земле, вырывая пожухлую траву и пуговицы из своего ватника.
В какое-то мгновение иссиня-белый "ствол" с отходящими "ветвями", скрепленными "крючьями", разросся до чудовищных размеров, замер на секунду на расстоянии вытянутой руки от моего лица и, наконец, yпал на землю.
Сердце мое ухнуло и остановилось. Изредка мне снятся сны, после которых я часами, неделями хожу под впечатлением увиденного. Даже помню тот, первый, сон, приснившийся мне в пятом классе очень средней школы, и открывший длинную череду похожих по смыслу и чувствам снов, которые я окрестил "ядерными".
Я был тогда в пустыне. Один. Близился рассвет, и я лежал в сером бетонном помещении, полом в котором служил все тот же песок. Одна из стен отсутствовала, открывая вид на пустынные, холодные и такие же серые барханы, а потолок нависал так низко, что если бы я сел, то моя макушка уперлась прямо в него. Я лежал какое-то время в этом бункере, тщетно пытаясь понять - зачем я здесь нахожусь и почему вокруг лишь мертвая пустыня. И внезапно, словно получив из каких-то далей беззвучный ответ на свой непроизнесенный вопрос, я понимаю, что остался один. Никого, кроме меня, не осталось - все сгорело. Я один, я последний, и ничего и никого не будет после в этом мире. Меня при этом охватывает такая непередаваемая тоска, которой я в реальной жизни ни до, ни после, к своему величайшему счастью, не испытывал. И я плачу, я стучу кулаками в песок и кричу в безмолвие и одиночество мировой могилы: "Какие же вы сволочи! Какой мир загубили!"
Конечно же, в том нежном возрасте мне и не пришло в голову записать этот сон, но в этом не было и нужды. Здесь дело было не в подробностях, не в мелочах, а в - ощущении, столь ярком, реальном, спектрально-чистом, настолько не замутненном никакими другими эмоциями или хотя бы подспудным ощущением сна, выдуманности той ситуации, что воспоминание об этой вселенской тоске и мировой скорби по канувшему в лету привычному и такому прекрасному миру живет во мне до сих пор.
Этот "ядерный" сон, сон-тоска, сон-утрата, сон-боль сопровождает меня на протяжении всей жизнй и иногда я горестно плачу в ночи о потери чего-то важного, близкого и просыпаюсь на мокрой подушке.
Есть еще сны-любовь, сны-измена, но они сравнительно быстро забываются. После них я несколько дней ощущаю, что мир все-таки прекрасен, свеж и ярок, что самое главное мною не потеряно, и оно всегда со мной. Я чувствую просветление, словно стер со своих запыленных очков всю налипшую за долгие годы грязь И с удивлением обнаружил, что окружающий мир вовсе не серый, и даже не черно-белый, а - цветной.
Теперь я грезил наяву, и здесь снова главными были ощущения.
Я ощутил понимание. В моей голове сошлись тысячи и миллионы мельчайших деталей, идей, впечатлений, образов, почерпнутых из книг, увиденных краем глаза, услышанных краем уха, просто выдуманных, выученных, вбитых в память, приснившихся и взятых невесть откуда.
Это были формулы и теории, слухи и гипотезы, взгляды и шутки, газетные передовицы и картины, карты звездного неба, энциклопедические статьи, мифы, сказки, непрочитанное Священное Писание, рецензии, собачий лай поутру, капли дождя на чьем-то лице и шум ветра в голых почерневших ветвях. Весь этот хлам, мусор, накопившийся в моей голове за долгие годы жизни, пришел внезапно в строгий порядок -- паз раннего утра идеально принял выступ фридмановских уравнений, без зазора сомкнулись туннель-эффект и чувство неудобства в чужой компании, в которую когда-то затащил меня Генка со своей гитарой, кубик детского строительного конструктора вернулся одной из проекций гипершара Вселенной, а взрыв сверхновой в Большом Магеллановом облаке перешел в последние клокочущие вздохи умиравшего дедушки.
Весь мир был во мне. Во всей его сложности, противоречивости, странной асимметричной гармонии и непостижимой, невыразимой бледными и плоскими человеческими словами, истине. Это странное и мимолетное ощущение испытывает, наверное, каждый ученый, когда в жалких своих умственных потугах, через чернильные закорючки пытаясь проникнуть в тайны, ты, на какое-то мгновение, если не видишь, то вдруг ощущаешь всю безграничность Природы, беспредельность, настолько не вмещающуюся в границы человеческого сознания, что твое воображение моментально устает.
Здесь же я казался самому себе гигантской призмой, через которую неясные силы пропустили серость нашего бытия, и оно заиграло яркими, чистыми красками - от ярко-красной любви, через розовую наивность, желтое счастье и голубизну спокойствия до черноты равнодушия, за которой таились экзистенциальная тошнота и инфернальный страх ничто, не имеющие цвета.
Начинался новый день, а я все лежал и наблюдал, как в светлеющем небе тонут последние яркие звезды.
До лабораторного корпуса я добирался долго, проделывая, часть пути на четвереньках или, в лучшем случае, придерживаясь руками за подвернувшиеся деревья, опустевшее здание спектрографа, уехавшего с Соловьевым в Перу, и, наконец, кирпичную кладку стен нашего клуба, библиотеки, столовой и фотолаборатории в одном здании.
Я ввалился в тепло помещения и, пробравшись в комнату отдыха, стал судорожно искать включатель, пока тихий, потрескавшийся голос не попросил:
- Не надо света.
Даже не испугавшись и не удивившись, я нащупал кресло и скорчившись в нем, прижав колени к груди и засунув ладони подмышки, пытался отогреться и избавиться от пронизывающей меня дрожи. В комнате было сильно накурено, и когда глаза мои привыкли к полутьме, я увидел, что по журнальному столику, с которого так и не удосужились убрать грязные чашки с остатками кофе, разбросаны многочисленные окурки, изломанные непочатые сигареты, обгоревшие спички и остатки пепла. Кто-то не глядя стряхивал его, гасил наполовину выкуренные сигареты прямо о полировку столика, оставляя на его лаковой поверхности обезображивающие пятна, и бросая их, похожие на трупы пиявок, сначала в чашки, а потом и прямо на столешницу, откуда многие из них скатывались на старый, протертый многочисленными студенческими ногами, красный палас.
Альфир не курил принципиально, утверждая, что после того, как в первом классе его за этим делом застукали родители, у него выработалось (не без помощи отцовского ремня) стойкое отвращение к табаку. Я же не понимал, как может цивилизованный человек, живущий вдали от выхлопных газов, ядерных могильников, пыли и смога, в экологически чистом районе с чистейшим воздухом и водой, не страдать от недостатка интоксикации. Я страдал и периодически отравлял свой начинающий слишком хорошо себя чувcтвовать организм такими дозами никотина, от которых могли бы пасть все табуны в горах.
Ольга была солидарна со мной в этих начинаниях, и поэтому у меня не повернулся язык начать читать ей Стации о вреде курения. Не до этого мне было, честнoе слово. Я чувствовал - с Олей тоже что-то произошло, что-то нехорошее, жуткое, но я был целиком под впечатлением собственных приключений духа.
Но тут она разревелась, и мне пришлось срочно бежать на кухню за водой и затем, обнимая ольгины трясущиеся плечи, пытаться утопить ее плач. Ничего у меня не вышло - мое прикосновение вызвало у нее настоящую истерику, с выплескиванием воды прямо мне в лицо, царапаньем оного же, когда я попытался надавать ей пощечин, надеясь таким способом, вычитанным из какой-то книжки, успокоить женщину. Боль в располосованных щеках разъярила меня, и мне пришлось довольно грубо припечатать Ольгу к ее разобранному дивану. Сила, однако, у нее была нечеловеческая, и приходилось прилагать все усилия, чтобы сдерживать эту бешенную кошку, и при этом внимательно следить и уворачиваться от ее дрыгающих ног, которые уже снесли журнальный столик с чашками, тарелками, окурками и пеплом. Внезапно она затихла, и я испугался, что в пылу бoрьбы мог что-то ей повредить. Но сил на то, чтобы стянуть свое брюхо с женского тела у меня не оставалось, и какое-то время мы вот так пикантно и лежали - щека к щеке, в "церковной" позе.
В голове у меня звенела целая звонница колоколов, вместо сердца чихал пламенный мотор, который забыли заправить топливом, а в глазах расцветали радуги. Эта ночь меня все-таки доконает, подумалось с тоской, и точно - Ольга обняла меня за шею и стала покрывать лицо страстными поцелуями. Только теперь я понял, что спала она без ночнушки. Гибель богов.
Когда Оля заснула, я выбрался из-под одеяла, собрал разбросанную одежду и кое-как оделся трясущимися руками в библиотеке, смахнув по пути запакованные в пыльный целлофан две коробки с пластинками, на которых рукой Георгия Константиновича было начертано: "Внимание! Не использовать в работе. Идет эксперимент!" Во время объединения Германии прошли слухи среди астрономов, что фабрику фотоматериалов в Восточной зоне, выпускающей единственно доступные для наших астрономов фотопластинки, будут перепрофилировать на производство фотообоев, и Георгий Константинович решил поставить эксперимент на выживаемость эмульсии в безвоздушном пространстве, и в случае успеха, скупить все неликвиды. Слухи, однако, не подтвердились, и он потерял к пластинкам всякий интерес. Я последние два года все собирался их опробовать ради научного интереса, но от этого интереса теперь остались одни осколки.
Ночь все никак не могла разрешиться от бремени солнцем, и я решил позвонить на БТА, чтобы узнать их мнение о сегодняшних небесных происшествиях. Трубку взяли не сразу, а когда взяли, я сообразил, что им, наверное, совсем не до меня. Но мне повезло - ответил Айдар Бикчентаев, намного раньше меня окончивший нашу кафедру и занимавшийся коричневыми карликами, и корпоративный дух не дал ему послать меня куда подальше. Впрочем, слушать меня он тоже не стал.
- Какой туман, какие перья! У нас тут такая информация пошла закачаешься. Это похлеще, чем SS433! Вся космология к чертям собачьим летит. Приходи к нам, нужны светлые головы!
Я еле отбился от его восторженного напора и, бросив трубку, глубоко задумался. Что за астрономы сейчaс пошли. Работают на ПЗС-матрицах и спекл-интер-ферометрах, гидируют компьютер, а сами сидят в курилках, да режутся в "Цивилизацию" на "писишках".
Такие динозавры, как я, уходят в прошлое. Кстати, о динозаврах, лениво подумалось мне, я, во-первых, не закрыл купол, а, во-вторых, не разрядил кассету. Сил идти не было, но придется, решил я и затушил сигарету.
Пока я закрывал купол, задвигал заглушку на астрографе и отключал его от сети, дверь распахнулась, впуская свет долгожданного утра, и в помещение ввалился возбужденный Альфир, размахивая измятым листом бумаги и крича "Эврика!" Я обречено нащупал табуретку и задымил очередную сигарету, ощущая во рту вкус Авгиевых конюшен.
Альфир меня обнял, троекратно расцеловал, снова усадил на табурет и сунул мне в руку свой листок. На нем была мною собственноручно написанная заявка на имя Лаврова, которую я искал уже три дня, на получение очередного пищевого довольствия в количестве трех килограммов масла, ящика тушенки, десяти банок сгущенного молока и пяти килограммов сахара. Прочитав внимательно свою челобитную и даже не удивившись восторгу Альфира моими эпистолярными способностями, я перевернул бумажку и обнаружил на оборотной стороне, по соседству с чернильный ми каракулями, оставшимися после расписывания засохшей пасты, написанную (точнее даже набросанную) корявым альфировым почерком систему из четырех тензорных уравнений. Я уже хотел со вздохом вернуть ему его математические фантазии, понятные лишь двум-трем научным светилам, включая его и Господа Бога, но тут я прозрел.
Сидя в холодном и голодном Петрограде, Фридман несколькими простенькими уравнениями перевернул наши представления о Вселенной. Сингулярность, Большой Взрыв, пульсирующая Вселенная, инфляционное расширение - все это и многое-многое другое, а самое главное - картина мира, вплавленная, вбитая в наши мозги, пошли оттуда, из тех годов.
Теперь Альфир своими закорючками на обороте моей писульки эту парадигму разрушал и создавал новую. Наконец и я попаду в историю. Следствий из уравнений вытекало множество, и каждое тянуло на нобелевку.
- Ты туман видел ночью?- поинтересовался я, протягивая ему листок.
- Какой туман! - воскликнул Альфир, повторяя слово в слово реплику Айдара, словно они репетировали одну и ту же пьесу. - В четыре часа меня осенило, и я потом часа два носился по вагончику за своими мыслями, как птичница за разбежавшимися фазанами. Поймал их еле-еле за хвост вот только полчаса назад и принес тебе еще тепленьких. И знаешь, что самое интересное?
Я пожал плечами.
- Из той ерунды, которую я писал раньше, вот это, - он потряс парадигмой, - никоим образом не вытекает. Представляешь? Совсем.
Станция дрыхла после бурной ночи. Ольга заперла дверь в зал, Альфира я кое-как уговорил пойти поспать, пригрозив отнять у него на неделю очки, а сам засел в библиотеке, пытаясь проверить на своих наблюдательных данных абсолютно безумную гипотезу, зародившуюся у меня после приключений этого утра. Oднако, как долго я ни сидел над длинными рядами заеров блеска, как ни курил одну за другой папиросы, вторые кто-то заныкал за стопками "Сайентифик ерикан", как ни поглощал пол-литровыми банками крспчайший кофе, но гениальные научные открытия не посещали, а кривая блеска V633 не поддавалась никаким геометрическим интерпретациям. Мои мучения прервал телефонный звонок. Звонил Костя, спавший в обнимку со спектрографом.
- Туман видел? - зловеще прохрипел он в трубку невыспавшимся голосом.
Не зная, плакать мне или смеяться, я заорал в телефон, почему-то с грузинским акцентом:
- Вах, какой-такой туман, генацвале. Весь ночь на звезды глядэл, нэкакой туман нэ видел!
Спорить он со мной не стал, только сказал по-верещагински: "Заходи" и повесил трубку. Так, так, так.
Становилось все страннее и страннее.
Солнце поднялось уже высоко, на синем-синем небе не было ни облачка, а в воздухе ощущался холод приближающихся морозов. Я поежился и быстро зашагал по бетонке, по которой прогуливались меланхоличные коровы и минировали трассу дымящимся навозом. Пройдя мимо пустой гостиницы, я стал подниматься по асфальту к куполам БТА и Цейсса.
У парадного подъезда БТА толпился народ, что-то жарко обсуждая, размахивая руками и чертя мелом и ... стеклографами на подручных средствах формулы и чертежи. Такой научный энтузиазм свидетельствовал либо о получении многомиллионного валютного гранта, либо о действительно великом открытии, так как времена научного альтруизма, когда только любимая работа и наука дарили ни с чем не сравнимое удовольствие, а понедельник начинался в субботу, давно канули в лету.
Пару раз он пытался объяснить мне смысл своей работы, но для этого ему пришлось залезть в такие дебри тензорных уравнений, теории графов и алгебры Ли, что я в ужасе шарахнулся от вороха его рукописей и соврал, что мне все ясно.
Впрочем, Альфир обещал, что окончательные уравнения будут просты и понятны не только ему, но еще паре-тройке человек на Земле, в чем я с ним соглашался.
Ольга разлила нам кофе, и мы принялись его прихлебывать, смотря "Программу А" и лениво переговариваясь. Альфир при этом встать не соизволил и вкушал горечь напитка в вальяжной позе патриция или Адама с фресок Микеланджело, что-то при этом чиркая на переплетенном раритетном томе "La Telescope" 1897 года издания.
- Я вам приготовила свежие растворы и проявила оставшиеся пластинки. Только, по-моему, они не получились.
- Спасибо, - кивнул я.
- Скажи, Олечка, - оторвался внезапно Альфир от своей теории. - Что тебя, симпатичную, умную женщину могло привлечь в астрономии? Не пластинки же ты собиралась всю жизнь проявлять?
Я чуть не подавился. То, что он так фамильярначал с Ольгой, меня не удивляло - она, действительно, была симпатичная, и при других обстоятельствах я бы и сам ее так именовал, но, по-моему, лезть в душу женщине было уже слишком. Хотя, если отвлечься от бесцeремонности вопроса, граничащей с хамством, то он задавал по существу и в точку. Я и сам его себе нередко задавал.
- Ну, я пошел, - соскочив с дивана и не дав рта открыть Ольге Борисовне для очередной исповеди нашему личному горному исповеднику, я прошел в библиотеку, подсчитал по "Астрономическому календарю" звездное время (формула у меня постоянно вылетала из головы), взял выдранную из Atlas coils затертую страницу с картами наблюдаемых площадок, журнал наблюдений и, облачившись в фирменный ватник, вышел на воздух.
Солнце зашло, было холодно, а небо все также завораживало россыпями звезд и туманной полосой Млечного пути, в котором так много молока, что он того и гляди замычит, и лишь где-то на горизонте толпилась стайка туч.
Даю руку на отсечение, но девяносто девять и девять десятых из нас пошли в астрономию именно из-за красоты звездного неба. Вряд ли в детстве и раннем , студенчестве мы всерьез задумывались о сложностях теории звездных атмосфер, о либрации Луны, о проблеме скрытой массы и об аккреционных дисках. Нас влекла романтика звездных ночей и все та же, альфирова, чистота и нравственность нашей науки.
Многих потом это подвело, когда вместо звездной романтики нас стали пичкать математическим анализом, Демидовичем, линейной алгеброй и дифференциальными уравнениями. Интегралы и матрицы многие не потянули, а копаться в тонкостях ядерных реакций и поглощений в атмосферах звезд быстро наскучило.
Иных уж нет, а те далече, вздохнул я и, погасив сигарету, стал отпирать дверь в купол Цейсса. Открыв задвижки и прикинув, куда мне нужно смотреть, я cделал запись в журнале, сообщив самому себе, что сейчас 23 часа и 3 минуты, температура воздуха +7С, на горизонте тучи, и, зарядив в кассету пластинку, вставил ее в "казенник" телескопа.
Мысли гуляли где-то далеко, пока я проводил все эти манипуляции, устанавливал фокус, двигал железной ручкой купол, поворачивая в нужном направлении, включал часовой механизм, в котором так и не успел поковыряться, находил нужный участок небесной сферы и, отыскав в гиде нужную звезду, принялся ее гидировать, нажимая кнопки пульта управления и не выпуская ее из перекрестья прицела. Астрограф вел себя вполне прилично - цель держал хорошо, не гуляя по альфа и бета, и путеводная светящаяся точка словно прилипла к центру окуляра.
Настроение у меня поднялось - я включил свой приемничек и все сорок пять минут экспозиции наслаждался новостями, романсами и сводкой погоды, не подозревая, что все самые важные новости еще впереди.
Сменив пластинку, я перенацелил астрограф на другую площадку, по которой обычно "ползал" Мошанов в поисках шаровых скоплений и прочей экзотики. "Мошанчика" в эту ночь можно было порадовать - я чувствовал, что и его пластинка удалась не на стыд, а на славу. Я перешел к третьей цели, ощущая, как в душе начинают петь птицы, а на голове цвести розы. Это была моя ночь, время, когда все удается, когда вновь начинаешь чувствовать вкус к жизни и любить свою профессию, когда ты счастлив и умиротворeн, и не желаешь ничего невозможного.
Поэтому, когда в небе началось разгораться заревo, я не сразу понял, что моим наблюдениям на сегодня и на многие последующие дни пришел конец.
На какое-то мгновение мне показалось, что я совceм заработался, и ночь уже прошла, и наступило утpo. Но часы неумолимо высвечивали красным 2:05, до восхода было далеко, да и то, что я смог разглядеть в окно купола, нисколько не напоминало солнечные лучи.
Ни о чем особенном в тот момент я, конечно же, не подумал. Мало ли что у нас увидишь в горах. Одно время, помнится, к нам зачастили неопознанные летающие объекты в виде блюдец, тарелок и прочей легко бьющейся посуды. Появлялись они ближе к ночи, выныривая буквально из багрового закатного диска солнца, делали "петлю" или "восьмерку" над БТА и снова ныряли в закат. Шуму об этих посещениях было бы много, будь здесь не астрономическая станция и не профессионалы-астрономы, с их научно-консервативными устоями относительно существующей картины Вселенной, в которой не было места "зеленым человечкам", НЛО, Господу Богу, Лох-Несскому чудовищу, гаданиям и предсказаниям, а все имеющиеся феномены укладывались в прокрустово ложе научной парадигмы и объяснялись ссылками на обман зрения, вражеские (и наши) автоматические дрейфующие аэростаты, запуски космических ракет с Байконура и соседнего аула, и, особенно, на шаровые молнии, выступающие во многих отраслях физики этаким мифическим айпероном, на который можно свалить все, что не объяснялось уравнениями.
Однако весь этот шум уходил в песок разумного скептицизма, осаждаясь где-то на дне семейных кухонь, подпитых компаний или прорывался в курилках сдержанно-ироническим обменом фраз: "Ну что, летают? - Летают, черти, работать не дают". Через пару месяцев энлонавтам надоело мельтешить, тем более что их демонстрации не вызывали у нас, астрономов, никакой видимой реакции, кроме усталого раздражeния по поводу столь дерзкого пренебрежения устоявшимися взглядами, - никто из нас не выходил выкладывать на пике Келдыша теорему Пифагора или схему размножения человека, никто не разводил костры, помечая посадочную полосу, и даже не махали сатиновыми трусами в цветочек, стремясь просто поприветствовать братьев по разуму. И "зеленые человечки" куда-то сгинули. Надо полагать, в более гостеприимные места.
Спустившись на землю, я обошел купол, загораживающий мне поле зрения в сторону востока, и понял, что с небом, действительно, творится неладное. Невысоко над горизонтом образовалось непонятное белоснежное пятно, разрастающееся с невероятной скоростью и поглощавшее все новые и новые участки неба, звезды и созвездия.
Сначала я в полном отупении пялился на эту невероятную метастазу, пожирающую мою профессию, пытаясь подобрать этому зрелищу более-менее разумное объяснение. Первые гипотезы, пришедшие в голову, были затасканы и затерты до полной пошлости многочисленными литературными героями (начиная от "я сплю, и это все мне снится", до "началась ядерная война или наступил конец света"). Храня свою репутацию и научную невинность, я их тут же отбросил. Более оригинального ничего не выдумав, я решил забраться на господствующую высоту, на которой громоздилась ржавая ферма электропередачи и откуда oткрывался неплохой вид на белые купола астрометристов, "хотель", БТА и Цейсс. Можно было бы добежать и до гостиницы и залезть на ее оцинкованную ышу с которой мы часто фотографировали рассвет и с которой в хорошую солнечную погоду можно было Рглядеть сверкающее кольцо РАТАНа, но апокалиптическое действо в небесах не располагало к суетливому поиску лучшего места в ложе для наблюдения за пьесой "Конец света", и я, как лунатик, задрав голову к небу и оскальзываясь на мокрой от росы траве, пополз к своему новому наблюдательному пункту, забыв о телескопе, о пластинке, давно засвеченной, об Альфире и Ольге, дрыхнувших в теплых кроватях, и еще о многих вещах в мире.
За эти несколько минут полымя охватило меж тем половину небосвода, и в его светящей белизне стала просматриваться определенная структура. В этом "нечто" первыми на себя обращали внимание своей плотностью идеально прямые линии, образующие наклонный к линии горизонта частокол градусов в тридцать. Они являлись несущими конструкциями для всего остального - "ветвей" и мириад мельчайших "крючьев", скрепляющих "ветви" между собой. "Ветви" росли из "стволов" с плавно меняющимся наклоном, который увеличивался тем больше, чем ниже находились отростки, и были настолько часто посажены и сплетены "крючьями", что сквозь них не было видно никакого неба, никаких звезд. Это было природным воплощением фрактала, чья любая бесконечно малая часть повторяла всю структуру в целом.
И этот вселенский фрактал закрывал все небо и из-за суточного вращения Земли - для этого она двигалась слишком медленно, а потому что двигался сам. я не мог ошибиться - колоссальное образование, вполне материальное на вид, не только простлало длань свою над планетой, но и стремительно приближалoсь к ней.
Это, непонятно из чего сделанное, - вуаль, покрывало, сотканное неведомыми титанами, падало с небес на Землю, и в мою голову закралась совершенно безумная мысль - а если правы были необразованные древние, утверждавшие, что небесный свод покоится на плечах титанов. И сейчас они, измученные, уставшие после миллионолетий неподвижного стояния, сбросили с затекших мышц твердь неба, за держание которой они не получали ни жертвоприношений, ни благодарности, ни стажа, ни пенсии, и в которую, тем более, не верил уже никто из образованных древних, будь то в Древнем Египте, Древнем Вавилоне, и тем паче - в Древней Греции. А уж в Библии Иов прямо заявляет о Боге: "Он распростер север над пустотою, повесил землю ни на чем".
Меня охватил жуткий страх, ноги мои подогнулись, и я упал на мокрую землю в полной уверенности заката мира и, что более важно, своего собственного конца. Открывая все больше подробностей и все большую структурную сложность, твердь, фрактал, туман падал в полном безмолвии на меня, такого ничтожного, жалкого, мелкого, трясущегося, потерявшего полный научный интерес к свершающемуся феномену, но так цепляющегося за эту свою никчемную жизнь. И я выл, кричал и плакал, катался по земле, вырывая пожухлую траву и пуговицы из своего ватника.
В какое-то мгновение иссиня-белый "ствол" с отходящими "ветвями", скрепленными "крючьями", разросся до чудовищных размеров, замер на секунду на расстоянии вытянутой руки от моего лица и, наконец, yпал на землю.
Сердце мое ухнуло и остановилось. Изредка мне снятся сны, после которых я часами, неделями хожу под впечатлением увиденного. Даже помню тот, первый, сон, приснившийся мне в пятом классе очень средней школы, и открывший длинную череду похожих по смыслу и чувствам снов, которые я окрестил "ядерными".
Я был тогда в пустыне. Один. Близился рассвет, и я лежал в сером бетонном помещении, полом в котором служил все тот же песок. Одна из стен отсутствовала, открывая вид на пустынные, холодные и такие же серые барханы, а потолок нависал так низко, что если бы я сел, то моя макушка уперлась прямо в него. Я лежал какое-то время в этом бункере, тщетно пытаясь понять - зачем я здесь нахожусь и почему вокруг лишь мертвая пустыня. И внезапно, словно получив из каких-то далей беззвучный ответ на свой непроизнесенный вопрос, я понимаю, что остался один. Никого, кроме меня, не осталось - все сгорело. Я один, я последний, и ничего и никого не будет после в этом мире. Меня при этом охватывает такая непередаваемая тоска, которой я в реальной жизни ни до, ни после, к своему величайшему счастью, не испытывал. И я плачу, я стучу кулаками в песок и кричу в безмолвие и одиночество мировой могилы: "Какие же вы сволочи! Какой мир загубили!"
Конечно же, в том нежном возрасте мне и не пришло в голову записать этот сон, но в этом не было и нужды. Здесь дело было не в подробностях, не в мелочах, а в - ощущении, столь ярком, реальном, спектрально-чистом, настолько не замутненном никакими другими эмоциями или хотя бы подспудным ощущением сна, выдуманности той ситуации, что воспоминание об этой вселенской тоске и мировой скорби по канувшему в лету привычному и такому прекрасному миру живет во мне до сих пор.
Этот "ядерный" сон, сон-тоска, сон-утрата, сон-боль сопровождает меня на протяжении всей жизнй и иногда я горестно плачу в ночи о потери чего-то важного, близкого и просыпаюсь на мокрой подушке.
Есть еще сны-любовь, сны-измена, но они сравнительно быстро забываются. После них я несколько дней ощущаю, что мир все-таки прекрасен, свеж и ярок, что самое главное мною не потеряно, и оно всегда со мной. Я чувствую просветление, словно стер со своих запыленных очков всю налипшую за долгие годы грязь И с удивлением обнаружил, что окружающий мир вовсе не серый, и даже не черно-белый, а - цветной.
Теперь я грезил наяву, и здесь снова главными были ощущения.
Я ощутил понимание. В моей голове сошлись тысячи и миллионы мельчайших деталей, идей, впечатлений, образов, почерпнутых из книг, увиденных краем глаза, услышанных краем уха, просто выдуманных, выученных, вбитых в память, приснившихся и взятых невесть откуда.
Это были формулы и теории, слухи и гипотезы, взгляды и шутки, газетные передовицы и картины, карты звездного неба, энциклопедические статьи, мифы, сказки, непрочитанное Священное Писание, рецензии, собачий лай поутру, капли дождя на чьем-то лице и шум ветра в голых почерневших ветвях. Весь этот хлам, мусор, накопившийся в моей голове за долгие годы жизни, пришел внезапно в строгий порядок -- паз раннего утра идеально принял выступ фридмановских уравнений, без зазора сомкнулись туннель-эффект и чувство неудобства в чужой компании, в которую когда-то затащил меня Генка со своей гитарой, кубик детского строительного конструктора вернулся одной из проекций гипершара Вселенной, а взрыв сверхновой в Большом Магеллановом облаке перешел в последние клокочущие вздохи умиравшего дедушки.
Весь мир был во мне. Во всей его сложности, противоречивости, странной асимметричной гармонии и непостижимой, невыразимой бледными и плоскими человеческими словами, истине. Это странное и мимолетное ощущение испытывает, наверное, каждый ученый, когда в жалких своих умственных потугах, через чернильные закорючки пытаясь проникнуть в тайны, ты, на какое-то мгновение, если не видишь, то вдруг ощущаешь всю безграничность Природы, беспредельность, настолько не вмещающуюся в границы человеческого сознания, что твое воображение моментально устает.
Здесь же я казался самому себе гигантской призмой, через которую неясные силы пропустили серость нашего бытия, и оно заиграло яркими, чистыми красками - от ярко-красной любви, через розовую наивность, желтое счастье и голубизну спокойствия до черноты равнодушия, за которой таились экзистенциальная тошнота и инфернальный страх ничто, не имеющие цвета.
Начинался новый день, а я все лежал и наблюдал, как в светлеющем небе тонут последние яркие звезды.
До лабораторного корпуса я добирался долго, проделывая, часть пути на четвереньках или, в лучшем случае, придерживаясь руками за подвернувшиеся деревья, опустевшее здание спектрографа, уехавшего с Соловьевым в Перу, и, наконец, кирпичную кладку стен нашего клуба, библиотеки, столовой и фотолаборатории в одном здании.
Я ввалился в тепло помещения и, пробравшись в комнату отдыха, стал судорожно искать включатель, пока тихий, потрескавшийся голос не попросил:
- Не надо света.
Даже не испугавшись и не удивившись, я нащупал кресло и скорчившись в нем, прижав колени к груди и засунув ладони подмышки, пытался отогреться и избавиться от пронизывающей меня дрожи. В комнате было сильно накурено, и когда глаза мои привыкли к полутьме, я увидел, что по журнальному столику, с которого так и не удосужились убрать грязные чашки с остатками кофе, разбросаны многочисленные окурки, изломанные непочатые сигареты, обгоревшие спички и остатки пепла. Кто-то не глядя стряхивал его, гасил наполовину выкуренные сигареты прямо о полировку столика, оставляя на его лаковой поверхности обезображивающие пятна, и бросая их, похожие на трупы пиявок, сначала в чашки, а потом и прямо на столешницу, откуда многие из них скатывались на старый, протертый многочисленными студенческими ногами, красный палас.
Альфир не курил принципиально, утверждая, что после того, как в первом классе его за этим делом застукали родители, у него выработалось (не без помощи отцовского ремня) стойкое отвращение к табаку. Я же не понимал, как может цивилизованный человек, живущий вдали от выхлопных газов, ядерных могильников, пыли и смога, в экологически чистом районе с чистейшим воздухом и водой, не страдать от недостатка интоксикации. Я страдал и периодически отравлял свой начинающий слишком хорошо себя чувcтвовать организм такими дозами никотина, от которых могли бы пасть все табуны в горах.
Ольга была солидарна со мной в этих начинаниях, и поэтому у меня не повернулся язык начать читать ей Стации о вреде курения. Не до этого мне было, честнoе слово. Я чувствовал - с Олей тоже что-то произошло, что-то нехорошее, жуткое, но я был целиком под впечатлением собственных приключений духа.
Но тут она разревелась, и мне пришлось срочно бежать на кухню за водой и затем, обнимая ольгины трясущиеся плечи, пытаться утопить ее плач. Ничего у меня не вышло - мое прикосновение вызвало у нее настоящую истерику, с выплескиванием воды прямо мне в лицо, царапаньем оного же, когда я попытался надавать ей пощечин, надеясь таким способом, вычитанным из какой-то книжки, успокоить женщину. Боль в располосованных щеках разъярила меня, и мне пришлось довольно грубо припечатать Ольгу к ее разобранному дивану. Сила, однако, у нее была нечеловеческая, и приходилось прилагать все усилия, чтобы сдерживать эту бешенную кошку, и при этом внимательно следить и уворачиваться от ее дрыгающих ног, которые уже снесли журнальный столик с чашками, тарелками, окурками и пеплом. Внезапно она затихла, и я испугался, что в пылу бoрьбы мог что-то ей повредить. Но сил на то, чтобы стянуть свое брюхо с женского тела у меня не оставалось, и какое-то время мы вот так пикантно и лежали - щека к щеке, в "церковной" позе.
В голове у меня звенела целая звонница колоколов, вместо сердца чихал пламенный мотор, который забыли заправить топливом, а в глазах расцветали радуги. Эта ночь меня все-таки доконает, подумалось с тоской, и точно - Ольга обняла меня за шею и стала покрывать лицо страстными поцелуями. Только теперь я понял, что спала она без ночнушки. Гибель богов.
Когда Оля заснула, я выбрался из-под одеяла, собрал разбросанную одежду и кое-как оделся трясущимися руками в библиотеке, смахнув по пути запакованные в пыльный целлофан две коробки с пластинками, на которых рукой Георгия Константиновича было начертано: "Внимание! Не использовать в работе. Идет эксперимент!" Во время объединения Германии прошли слухи среди астрономов, что фабрику фотоматериалов в Восточной зоне, выпускающей единственно доступные для наших астрономов фотопластинки, будут перепрофилировать на производство фотообоев, и Георгий Константинович решил поставить эксперимент на выживаемость эмульсии в безвоздушном пространстве, и в случае успеха, скупить все неликвиды. Слухи, однако, не подтвердились, и он потерял к пластинкам всякий интерес. Я последние два года все собирался их опробовать ради научного интереса, но от этого интереса теперь остались одни осколки.
Ночь все никак не могла разрешиться от бремени солнцем, и я решил позвонить на БТА, чтобы узнать их мнение о сегодняшних небесных происшествиях. Трубку взяли не сразу, а когда взяли, я сообразил, что им, наверное, совсем не до меня. Но мне повезло - ответил Айдар Бикчентаев, намного раньше меня окончивший нашу кафедру и занимавшийся коричневыми карликами, и корпоративный дух не дал ему послать меня куда подальше. Впрочем, слушать меня он тоже не стал.
- Какой туман, какие перья! У нас тут такая информация пошла закачаешься. Это похлеще, чем SS433! Вся космология к чертям собачьим летит. Приходи к нам, нужны светлые головы!
Я еле отбился от его восторженного напора и, бросив трубку, глубоко задумался. Что за астрономы сейчaс пошли. Работают на ПЗС-матрицах и спекл-интер-ферометрах, гидируют компьютер, а сами сидят в курилках, да режутся в "Цивилизацию" на "писишках".
Такие динозавры, как я, уходят в прошлое. Кстати, о динозаврах, лениво подумалось мне, я, во-первых, не закрыл купол, а, во-вторых, не разрядил кассету. Сил идти не было, но придется, решил я и затушил сигарету.
Пока я закрывал купол, задвигал заглушку на астрографе и отключал его от сети, дверь распахнулась, впуская свет долгожданного утра, и в помещение ввалился возбужденный Альфир, размахивая измятым листом бумаги и крича "Эврика!" Я обречено нащупал табуретку и задымил очередную сигарету, ощущая во рту вкус Авгиевых конюшен.
Альфир меня обнял, троекратно расцеловал, снова усадил на табурет и сунул мне в руку свой листок. На нем была мною собственноручно написанная заявка на имя Лаврова, которую я искал уже три дня, на получение очередного пищевого довольствия в количестве трех килограммов масла, ящика тушенки, десяти банок сгущенного молока и пяти килограммов сахара. Прочитав внимательно свою челобитную и даже не удивившись восторгу Альфира моими эпистолярными способностями, я перевернул бумажку и обнаружил на оборотной стороне, по соседству с чернильный ми каракулями, оставшимися после расписывания засохшей пасты, написанную (точнее даже набросанную) корявым альфировым почерком систему из четырех тензорных уравнений. Я уже хотел со вздохом вернуть ему его математические фантазии, понятные лишь двум-трем научным светилам, включая его и Господа Бога, но тут я прозрел.
Сидя в холодном и голодном Петрограде, Фридман несколькими простенькими уравнениями перевернул наши представления о Вселенной. Сингулярность, Большой Взрыв, пульсирующая Вселенная, инфляционное расширение - все это и многое-многое другое, а самое главное - картина мира, вплавленная, вбитая в наши мозги, пошли оттуда, из тех годов.
Теперь Альфир своими закорючками на обороте моей писульки эту парадигму разрушал и создавал новую. Наконец и я попаду в историю. Следствий из уравнений вытекало множество, и каждое тянуло на нобелевку.
- Ты туман видел ночью?- поинтересовался я, протягивая ему листок.
- Какой туман! - воскликнул Альфир, повторяя слово в слово реплику Айдара, словно они репетировали одну и ту же пьесу. - В четыре часа меня осенило, и я потом часа два носился по вагончику за своими мыслями, как птичница за разбежавшимися фазанами. Поймал их еле-еле за хвост вот только полчаса назад и принес тебе еще тепленьких. И знаешь, что самое интересное?
Я пожал плечами.
- Из той ерунды, которую я писал раньше, вот это, - он потряс парадигмой, - никоим образом не вытекает. Представляешь? Совсем.
Станция дрыхла после бурной ночи. Ольга заперла дверь в зал, Альфира я кое-как уговорил пойти поспать, пригрозив отнять у него на неделю очки, а сам засел в библиотеке, пытаясь проверить на своих наблюдательных данных абсолютно безумную гипотезу, зародившуюся у меня после приключений этого утра. Oднако, как долго я ни сидел над длинными рядами заеров блеска, как ни курил одну за другой папиросы, вторые кто-то заныкал за стопками "Сайентифик ерикан", как ни поглощал пол-литровыми банками крспчайший кофе, но гениальные научные открытия не посещали, а кривая блеска V633 не поддавалась никаким геометрическим интерпретациям. Мои мучения прервал телефонный звонок. Звонил Костя, спавший в обнимку со спектрографом.
- Туман видел? - зловеще прохрипел он в трубку невыспавшимся голосом.
Не зная, плакать мне или смеяться, я заорал в телефон, почему-то с грузинским акцентом:
- Вах, какой-такой туман, генацвале. Весь ночь на звезды глядэл, нэкакой туман нэ видел!
Спорить он со мной не стал, только сказал по-верещагински: "Заходи" и повесил трубку. Так, так, так.
Становилось все страннее и страннее.
Солнце поднялось уже высоко, на синем-синем небе не было ни облачка, а в воздухе ощущался холод приближающихся морозов. Я поежился и быстро зашагал по бетонке, по которой прогуливались меланхоличные коровы и минировали трассу дымящимся навозом. Пройдя мимо пустой гостиницы, я стал подниматься по асфальту к куполам БТА и Цейсса.
У парадного подъезда БТА толпился народ, что-то жарко обсуждая, размахивая руками и чертя мелом и ... стеклографами на подручных средствах формулы и чертежи. Такой научный энтузиазм свидетельствовал либо о получении многомиллионного валютного гранта, либо о действительно великом открытии, так как времена научного альтруизма, когда только любимая работа и наука дарили ни с чем не сравнимое удовольствие, а понедельник начинался в субботу, давно канули в лету.