Страница:
Расскажу об одном таком памятном бое «местного», так сказать, — берлинского! — значения.
Дело было так. Взлетел я от командного пункта 16-й воздушной армии и на связном самолетике взял курс к себе, в штаб корпуса. Лечу, посматриваю — не так чтобы пасторальными пейзажиками любуюсь, а профессионально, чисто по-истребительски рыскаю взглядом в пространстве: не видно ли где врага? Правда, в том полете я выполнял задачу не истребителя, а скорее воздушного извозчика — сам себя доставлял на связном самолете, да еще начальник оперативного отдела пристроился. Однако привычно слежу за обстановкой — фронтовые высоты полны неожиданностей.
И вдруг на мой «кукурузник» — молнией с неба! — пара «мессершмиттов»… А дальше все, как в старой русской сказке: налево пойдешь… направо пойдешь… прямо — одни страхи! В самом деле, с фанерной-то тарахтелкой — безоружной, тихоходной — долго ли разделаться истребителю.
И все же сработало что-то мгновенно — характер, что ли, уже бойцовский выработался, инстинкт ли какой — я принял бой. Модель его в такие минуты, понятно, не спрограммируешь. Но есть у русских веками проверенный, хотя не шибко, конечно, научный удалой такой алгоритм — на авось! Вот с ним я и бросился в драку на «кукурузнике» против двух «мессеров». А точнее, как только заметил их хищные силуэты, несущиеся на меня в атаку, энергично развернул свой аэроплан навстречу и приготовился… К чему? Что бы тогда предпринял, сойдись с любым из «мессеров» в лобовой атаке? Ну, сейчас, сидя за столом, в уютной домашней обстановке, когда уже давно стих зов боевых труб, сейчас, конечно, можно рассматривать и анализировать различные варианты каких-то там точно осмысленных маневров. А тогда было одно — выдержать атаку, во что бы то ни стало выдержать и навязать свою волю противнику. Если потребуется, таранить, наконец! Иного я не представлял.
Немцы, видимо, не ожидали такого поворота дела. Проскочили надо мной, да так, что от струй их винтов мой «кукурузник» отбросило в сторону. Гляжу, разворачиваются — и снова в атаку. Оскорбились, должно быть: «русс-фанер» (так немцы презрительно называли самолет По-2), и вдруг осмелился против пары «мессеров» в лобовую идти!.. А я опять кручу навстречу им. И снова они проскакивают мимо.
Так повторялось несколько раз. Дело в том, что у моей машины скорость была маленькая, а у «мессершмиттов» в пять-шесть раз больше, что в конце концов и оказалось для них помехой: для атаки на встречных курсах получалось время очень ограниченное. По малоскоростным-то целям тоже надо уметь бить, без сноровки не получится.
Но разозлил я тех фрицев, видно, основательно. Судя по всему, они не собирались уходить, пока не разделаются со мной. Тогда я принимаю благоразумное решение: выбрать момент между их атаками, приземлиться и бежать к своим.
Собственно, так и получилось. Только сорвал «мессерам» очередную атаку, тут же посадил самолет — почти в лесу — и деру! Откуда такая спринтерская энергия взялась… Мгновенно оказались с Чернухиным метрах в 300—500 от места приземления. Немцы порыскали-поискали нас, но, ничего не обнаружив, так ни с чем и улетели.
До штаба корпуса мы с начальником оперативного отдела добрались пешим порядком. Рассказали, как было дело. Инженер корпуса полковник Сурков тут же принялся за поиск связного самолета. Найти его не представило труда, а вот эвакуировать пришлось на автомашинах. Взлететь с того места было просто невозможно — нужно было бы прорубить целую просеку. Как ухитрился сесть? Разве что с перепугу…
Такие вот происходили бои «местного значения». А вскоре начался штурм и центральных районов Берлина. Дым пожарищ, бомбовые разрывы, плохая видимость, сложная наземная обстановка затрудняли работу авиации. Пришлось нам тогда действовать эшелонированно, небольшими группами наиболее подготовленных экипажей.
Чтобы облегчить прикрытие войск, штурмовавших последние опорные пункты гитлеровцев, мы искали возможность приблизить свое базирование к местам схваток. Так, едва танкисты врывались на берлинские аэродромы, следом за ними приземлялись наши истребители.
Любопытная история произошла у нас на аэродроме Темпельгоф. Расскажу о ней.
Случилось так, что на этот берлинский аэродром я прилетел первым, на целые сутки опередив перебазирование туда полка 193-й истребительной авиадивизии из корпуса генерала Б. А. Сиднева. Ну а сутки на войне много значили, тем более в той напряженной обстановке.
Помню, только вернулся после одного боевого ночного вылета, в котором взаимодействовал с нашими танкистами, — в штабе корпуса на меня в атаку и оперативники, и разведчики: десятки вопросов, требующих срочного решения комкора. Полковник Чернухин предлагает:
— Товарищ генерал, думаю, надо использовать для работы аэродром Темпельгоф. Чем скорей, тем лучше!
— Чей он? — спрашиваю. — Не помешаем фюреру с Геббельсом?
Начальник оперативного отдела докладывает, но, чувствую, как-то неуверенно: мол, по данным оперативной информации штаба 16-й воздушной армии, аэродром Темпельгоф — это главный аэродром Берлина, мол, расположен он практически в самом городе… И так далее. Ничего себе, думаю, исчерпывающая информация. Для туристов.
Но, долго не мешкая — идея-то уж больно заманчивая: поселить истребителей прямо в центре Берлина, — я вызываю своего ведомого Лешу Новикова и распоряжаюсь:
— Летим!
В Берлине всюду бои. Трудно уже определить, где там, в каменных развалинах улиц и площадей, свои, где чужие. Но вот отыскиваю аэродром Темпельгоф. Большая бетонная полоса, широкие рулежные дорожки — прекрасно! Никакие самолеты с аэродрома вроде не взлетают, похоже, немцы отсюда убрались, и я принимаю решение садиться.
— Я — «Дракон». Прикройте посадку! — приказываю ведомой паре и захожу на полосу.
Мягко так приземляется мой истребитель на бетоне — не то что на грунтовых площадках. Осмотрелся вокруг — никого. Разрешаю садиться остальным.
Сели мои бойцы. Выключили моторы — тишина, воздух по-весеннему чист, небо, что та краска для живописи, «берлинская лазурь» называется. Правда, никто нас вот только не встречал на том аэродроме. А так действительно войны будто уже и не было.
Ну, собрались мы вчетвером, обсуждаем, кто и что должен осмотреть из аэродромных помещений — для размещения полка. Алексей Новиков расставил ноги циркулем и отмечает палкой, где будем располагать самолеты, где штаб, личный состав… В это время вдруг врывается пулеметная очередь и, трудно даже поверить, между ног Алексея вспахивает длинную борозду, обдавая нас комьями земли. Секунда на раздумье — все целы, никого не ранило — по самолетам!..
Уже на взлете я понял, что восточная сторона аэродрома была наша, а западная еще оставалась у противника. Вот от них и долетело приветствие нашей делегации — нельзя сказать, чтобы очень уж дружеское, но крайне своевременное.
Мы это приняли к сведению. На следующий день немцы с аэродрома были выбиты, на Темпельгоф прилетели целым полком пилоты из корпуса Сиднева, и отменная бетонка хорошо послужила им для штурмовок противника. А нас этот аэродром уже не интересовал — оказался тыловым. Мы свои полки решили разместить западнее Берлина — на аэродромах Нейруппин, Нойштадт, Дальгов, Бранденбург, Стендаль. Признаться, решение это было отчаянное, дерзкое — ведь вышли на Эльбу! — а почти вся авиация нашей воздушной армии, в том числе и истребительная, размещалась в основном восточное Берлина.
Мы рассчитывали на свой боевой опыт — опыт работы, когда базироваться и летать на задания приходилось в тылу противника. Он у нас накопился немалый.
Надо сказать, такое положение дел всегда вносило сумятицу в стан врага. Еще бы! Когда авиация в твоем тылу, так фронт, по логике, должен проходить где-то еще дальше — километров на шестьдесят-восемьдесят. Невольно перепутываются все карты! Правда, боевые действия в тылу врага увеличивали и наши потери, особенно на земле. Однако летчики корпуса гордились тем, что шли впереди всех, даже впереди пехоты! Так что, занимая аэродромы западнее Берлина, мы остались верны своему правилу.
На каждый такой аэродром командующий танковой армией генерал Богданов оставлял одну роту — для охраны личного состава и боевой техники, причем я или начальник штаба корпуса поочередно находились на командном пункте танкистов.
Как-то КП танковой армии перебазировался в район Нейруппина. Я тогда находился в бронетранспортере с начальником штаба армии генералом Радзиевским, впереди нас шел танк Т-34, за нами — штабные машины. Колонну замыкали еще четыре танка.
Едем — посматриваем по сторонам, высунувшись из люка. Все интересно: узкие сельские улочки, белые флаги из простыней в окнах домов.
— Будто вымерли все… — замечает Алексей Иванович. — Ни души.
Только я было собрался ответить генералу Радзиевскому, что немцы, запуганные гитлеровской пропагандой, прячутся в норы и убегают кто куда, как вдруг из небольшого домика выбегает женщина и бросает в наш бронетранспортер гранату!..
Помню, как командир боевой машины вскинул автомат, как из того же дома выбежал мальчик лет семи-восьми, очевидно, сын этой женщины. Помню, как тогда командир бронетранспортера решительно отвел ствол своего автомата в сторону…
Взрыв гранаты никакого вреда нам не причинил. Дело не ждало, и мы поехали дальше. Но долго еще перед моими глазами стояла та картина; какая-то фанатичка с гранатой, испуганный взгляд выбежавшего навстречу колонне мальчика и командир бронетранспортера, опускающий автомат…
К вечеру того же дня колонна была уже на подступах к Бранденбургу. Командарм Богданов принял решение в город не входить, а обойти его с севера и продолжать наступление. Так что на ночь мы остановились в небольшой деревушке, выставили боевое охранение и улеглись спать.
Но вот часа в два-три ночи послышалась стрельба из пушек и пулеметов. Я с генералом Радзиевским спал в одной комнате, и оба мы мигом проснулись от той стрельбы. Алексей Иванович определил:
— Наши стреляют, тридцатьчетверки…
Быстро оделись, взяли автоматы и выбежали на улицу. В ночной темноте, объятый пламенем, стоял наш танк. Где-то неподалеку шел бой — слышалась артиллерийская стрельба, треск пулеметных, автоматных очередей. Вокруг — никого. Ни своих, ни чужих.
— Пошли! — предложил генерал Радзиевский, и мы, перебегая от одного подъезда к другому, приблизились к площади, где шел бой. Это дралась наша танковая рота. Немцев вокруг было как минимум с батальон.
Ворвавшись с каким-то бойцом на второй этаж жилого дома, я быстро осмотрел комнаты — никого не обнаружил и, выбив прикладом автомата оконную раму, приготовился к бою.
Запомнилось почему-то, что ночь была очень лунная. Призрачный свет разливался повсюду, и на площади я хорошо видел немецких солдат в каком-то мышиного цвета одеянии и наших — в защитном. Кроме того, не знаю, как и объяснить, но у наших бойцов была какая-то особая хватка в бою. Мне кажется, я и в полной темноте различил бы, где кидаются в атаку наши ребята.
Немцев ждать долго не пришлось. Едва группа человек из семи появилась в створе моего окна, я открыл огонь, за мной — незнакомый боец, еще какой-то капитан, подоспевший на подмогу. Фашистов почти всех и уложили на месте.
Бой, похоже, начал стихать. Вдруг из-под нашего дома ахнул такой выстрел, что из уцелевших окон посыпались все стекла. А снаряд от выстрела разорвался на противоположной стороне площади. «В чем дело? — недоумевал я. — Кто мог так сработать? Ведь, вбегая в дом, точно видел — рядом ни танков, ни орудий не было…»
Через некоторое время, когда окончательно все утихло, мы спустились вниз, на первый (этаж, где генерал Радзиевский слушал уже объяснение причины ночного боя. Командир роты, невысокий капитан танкист, докладывал обстановку. Немцы скрытно подобрались к охранявшему нас танку, подожгли его фаустпатроном, потом с площади открыли по остальным боевым машинам роты огонь из пушек и пулеметов. Завязался бой…
Капитан сообщил о наших потерях — кроме танка, мы потеряли убитыми четырех человек. Немцев же считать не стали. Одно точно знал командир роты — выстрелом из Т-34 нашли танкисты уничтожили два противотанковых орудия.
«Где еще этот Т-34?.. — смотрел я по сторонам. — Чертовщина какая-то…» И только когда Алексей Иванович показал мне ствол орудия танка, я понял, в чем дело. Этот таинственный «летучий голландец» вплыл своей кормой в парфюмерный магазин через большую витрину и, можно сказать, прямо из-за прилавка начал свой откровенный разговор с гитлеровцами.
Утром мы подсчитали трофеи ночного боя: 250 автоматов и пистолетов, два орудия, две автомашины — обе вполне исправные: «опель» и «татра». Вскоре прилетел мой начальник штаба на связном самолете. Он сменял меня на командном пункте танкистов. Каково было наше удивление, когда мы узнали, что от наступающей следом 8-й гвардейской армии колонна оторвалась на 100—120 километров!..
В конце апреля, когда аэродромов у немцев совсем не осталось, в качестве взлетно-посадочных полос они стали использовать Шарлоттенбургштрассе, потом аллею в парке Тиргартен, неподалеку от имперской канцелярии.
27 апреля, выполняя боевой полет над Берлином, я заметил, как от этой канцелярии взлетел двухместный связной самолет. Для истребителя такая машина — не противник, такую и бить как-то неловко. Но ведь и упускать нельзя было: связные самолеты попусту, да еще в такое время не летали. Зашел, словом, на цель, навел на нее пушки — и…
Один мой командир полка, помню, любил повторять нам, молодым пилотам: «Стрельба, братцы, это передача мыслей на расстоянии!..» Так вот тогда, в тот по-весеннему светлый день, спроси меня, что же я готов сказать врагу, отправляя его на тот свет, ответил бы словами великого русского полководца Александра Невского: «Кто с мечом к нам придет — от меча и погибнет!»
Хорошо бы кое-кому усвоить эту мысль и в наши дни…
А тогда следом за мной к Тиргартену вылетели разведчики — место-то необходимо было все-таки проверить. Сквозь дымы пожарищ, в разрывах зенитных снарядов мне показалось, что на площадке между рейхстагом и Бранденбургскими воротами притаилось еще несколько самолетов противника. Чем черт не шутит, думал я, может, самого фюрера собираются вытащить из логова?..
Пилоты действительно вскоре доложили, что обнаружили там и самолеты, и танки. Так что утром следующего дня в Тиргартен прилетели две восьмерки штурмовиков и бомбардировщиков — тоже передать свои мысли на расстоянии. Прямо скажем, передали все от души — по-русски. Делать там было больше нечего…
Позже я узнал, что в этот день Геббельс готовил фюреру свадьбу с Евой Браун. Гитлер еще мог прорваться на запад. Он мог бы воспользоваться самолетом командующего 6-м воздушным флотом Грейма, который прилетел из Мюнхена по его вызову вместе с известной летчицей Ганной Рейч. Но Геббельс и Борман отвергли эту лазейку, готовя Гитлера к другой церемонии — уходу их жизни…
Грейм вылетел из Берлина 29 апреля — за день до самоубийства фюрера. Вряд ли он смог благополучно долететь до места, куда навострил лыжи. Хотя именно 29 апреля сопротивление гитлеровской авиации неожиданно возросло: самолеты противника то и дело появлялись в небе Берлина — то одиночками, то небольшими группами. 346 пролетов вражеских машин днем, 46 ночью зафиксировали тогда наши радиолокационные посты. Нацистская верхушка заставляла своих солдат слепо следовать за ней, сражаться до конца, принося бессмысленные жертвы за обреченное уже дело. Ведь именно в тот день Гитлер написал свое личное завещание. Оно было обнаружено в портфеле немецкого офицера, пытавшегося перейти линию фронта, и гласило:
В немецкую столицу входила суровая, карающая правда.
Рано утром 30 апреля разгорелись упорные бои за рейхстаг. Во второй половине дня бойцы из батальона В. И. Давыдова и С. А. Неустроева ворвались в здание, и над рейхстагом взвилось Красное знамя.
Битва за Берлин подходила к концу. А 2 мая сопротивление противника в городе полностью прекратилось. Только нашему корпусу в тот день совершенно неожиданно досталась работенка, но уже не в воздухе, а на земле. Случилось так, что гитлеровцы большой группой — до 3000 солдат и офицеров — с танками, штурмовыми орудиями вырвались из Берлина. На их пути — а лежал он, разумеется, на запад, — находился аэродром Дальгов. Истребители одной из наших авиадивизий, базировавшихся здесь, быстро были переброшены на соседний аэродром. А в бой с гитлеровцами вступили все, кто остался, в том числе личный состав управления нашего корпуса.
Пилоты помогали нам, как могли, штурмовали наседавшего на нас противника. Но особенно четко сработали наши артиллеристы — несколько батарей. Вовремя подошли также двенадцать танков и бойцы из 125-го стрелкового корпуса.
Весь день шел ожесточенный бой — немцы дрались остервенело, терять им было уже нечего. Но к вечеру все утихло. 1450 солдат и офицеров мы взяли в плен, около 400 уничтожили.
А в Москве в этот день был подписан приказ Верховного Главнокомандующего. В нем говорилось, что войска 1-го Белорусского фронта при содействии войск 1-го Украинского фронта после упорных уличных боев завершили разгром берлинской группировки войск и 2 мая полностью овладели столицей Германии городом Берлином — центром немецкого империализма и очагом фашистской агрессии, что Берлинский гарнизон прекратил сопротивление, сложил оружие и что нашими войсками взято в плен в Берлине более 70 000 немецких солдат и офицеров.
«В боях за овладение Берлином отличились, — как отмечал приказ, — летчики главного маршала авиации Новикова, главного маршала авиации Голованова, генерал-полковника авиации Руденко, генерал-полковника авиации Красовского, генерал-лейтенанта авиации Савицкого, генерал-лейтенанта авиации Белецкого, генерал-майора авиации Каравацкого, генерал-майора авиации Скока, генерал-майора авиации Сиднева, генерал-майора авиации Дзусова, генерал-майора авиации Комарова…»
Соединения и части, наиболее отличившиеся в боях, приказывалось представить к присвоению почетного наименования Берлинских.
В честь победителей над Москвой прогремели двадцать четыре залпа из 324 орудий.
7 мая войска нашего фронта во всей полосе вышли на реку Эльбу. Берлинская операция завершилась, а к 8 мая сопротивление противника было сломлено повсеместно. В этот день состоялось подписание акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Война закончилась.
Вскоре мне довелось побывать в Берлине. Запомнился рейхстаг. Громады его колонн, испещренные следами пуль и осколков, уходили в небо и все были расписаны автографами Победы.
«Мы — с Волги…» — приходили бойцы к рейхстагу и писали на его стенах. «А мы — из Москвы…» — появлялись другие надписи. Величие Победы волновало душу, и вместе с начальником гарнизона и комендантом города Берлина генерал-полковником Берзариным мы тоже оставили свои автографы. Помню, ключом среди многих фамилий я нацарапал: «Летчик-истребитель Евгений Савицкий».
Теперь, когда я вспоминаю павший Берлин, его руины — картины немого гнева и возмездия, а среди них наши солдатские кухни, полные борща и каши — они дымились на всех площадях и улицах начавшего уже доживать города, — мне невольно приходит на память одно письмо. Прислал его в редакцию военной газеты спустя годы после войны старшина Шевцов. Один из тех, кому выпало жить, кто дошел до Берлина. Он писал:
«Мой путь до рейхстага был прост. До войны проживал я в Пушкино, в зверосовхозе. Родился в Рязани в двадцать третьем году 22 июня. В сорок первом 1 июля подал заявление и добровольно пошел на фронт. Попал в 17-ю Московскую дивизию ополчения в кавалерийский эскадрон разведки. Под Любанью в начале августа получил первое крещение огнем. 3 октября попал в окружение, вышел из него в Москву 29 октября и пошел обратно — на запад. Наро-Фоминск, Можайск, Темкино, Ржев. Под Орел. Опять Вязьма — там ранило 28 ноября сорок второго. Госпиталь. В апреле попал под Спас-Демьянск. Наступать стали. В августе дошел до Белоруссии. 12 октября сорок третьего участвовал в боях с первой польской дивизией под Ленино. Ранение получил. Потом — Витебск. Оттуда послали в военное училище — с марта по сентябрь. Формировка в Пушкино. Правда, дома был целый месяц! Как во сне. Потом опять фронт. На Варшаву, Первый город Германии — Арнцвальд, за ним Франкфурт-на-Одере, Шверин, Берлин. Расписался я на колонне рейхстага 1 мая в 11 часов дня и пошел дальше на Эльбу. Там выпустил последний снаряд 3 мая в 21 час. До победы шесть дней не воевал — не с кем было. Встретились с союзниками. 15 сентября 1945 года демобилизовали по ранению, их у меня пять. Потом приехал домой в Пушкино, в зверосовхоз. Работаю здесь плотником. 23 года будет на одном месте. Все хорошо. У меня жена, дочь уже работает. Пошел рядовым разведчиком, окончил войну старшиной, командиром САУ-100. Ордена Красной Звезды, Отечественной войны. Две медали „За отвагу“. За Москву, Варшаву, Берлин. За Победу».
Но, словно вспомнив что-то, старшина в конце письма добавил одну строчку: «Да, от Орловской области до Ржева на пузе все исползал. — И расписался: — Петр Шевцов».
Вот и весь сказ о войне, о пережитом. Не убавить не прибавить.
Наше время видело столько героев, что научилось уважать их не умиляясь. Ну, восемнадцатилетний парнишка добровольцем пошел на фронт. Многие уходили. Ну, попал в окружение, ползал под пулями. Умирая от ран, выжил, вернулся с того света и снова в бой. Что ж, на то война. Многие были ранены. Но вдумаемся в слова: «Расписался на колонне рейхстага 1 мая»…
Утром первого мая — на тысяча четыреста десятый — день войны — наши бойцы стояли в покоренном рейхстаге. А в Париже, Лондоне и Вашингтоне гудели колокола. Это французы, англичане и американцы служили молебны: Совинформбюро сообщило, что здание германского рейхстага взято!
Трудно сейчас сказать, кто первым поставил на нем 1рвой победный автограф. Рассказывают, что командир пулеметной роты капитан Забид Хахов в минуту затишья обратился к парторгу:
— Сегодня Первое мая. Надо бы память оставить об этом дне.
И тогда старший лейтенант Исаков предложил выбить на стене рейхстага имена штурмовавших его солдат.
Где-то на колонне расписался в тот день и Петр Шевцов. Мало кому известно имя старшины. Нет на его груди ни Золотых Звезд, ни чужеземных крестов. Но сколько героизма, самопожертвования, терпения и душевной красоты русского солдата в одной этой фразе: «Мой путь до Берлина был прост…»
Глава восемнадцатая.
Я еще не задумывался и не отдавал себе полностью отчета в том, какой глубокий перелом произошел во мне в результате всего, что пришлось видеть и пережить за четыре года войны. Конечно, сострадание к людям, желание жить в мире и никому не причинять зла — эти чувства владели тогда не только мною — многими. Было приятно сознавать, что уже не потребуется ждать боевых распоряжений, организовывать боевые действия корпуса, сознавать, что боевых потерь уже ни сегодня, ни завтра не будет…
Дело было так. Взлетел я от командного пункта 16-й воздушной армии и на связном самолетике взял курс к себе, в штаб корпуса. Лечу, посматриваю — не так чтобы пасторальными пейзажиками любуюсь, а профессионально, чисто по-истребительски рыскаю взглядом в пространстве: не видно ли где врага? Правда, в том полете я выполнял задачу не истребителя, а скорее воздушного извозчика — сам себя доставлял на связном самолете, да еще начальник оперативного отдела пристроился. Однако привычно слежу за обстановкой — фронтовые высоты полны неожиданностей.
И вдруг на мой «кукурузник» — молнией с неба! — пара «мессершмиттов»… А дальше все, как в старой русской сказке: налево пойдешь… направо пойдешь… прямо — одни страхи! В самом деле, с фанерной-то тарахтелкой — безоружной, тихоходной — долго ли разделаться истребителю.
И все же сработало что-то мгновенно — характер, что ли, уже бойцовский выработался, инстинкт ли какой — я принял бой. Модель его в такие минуты, понятно, не спрограммируешь. Но есть у русских веками проверенный, хотя не шибко, конечно, научный удалой такой алгоритм — на авось! Вот с ним я и бросился в драку на «кукурузнике» против двух «мессеров». А точнее, как только заметил их хищные силуэты, несущиеся на меня в атаку, энергично развернул свой аэроплан навстречу и приготовился… К чему? Что бы тогда предпринял, сойдись с любым из «мессеров» в лобовой атаке? Ну, сейчас, сидя за столом, в уютной домашней обстановке, когда уже давно стих зов боевых труб, сейчас, конечно, можно рассматривать и анализировать различные варианты каких-то там точно осмысленных маневров. А тогда было одно — выдержать атаку, во что бы то ни стало выдержать и навязать свою волю противнику. Если потребуется, таранить, наконец! Иного я не представлял.
Немцы, видимо, не ожидали такого поворота дела. Проскочили надо мной, да так, что от струй их винтов мой «кукурузник» отбросило в сторону. Гляжу, разворачиваются — и снова в атаку. Оскорбились, должно быть: «русс-фанер» (так немцы презрительно называли самолет По-2), и вдруг осмелился против пары «мессеров» в лобовую идти!.. А я опять кручу навстречу им. И снова они проскакивают мимо.
Так повторялось несколько раз. Дело в том, что у моей машины скорость была маленькая, а у «мессершмиттов» в пять-шесть раз больше, что в конце концов и оказалось для них помехой: для атаки на встречных курсах получалось время очень ограниченное. По малоскоростным-то целям тоже надо уметь бить, без сноровки не получится.
Но разозлил я тех фрицев, видно, основательно. Судя по всему, они не собирались уходить, пока не разделаются со мной. Тогда я принимаю благоразумное решение: выбрать момент между их атаками, приземлиться и бежать к своим.
Собственно, так и получилось. Только сорвал «мессерам» очередную атаку, тут же посадил самолет — почти в лесу — и деру! Откуда такая спринтерская энергия взялась… Мгновенно оказались с Чернухиным метрах в 300—500 от места приземления. Немцы порыскали-поискали нас, но, ничего не обнаружив, так ни с чем и улетели.
До штаба корпуса мы с начальником оперативного отдела добрались пешим порядком. Рассказали, как было дело. Инженер корпуса полковник Сурков тут же принялся за поиск связного самолета. Найти его не представило труда, а вот эвакуировать пришлось на автомашинах. Взлететь с того места было просто невозможно — нужно было бы прорубить целую просеку. Как ухитрился сесть? Разве что с перепугу…
Такие вот происходили бои «местного значения». А вскоре начался штурм и центральных районов Берлина. Дым пожарищ, бомбовые разрывы, плохая видимость, сложная наземная обстановка затрудняли работу авиации. Пришлось нам тогда действовать эшелонированно, небольшими группами наиболее подготовленных экипажей.
Чтобы облегчить прикрытие войск, штурмовавших последние опорные пункты гитлеровцев, мы искали возможность приблизить свое базирование к местам схваток. Так, едва танкисты врывались на берлинские аэродромы, следом за ними приземлялись наши истребители.
Любопытная история произошла у нас на аэродроме Темпельгоф. Расскажу о ней.
Случилось так, что на этот берлинский аэродром я прилетел первым, на целые сутки опередив перебазирование туда полка 193-й истребительной авиадивизии из корпуса генерала Б. А. Сиднева. Ну а сутки на войне много значили, тем более в той напряженной обстановке.
Помню, только вернулся после одного боевого ночного вылета, в котором взаимодействовал с нашими танкистами, — в штабе корпуса на меня в атаку и оперативники, и разведчики: десятки вопросов, требующих срочного решения комкора. Полковник Чернухин предлагает:
— Товарищ генерал, думаю, надо использовать для работы аэродром Темпельгоф. Чем скорей, тем лучше!
— Чей он? — спрашиваю. — Не помешаем фюреру с Геббельсом?
Начальник оперативного отдела докладывает, но, чувствую, как-то неуверенно: мол, по данным оперативной информации штаба 16-й воздушной армии, аэродром Темпельгоф — это главный аэродром Берлина, мол, расположен он практически в самом городе… И так далее. Ничего себе, думаю, исчерпывающая информация. Для туристов.
Но, долго не мешкая — идея-то уж больно заманчивая: поселить истребителей прямо в центре Берлина, — я вызываю своего ведомого Лешу Новикова и распоряжаюсь:
— Летим!
В Берлине всюду бои. Трудно уже определить, где там, в каменных развалинах улиц и площадей, свои, где чужие. Но вот отыскиваю аэродром Темпельгоф. Большая бетонная полоса, широкие рулежные дорожки — прекрасно! Никакие самолеты с аэродрома вроде не взлетают, похоже, немцы отсюда убрались, и я принимаю решение садиться.
— Я — «Дракон». Прикройте посадку! — приказываю ведомой паре и захожу на полосу.
Мягко так приземляется мой истребитель на бетоне — не то что на грунтовых площадках. Осмотрелся вокруг — никого. Разрешаю садиться остальным.
Сели мои бойцы. Выключили моторы — тишина, воздух по-весеннему чист, небо, что та краска для живописи, «берлинская лазурь» называется. Правда, никто нас вот только не встречал на том аэродроме. А так действительно войны будто уже и не было.
Ну, собрались мы вчетвером, обсуждаем, кто и что должен осмотреть из аэродромных помещений — для размещения полка. Алексей Новиков расставил ноги циркулем и отмечает палкой, где будем располагать самолеты, где штаб, личный состав… В это время вдруг врывается пулеметная очередь и, трудно даже поверить, между ног Алексея вспахивает длинную борозду, обдавая нас комьями земли. Секунда на раздумье — все целы, никого не ранило — по самолетам!..
Уже на взлете я понял, что восточная сторона аэродрома была наша, а западная еще оставалась у противника. Вот от них и долетело приветствие нашей делегации — нельзя сказать, чтобы очень уж дружеское, но крайне своевременное.
Мы это приняли к сведению. На следующий день немцы с аэродрома были выбиты, на Темпельгоф прилетели целым полком пилоты из корпуса Сиднева, и отменная бетонка хорошо послужила им для штурмовок противника. А нас этот аэродром уже не интересовал — оказался тыловым. Мы свои полки решили разместить западнее Берлина — на аэродромах Нейруппин, Нойштадт, Дальгов, Бранденбург, Стендаль. Признаться, решение это было отчаянное, дерзкое — ведь вышли на Эльбу! — а почти вся авиация нашей воздушной армии, в том числе и истребительная, размещалась в основном восточное Берлина.
Мы рассчитывали на свой боевой опыт — опыт работы, когда базироваться и летать на задания приходилось в тылу противника. Он у нас накопился немалый.
Надо сказать, такое положение дел всегда вносило сумятицу в стан врага. Еще бы! Когда авиация в твоем тылу, так фронт, по логике, должен проходить где-то еще дальше — километров на шестьдесят-восемьдесят. Невольно перепутываются все карты! Правда, боевые действия в тылу врага увеличивали и наши потери, особенно на земле. Однако летчики корпуса гордились тем, что шли впереди всех, даже впереди пехоты! Так что, занимая аэродромы западнее Берлина, мы остались верны своему правилу.
На каждый такой аэродром командующий танковой армией генерал Богданов оставлял одну роту — для охраны личного состава и боевой техники, причем я или начальник штаба корпуса поочередно находились на командном пункте танкистов.
Как-то КП танковой армии перебазировался в район Нейруппина. Я тогда находился в бронетранспортере с начальником штаба армии генералом Радзиевским, впереди нас шел танк Т-34, за нами — штабные машины. Колонну замыкали еще четыре танка.
Едем — посматриваем по сторонам, высунувшись из люка. Все интересно: узкие сельские улочки, белые флаги из простыней в окнах домов.
— Будто вымерли все… — замечает Алексей Иванович. — Ни души.
Только я было собрался ответить генералу Радзиевскому, что немцы, запуганные гитлеровской пропагандой, прячутся в норы и убегают кто куда, как вдруг из небольшого домика выбегает женщина и бросает в наш бронетранспортер гранату!..
Помню, как командир боевой машины вскинул автомат, как из того же дома выбежал мальчик лет семи-восьми, очевидно, сын этой женщины. Помню, как тогда командир бронетранспортера решительно отвел ствол своего автомата в сторону…
Взрыв гранаты никакого вреда нам не причинил. Дело не ждало, и мы поехали дальше. Но долго еще перед моими глазами стояла та картина; какая-то фанатичка с гранатой, испуганный взгляд выбежавшего навстречу колонне мальчика и командир бронетранспортера, опускающий автомат…
К вечеру того же дня колонна была уже на подступах к Бранденбургу. Командарм Богданов принял решение в город не входить, а обойти его с севера и продолжать наступление. Так что на ночь мы остановились в небольшой деревушке, выставили боевое охранение и улеглись спать.
Но вот часа в два-три ночи послышалась стрельба из пушек и пулеметов. Я с генералом Радзиевским спал в одной комнате, и оба мы мигом проснулись от той стрельбы. Алексей Иванович определил:
— Наши стреляют, тридцатьчетверки…
Быстро оделись, взяли автоматы и выбежали на улицу. В ночной темноте, объятый пламенем, стоял наш танк. Где-то неподалеку шел бой — слышалась артиллерийская стрельба, треск пулеметных, автоматных очередей. Вокруг — никого. Ни своих, ни чужих.
— Пошли! — предложил генерал Радзиевский, и мы, перебегая от одного подъезда к другому, приблизились к площади, где шел бой. Это дралась наша танковая рота. Немцев вокруг было как минимум с батальон.
Ворвавшись с каким-то бойцом на второй этаж жилого дома, я быстро осмотрел комнаты — никого не обнаружил и, выбив прикладом автомата оконную раму, приготовился к бою.
Запомнилось почему-то, что ночь была очень лунная. Призрачный свет разливался повсюду, и на площади я хорошо видел немецких солдат в каком-то мышиного цвета одеянии и наших — в защитном. Кроме того, не знаю, как и объяснить, но у наших бойцов была какая-то особая хватка в бою. Мне кажется, я и в полной темноте различил бы, где кидаются в атаку наши ребята.
Немцев ждать долго не пришлось. Едва группа человек из семи появилась в створе моего окна, я открыл огонь, за мной — незнакомый боец, еще какой-то капитан, подоспевший на подмогу. Фашистов почти всех и уложили на месте.
Бой, похоже, начал стихать. Вдруг из-под нашего дома ахнул такой выстрел, что из уцелевших окон посыпались все стекла. А снаряд от выстрела разорвался на противоположной стороне площади. «В чем дело? — недоумевал я. — Кто мог так сработать? Ведь, вбегая в дом, точно видел — рядом ни танков, ни орудий не было…»
Через некоторое время, когда окончательно все утихло, мы спустились вниз, на первый (этаж, где генерал Радзиевский слушал уже объяснение причины ночного боя. Командир роты, невысокий капитан танкист, докладывал обстановку. Немцы скрытно подобрались к охранявшему нас танку, подожгли его фаустпатроном, потом с площади открыли по остальным боевым машинам роты огонь из пушек и пулеметов. Завязался бой…
Капитан сообщил о наших потерях — кроме танка, мы потеряли убитыми четырех человек. Немцев же считать не стали. Одно точно знал командир роты — выстрелом из Т-34 нашли танкисты уничтожили два противотанковых орудия.
«Где еще этот Т-34?.. — смотрел я по сторонам. — Чертовщина какая-то…» И только когда Алексей Иванович показал мне ствол орудия танка, я понял, в чем дело. Этот таинственный «летучий голландец» вплыл своей кормой в парфюмерный магазин через большую витрину и, можно сказать, прямо из-за прилавка начал свой откровенный разговор с гитлеровцами.
Утром мы подсчитали трофеи ночного боя: 250 автоматов и пистолетов, два орудия, две автомашины — обе вполне исправные: «опель» и «татра». Вскоре прилетел мой начальник штаба на связном самолете. Он сменял меня на командном пункте танкистов. Каково было наше удивление, когда мы узнали, что от наступающей следом 8-й гвардейской армии колонна оторвалась на 100—120 километров!..
В конце апреля, когда аэродромов у немцев совсем не осталось, в качестве взлетно-посадочных полос они стали использовать Шарлоттенбургштрассе, потом аллею в парке Тиргартен, неподалеку от имперской канцелярии.
27 апреля, выполняя боевой полет над Берлином, я заметил, как от этой канцелярии взлетел двухместный связной самолет. Для истребителя такая машина — не противник, такую и бить как-то неловко. Но ведь и упускать нельзя было: связные самолеты попусту, да еще в такое время не летали. Зашел, словом, на цель, навел на нее пушки — и…
Один мой командир полка, помню, любил повторять нам, молодым пилотам: «Стрельба, братцы, это передача мыслей на расстоянии!..» Так вот тогда, в тот по-весеннему светлый день, спроси меня, что же я готов сказать врагу, отправляя его на тот свет, ответил бы словами великого русского полководца Александра Невского: «Кто с мечом к нам придет — от меча и погибнет!»
Хорошо бы кое-кому усвоить эту мысль и в наши дни…
А тогда следом за мной к Тиргартену вылетели разведчики — место-то необходимо было все-таки проверить. Сквозь дымы пожарищ, в разрывах зенитных снарядов мне показалось, что на площадке между рейхстагом и Бранденбургскими воротами притаилось еще несколько самолетов противника. Чем черт не шутит, думал я, может, самого фюрера собираются вытащить из логова?..
Пилоты действительно вскоре доложили, что обнаружили там и самолеты, и танки. Так что утром следующего дня в Тиргартен прилетели две восьмерки штурмовиков и бомбардировщиков — тоже передать свои мысли на расстоянии. Прямо скажем, передали все от души — по-русски. Делать там было больше нечего…
Позже я узнал, что в этот день Геббельс готовил фюреру свадьбу с Евой Браун. Гитлер еще мог прорваться на запад. Он мог бы воспользоваться самолетом командующего 6-м воздушным флотом Грейма, который прилетел из Мюнхена по его вызову вместе с известной летчицей Ганной Рейч. Но Геббельс и Борман отвергли эту лазейку, готовя Гитлера к другой церемонии — уходу их жизни…
Грейм вылетел из Берлина 29 апреля — за день до самоубийства фюрера. Вряд ли он смог благополучно долететь до места, куда навострил лыжи. Хотя именно 29 апреля сопротивление гитлеровской авиации неожиданно возросло: самолеты противника то и дело появлялись в небе Берлина — то одиночками, то небольшими группами. 346 пролетов вражеских машин днем, 46 ночью зафиксировали тогда наши радиолокационные посты. Нацистская верхушка заставляла своих солдат слепо следовать за ней, сражаться до конца, принося бессмысленные жертвы за обреченное уже дело. Ведь именно в тот день Гитлер написал свое личное завещание. Оно было обнаружено в портфеле немецкого офицера, пытавшегося перейти линию фронта, и гласило:
«Хотя в годы борьбы я считал, что не могу взять на себя такую ответственность, как женитьба, теперь перед смертью я решил сделать своей женой женщину, которая после многих лет истинной дружбы приехала по собственному желанию в этот почти окруженный город, чтобы разделить мою судьбу. Она пойдет со мной и на смерть по собственному желанию, как моя жена, и это вознаградит нас за все то, что мы потеряли в результате моего служения германскому народу.Вот так кончилась эра легких побед и успехов на военном и дипломатическом поприще «блистательного» авантюриста. Фюреру только и осталось, что писать завещание, а для нас не было и уже не могло быть неожиданностей, которые бы изменили ход событий. Все живо чувствовали грядущую близкую победу. За каждым новым штурмовым ударом бойцы спрашивали: «Гитлера, Гитлера не видали? Не пропустить бы как-нибудь!»…
Все мое имущество принадлежит партии или, если она больше не существует, государству. Если государство тоже разгромлено, то нет никакой необходимости давать дальнейшие распоряжения. Картины, приобретенные мной за эти годы, я собирал не для себя лично, а для того, чтобы создать картинную галерею в моем родном городе Линце на Дунае, и я бы очень хотел, чтобы мое желание было выполнено.
Моим душеприказчиком я назначаю своего самого преданного товарища по партии Мартина Бормана. Он имеет право принимать любые решения. Он может передать моим родственникам все, что дорого им, как память, и все, что необходимо для того, чтобы обеспечить им существование, особенно матери моей жены и моим верным работникам — мужчинам и женщинам, которые ему хорошо известны. Большинство из них мои верные секретари — фрау Винтер и другие, которые многие годы помогали мне своей работой. Моя жена и я избрали смерть, чтобы избежать позора падения и капитуляции.
По нашему желанию наши тела должны быть немедленно сожжены в том месте, где я осуществлял большую часть моей ежедневной работы за двенадцать лет службы своему народу.
Берлин, 29 апреля 1945 г. 4.00
Адольф Гитлер
Свидетели: Мартин Борман
Д-р Геббельс
Николас фон Билоу».
В немецкую столицу входила суровая, карающая правда.
Рано утром 30 апреля разгорелись упорные бои за рейхстаг. Во второй половине дня бойцы из батальона В. И. Давыдова и С. А. Неустроева ворвались в здание, и над рейхстагом взвилось Красное знамя.
Битва за Берлин подходила к концу. А 2 мая сопротивление противника в городе полностью прекратилось. Только нашему корпусу в тот день совершенно неожиданно досталась работенка, но уже не в воздухе, а на земле. Случилось так, что гитлеровцы большой группой — до 3000 солдат и офицеров — с танками, штурмовыми орудиями вырвались из Берлина. На их пути — а лежал он, разумеется, на запад, — находился аэродром Дальгов. Истребители одной из наших авиадивизий, базировавшихся здесь, быстро были переброшены на соседний аэродром. А в бой с гитлеровцами вступили все, кто остался, в том числе личный состав управления нашего корпуса.
Пилоты помогали нам, как могли, штурмовали наседавшего на нас противника. Но особенно четко сработали наши артиллеристы — несколько батарей. Вовремя подошли также двенадцать танков и бойцы из 125-го стрелкового корпуса.
Весь день шел ожесточенный бой — немцы дрались остервенело, терять им было уже нечего. Но к вечеру все утихло. 1450 солдат и офицеров мы взяли в плен, около 400 уничтожили.
А в Москве в этот день был подписан приказ Верховного Главнокомандующего. В нем говорилось, что войска 1-го Белорусского фронта при содействии войск 1-го Украинского фронта после упорных уличных боев завершили разгром берлинской группировки войск и 2 мая полностью овладели столицей Германии городом Берлином — центром немецкого империализма и очагом фашистской агрессии, что Берлинский гарнизон прекратил сопротивление, сложил оружие и что нашими войсками взято в плен в Берлине более 70 000 немецких солдат и офицеров.
«В боях за овладение Берлином отличились, — как отмечал приказ, — летчики главного маршала авиации Новикова, главного маршала авиации Голованова, генерал-полковника авиации Руденко, генерал-полковника авиации Красовского, генерал-лейтенанта авиации Савицкого, генерал-лейтенанта авиации Белецкого, генерал-майора авиации Каравацкого, генерал-майора авиации Скока, генерал-майора авиации Сиднева, генерал-майора авиации Дзусова, генерал-майора авиации Комарова…»
Соединения и части, наиболее отличившиеся в боях, приказывалось представить к присвоению почетного наименования Берлинских.
В честь победителей над Москвой прогремели двадцать четыре залпа из 324 орудий.
7 мая войска нашего фронта во всей полосе вышли на реку Эльбу. Берлинская операция завершилась, а к 8 мая сопротивление противника было сломлено повсеместно. В этот день состоялось подписание акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Война закончилась.
Вскоре мне довелось побывать в Берлине. Запомнился рейхстаг. Громады его колонн, испещренные следами пуль и осколков, уходили в небо и все были расписаны автографами Победы.
«Мы — с Волги…» — приходили бойцы к рейхстагу и писали на его стенах. «А мы — из Москвы…» — появлялись другие надписи. Величие Победы волновало душу, и вместе с начальником гарнизона и комендантом города Берлина генерал-полковником Берзариным мы тоже оставили свои автографы. Помню, ключом среди многих фамилий я нацарапал: «Летчик-истребитель Евгений Савицкий».
Теперь, когда я вспоминаю павший Берлин, его руины — картины немого гнева и возмездия, а среди них наши солдатские кухни, полные борща и каши — они дымились на всех площадях и улицах начавшего уже доживать города, — мне невольно приходит на память одно письмо. Прислал его в редакцию военной газеты спустя годы после войны старшина Шевцов. Один из тех, кому выпало жить, кто дошел до Берлина. Он писал:
«Мой путь до рейхстага был прост. До войны проживал я в Пушкино, в зверосовхозе. Родился в Рязани в двадцать третьем году 22 июня. В сорок первом 1 июля подал заявление и добровольно пошел на фронт. Попал в 17-ю Московскую дивизию ополчения в кавалерийский эскадрон разведки. Под Любанью в начале августа получил первое крещение огнем. 3 октября попал в окружение, вышел из него в Москву 29 октября и пошел обратно — на запад. Наро-Фоминск, Можайск, Темкино, Ржев. Под Орел. Опять Вязьма — там ранило 28 ноября сорок второго. Госпиталь. В апреле попал под Спас-Демьянск. Наступать стали. В августе дошел до Белоруссии. 12 октября сорок третьего участвовал в боях с первой польской дивизией под Ленино. Ранение получил. Потом — Витебск. Оттуда послали в военное училище — с марта по сентябрь. Формировка в Пушкино. Правда, дома был целый месяц! Как во сне. Потом опять фронт. На Варшаву, Первый город Германии — Арнцвальд, за ним Франкфурт-на-Одере, Шверин, Берлин. Расписался я на колонне рейхстага 1 мая в 11 часов дня и пошел дальше на Эльбу. Там выпустил последний снаряд 3 мая в 21 час. До победы шесть дней не воевал — не с кем было. Встретились с союзниками. 15 сентября 1945 года демобилизовали по ранению, их у меня пять. Потом приехал домой в Пушкино, в зверосовхоз. Работаю здесь плотником. 23 года будет на одном месте. Все хорошо. У меня жена, дочь уже работает. Пошел рядовым разведчиком, окончил войну старшиной, командиром САУ-100. Ордена Красной Звезды, Отечественной войны. Две медали „За отвагу“. За Москву, Варшаву, Берлин. За Победу».
Но, словно вспомнив что-то, старшина в конце письма добавил одну строчку: «Да, от Орловской области до Ржева на пузе все исползал. — И расписался: — Петр Шевцов».
Вот и весь сказ о войне, о пережитом. Не убавить не прибавить.
Наше время видело столько героев, что научилось уважать их не умиляясь. Ну, восемнадцатилетний парнишка добровольцем пошел на фронт. Многие уходили. Ну, попал в окружение, ползал под пулями. Умирая от ран, выжил, вернулся с того света и снова в бой. Что ж, на то война. Многие были ранены. Но вдумаемся в слова: «Расписался на колонне рейхстага 1 мая»…
Утром первого мая — на тысяча четыреста десятый — день войны — наши бойцы стояли в покоренном рейхстаге. А в Париже, Лондоне и Вашингтоне гудели колокола. Это французы, англичане и американцы служили молебны: Совинформбюро сообщило, что здание германского рейхстага взято!
Трудно сейчас сказать, кто первым поставил на нем 1рвой победный автограф. Рассказывают, что командир пулеметной роты капитан Забид Хахов в минуту затишья обратился к парторгу:
— Сегодня Первое мая. Надо бы память оставить об этом дне.
И тогда старший лейтенант Исаков предложил выбить на стене рейхстага имена штурмовавших его солдат.
Где-то на колонне расписался в тот день и Петр Шевцов. Мало кому известно имя старшины. Нет на его груди ни Золотых Звезд, ни чужеземных крестов. Но сколько героизма, самопожертвования, терпения и душевной красоты русского солдата в одной этой фразе: «Мой путь до Берлина был прост…»
Глава восемнадцатая.
И вечный бой…
Итак, война закончилась. Многих волновало тогда, какой окажется для нас мирная жизнь. Куда ехать? Кем работать? Как жить?.. Для меня такие вопросы не вставали. Лишь бы летать, лишь бы работать на благо Отечества с наибольшей отдачей сил, энергии А где? Да где прикажут!Я еще не задумывался и не отдавал себе полностью отчета в том, какой глубокий перелом произошел во мне в результате всего, что пришлось видеть и пережить за четыре года войны. Конечно, сострадание к людям, желание жить в мире и никому не причинять зла — эти чувства владели тогда не только мною — многими. Было приятно сознавать, что уже не потребуется ждать боевых распоряжений, организовывать боевые действия корпуса, сознавать, что боевых потерь уже ни сегодня, ни завтра не будет…