Савицкий Евгений Яковлевич. Я — «Дракон». Атакую!..

Евгений Яковлевич Савицкий
Я — «Дракон». Атакую!..

   Внуку Константину, сыну Светланы, — с верой в его поколение — посвящаю

Вместо предисловия

   Запомнился мне один разговор. Настойчиво пробивалась в нем мысль о том, что нынче, мол, на фоне космических полетов, достижений техники, всепроникающей математики и все объясняющей логики духовные-то взлеты не очень уж и смотрятся.
   Сразу оговорюсь: я не против рациональности. Человек никогда ни от чего хорошего не отказывался. Не откажемся и мы — ни от «думающих» машин, ни от «бездумных» вещей. Однако стремление к рациональности — это одно, а бесстрастный расчетливый рационализм — совсем другое. Так что позволю себе утверждать, что, кроме достижения пространственно-временных целей — хорошо закончить школу, поступить в институт, защитить диссертацию, покорить пустыню и космос, — существуют иные цели и ценности — внутреннего, духовного порядка. Но, признаться, действительно тут что-то настораживает и вызывает тревогу.
   …В одном из испытательных полетов погиб мой хороший друг, выдающийся летчик нашего времени Саша Федотов. И вдруг слышу: «На кой ляд надо было тот самолет спасать? Ну, спас — пожали бы ему руку, героем бы назвали. Очень вы любите, чтобы вас героями называли, мозолями своими гордиться любите. А я предпочитаю жить в красивой и удобной квартире, ходить в театры да спокойно радоваться успехам жизни…»
   Словом, получается, что он — умный, а мы — дураки. Мы лезем туда, где труднее, ищем романтики, высшего смысла жизни, а такой вот похваливает нас с этакой пошлой снисходительностью: «Герои! Вперед, ребята!..», а сам живет в свое удовольствие, карабкается туда, где еще сытнее да уютнее, не брезгуя ни ложью, ни лестью, ни лицемерием, ни угодничеством. Такие на каждом шагу говорят высокие слова, хотя в глубине души уверены, что слова эти — выдумка хитрецов вроде них самих, чтобы легче было водить за нос других. Сколько еще таких болтунов возле высоких слов кормится!
   Ну а мне с годами, замечаю, почему-то все чаще вспоминается наша голодная беспризорная братия с ее неписаными законами и понятиями о чести, трудовая детдомовская школа, рабочие коллективы, где молодым парням умели прививать чувство ответственности за дело, которому служишь. Уверен, вопросы, которые волновали нас в ту пору, не стареют и никогда не перестанут волновать молодые умы. Каждому, кто живет не просто, как придется, а всерьез задумывается о цели и смысле жизни, приходится на них отвечать заново.
   В чем человеческая красота? На каких дорогах искать счастье? Что требовать от жизни — малого или великого? Что такое подвиг: минутный толчок, бросающий вперед, или вся жизнь?..
   Предлагаемая читателю книга не претендует на мемуарные исследования — на мой взгляд, в ней нет необходимости раскрывать вопросы специального, исторического характера. Книга эта скорей размышления военного летчика о времени и о себе. Конечно, могут упрекнуть меня; почему же о войне писать так, будто не было нескольких десятков лет после нее, — мы ведь сейчас уже многое знаем, чего не знали тогда. Не настаиваю на своей точке зрения, только писать о боевом прошлом решил все-таки оттуда, из того времени. Наверное, это более интересно — знать, что думал и чувствовал человек на войне, чем то, что думает об этом автор сейчас.
   Возможно, что-то в этой книге не оправдает ожидания читателей, однако делаю попытку, исходя из собственной судьбы, документировать рассказ о своей эпохе. А вдруг отвечу в какой-то мере на поставленные выше вопросы?..

Глава первая, вводная.

Об отчем крае, детстве и отрочестве — времени давнем, трудном, но радостном

   Дочка моя, Светлана, в детстве любила заводить со мной душевные беседы. Заберется ко мне на колени И давай приговаривать: «Папочка, ты у меня самый красивый, самый добрый, самый хороший, самый…» Проведет, как принято у пилотов, предварительную подготовку — и в атаку: «Расскажи сказку!..»
   Признаться, по части народного эпоса я не очень был силен — самому в детстве сказок не много довелось слушать. Не до них как-то матери было…
   Однако Светлану, думается мне, увлекали не столько и не только сказочные сюжеты — главное для нее было побыть со мной, вечно занятым, то уходящим куда-то ни свет ни заря, то возвращающимся уже к ночи: полеты, учения, испытания боевых машин, различные совещания… Так что, поймав меня и захватив инициативу в свои руки, дочка согласна была слушать что угодно. А я, наскоро пересказав про белого бычка (пожалуй, единственную сказку, которую знал), заводил тогда речь о полетах в стратосфере, о воздушных боях, о том, как пятеркой крутили мы «мертвые петли» на реактивных истребителях, а порой увлекался и начинал растолковывать выполнение глубоких виражей, «бочек».
   — Вот смотри, — говорил я и моделькой самолета, а то и просто ладонями, в чем силен каждый пилот, принимался откручивать пилотажные фигуры. — Закладываем сначала крен, ручку управления тянем на себя, а за ней газок вперед, — вперед, с опережением. И-и… пошел!..
   Глаза Светланы радостно загорались, она бросалась ко мне на шею, подгибая коленки, и мы так крутились по комнате — в импровизированной пилотажной зоне. Было шумно, весело. А годкам этак к десяти довольно грамотно с точки зрения летной методики дочка моя могла уже и сама рассказать, как выполняется полупетля Нестерова или как выводить самолет из штопора. Порой я замечал, с каким интересом Светлана рассматривает мои пилотские доспехи: гермошлем, высотный костюм, летные краги, планшетки. В эти минуты она притихала, словно понимая, что приобщается к великим таинствам неба, и я старался не мешать ей в этом ее священнодействии…
   А вопросы у Светланы становились все сложнее, серьезнее. Как-то заявила: «Люблю слушать, как люди жизнь начинают», — и попросила рассказать о моем детстве, юности.
   Слушать она умела. Пристроится, бывало, поуютней в уголке дивана, широко-широко распахнет глаза — и вот уже уносимся мы вместе в то давнее, трудное, но все-таки радостное время — когда начиналась жизнь…
   На окраине Новороссийска, в так называемой Станичке, в семье стрелочника железной дороги Якова Савицкого в 1910 году родился сын. Был он по счету четвертым. Нарекли Евгением. Как младшего в семье, мальчика любили, зря не наказывали, не обижали ни родители, ни старшие братья, и казалось, безоблачно-радостному детству не будет конца…
   Но вот азиатская холера унесла Якова Савицкого. В памяти сохранилось: гроб посреди комнаты, в гробу неузнаваемо изменившийся отец. Непривычная в доме напряженная тишина, завешанное черным зеркало… Неотвратимость постигшего нас горя до меня еще не доходит, и я с любопытством рассматриваю заплаканные лица людей. Только когда отца опустили в могилу, а на тесовую крышку гроба посыпались комья холодной сырой земли, тревога с причитаниями и слезами взрослых передалась и мне.
   Помню, кто-то оттаскивал меня от рыдающей матери, кто-то приговаривал: «Бедный сиротинушка…
   Ким же теперь прокормить четверых…» Что эти слова означали, я вскоре уже понял, и, как знать, не с тех ли горестных уроков и началась моя школа жизни?..
   …Однажды, когда все мы, четверо мальчишек, собрались, за столом, мать присела к краешку и как-то Виновато, словно извиняясь за случившееся, сказала:
   — Дети, я все распродала, что покупали с отцом. У меня нет больше денег, чтобы вас одевать и кормить…
   Она хотела сказать что-то еще, но заплакала, заплакала, спрятав лицо в ладони, плечи ее как-то жалостно затряслись и вся она показалась мне вдруг такой маленькой, беззащитной, что я невольно рванулся из-за стола и выкрикнул:
   — А мы для чего?..
   Через несколько дней, когда мать дала нам на обед только но стакану чая без сахара и маленький кусочек хлеба на всех, я решил идти на базар. То, что продукты надо искать именно там, объяснять мне не требовалось, но вот каким путем их достать — этого и пока не представлял.
   Чтобы попасть на базар, из Станички предстояло Пройти через старые царские казармы. Полуразрушенные, с выбитыми глазницами окон, они наводили ужас на местных жителей. В то время в подвалах казарм скрывались беспризорники, и слухи о них разносились по округе. То говорили, что шайки беспризорных грабят и убивают людей, а по ночам разводят костры и на них сжигают свои жертвы. То якобы кто-то сам видел, как мучают в подвалах невинных. Словом, мрачное это место люди старались проходить не в одиночку, засветло. И я, решительно шагнув из дома, тоже подумал, как бы пристроиться к кому-нибудь из попутчиков. Но вокруг не было ни души, а отступать назад было уже поздно.
   Надо сказать, за себя я умел постоять: братья меня обучили драться, и довольно неплохо. В те давние годы юных отроков не водили в школы фигурного катания, не знали мы и диких приемов каратэ — коварных, жестоких. Как в старину во многих краях матушки-России, среди нас еще была жива старая забава русского простонародья — кулачные бои по простой системе — «стенка на стенку». Нельзя сказать, чтобы в открытой драке бойцы проявляли чрезмерную любезность друг к другу. Но неписаные правила не позволяли, например, бить лежачего, применять оружие, противника каждый выбирал себе по росту — чтоб не слабее был тебя самого (а дрались и взрослые и пацаны). И в этом мне виделся справедливый, я бы сказал, даже благородный дух наших схваток.
   Станичка не раз одерживала победу в жарких боях. Ходили мы и на Нахаловку, и на Стандарт, где парни считались самыми бесстрашными и сильными в городе. Так что не по возрасту высокий, физически здоровый, я готов был при случае принять бой.
   Когда я уже проходил территорию казарм, на плацу между пристройками увидел бесприютную группу гревшихся у костра ребят. Возможно, все бы и обошлось тихо-мирно: слухи-то об этих полураздетых, полуголодных бедолагах были явно преувеличены, Но вот от костра пахнуло печеной картошкой, чем-то еще жареным и вкусным, и ноги мои сами понесли меня на эти запахи.
   Мое появление насторожило лихую братву. Все притихли, словно спрашивая: зачем пришел? Когда же я попросил кусок хлеба, орава дружно засмеялась. Я не уходил. Тогда от группы отделился крепыш по кличке Зуб, подошел ко мне, глянул с вызовом и со всего размаха ударил меня в живот.
   Помню, как перехватило дыхание, но я удержался. Кто-то крикнул:
   — Дай ему, Зуб, еще! Хлеба захотел!.. Зуб стоял рядом и ухмылялся, не трогая меня. Ко мне же довольно быстро вернулось дыхание, и тогда, по всем правилам кулачного боя, я двинул противнику в челюсть. Удар был сокрушительным. Что началось потом — трудно вообразить! Лупили меня пацаны от всей души. Кое-кому, конечно, перепадало и от меня, но силы оказались слишком неравны, и победные трубы уже готовились возвестить о триумфе одной стороны, поражении другой, как вдруг раздался зычный голос:
   — А ну, шпана, прекрати!..
   Будто из-под земли передо мной вырос человек, и в первое мгновенье я даже растерялся: он действительно был где-то внизу, у самой земли, потому что вместо ног у него торчали обрубки, прикрученные к деревянной площадочке, а в руках он держал колодки, которыми отталкивался при движении. Незнакомый человек, по пояс голый, с сильными мышцами на груди, спокойно, но строго спросил, кто я такой.
   — Женька Савицкий. Иду на базар добывать жратву, — кратко отрекомендовался я, и тогда очередь удивляться наступила за безногим:
   — Это как добывать? — снова спросил он, приподнялся на руках, отчего вся мускулатура на них заиграла.
   Я ответил, что пока еще не знаю, как, и, держась за глаз, который заплыл в синяке, опустил голову.
   — Эх ты-ы, ду-ура… — душевно протянул человек без ног. — А воровать-то умеешь?
   Нет, воровать я не умел, и за это упущение в своей жизни мне почему-то вдруг стало стыдно перед безногим, которого здесь, по всему видать, слушались и которому беспрекословно повиновались.
   — Все ясно, — буркнул он, распорядился дать мне хлеба, банку гороха и подкатил поближе к дымящемуся копру.
   Через минуту-другую я уже сидел в компании беспризорников, с наслаждением жевал мягкий и вкусный белый хлеб, невольно отмечая про себя, что дрался вроде неплохо: у двоих были синяки под глазами, у одного рассечена губа. Это отметил и безногий, но тут же спросил:
   — А вот ужом бегать умеешь?
   Бегать я конечно, умел, но что значит «ужом» — не представлял, и чем откровенно и признался.
   — Ладно, — заключил мой новый приятель. — На базар пойдешь со шпаной. Иначе голодным останешься.
   И тут мы начали знакомиться друг с другом. Меня расспрашивали, есть ли отец, мать, другая родня. Я рассказал о себе и узнал, что вся эта беспризорная братия — из Поволжья. Были ребята из Саратова, Сталинграда, Астрахани. Тот, который меня ударил первым, считался в компании за вожака, звали его Николаем, а прозвище Зуб он получил от своей фамилии — Зубарев.
   Настоящим же вожаком беспризорников был безногий мужчина по кличке Хмель. Хмель предложил переименовать меня, что тут же исполнили — четко, без всякой волокиты и лишних формальностей.
   — Будешь Совой! — решили единогласно. Так и осталось — Сова. Иногда добавляли Женька Сова.
   Ну а обязанности свои я усвоил довольно быстро. В первый же день знакомства вся моя новая компания разделилась на четыре, так сказать, бригады. Двум предстояло работать на базаре, а остальным — в хлебных магазинах. Я попал в группу под командованием Зуба, и, не тратя времени попусту, мы отправились на дело.
   — Будем тянуть сулу, — поставил нам задачу Зуб, — ее там много…
   Сула — это соленый вяленый судак. Если ее там много, рассуждал я, конечно, не грех какую-то часть и позаимствовать. Ведь есть же все хотят…
   До базара добрались довольно быстро. И тут я заметил, что и торговцы и покупатели при виде нас как-то занервничали, засуетились. Я на беспризорника пока что не был похож: одежда моя хотя и в латках, но вид еще сохраняла чистый, не прокопченный. И вдруг!.. Идущий со мной рядом Зуб молнией метнулся в сторону прилавка, схватил четыре рыбины — и бегом вдоль базара!..
   — Держи вора! Держи!.. — полетело вдогонку ему, но поймать Зуба было не так-то просто. Он ловко обошел десятки рук, затем передал рыбу стоящему уже наготове приятелю, тот рванул в другом направлении, передал по цепочке дальше. Все! Заиграли сушеных судаков…
   К вечеру мы вернулись в казармы с добычей. Все, что удалось достать съестного, прямо скажем, не самым учтивым путем, Хмель принялся делить поровну.
   — Это — вам на обед. Это — на ужин. А это — мне… — раскладывал он по кучкам хлеб, фрукты, рыбу. — Ночью работать не будем. Отдыхайте.
   Тут Хмель задержался взглядом на мне и спросил:
   — Ну а как Сова?..
   — Зеленый еще, растерялся, — прокомментировал Зуб. — Под пижона сработал: за чистого сошел.
   — И то ничего, — примирительно заключил Хмель. Для начала…
   Вместе со всеми я ночевал на первом этаже бывших царских казарм. Ночью стало холодно, однако спалось спокойно, крепко. Впереди была еще долгая жизнь, и сны мне не виделись в то время ни цветные ни черно-белые…
   Вскоре я усвоил все правила поведения и хорошей тона беспризорной компании. Помню, что категорически запрещалось воровать друг у друга. Ценилась взаимовыручка. Если кто-то заболеет — ему приходят на помощь: и накормят, и напоят, и спать уложат заботливо. Строго очень судили обманщиков. Как правило, за обман лишали еды. Словом, какие-то стихийные наметки нравственных начал в нашем разбойничьем коллективе просматривались. Больше того, Хмель временами проводил с нами и нравоучительные дидактические беседы. Помню, вытащит из-за широкого кожаного пояса финку — а она была настолько острая, что ею наш предводитель умудрялся даже бриться, — покрутит в руках, поиграет — мы притихнем, и тогда он начинает: «Воровать, шпана, нужно уметь, Это — целая наука. И дело это не ваше…»
   Действительно, все наши предприятия, лихие наскоки на базар заключались только в добывании пищи. Конечно, ловили ребят, и доставалось в таких случаях крепко. Но находились и защитники. Те нас понимали и где-то даже оправдывали: мол, голод не тетка.
   В народе по этому поводу еще и так говорят: «Голь на выдумки хитра». Насколько точное замечание, судите сами: я расскажу один эпизод, который, как говорится, имел место быть на углу улицы Серебряковской, у булочной богатого нэпмана Изи Нахимовича. Кстати, сейчас там неподалеку мой бюст — как дважды Герою Советского Союза.
   Эх, и чего только в этой булочной не выставляли на лотки да витрины! И огромные-то караваи пшеничного хлеба, который хоть садись на него — поднимется непокорно; и белые-то обсыпанные мукой калачи — от одного запаха дух захватывало! — и французские булочки, этак подрумяненные в печи; и сладкая сдоба — вензелями; и еще булочки, которые выпекали Только для лотков Изи Нахимовича — пышные, пахнущие ванилью, всегда теплые, — за ними сходились со всего города. Эти булочки привозили прямо из пекарни в ящиках. В строго определенное время появлялась пролетка, ящики выгружали, и тут же с лотка вам хозяин быстро расторговывал товар, дышащий Теплом русских печей.
   Нам, беспризорникам, к булочной Изи практически даже приблизиться было невозможно. Грязные, все в лохмотьях, как правило, босые, еще издали мы вызывали настороженность обывателей города: барышни морщили носики, брезгливо отворачиваясь от нас, мамаши их начинали нервно теребить свои сумочки, придерживать их на всякий случай двумя руками.
   А нас будто магнитом тянуло к распахнутым дверям булочной — ну хотя бы мимоходом вдохнуть удивительные запахи хлеба. В эти минуты порой до слез обидные наши прозвища: «Шпана! Жулики! Блатные!..» — похоже, даже не доходили до слуха голодных ребят.
   Но вот однажды, когда терпение беспризорных новороссийских мальчишек лопнуло, родился план бесстрашной операции. Успех операции решали точность, быстрота, отвага. Ошибки при ее выполнении исключались — провал грозил бы определенными мерами наказания виновных. А замысел в общем-то был прост. Одному из нас, проходя мимо булочной Нахимовича, предстояло поравняться с лотком, выбить из-под него ножки и, когда сдобная продукция нэпмана окажется на тротуаре, завершить операцию стремительным захватом всего, что бог пошлет.
   Понятно, тот нереспектабельный вид, который мы все имели, не позволял никого выдвинуть на направление главного удара. Тогда решено было одного из нас вырядить под нэпмана, что, конечно, значительно бы облегчило осуществление операции. Жребий пал на меня. Что оставалось делать? Действовать!
   Поначалу нам предстояло каким-то образом обзавестись соответствующим моей фигуре костюмом. Дело нелегкое, почти неосуществимое: откуда взять деньги на такую роскошь? Проще было бы накупить на них хлеба. Выход напрашивался сам собой — реквизировать.
   …Вечером неподалеку от городского парка мы устроили засаду. Нэпманские сыночки ходили обычно не в одиночку — человека по три-четыре, а то и парочками — с девицами своего круга. И вот сидим на заборе, ждем. Играет духовой оркестр. Мимо дефилируют то длинный, как жердь, то пузатенький какой.. Наконец я заметил парня ростом с меня и откровенно обрадовался — будто родного брата встретил. На мгновение смутило — с девушкой идет (как сейчас помню, на ней была аккуратная соломенная шляпка). Но… не до сантиментов, когда в твоих руках судьба целой операции! И я первым, соскочив с забора, решительно преграждаю путь соотечественнику-нэпману:
   — Раздевайся!
   — Ах!.. — воскликнула соломенная шляпка, но я тут же уточнил:
   — Не ты. Твой фрайер!
   Девица отскочила в сторону, парень, хоть и здоровый, явно растерялся. А тут Витька Принц для острастки щелкнул ножиком — и дело пошло. Пиджак, брюки, рубашка, галстук-бабочка, даже легкая тросточка — все из рук в руки. Оставили жениха в одних трусах, и сами — прямым ходом в казармы.
   Хмель, осмотрев костюм, остался доволен.
   — Давай, Сова, рядись! — Не терпелось всем увидеть меня нэпманом.
   — Спокойно, — остановил Хмель. — Отмойте его для начала. Потом примерим…
   Да, эта задачи была, пожалуй, не менее трудной, чем реквизиция нэпмановского костюма. Ни воды, ни мыла в нашей казарме не водилось. Тут я вспомнил, что на берегу моря собирали морской ил, который отмывал любую грязь, почти как мыло, и вскоре ребята весело начищали меня, словно самовар на пасху. Сделали это добросовестно, лишь волосы в порядок привести не смогли — так в разные стороны и остались торчать. Однако когда я вырядился, завязал шнурки на ботинках и расправил грудь — все притихли.
   — Идет, — нарушил торжественность момента Хмель — Снимай давай. Завтра получишь. — И только тогда мои приятели разрядились:
   — Ну, Сова, ты настоящий нэпман!
   Я чувствовал себя почти именинником и на следующее утро, прилизав волосы на пробор, не в обычной толпе, а одиночкой, не спеша, отправился на Серебрянскую. Ребята там уже заняли диспозицию — за булочной. Я издали поприветствовал их легким учтивым поклоном, как это делали нэпманы и всякие недобитые буржуи, и тоже стал ждать пролетки с товаром, прохаживаясь неподалеку.
   Пролетка подъехала к булочной в положенное время, без задержки. Все нэпманские заведения работали как часы, всякие там учеты, переучеты, санитарные дни, отгулы и загулы исключались. Хозяин и извозчик сгрузили ящики, тут же разложили булочки на лотке, и я вдруг почувствовал, что ноги мои отяжелели. Сердце учащенно застучало. Я невольно удивился: что это со мной происходит? Но к булочной потянулись люди, ждать больше было нечего, и я направился к Изиному хозяйству.
   У лотка, помню, стояли две старухи и молодая женщина, Невольно подумал, что ситуация выгодная, — эти не помеха. Когда почти вплотную подошел к лотку и открыто посмотрел в глаза Изи Нахимовича, кругленького такого, лысоватого, елейно улыбающего хозяина булочной, мне стало вдруг весело. Еще минуту назад я не знал, как поведу себя у самого лотка, страх не страх, а какой-то трепет все-таки посетил меня, а тут глянул на лоснящееся лицо нэпмана, заметил за его спиной застывших в ожидании своих ребят и, ей-богу, с какой-то даже радостью ударил по одной ножке лотка, затем по другой — лоток опрокинулся, а дальше все было совсем легко и просто. Когда Изя Нахимович опомнился и начал кричать: «Милиция! Милиция!..» — нас и след простыл вместе с лучшими новороссийскими — замечу, периода нэпа, — булочками.
   Эх и праздник был в тот день в нашей казарме! Невозможно словами передать ощущение той радости, которая обрушилась на голодных ребят, простой радости человеческого бытия, во многом нами тогда еще не осознанной, но непреоборимой. На всю свою жизнь, в которой было всякое — трудности, испытания, потери, радости открытий, преодолений и побед, — я сохранил в памяти тот переполненный счастьем день, когда принес своим товарищам по беде трудный, но такой нужный нам всем тогда хлеб.
   Чуточку омрачилось, правда, для меня всеобщее торжество приказом Хмеля расстаться с моим новым, так сказать, рабочим костюмом. В нем было столь уютно, столь просто и удобно, что я не сразу согласился сдать его, не понимая, почему бы мне не походить хорошо одетым. Хмель душевно, как мог, объяснил:
   — Дура! Ведь то, что вы сделали, — грабеж. За это срок полагается. Понял или нет?
   Я сказал, что понял, и выбросил костюм.
   Возможно, найдутся такие, которые скажут: мол, пожилой человек, военный, а что рассказывает, чему учит! И все-таки я рассчитываю, надеюсь на понимание — не методическое пособие для начинающих воришек вся эта глава. Больше того, признаюсь, строки чистосердечной исповеди пишу впервые. Мало кто знал об этой стороне моей биографии. Но, согласитесь, было бы нечестно приукрашивать розовыми бантиками трудности и невзгоды, которые испытывала в то время наша страна, а вместе с нею мы — мальчишки двадцатых годов.
   К слову сказать, пройдут годы, и многие из моих приятелей-беспрпзорников станут достойными, уважаемыми людьми. Колька Зуб будет водить океанские лайнеры, Витька Принц выучится и станет крупным инженером. Да и судьбы других моих друзей, тех, с кем сталкивала меня жизнь, стоят того, чтобы о них пыли рассказано, Но все в свое время.
   … Как-то я порту я обратил внимание на иностранное судно, глубоко сидящее в воде под тяжестью зерна. У меня тогда сразу же родилась шальная идея — приникнуть на это судно. Пшеницу нам порой удавалось доставать на элеваторе, ее мы научились варить на костре, ели, правда, без соли — с солью было совсем было туго. И я подумал, что на огромном пароходе и никто не заметит не большого убытка зерна.
   — А как поволокешь? — спросил Хмель, в целом оценив мое рационализаторское предложение. Я рассказал свой замысел, получил «добро» и отправился в порт.
   Помню, на мачте судна трепыхался какой-то чужеземный флаг, с разных сторон доносились голоса матросов, о чем-то говоривших не по-русски, а я, проникнув в трюм и торопливо набивая зерно за пазуху и в штаны, тревожно посматривал по сторонам. Мой костюм представлял собой вид мешка, состоявший из нескольких отсеков: рукава рубахи и брюки внизу, у щиколоток, были перевязаны, вместо пояса я крепко перетянулся переплетенным шпагатом. Словом, зерно размещалось вполне надежно, не рассыпалось, Но когда я начал выбираться из трюма, то понял, что маневренность моя весьма поубавилась и что убежать и в случае обнаружения меня просто-напросто не смогу. Так оно и вышло.
   Странную фигуру, неуклюже передвигающуюся по судну (чем-то, думаю, я напоминал нынешних космонавтов, когда они идут к ракете), не заметить, конечно, не могли.