Неуклюжик несколько раз поднимался на холм навестить нас, но мы выпроваживали его, откупившись от него морковкой. Хайрама оскорбляло, что мы не хотим, чтобы он был рядом. Боусер увлекся борьбой с барсуком и очень пострадал. Хайрам провел два дня, держа его лапу, пока его раны не начали затягиваться. Толпы туристов понемногу убывали, но автостоянка и мотель Бена были все еще прибыльным делом. Бен увез Райлу в Ланкастер. Она пряталась в багажнике машины, пока они не выехали из Уиллоу-Бенда. Она разговаривала с подрядчиком и вернулась домой с парочкой чертежей. Несколько ночей мы провели над планами, разложенными на кухонном столе, решая, что бы мы хотели усовершенствовать или изменить.
   — Это будет стоить бешеных денег, — говорила она мне. — Вдвое против того, что мы ожидали. Но я думаю, что даже в худшем случае денег хватит. И я так хочу иметь его, Эйса! Я хочу жить в Мастодонии и иметь тут хороший дом.
   — Я тоже, — сказал я, — и есть одно приятное обстоятельство: здесь мы не должны платить за него налоги.
   Я несколько раз говорил с Кошариком. Когда Хайрам обнаружил, что я это тоже умею, он скривился, но через день или два уже свыкся с этим.
   У Бена были хорошие новости. Звонил Куртни. Люди из кинокомпании были у него и продолжают переговоры. Сафари сообщило, что через неделю или десять дней присылают новые группы.
   На этом все и кончилось.
   Куртни позвонил Бену, сообщил, что вылетает в Ланкастер, просил встретить его.
   — Все расскажу, когда доберусь, — сказал он.
   Приехал Херб, чтобы поговорить с нами, и мы в офисе ждали приезда Бена и Куртни.
   Бен вынул бутыль и бумажные стаканчики.
   — Прекрасная мысль, — одобрил Куртни. — Всем нам лучше выпить чего-нибудь покрепче и взбодриться. На этот раз мы попали в настоящую переделку.
   Мы сели, ожидая продолжения.
   — Все детали дела мне пока неизвестны, — сказал Куртни, — но я хотел переговорить с вами, может, вы придумаете, что делать. Вы изолированы. Этим утром Госдепартамент издал приказ, запрещающий американским гражданам посещать Мастодонию.
   — Но они не могут так поступить, — сказала Райла.
   — Вот уж не знаю, могут или нет, — отозвался Куртни. — Наверное могут. Так или иначе, это сделано. Причины не названы. С моей точки зрения, причины могут и не сообщить. В их власти сделать то же самое на всем земном шаре, просто указать страны, куда наши граждане путешествовать не могут.
   — Но почему они решили так поступить? — спросил Бен.
   — Не могу сказать наверняка. Возможно, из-за этой шумихи с Иисусом. Трагедия в мелу тоже добавила свое. Мастодония открыла дорогу к местам, где гражданам путешествовать небезопасно. Но я подозреваю, что дело не в этом. По всему миру начались столпотворения. Это какое-то неистовство, и не в одной нашей стране. В Конгресс поступило множество запросов. Развивается ужасное давление группировок. В Вашингтоне спешат собрать плоды с пылу, с жару. Или пытаются это сделать. Ясно одно: наносится удар по Мастодонии и по путешествиям во времени. Если вы не можете попасть в Мастодонию, то не можете и путешествовать во времени, тогда не попадете и во времена Христа.
   — Это значит, что Сафари не могут использовать дороги во времени, — сказал Бен, — и что никто не сможет их использовать. Это, возможно, кладет конец и переговорам с кинокомпанией. Да, это может подорвать наш бизнес.
   — На какое-то время, — сказал Куртни, — мы можем испросить временное разрешение. Если такое разрешение будет судом дано, тогда мы продолжим свой бизнес до тех пор, пока не будет вынесено окончательное решение. Суд может сделать разрешение постоянным. Это означало бы, что дело продолжается. Либо он может отменить разрешение и, таким образом, подтвердить приказ Госдепартамента. Тогда мы навсегда выброшены из дела.
   — Мы могли бы организовать операции из какой-нибудь другой страны, — сказала Райла.
   — Да, так можно сделать, — ответил Куртни, — но надо заняться переговорами с этой страной, куда вы хотите направиться, а это требует времени. Я не был бы удивлен, если бы потребовались существенные денежные затраты.
   — Взятки, — сказал Бен.
   — Ну, можно назвать и по-другому. Большинство наций, увидев, что сделало наше правительство, стали бы сопротивляться и не впускать нас к себе. Прежде всего, нужно найти страну. Предупреждаю, что вам бы досталась не лучшая из них, возможно, с диктаторским режимом. Даже после того, как мы договоримся, они могут встретить нас всякими официальными извинениями, когда мы попытаемся обосноваться все вместе. В этом приказе Госдепартамента есть только одна положительная сторона. Он молчаливо допускает, что Мастодония — другая страна, и это отражает нападки Налогового Управления.
   — Тебе надо скорее отправляться за разрешением, — сказал Бен.
   — Немедленно, — ответил Куртни. — Я думаю, что без труда смогу убедить Сафари и кинокомпанию присоединиться к нам в этом деле. У нас может появиться много совместных аргументов. Мне надо об этом подумать.
   — Такое впечатление, что как только мы отправили ни с чем того консерватора, сразу заштормило, — сказал Бен. — Ты уверен, что удастся получить разрешение?
   — Честно говоря, не знаю. Вообще-то, здесь нет никаких сложностей. Но в этом случае мы против Госдепартамента. Это может быть трудно.
   Он поколебался, потом добавил:
   — Не знаю, следует ли сейчас упоминать об этом, но думаю, что можно. Я не уверен. Может быть, сигналы, которые дошли до меня, ошибочны. Но со мной разговаривали из ЦРУ. Намекали на объединение и патриотический долг, пытались сделать это тишком, но я не давал обещания молчать об этом. Будь я на вашем месте, мне бы такой разговор не понравился. Создается впечатление, что им хотелось бы использовать путешествия во времени для перемещения своих людей в совсем недавние события, в некоторые щекотливые ситуации. Прямо этого не говорили, но это одно из возможных применений путешествий во времени. Я разыграл непонимание, но не думаю, что мне удалось их одурачить.
   — То есть ты думаешь, — сказал Бен, — что если мы позволим им использовать путешествия во времени, то Госдепартамент может отменить приказ? Что этот приказ — только способ оказать на нас давление?
   — Не уверен, — ответил Куртни, — все это не очень четко. Если бы я сообщил в ЦРУ, чего мы хотим, оттуда могли бы крепко нажать на Госдепартамент.
   — Тогда почему бы не попытаться? Надо разбиться в лепешку и узнать, кто хочет использовать путешествия во времени и для чего.
   — Нет, — сказала Райла.
   — Почему нет? — спросил Бен.
   — Только позволь правительству вставить ногу в дверь, они откроют ее сами.
   — Я склонен согласиться с Райлой, — сказал Куртни. — Мой совет: в будущем следует избегать ЦРУ. Мы можем обратиться к ним только в самом крайнем случае, ради спасения.
   — Хорошо, — сказал Бен. — Похоже, в этом есть смысл.
   — Понимаете, я даже не представляю себе, каким образом ЦРУ связано со всем этим. Могу только строить догадки. — Он поднялся и сказал: — Бен, отвези меня назад. У меня много работы.
   Мы с Райлой отправились домой. Не успели мы въехать в Мастодонию, как сразу же увидели, что что-то произошло. Домик стоял торчком. Рядом с ним стоял Неуклюжик. Боусер, устроившись поодаль, свирепо лаял. Хайрам колотил Неуклюжика палкой, но старый мастодонт не обращал на него внимания.
   Я прибавил газу.
   — Он опять за этой проклятой морковкой, — сказал я. — Мы не должны были прикармливать его.
   Подъехав ближе, я увидел, что он не только пришел за морковью, но уже и достал ее. Он сломал кухонный конец дома, каким-то образом открыл холодильник и теперь удовлетворенно похрупывал.
   Я остановил машину, и мы оба выпрыгнули. Я кинулся вперед, но Райла поймала и удержала меня.
   — Что ты собираешься делать? — спросила она. — Если ты попытаешься увести его…
   — Увести его? К черту! — взревел я. — Собираюсь взять ружье и застрелить сукина сына! Мне следовало это сделать давным-давно!
   — Нет! — крикнула она. — Нет, только не Неуклюжик! Он — такое приятное старое чучело!
   Хайрам тоже кричал, одно-единственное слово:
   — Непослушный, непослушный, непослушный!..
   И, крича так на Неуклюжика, он бил его палкой. Неуклюжик продолжал жевать морковь.
   — В любом случае, ты не сможешь взять ружье, — сказала Райла.
   — Если мне удастся вскарабкаться и открыть дверь, то смогу. Стойка внутри, как раз за дверью.
   Хайрам кричал и бил Неуклюжика. Тот покачивал хвостом свободно и счастливо. Ему выпала редкостная удача.
   И, стоя там, я обнаружил, что гнев улетучился. Я рассмеялся. Это было забавно: Хайрам кричит и причитает на Неуклюжика, а Неуклюжик не обращает на него внимания.
   Райла плакала. Она подошла ко мне, и руки ее свисали по бокам. Она стояла прямо, слишком одеревенело прямо, словно сдерживала рыдания. По щекам ее катились слезы. Через минуту я понял, что она близка к истерике.
   Я обнял ее, повернулся и повел обратно к машине.
   — Эйса, — выдохнула она сквозь рыдания, — это ужасно. Все сегодня идет вкривь и вкось.
   Я усадил ее в машину и пошел за Хайрамом. Я перехватил его руку, в которой он держал палку, и отнял ее.
   — Кончай вопить, — строго сказал я. — Этим не поможешь.
   Он посмотрел на меня, удивленно моргая, пораженный, что видит меня здесь.
   — Но, мистер Стил, — сказал он, — я говорил ему, я говорил ему. Я говорил ему не делать этого, но он все равно сделал.
   — Садись в машину, — сказал я.
   Он послушно побрел к машине.
   — Пойдем, — сказал я Боусеру. Боусер, довольный, что его берут с собой, прекратил лаять и пошел за мной по пятам.
   — В машину, — сказал я ему, и он вспрыгнул на заднее сиденье к Хайраму.
   — Что нам делать? — всхлипывала Райла. — Что мы можем сделать?
   — Возвращаемся на ферму, — ответил я, — и поживем немного там.
   В эту ночь в моих объятиях она плакала, пока не заснула.
   — Эйса, — говорила она, — я люблю Мастодонию. Я хочу, чтобы наш дом был там.
   — Так и будет, — отвечал я ей. — Будет дом, большой и крепкий, такой, что Неуклюжик его не перевернет.
   — И, Эйса, я так хочу быть богатой.
   Вот в этом у меня уверенности не было.


31


   Бен и Херб отправились с нами в Мастодонию. С помощью блока и талей мы установили домик, как нужно. Это заняло у нас большую часть дня, а когда это было сделано, мы исправили разрушения. Домик по-прежнему был вполне пригоден для жилья. Несмотря на беспорядок, устроенный Неуклюжиком, когда он искал морковь, холодильник был не поврежден.
   На следующий день, не обращая внимания на протесты Хайрама и Райлы, мы взяли машины и отправились посмотреть на Неуклюжика. Мы нашли его в долине и отогнали подальше. Он рассердился на такое обращение и несколько раз угрожал нападением. Мы осторожно воспользовались дробовиками, заряженными бекасником. Это могло бы причинить ему боль, но не нанесло бы серьезных повреждений, которые не дали бы ему двигаться. Он протестовал, ворчал и стонал на каждом шагу этого пути. Мы гнали его около двадцати миль, прежде чем повернули назад.
   Несколькими днями позже он вернулся на старое, обжитое место и остался там, и больше нас не беспокоил, хотя и помнил, что может добыть лакомство. Я прямо приказал Хайраму оставить его в одиночестве, и на этот раз он послушался.
   Несколько дней известий от Куртни не было. Когда он наконец позвонил, я был в офисе и разговаривал с Беном. Бен жестом указал мне на другую телефонную трубку.
   Куртни сказал, что сделал запрос о временном разрешении, к которому присоединились Сафари и кинокомпания. Но делопроизводство, сказал он, займет, кажется, больше времени, чем он думал, из-за множества сложных аргументов, выдвигаемых обеими сторонами. Он был особенно рассержен одним заявлением, выдвинутым в защиту запрета Госдепартамента — что путешествующие во времени рискуют здоровьем. Он бы, сказал он, мог согласиться, что путешествия в более близкие времена могут представлять опасность, но правительство распространило запрет на временной интервал на миллион лет в прошлое из тех соображений, что существовавшие в те времена бактерии и вирусы, попав в человеческий организм, могут быть перенесены в наше время и вызовут эпидемию, например, чумы.
   ЦРУ, сообщил Куртни, его больше не беспокоило.
   — Может быть, их отозвали, — сказал он.
   Сенатор Фример беседовал с ним и сообщил, что обеим палатам Конгресса предстоит рассмотреть законопроект об эмиграции неудачливого населения или тех, кто захочет переселиться в доисторические времена. Фримор, сказал он, хотел бы знать, какой период лучше всего.
   — Эйса с нами на проводе, — сказал Бен. — Это по его части.
   — О'кей, — сказал Куртни. — Так как же, Эйса?
   — Миоцен, — ответил я.
   — А как насчет Мастодонии? Мне она кажется идеальной.
   — До нее недостаточен временной интервал, — сказал я ему. — Раз вы собираетесь основывать человеческое общество где-то в прошлом, нужно быть уверенным, что оно расположено достаточно далеко и не вступит в конфликт с зарождающейся человеческой расой.
   — Мастодония достаточно далеко, не так ли?
   — Вовсе нет. Мы всего лишь в полутораста тысячах лет назад во времени. Если уйти на триста тысяч, вы все еще будете в Сангамонском межледниковье, но и этого мало. Тогда на Земле уже были люди, примитивные, но все же люди. Мы не можем допустить столкновения с ними.
   — А ты и Райла?
   — Нас только двое. Мы не собираемся вводить в это время больше никого. Все остальные только проходят через Мастодонию к дорогам во времени. И людей в Америке не будет по крайней мере в течение еще ста тысяч лет.
   — Понимаю. А миоцен? Как далеко он?
   — Двадцать пять миллионов лет.
   — Этого достаточно?
   — У нас более двадцати миллионов лет до того момента, когда появится хоть кто-то отдаленно похожий на человека. Двадцать миллионов лет до возможного конфликта, после которого, пожалуй, и людей на Земле не осталось бы. Или в наше время, или за двадцать миллионов лет до нас.
   — Так ты думаешь, мы к тому времени все вымрем?
   — Вымрем или переселимся куда-нибудь еще.
   — Да, — сказал Куртни. — Может быть и так.
   Он немного помолчал, затем спросил:
   — Эйса, почему миоцен? Почему не раньше или немного позже?
   — В миоцене, должно быть, уже есть трава. Она необходима для животноводства. Кроме того, трава делает возможным и существование диких стад. Поселенцы в первое время были бы обеспечены пищей. И в миоцене климат был лучше.
   — Как это?
   — Длительный период сплошных дождей заканчивался. Климат становился суше, но для земледелия влаги, пожалуй, было еще достаточно. Большие леса, которые прежде покрывали обширные пространства, в это время уступили место травянистой почве. Поселенцам не нужно будет сводить леса, чтобы основать ферму, но дерева для хозяйства будет достаточно. В это время не было по-настоящему свирепых зверей. Или, по крайней мере, мы ничего о них не знаем. Ничего, что хотя бы отдаленно походило на гигантов мела. Немного тираннотериев, гигантские кабаны, ранние слоны, но ничего такого, для чего потребовалось бы серьезное оружие.
   — Прекрасно, ты меня убедил. Я перескажу это сенатору. И, Эйса…
   — Да?
   — Что ты думаешь об этой идее? Отправить этих людей в прошлое?
   — Этого не следует делать. Мало кто из них захочет отправиться. Они не пионеры и не захотят ими быть.
   — Ты думаешь, они предпочтут остаться тут, на обеспечении, до конца их дней? Но это — то же самое. Они в ловушке бедности, и им из нее не выбраться.
   — Я думаю, что большинство из них остались бы здесь, эту жизнь они знают, а что будет там — им неизвестно.
   Куртни сказал:
   — Боюсь, ты прав. Однако если наше предложение провалят, план Фримора высосет нас — если он пройдет, ясное дело.
   — Не думай об этом, — сказал я.
   Куртни и Бен поговорили еще немного. Особенно говорить было не о чем.
   И, сидя там, прислушиваясь к замечаниям Бена по телефону, я подумал о яркости впечатления от общения, которая так быстро тускнеет. Несколько недель назад казалось, что ничто не может нам помешать. У нас был контракт с Сафари, кинокомпания делала шаги на сближение с нами, и мы были уверены, что наш бизнес идет на подъем. Но теперь, если Куртни не сможет преодолеть сопротивление Госдепартамента, мы были выключены из бизнеса.
   Лично для меня это значило не так уж много. О, конечно, я не отказался бы стать миллионером, но деньги и успех в бизнесе никогда не значили для меня слишком много. С Райлой, однако, все было совершенно иначе и, хотя Бен мало говорил на эту тему, я знал, что это много значило также и для него. Мое разорение, понимал я, не стало бы слишком тяжелым ударом, я терял гораздо меньше, чем они.
   Выйдя из офиса Бена, я пошел в заброшенный сад и нашел там Кошарика. Мы присели поговорить. Разговаривал, в основном, он. На этот раз он рассказывал и показывал мне свою родную планету. Это место совершенно не походило на планету Галактического Центра. Этот удаленный мир имел бедный экономический базис. Его земля была малоплодородна, природных ресурсов тоже было мало, поэтому там и не появились большие города. Его народ влачил жалкое существование, а люди были не такими, как Кошарик — определенно они были биологическими созданиями, хотя была в них неуловимая озадачивающая тенденция: они словно парили в нерешительности между приземленной жизнью и жизнью эльфов.
   Кошарик, должно быть, ощутил мое удивление, потому что сказал мне:
   — Я урод. Как бы ты назвал это? Может быть, я мутант. Я был похож на остальных. Я изменился, и они были озадачены и стыдились меня, пожалуй, даже немного боялись меня. Мое начало не было счастливым.
   Его начало — не его рождение, не детство. Я задумался над этим.
   — Но те, из Центра, взяли тебя. Пожалуй, именно поэтому они тебя и выбрали. Видимо, они разыскивают людей, которые могут изменяться, людей, подобных тебе.
   — Я уверен в этом, — сказал Кошарик.
   — Ты говоришь, что бессмертен. Другие люди с твоей планеты тоже бессмертны?
   — Нет, они — нет. Это один из признаков, разделяющих нас.
   — Скажи, как ты узнал об этом? Откуда в тебе такая уверенность?
   — Я знаю это, вот и все. Внутри себя я это знаю.
   И этого вполне достаточно, думал я. Если он знает это изнутри, он, возможно, прав.
   Я оставил его, более озадаченный, чем когда-либо раньше. Каждый наш разговор все больше приводил меня в замешательство, так как по какой-то таинственной причине я чувствовал, знал откуда-то, что знаю его более полно, чем когда-либо знал любое другое существо. Я все более чувствовал его глубину, что, казалось, находилось за пределами постижимого. Я был удивлен столь нелогичным ощущением, будто хорошо знаю его. Я на самом деле говорил с ним не более дюжины раз, но тем не менее у меня было впечатление, что он мой давний друг. Я знал о нем некоторые вещи, о которых, и в этом я был уверен, мы никогда не разговаривали. Я изумлялся, как это могло быть, что я оказывался внутри него, на какое-то время становился его частицей. И воспринимал благодаря этому определенные концепции, которых он не мог бы передать понятными мне словами. Было ли возможно, что во время единения с ним я впитывал кое-что из его личности, причащаясь тайн и причин, которые он не мог передать намеренно?
   Теперь большинство газетчиков и фоторепортеров оставили Уиллоу-Бенд. Несколько дней их не было вовсе, затем иногда немногие появлялись и оставались на день-два. О нас еще писали в новостях, но магия новизны уже покинула нас. Наша история ушла из пределов внимания.
   Туристы разбежались. Обычно на стоянке Бена было несколько машин, но уже не было ничего подобного тому количеству, которое было здесь прежде. В мотеле Бена теперь были свободные места, временами много. Пока события не повернулись, Бен утверждал, что теряет кучу денег. Мы все еще держали стражу и включали по ночам свет, хотя это стало казаться немного глупым. Мы охраняли то, что пожалуй, больше не нуждалось в охране. Это разоряло нас, и мы уже говорили, что следовало бы рассчитать охрану и не включать света. Но мы колебались. Принципиально, я думаю, потому что поступить так значило признать свое поражение. Пока мы еще не были готовы отступиться.
   В Конгрессе начались дебаты по указу об эмиграции. С одной стороны, принять такой указ означало, что неудачников выкинут из общества, предоставят самим себе, с другой стороны, принятие указа означало бы, что они получают возможность начать снова, в новых условиях, что сулило бы им выгоды и избавляло от всех стрессов их теперешнего положения. Экономика этого предприятия не выдерживала никакой критики. Стоимость разворачивания нового хозяйства на нетронутой земле отвечала годовой стоимости жизни в старых условиях. Те, кто получал пособие, пробовали поднять голос, но он утонул в шуме, их никто не услышал. В воскресных выпусках газет и телепрограмм помещали специальные разъяснения и иллюстрации, с чем они бы встретились в миоцене. Капитолий пикетировали группы протестующих граждан.
   В Уиллоу-Бенде объявилось несколько таких групп. Они ходили со знаменами и произносили речи, что мол, хотели бы оставить современное общество и вернуться в миоцен или, если не в миоцен, то куда угодно, лишь бы убраться от бессердечия, несправедливости и неравенства существующей системы. Они маршировали то туда, то сюда перед воротами и расположились лагерем на стоянке Бена. Херб выходил, чтобы поговорить с ними. Они не остались надолго. Не было ни журналистов, чтобы интервьюировать их, ни фотографов, чтобы их снимать, ни толп народа, чтобы глумиться над ними, ни полиции, чтобы их разгонять, поэтому они убрались восвояси.
   За два часа Конгресс принял билль об эмиграции. Президент наложил на него вето. Закон был проведен, невзирая на вето. Но запрет Госдепартамента снят не был.
   Затем, на следующий день, суд вынес свое решение. Правительство пошло против нас. Разрешение не было дано. Запрещение путешествовать в Мастодонию оставалось в силе, и мы были выброшены из бизнеса.


32


   Днем позже разразилась буря. Словно по сигналу — а возможно, и впрямь по сигналу, так как мы никогда не узнали, как разворачивались события — загорелись геттов Вашингтоне, Нью-Йорке, Балтиморе, Чикаго, Миннеаполисе, Сент-Луисе, на западном побережье — всюду. Толпы хлынули в сверкающие огнями деловые районы городов, и теперь, в отличие от ситуации 1968 года, горели не только гетто. Огромные витринные стекла окон магазинов в деловой части городов были разбиты вдребезги, сами магазины ограблены и подожжены. Полиция, а в некоторых случаях и Национальная Гвардия, стреляли по бунтарям, те отвечали огнем.
   Плакаты кричали: «Дайте нам миоцен!». Они требовали: «Дайте нам уйти! ». Взывали: «Нам нужен еще один шанс!». Они были разбросаны по улицам, мокли под дождем, а порою были залиты кровью.
   Так продолжалось пять дней. Потери с обеих сторон исчислялись тысячами, и жизнь остановилась. Затем, к концу пятого дня, неистовство угасло и прекратилось. Две стороны, сторона закона и порядка и сторона все попирающего протеста, противостояли друг другу. Медленно, с остановками, осторожно нащупывая дорогу, начались переговоры.
   В Уиллоу-Бенде мы были изолированы, так как большая часть внутриконтинентальных линий была повреждена. Телевизионные станции, как правило, продолжали работать, хотя и не во всех пунктах. Кое-где они замолчали. Однажды позвонил Куртни, но потом мы больше ничего от него не имели. Попытки добраться до него провалились. В том единственном телефонном вызове он сказал, что считает важной возможность апелляции на действия суда, но с такой ситуацией он сталкивается впервые.
   Ночь за ночью, а иногда и днем мы собирались в офисе Бена и смотрели на телеэкран. Днем и ночью, когда бы ни появились новые сообщения о бунтарях, они шли с экрана, так что телевидение, в сущности, стало почти непрерывной программой новостей.
   Это было завораживающее зрелище. В шестьдесят восьмом году мы порою побаивались, не будет ли у нас установлена республика. Теперь настали времена, когда мы были уверены, что нет. Лично у меня было чувство вины. Предполагаю, что и у других тоже, хотя мы никогда не обсуждали этого вопроса. Одна мысль сверлила мой мозг: если бы мы не начали путешествия во времени, ничего такого и не случилось бы.
   Мы разговаривали о том, как мы могли быть так слепы, так благодушны, что поверили, что закон об эмиграции был просто ничего не значащим политическим жестом! Поверили, что немногие из непривилегированных, если им будет позволено, захотят стать пионерами на неизвестной земле. Я чувствовал себя особенно неуютно, потому что я был чуть ли не первым, кто сказал, что предложение в целом бессмысленно. Разгул протеста, казалось, демонстрировал, что гетто желают получить второй шанс, который им предлагают законодательно. Но было трудно судить, насколько это неистовство было вызвано желанием этого шанса, а как много было результатом застарелой, сдерживаемой ненависти и горечи, умно затронутых теми, кто руководил этим бунтом и направлял его.
   Прошел слух, что армия бунтарей из Туин-Сити движется на Уиллоу-Бенд, возможно с целью развернуть операцию переселения во времени. Шериф поспешно собрал добровольцев, чтобы остановить этот марш, но, когда они вернулись, выяснилось, что никакого марша не было. Было множество других отвратительных слухов, которые время от времени заползали в сообщения новостей. Почему бунтари не решились взять нас приступом, я понять не мог. С их точки зрения, это было бы логичным поступком, хотя, по всей вероятности, это не было бы сделано, как нужно. Если они думали об этом вообще, то видимо, представляли себе какую-нибудь машину времени, которую можно физически захватить и с которой они, возможно, могли бы управиться. Но, очевидно, никто не думал об этом. Пожалуй, лидеры операции сконцентрировались на разгуле конфронтации, которая поставила бы федеральный истэблишмент на колени.