— Она сильная баба, — сказала Наталья.
— Ну и какому мужику это надо? — ответила Катя. — У нас ведь надо любить слабость, или я не так запомнила?
— Наши отношения с мужчинами — игра без правил, — ответила Наталья. — У тебя французский парфюм, а он уходит к бабе-с кислыми подмышками.
Другая вся проникается интересами его дела, даже выучивает терминологию, а он выбирает юристку, которая добросовестно копает под его же фирму. «Черт с ним, с делом, — говорит он. — Женщина важнее».
— Вот и меня возьми, — воскликнула Катя. — Я еще в хорошем возрасте, не дура, внешность вся при мне, в постели все умею, а он идет к старухе, которая ходит ни в чем, у которой и дочка, и внучка, и все неладно, ну?!
— Без правил, — повторила Наталья-Мавра. — Без правил.
Зимой Алка встретила на улице Мишку. Он приезжал в институт травматологии «чинить палец». Они обрадовались друг другу, время освободило их отношения от личного, и сейчас осталась только старая детская дружба.
Алка потащила Мишку домой, поила чаем, рассказывала про Юльку и ее новации про детей из пробирок.
Мишку разговор смутил, и Алка подумала: "Я дура, я забыла, что он «сырые сапоги». В другой раз она не преминула бы это сказать, но сейчас промолчала, удивляясь своей деликатности. Перешли на более обкатанные темы, например, на переломы, Мишка показал, как ему пытаются выровнять палец, а он сам не очень этого хочет, потому что с армией теперь проблем не будет. Он — не стрелок.
Алка очень это поддержала.
— Ты помнишь Лорку Девятьеву? — спросил Мишка. — Ну ту, что все искала партию?
Еще бы Алка ее не помнила!
— Ну что с ней? — спросила она, очень стараясь, чтоб ничего лишнего ни в лице, ни в голосе не проступило.
— Вышла замуж за того Надзора, с которым мы тогда сцепились. На Новый год венчались, а у нее было уже шесть месяцев. Ее отец сказал, что убьет Надзора, если тот не женится. И один раз побил, сильно…
Венчался с побитой мордой.
Почему-то именно в этом месте напал смех. Это же надо, какое сокрушительное было то лето! Мишка с кривым пальцем, тот тип побитый и под венцом, она тогдашняя в тронутом уме. Отсмеявшись, она сказала:
— Я вспомнила, как он меня столкнул в Учу. Вот псих Мишка внимательно посмотрел на Алку. Она так это запомнила? Ну и слава Богу! А вот он забыть не может чувство ожога от Алки, от силы их гнева — Надзора и ее, — как он просто вскипал на поверхности холодной речки. И он до сих пор не понимает: с чего так все полыхало и почему она, Алка, стала ему тогда неприятна, и хоть потом в больнице он и плакал о ней, все в нем кончилось тогда. На берегу загоревшейся реки.
Мишка этого не поймет никогда. Один раз на него пахнуло из бездны страстей, и он отпрянул. И тут же некие сторожа-блюстители взяли и наглухо заколотили где-то там в глубине его души одну дверь. И он пойдет по жизни спокойно, с исключительно нормальной температурой, ординарными чувствами, и только кривой палец будет саднить, напоминая о чем-то так и не изведанном в жизни.
Где-то все это копится… Слова, повороты головы, вздохи и взгляды — все такое мелкое и незначительное, что забывается сразу и навсегда. Мелочь. А однажды на вас сваливается Нечто. И все, что забылось и ушло как бы в другое пространство, начинает свой разбег… Мстительное незамеченное… Агрессивное неуслышанное…
Жестокое пренебреженное…
Может, с них все и идет?
Во всяком случае, с того момента, как Кулачев вернулся от егерей и позвонил Марии Петровне, а Катя прибежала к Мавре и сказала, что не такая уж она ветошь, чтоб ею разбрасываться, еще найдутся…
С того странного слова «мальчик», которое «проговорилось» у Елены, а у Алки вырвался смех по поводу свадьбы «одной беременной» с «одним побитым», а Мишка с кривым пальцем сел в электричку и вздохнул почему-то старчески тяжело… Мария же Петровна скрепила бумажки для будущей пенсии, полезла в шкаф за сумкой с документами, а там комом лежала неглаженая чужая мужская рубашка, и она не могла сразу сообразить, откуда она у нее.
…С этих, с таких разных и самих по себе не связанных мелочей время приобрело другую скорость, оно как бы увидело цель и рвануло к ней. И первым знаком был взрыв в машине Натальи. Она только-только подписала контракт с телевидением на свою пятиминутку психолога-врачевателя, так тут же в машине рвануло. То, что Наталья осталась жива, безусловно, было чудом: именно за секунду до этого она широко открыла дверцу, чтоб та лучше захлопнулась, и вылетела в нее же взрывной волной.
Она даже не успела испугаться и даже вскочила сразу на ноги, не понимая, что произошло. Ужас пришел потом, а боль — еще позже. Уже в больнице, когда выяснилось, что, кроме поверхностных ушибов и порезов, ничего страшного у нее нет, прокручивая в голове все случившееся, она памятью своей наткнулась на странное видение, которое было у нее секундно, когда она вылетела из машины. Она видела свою маму, и мама держала на руках ребенка. Наталья знала кого. Маленькую Елену.
Именно ее.
Воспоминанием это быть не могло. Во-первых, Елена родилась после смерти матери. Так сказать, исторический факт. Но главное, главное…
Мама была по памяти другая, совсем другая.
Она жила в постоянно переходящем спазме. То руки, то шеи, то живота. Она жила с ожиданием подкарауливающей боли, которая набрасывалась не исподтишка, а в открытую, глядя ей в лицо. Поэтому и лицо у мамы было напряженным, набрякшим… Женщина же видение была расслаблена и мягка, в ней не было страха, и она зачем-то как бы показывала Наталье Елену.
Не тот Наталья человек, чтоб, отодвинув свои проблемы, решать потусторонние кроссворды. Ну раз, ну два подумала, что бы это значило, но уходила боль — уходило и воспоминание. Вернее, даже не так. Не уходило, а отходило в сторону и как бы ждало…
Когда в больницу пришла Мария Петровна, Наталья перво-наперво ей об этом рассказала.
— Мама такая светлая-светлая… Спокойная-спокойная…
— А с чего ты взяла, что она была с Еленой? Она ее не знала, — спросила Мария Петровна. — Может, с тобой? Или со мной?
— Откуда взяла — не знаю, — ответила Наталья. — Но это была Елена.
Мария Петровна разговор на эту тему прекратила, и возникшей было панике — с чего, спрашивается? — отвернула голову в два счета. Но вечером позвонила Елене и строго наказала сделать УЗИ и подумать о том, в какой роддом идти, чтоб не подхватить стафилококк. На кончике языка уже было намерение рассказать о том, как она намечтала их дальнейшую жизнь, но решила погодить.
Еще неизвестно, как Елена это все воспримет. Не исключено, что придется ждать до первых трудностей быта, когда «ее выход» просто сам собой напросится и будет благом.
Но саднило, саднило от «видения Натальи». И хоть один за другим подворачивались абсолютно разумные толкования, в которых никаких страхов заложено не было, но покоя это не давало. Не случится ли чего с ребенком? Елена не лучшее время выбрала для родов, только что из развода, малокровная, бессильная, психологически раздавленная.
Мария Петровна, не получив ответа на вопрос, кто отец ребенка, никогда больше этой темы не касалась. Вся ситуация была против правил жизни, которую она прожила, но ведь настало другое время. Оно было другое во всем — на цвет, на вкус, на ощупь… Оно другим пахло. В этом времени были другие правила, а может, их не было совсем, но женщины рожали теперь детей без мужей и не рожали с мужьями. Ее Елена вышла не просто из развода, она вышла из традиционных сетей, она порвала их и захлебнулась свободой. Так думала Мария Петровна. Елена и понесла от свободы, еще пуще думала она, а какие они, ребеночки, что от вольной воли? Жизнеспособные ли?
Может, покойная мама через Наталью и предупреждает их о чем-то?
Но окончательно валун к обрыву подвинула Алка. После того, как она отсмеялась тогда вместе с Мишкой, к ней вернулась легкость тела. Она даже не подозревала, какая зажатая была с самого лета, в каком напряжении были ее мышцы, откуда ей было знать, что ее прабабушка прожила со спазмом всю жизнь. Но корча кончилась. Она с удивлением ощупывала свой живот, ноги, мягкие и легкие, еще пуще удивлялась той странной, почти безумной силе, что охватила ее тогда в один день, а мучила столько…
Классная руководительница, дама, продвинутая в вопросах сексуального воспитания, на беседе с девочками трандела им о презервативах и таблетках, а Алка думала, что учительница, в сущности, дура, потому что говорит о ерунде, а в жизни, в человеке все гораздо круче, и на вопрос учительницы, есть ли вопросы, Алка встала и сказала:
— А не лучше ли презерватив надевать на голову? Не ближе ли это к истине?
— Какой истине? — вполне серьезно спросила учительница.
— К той самой! — ответила Алка. — Вы учите, как смазывать пистолет и куда вставлять патроны, а меня интересует — в кого я буду стрелять?
— Об этом должна думать твоя голова, — засмеялась учительница.
— Вот я и говорю, когда она думает не то, на нее надо натянуть презерватив.
Отсмеялись, но учительница Алку сцапала и отвела в сторону.
— По-моему, — сказала она, — у тебя остались вопросы.
— Ни одного, — ответила Алка.
Учительница пыталась и так, и эдак, продвинутые, они ведь все приставучие, но ничего от Алки не добилась. Решила: Алка — девочка умственная, фантазийная, а физически и сексуально отстает. Та же возвращалась и думала, что учительница просто недотраханная баба и самоудовлетворяется разговорами про это. У учительниц такое — сплошь и рядом.
Тем не менее разговор разбередил головенку. Алка шла и размышляла обо всем сразу. О бедном Кулачеве, которого бабушка продинамила. Это же надо! Такой мировой дядька, а бабушка как ножом его отрезала. Ну не дура ли? Думала о матери, которая нашла время забеременеть, и неизвестно от кого. Она хорошо помнит, как отловила ее на Грохольском без кровинки в лице. Тогда мать назвала фамилию и имя некоего мужчины, но Алка уже успела напрочь их забыть, пыталась вспомнить — никак. Алка теперь знает, как могло быть у матери: как было у нее. Не будь тогда той кретинки, Лорки Девятьевой, «тот тип» взял бы тогда ее, Алку, и повел хоть куда…
Хоть в реку, хоть в лес. И она пошла бы. И могла бы сейчас носить в животе ребеночка, потому как никаких предохранительных причиндалов у нее не было, как, видимо, не было и у матери. Но она — ладно. Малолетка. Но как об этом не подумала мать? Значит, это было как смерч, как вихрь, как шаровая молния.
Эй ты, учительница! Ты знаешь, что так бывает? Ты хоть слышала про это? Бедная мамочка попалась… Возможно, сразу… И разве могла она после этого убить дитя, рожденное вихрем? Еще Алка думала о том, как это будет у нее и с кем… Она вычеркнула из сердца темных блондинов с культуристским разводом плеч… Ей их уже хватило.
Виделся высокий, узенький мальчик — брюнет с большими карими глазами. И пусть он чуть-чуть сутулится от смущения своим ростом. Надоели незакомплексованные, гордо несущие впереди себя свое «оружие». Этот будет смущен. Не так, как Мишка — «сырые сапоги», от сверхзакомплексованности, что тоже не подарок. Он будет смущен от счастья, что в мире, где ничего не поймешь, где полным-полно всего разного, где красота валяется под ногами пополам с уродством и часто это сиамские близнецы, так вот, в этом мире шиворот-навыворот она, Алка, выйдет ему навстречу, и он скажет ей: «Привет!»
Давайте сделаем выдох.
У подъезда Алкиного дома, опершись ногой на пенек от сломанной лавочки, стоял мальчик. Он был высокий, черноглазый, сутулый, у ног его лежал рюкзачок, и он смущенно убрал ногу с пенька и даже смахнул с него как бы грязь от собственных ботинок.
Алка даже раскрыла рот и остолбенела.
— Привет! — сказал мальчик с легким акцентом. — Я тут… жду…
Надо было сделать усилие для шага, и ей наконец удалось вынуть ногу из вязкого варева, потом с трудом вынуть другую. Она вошла в лифт с ошметками неведомого груза и слепо нажала кнопку.
Судьба прижала бока времени.
Время припустило бег…
Выписавшись из больницы, Наталья, во-первых, расторгла контракт с телевидением, во-вторых, по цепочке отменила все свои сеансы, в-третьих, вынула деньги из хрустальных емкостей, пересчитала их и спрятала, а потом, обрядившись в затрапезу и напялив темные очки, поехала к Елене У Елены сидел Кулачев, намазывал на беленькие кусочки хлеба масло и икру и скармливал беременной девушке. Картина была вполне семейная, почти елейная, Наталья, настроенная на другой лад, была сбита с толку…
Хорошо, что была беспроигрышная тема — взорванная машина.
— Кому свинью подложила? — спросил Кулачев прямо.
— Брось! — возмутилась Наталья. — Я этим занималась осторожно. — И добавила значительно:
— Тебе ли не знать… Я думаю — со мной ошибка. Не туда подцепили предмет. Я стояла рядом с такими машинками, будь здоров! Вот и вышла промашка.
— Не принижайся, — не унимался Кулачев, — не принижайся. На тебя такой был спрос.
— Все! — ответила Наталья. — Завязала. Уйду в центр нетрадиционников. Там тихо, как в могиле.
Она сама налила себе чаю, сама себе сделала бутерброд с икрой, сахару насыпала много, глотала громко, с вызовом. Кулачев засмеялся и сказал; л с.
— Меня, кажется, выгоняют…
Уходя, он поцеловал Елену в макушку и дверь закрыл тихо.
— Чего матери надо? — в сердцах сказала Елена. — Ну скажи… Чего?
— Она боится, — ответила Наталья. — Боится разницы в возрасте. Боится другого уровня жизни. Боится изменений… Она ведь считала, что уже пришла, что уже остановилась, а ей предлагают идти и идти дальше… Страшно.
— Ты же сама говорила, что она сильная.
— Так с сильными это и происходит. Слабых несет ветер. А твоя мать всюду пускает корни…
— Жалко, — печально сказала Елена. — Жалко…
Сколько там жизни осталось…
Наталья вздрогнула от этих слов. Нельзя такие слова говорить, нельзя.
— Не смей так говорить! — закричала она. — Не смей!
— Ты на меня не кричи, — сказала Елена спокойно. — Не тебе от меня мою мать защищать. Ты вообще как в нашей жизни возникла? А главное — зачем? Я все хотела тебя об этом спросить.
— Долго рассказывать, — ответила Наталья. — Но я, как ты говоришь, возникла… Я, может, и сама не хотела, может, мне без вас спокойней было бы, но случилось, как случилось… Мы родственники, Ленка, и нам надо держаться друг за друга. Ну что нам делить?
— Нечего! — засмеялась Елена. — Все твое — твое…
— Ну прости меня за то, прости! — тихо сказала Наталья. — Очень прошу — прости.
— Наташка! Не в тот угол молишься! Ты перед матерью виновата, не передо мной.
— Она не простит, — тихо ответила Наталья. — Твоя мать — такая штучка, каких черт не видывал… А я перед ней даже на колени бы встала…
— Это зрелище, — засмеялась Елена, — не для слабонервных. Поэтому не становись уж… Тем более что действительно скорей всего встанешь зря.
Остро вспомнилось, как становилась на колени мать, когда Елена подбивала ее судиться за наследство. Как они ее тогда поднимали с отцом, а в глазах матери такое было непрощение… Кому? Им? Что начали этот бесполезный разговор? Наталье, за то, что превратила любовь к себе в нелюбовь к себе же? Жалкому их безденежью?
«Какая же я была стерва», — думала Елена о себе той, но не было в мысли гнева. Думалось как бы и не о себе и как бы со стороны. Последнее время с ней так бывало часто, люди, события начинали существовать отдаленно-отдаленно. «Это потому, что я ношу, — думала она. — Во мне мой мир, а остального мне не надо». Но и эта, объясняющая, мысль тоже существовала там, где Елена как бы и не существовала. Вне ее.
Вот, к примеру, сидит Наталья. Если прикрыть глаза, то можно увидеть, как она растворяется в чистом… пламени ли? небе ли? В чем-то… «Так вот накатит, — думала Елена, — а ты живи, как живая с живыми. А ты не здесь и не с ними».
Они молчали, в их молчании то ли рождался дурак, то ли пролетал ангел, но это было производительное молчание, ему бы еще несколько секунд, чтобы пройти по хрупкому мостику истины, но распахнулась дверь, и влетела сияющая Алка, ведя за собой высокого, смуглого, сутулого паренька с огромными смущенными глазами.
— Мы тоже хотим чаю! — закричала Алка. — Его зовут Георгий.
Елена и Наталья споро вскочили со своих мест и закрылись в комнате, вид у них был слегка заполошенный и даже несколько угодливый.
— Грузин, — тихо сказала Наталья.
— Армянин, — не согласилась Елена.
— Чеченец! — сказали обе одновременно и засмеялись.
И вот тут точно — пролетел ангел.
Алка намазала бутерброд икрой, а мальчик замахал на нее руками.
— Я это не ем! — сказал он тихим голосом.
— Таких людей, чтобы это не ели, на земле нет, — ответила Алка.
— Есть. Это я. — И добавил:
— И ты не ешь… Это для твоей мамы. Ей нужно. Папа для нее купил.
— У нас нет папы, — с чувством сказала Алка, чтоб раз и навсегда закрыть этот вопрос честным путем.
— Тем более, — ответил мальчик, — ей нужен хороший продукт. Спрячь, пожалуйста, икру.
И Алка спрятала, хотя за секунду до того хотела откусить от бутерброда смачно, чтоб ему стало завидно. В холодильнике было много даров от Кулачева. Алка выставила аккуратненькие, в ячеечках кексы.
Пили чай и смотрели друг на друга. Когда попили и Алка стала собирать кружевные бумажечки, в которые была завернута каждая кексинка, то нашла только свои.
— Где твои бумажки? — спросила она.
— Получается, что я их съел, — смущаясь, ответил Георгий.
Вот в этот момент у Алки и оборвалось сердце. Ухнуло куда-то вниз, затрепыхалось, заегозилось, а когда вернулось на место, Алка была не Алка. У нее закипали слезы, ей хотелось спрыгнуть с крыши, защитить маму и ее ребеночка, попросить прощения у бабушки, простить дуру-учительницу, отдаться этому мальчику и умереть от счастья.
Елену определили на сохранение, и ее надо было отвезти на машине. «Сестры-вермут» всполошились, потому что те, у кого были-машины, поставили их на прикол из-за гололеда.
— Не берите в голову, — сказала им Елена. — Я найду.
И увидела, как они облегченно обрадовались.
Именно в этот миг настигло Елену странное чувство отстраненности от всех проблем. Все как бы не имело значения, что было полной дурью, полнейшей! Как могли не иметь значения все эти проблемы с отвезти-привезти в ее случае, если частника-водилу ей просто не осилить? Тем не менее побуждаемые поверхностным, бытовым сознанием мысли глубоко не проникли — скользнули и ушли. Она сказала матери, что надо ложиться в больницу. Мария Петровна даже обрадовалась, что Елена будет под приглядом. У нее сидела внутри осторожная дрожь от рассказанного Натальей сна.
И конечно, она тоже сразу подумала о машине, которую надо найти.
— Уточни время, и я заеду за тобой на машине.
— С машиной сложно, — ответила Елена. — Гололед.
Ездят одни крутые.
— Уточни время, — повторила Мария Петровна.
После нескольких звонков знакомым омашиненным подругам, услышав самые искренние и самые соболезнующие отказы, Мария Петровна взяла себя в рот и с чувством выплюнула. Была противна эта жалкость просьб, была противна собственная неустроенность: что же это, я дочь до больницы довезти не могу? Что же я такая косоруко-косолапо-из-уха-серо-текущая?
У Марии Петровны пальцы не тряслись, когда она звонила Кулачеву. Они были деревянными и не гнулись.
Он примчался в тот же вечер, и она, пока возилась с замками, просто упустила момент, когда он ее обнял.
Щелк-прощелк деревянными пальцами, и уже вся в руках, обхвачена и захвачена.
Она уткнулась ему в грудь, услышала тарабах его сердца, даже как бы уловила синкопы, по-медицински они называются тоже красиво — экстрасистолы. «Господи! Как хорошо! — подумала она, вдыхая запах его одеколона, тела, чувствуя, как в нежности его рук окостеневшие ее пальцы становятся гибкими и способными ощутить под рубашкой майку, угадать под ней бугор его плеча, а скользнув вниз, вникнуть в теплую подмышку, такое удивительное, сладкое возвращение в свои пределы, домой. — Господи! Как хорошо!»
Кулачев замер, держа ее в руках, боясь спугнуть счастье. С этой женщины станется — вырвется, вытолкнет.
Но ведь ему такая и нужна — своя-несвоя, награда, которая уходит сама, когда захочет…
— Ну что же ты со мной делаешь? — тихо сказал Кулачев в ее макушку. Седой круг ее волос нахально захватывал пространство головы, а он знал, как она к этому относится — к собственным заброшенным угодьям. Плохо относится. И до сих пор следила.
— Потому что сверху это выглядит лысиной! — так она ему объясняла летом, когда он предложил ей не красить волосы.
Сейчас в этой забытой седой тонзуре скрывалось признание страданий Маруси, ее смятения перед всем случившимся.
— Что же ты, дурочка, делаешь с нами? — спросил он тонзуру. — Кому же от этого лучше? Живу в пустой квартире один, как идиот… гнию… Пью водку…
— Не ври, — сказала Мария Петровна.
— Не вру, — ответил он. — Иначе не могу уснуть…
— Ну… не знаю, — сказала она, выходя из рук. — Она скоро рожает… Ее кладут на сохранение, я все придумала, как будет потом.
Она рассказывала ему подробно, даже излишне. В этой излишности и было самое главное — ее неуверенность, что проект будет принят. И она толклась на частностях, мелочах, доказывала — себе? Елене? — как оно хорошо придумано! Она даже употребила чужое ей слово «клево», что доказывало: Маруся видит перед собой и Алку как возможного оппонента.
— Сядь, — сказал он. — Проект хорош за неимением лучшего. А лучший есть. Никто никого не трогает, и все остаются на местах. Я переезжаю к тебе, а мою новую квартиру оставим Алке, когда ей понадобится.
Мария Петровна испытала почти ненормальное счастье. Как было хорошо! Но, уловив именно ненормальность, решила тут же придавить и счастье.
— Не будем возвращаться к теме, — сказала она не своим голосом.
— Будем! — сказал Кулачев; — Я переезжаю к тебе сегодня.
У нее кончились силы борьбы. Она сидела, опустив руки, немолодая, седая, удрученная женщина… По улице, подметая грязный тротуар дорогими мехами, ходили длинноногие красотки этого времени. Кулачев любил на них смотреть, на их лихость и пренебрежение к цене вещей и самой жизни, на их упоение этим секундным счастьем владеть мехами, машинами, мужчинами… Они выбрали счастье момента и кайфовали вовсю. Он восхищался их свободой от всего — и от ненужного в равной степени, как и от нужного. Это была новая порода женщин. Секретарши, парикмахерши, студентки, медсестры чувствовали себя вправе иметь счастье сразу. "Ах, мои лапушки, — думал о них Кулачев, — как же я вас люблю!
Как я рад, что вы есть и метете тротуар собольим мехом.
Так им и надо — королевским мехам. Я бы так и ехал за вами всю жизнь, если бы мне не надо было в один переулок. Там есть совсем другая женщина. Другой породы. Я вас не обижаю, нет… Но за вами я поеду, а за нее я умру.
И вы мне скажете: «Идиот! Езжай за нами. Ты же еще не в смертном возрасте. Тебя еще и колом не убьешь…» Вот этого вы никогда не поймете — близости любви и смерти, их погибельно-упоительной связи… А женщина — ну что вам сказать? Я не знаю, что… Она — Одна. Единственная. Сто пятнадцатая… Группа крови".
— ..Ее кладут на сохранение в сто пятнадцатую больницу. Ты меня слышишь? Что с тобой?
— Какие проблемы? — сказал Кулачев.
— Ты ездишь по гололеду?
— Еще как! Я гололедный ас…
— Я бы тебе не позвонила…
— Да здравствует сохранение и гололед! Да здравствует сто пятнадцатая группа крови…
— Что ты мелешь?
— Я спятил.
Он хитрый. Он воспользовался моментом и снова обнял ее… И она поняла, что надо сдаваться. А главное — как этого хочется…
Елена сказала в палате, что муж в командировке; а через два дня к ней пришел Кулачев, и беременные подружки спросили:
— Он тебе кто? Любовник?
— Почему не брат? Сват? Шурин? Деверь? — возмутилась Елена.
— Точно любовник, — сказала лежащая глобусом живота вверх Вера, попавшая сюда по причине плохо видящих глаз. «Мне тужиться опасно», — объясняла она. У нее прекрасно срабатывал закон компенсации — плохо видя. Вера слышала любой секрет в чужое ухо и радостно делилась открытиями. Именно она выклевала тайну, что молодой ухоженный мужик любовник не Елены, а ее матери, женщины немолодой и строгой.
«Только мне этого не хватало, — думала Елена. — Обсуждать с ними маму».
Но они сели вокруг нее кружочком, даже Вера приподнялась на локоток и сказала:
— Да ладно тебе… Разбежимся в разные концы и сроду не увидимся… Как это у них началось? Кто кого охмурил?
— Я не разговариваю с матерью на эти темы, — ответила Елена.
— A с кем же ты разговариваешь? — строго спросила Вера.
— У нас в семье это не принято. Ни с дочерью, ни с матерью… Это табуированная тема.
— Какая? — спросила Вера. — Мать гуляет с дядькой, который годится тебе, и вы про это ни гугу?
— Девочки! — сказала Елена. — Мне сердиться вредно, но если вы меня не оставите в покое, я устрою скандал. Я такое устрою, что мы все родим преждевременно.
— Скажи одно, — все-таки вставила слово Вера. — Всего одно. Он детей бросил ради твоей матери?
— Нет, — ответила Елена. — Нет у него детей. Все?
Все!
Мысль, сделав нехитрый переворот, сошла с колеи и побрела туда, куда не звали. К Павлу Веснину. Не раз и не два пыталась дойти Елена в это зафлажкованное место — резервацию под его именем. Идти или не идти дальше? Искать или не искать? И всегда все кончалось одним и тем же: она его непременно нашла бы, будь она пуста. Тогда поиск был бы не поиск, а просто игра в угадайку: «Ты меня помнишь? Ты меня знаешь?» Сейчас же — что бы она ни говорила и как бы себя ни вела — задача дается ему. Как ты поведешь себя, Павел Веснин, в этом случае? А? Как? Но ведь она сама пришла к нему в ту ночь? Сама!
— Ну и какому мужику это надо? — ответила Катя. — У нас ведь надо любить слабость, или я не так запомнила?
— Наши отношения с мужчинами — игра без правил, — ответила Наталья. — У тебя французский парфюм, а он уходит к бабе-с кислыми подмышками.
Другая вся проникается интересами его дела, даже выучивает терминологию, а он выбирает юристку, которая добросовестно копает под его же фирму. «Черт с ним, с делом, — говорит он. — Женщина важнее».
— Вот и меня возьми, — воскликнула Катя. — Я еще в хорошем возрасте, не дура, внешность вся при мне, в постели все умею, а он идет к старухе, которая ходит ни в чем, у которой и дочка, и внучка, и все неладно, ну?!
— Без правил, — повторила Наталья-Мавра. — Без правил.
Зимой Алка встретила на улице Мишку. Он приезжал в институт травматологии «чинить палец». Они обрадовались друг другу, время освободило их отношения от личного, и сейчас осталась только старая детская дружба.
Алка потащила Мишку домой, поила чаем, рассказывала про Юльку и ее новации про детей из пробирок.
Мишку разговор смутил, и Алка подумала: "Я дура, я забыла, что он «сырые сапоги». В другой раз она не преминула бы это сказать, но сейчас промолчала, удивляясь своей деликатности. Перешли на более обкатанные темы, например, на переломы, Мишка показал, как ему пытаются выровнять палец, а он сам не очень этого хочет, потому что с армией теперь проблем не будет. Он — не стрелок.
Алка очень это поддержала.
— Ты помнишь Лорку Девятьеву? — спросил Мишка. — Ну ту, что все искала партию?
Еще бы Алка ее не помнила!
— Ну что с ней? — спросила она, очень стараясь, чтоб ничего лишнего ни в лице, ни в голосе не проступило.
— Вышла замуж за того Надзора, с которым мы тогда сцепились. На Новый год венчались, а у нее было уже шесть месяцев. Ее отец сказал, что убьет Надзора, если тот не женится. И один раз побил, сильно…
Венчался с побитой мордой.
Почему-то именно в этом месте напал смех. Это же надо, какое сокрушительное было то лето! Мишка с кривым пальцем, тот тип побитый и под венцом, она тогдашняя в тронутом уме. Отсмеявшись, она сказала:
— Я вспомнила, как он меня столкнул в Учу. Вот псих Мишка внимательно посмотрел на Алку. Она так это запомнила? Ну и слава Богу! А вот он забыть не может чувство ожога от Алки, от силы их гнева — Надзора и ее, — как он просто вскипал на поверхности холодной речки. И он до сих пор не понимает: с чего так все полыхало и почему она, Алка, стала ему тогда неприятна, и хоть потом в больнице он и плакал о ней, все в нем кончилось тогда. На берегу загоревшейся реки.
Мишка этого не поймет никогда. Один раз на него пахнуло из бездны страстей, и он отпрянул. И тут же некие сторожа-блюстители взяли и наглухо заколотили где-то там в глубине его души одну дверь. И он пойдет по жизни спокойно, с исключительно нормальной температурой, ординарными чувствами, и только кривой палец будет саднить, напоминая о чем-то так и не изведанном в жизни.
Где-то все это копится… Слова, повороты головы, вздохи и взгляды — все такое мелкое и незначительное, что забывается сразу и навсегда. Мелочь. А однажды на вас сваливается Нечто. И все, что забылось и ушло как бы в другое пространство, начинает свой разбег… Мстительное незамеченное… Агрессивное неуслышанное…
Жестокое пренебреженное…
Может, с них все и идет?
Во всяком случае, с того момента, как Кулачев вернулся от егерей и позвонил Марии Петровне, а Катя прибежала к Мавре и сказала, что не такая уж она ветошь, чтоб ею разбрасываться, еще найдутся…
С того странного слова «мальчик», которое «проговорилось» у Елены, а у Алки вырвался смех по поводу свадьбы «одной беременной» с «одним побитым», а Мишка с кривым пальцем сел в электричку и вздохнул почему-то старчески тяжело… Мария же Петровна скрепила бумажки для будущей пенсии, полезла в шкаф за сумкой с документами, а там комом лежала неглаженая чужая мужская рубашка, и она не могла сразу сообразить, откуда она у нее.
…С этих, с таких разных и самих по себе не связанных мелочей время приобрело другую скорость, оно как бы увидело цель и рвануло к ней. И первым знаком был взрыв в машине Натальи. Она только-только подписала контракт с телевидением на свою пятиминутку психолога-врачевателя, так тут же в машине рвануло. То, что Наталья осталась жива, безусловно, было чудом: именно за секунду до этого она широко открыла дверцу, чтоб та лучше захлопнулась, и вылетела в нее же взрывной волной.
Она даже не успела испугаться и даже вскочила сразу на ноги, не понимая, что произошло. Ужас пришел потом, а боль — еще позже. Уже в больнице, когда выяснилось, что, кроме поверхностных ушибов и порезов, ничего страшного у нее нет, прокручивая в голове все случившееся, она памятью своей наткнулась на странное видение, которое было у нее секундно, когда она вылетела из машины. Она видела свою маму, и мама держала на руках ребенка. Наталья знала кого. Маленькую Елену.
Именно ее.
Воспоминанием это быть не могло. Во-первых, Елена родилась после смерти матери. Так сказать, исторический факт. Но главное, главное…
Мама была по памяти другая, совсем другая.
Она жила в постоянно переходящем спазме. То руки, то шеи, то живота. Она жила с ожиданием подкарауливающей боли, которая набрасывалась не исподтишка, а в открытую, глядя ей в лицо. Поэтому и лицо у мамы было напряженным, набрякшим… Женщина же видение была расслаблена и мягка, в ней не было страха, и она зачем-то как бы показывала Наталье Елену.
Не тот Наталья человек, чтоб, отодвинув свои проблемы, решать потусторонние кроссворды. Ну раз, ну два подумала, что бы это значило, но уходила боль — уходило и воспоминание. Вернее, даже не так. Не уходило, а отходило в сторону и как бы ждало…
Когда в больницу пришла Мария Петровна, Наталья перво-наперво ей об этом рассказала.
— Мама такая светлая-светлая… Спокойная-спокойная…
— А с чего ты взяла, что она была с Еленой? Она ее не знала, — спросила Мария Петровна. — Может, с тобой? Или со мной?
— Откуда взяла — не знаю, — ответила Наталья. — Но это была Елена.
Мария Петровна разговор на эту тему прекратила, и возникшей было панике — с чего, спрашивается? — отвернула голову в два счета. Но вечером позвонила Елене и строго наказала сделать УЗИ и подумать о том, в какой роддом идти, чтоб не подхватить стафилококк. На кончике языка уже было намерение рассказать о том, как она намечтала их дальнейшую жизнь, но решила погодить.
Еще неизвестно, как Елена это все воспримет. Не исключено, что придется ждать до первых трудностей быта, когда «ее выход» просто сам собой напросится и будет благом.
Но саднило, саднило от «видения Натальи». И хоть один за другим подворачивались абсолютно разумные толкования, в которых никаких страхов заложено не было, но покоя это не давало. Не случится ли чего с ребенком? Елена не лучшее время выбрала для родов, только что из развода, малокровная, бессильная, психологически раздавленная.
Мария Петровна, не получив ответа на вопрос, кто отец ребенка, никогда больше этой темы не касалась. Вся ситуация была против правил жизни, которую она прожила, но ведь настало другое время. Оно было другое во всем — на цвет, на вкус, на ощупь… Оно другим пахло. В этом времени были другие правила, а может, их не было совсем, но женщины рожали теперь детей без мужей и не рожали с мужьями. Ее Елена вышла не просто из развода, она вышла из традиционных сетей, она порвала их и захлебнулась свободой. Так думала Мария Петровна. Елена и понесла от свободы, еще пуще думала она, а какие они, ребеночки, что от вольной воли? Жизнеспособные ли?
Может, покойная мама через Наталью и предупреждает их о чем-то?
Но окончательно валун к обрыву подвинула Алка. После того, как она отсмеялась тогда вместе с Мишкой, к ней вернулась легкость тела. Она даже не подозревала, какая зажатая была с самого лета, в каком напряжении были ее мышцы, откуда ей было знать, что ее прабабушка прожила со спазмом всю жизнь. Но корча кончилась. Она с удивлением ощупывала свой живот, ноги, мягкие и легкие, еще пуще удивлялась той странной, почти безумной силе, что охватила ее тогда в один день, а мучила столько…
Классная руководительница, дама, продвинутая в вопросах сексуального воспитания, на беседе с девочками трандела им о презервативах и таблетках, а Алка думала, что учительница, в сущности, дура, потому что говорит о ерунде, а в жизни, в человеке все гораздо круче, и на вопрос учительницы, есть ли вопросы, Алка встала и сказала:
— А не лучше ли презерватив надевать на голову? Не ближе ли это к истине?
— Какой истине? — вполне серьезно спросила учительница.
— К той самой! — ответила Алка. — Вы учите, как смазывать пистолет и куда вставлять патроны, а меня интересует — в кого я буду стрелять?
— Об этом должна думать твоя голова, — засмеялась учительница.
— Вот я и говорю, когда она думает не то, на нее надо натянуть презерватив.
Отсмеялись, но учительница Алку сцапала и отвела в сторону.
— По-моему, — сказала она, — у тебя остались вопросы.
— Ни одного, — ответила Алка.
Учительница пыталась и так, и эдак, продвинутые, они ведь все приставучие, но ничего от Алки не добилась. Решила: Алка — девочка умственная, фантазийная, а физически и сексуально отстает. Та же возвращалась и думала, что учительница просто недотраханная баба и самоудовлетворяется разговорами про это. У учительниц такое — сплошь и рядом.
Тем не менее разговор разбередил головенку. Алка шла и размышляла обо всем сразу. О бедном Кулачеве, которого бабушка продинамила. Это же надо! Такой мировой дядька, а бабушка как ножом его отрезала. Ну не дура ли? Думала о матери, которая нашла время забеременеть, и неизвестно от кого. Она хорошо помнит, как отловила ее на Грохольском без кровинки в лице. Тогда мать назвала фамилию и имя некоего мужчины, но Алка уже успела напрочь их забыть, пыталась вспомнить — никак. Алка теперь знает, как могло быть у матери: как было у нее. Не будь тогда той кретинки, Лорки Девятьевой, «тот тип» взял бы тогда ее, Алку, и повел хоть куда…
Хоть в реку, хоть в лес. И она пошла бы. И могла бы сейчас носить в животе ребеночка, потому как никаких предохранительных причиндалов у нее не было, как, видимо, не было и у матери. Но она — ладно. Малолетка. Но как об этом не подумала мать? Значит, это было как смерч, как вихрь, как шаровая молния.
Эй ты, учительница! Ты знаешь, что так бывает? Ты хоть слышала про это? Бедная мамочка попалась… Возможно, сразу… И разве могла она после этого убить дитя, рожденное вихрем? Еще Алка думала о том, как это будет у нее и с кем… Она вычеркнула из сердца темных блондинов с культуристским разводом плеч… Ей их уже хватило.
Виделся высокий, узенький мальчик — брюнет с большими карими глазами. И пусть он чуть-чуть сутулится от смущения своим ростом. Надоели незакомплексованные, гордо несущие впереди себя свое «оружие». Этот будет смущен. Не так, как Мишка — «сырые сапоги», от сверхзакомплексованности, что тоже не подарок. Он будет смущен от счастья, что в мире, где ничего не поймешь, где полным-полно всего разного, где красота валяется под ногами пополам с уродством и часто это сиамские близнецы, так вот, в этом мире шиворот-навыворот она, Алка, выйдет ему навстречу, и он скажет ей: «Привет!»
Давайте сделаем выдох.
У подъезда Алкиного дома, опершись ногой на пенек от сломанной лавочки, стоял мальчик. Он был высокий, черноглазый, сутулый, у ног его лежал рюкзачок, и он смущенно убрал ногу с пенька и даже смахнул с него как бы грязь от собственных ботинок.
Алка даже раскрыла рот и остолбенела.
— Привет! — сказал мальчик с легким акцентом. — Я тут… жду…
Надо было сделать усилие для шага, и ей наконец удалось вынуть ногу из вязкого варева, потом с трудом вынуть другую. Она вошла в лифт с ошметками неведомого груза и слепо нажала кнопку.
Судьба прижала бока времени.
Время припустило бег…
Выписавшись из больницы, Наталья, во-первых, расторгла контракт с телевидением, во-вторых, по цепочке отменила все свои сеансы, в-третьих, вынула деньги из хрустальных емкостей, пересчитала их и спрятала, а потом, обрядившись в затрапезу и напялив темные очки, поехала к Елене У Елены сидел Кулачев, намазывал на беленькие кусочки хлеба масло и икру и скармливал беременной девушке. Картина была вполне семейная, почти елейная, Наталья, настроенная на другой лад, была сбита с толку…
Хорошо, что была беспроигрышная тема — взорванная машина.
— Кому свинью подложила? — спросил Кулачев прямо.
— Брось! — возмутилась Наталья. — Я этим занималась осторожно. — И добавила значительно:
— Тебе ли не знать… Я думаю — со мной ошибка. Не туда подцепили предмет. Я стояла рядом с такими машинками, будь здоров! Вот и вышла промашка.
— Не принижайся, — не унимался Кулачев, — не принижайся. На тебя такой был спрос.
— Все! — ответила Наталья. — Завязала. Уйду в центр нетрадиционников. Там тихо, как в могиле.
Она сама налила себе чаю, сама себе сделала бутерброд с икрой, сахару насыпала много, глотала громко, с вызовом. Кулачев засмеялся и сказал; л с.
— Меня, кажется, выгоняют…
Уходя, он поцеловал Елену в макушку и дверь закрыл тихо.
— Чего матери надо? — в сердцах сказала Елена. — Ну скажи… Чего?
— Она боится, — ответила Наталья. — Боится разницы в возрасте. Боится другого уровня жизни. Боится изменений… Она ведь считала, что уже пришла, что уже остановилась, а ей предлагают идти и идти дальше… Страшно.
— Ты же сама говорила, что она сильная.
— Так с сильными это и происходит. Слабых несет ветер. А твоя мать всюду пускает корни…
— Жалко, — печально сказала Елена. — Жалко…
Сколько там жизни осталось…
Наталья вздрогнула от этих слов. Нельзя такие слова говорить, нельзя.
— Не смей так говорить! — закричала она. — Не смей!
— Ты на меня не кричи, — сказала Елена спокойно. — Не тебе от меня мою мать защищать. Ты вообще как в нашей жизни возникла? А главное — зачем? Я все хотела тебя об этом спросить.
— Долго рассказывать, — ответила Наталья. — Но я, как ты говоришь, возникла… Я, может, и сама не хотела, может, мне без вас спокойней было бы, но случилось, как случилось… Мы родственники, Ленка, и нам надо держаться друг за друга. Ну что нам делить?
— Нечего! — засмеялась Елена. — Все твое — твое…
— Ну прости меня за то, прости! — тихо сказала Наталья. — Очень прошу — прости.
— Наташка! Не в тот угол молишься! Ты перед матерью виновата, не передо мной.
— Она не простит, — тихо ответила Наталья. — Твоя мать — такая штучка, каких черт не видывал… А я перед ней даже на колени бы встала…
— Это зрелище, — засмеялась Елена, — не для слабонервных. Поэтому не становись уж… Тем более что действительно скорей всего встанешь зря.
Остро вспомнилось, как становилась на колени мать, когда Елена подбивала ее судиться за наследство. Как они ее тогда поднимали с отцом, а в глазах матери такое было непрощение… Кому? Им? Что начали этот бесполезный разговор? Наталье, за то, что превратила любовь к себе в нелюбовь к себе же? Жалкому их безденежью?
«Какая же я была стерва», — думала Елена о себе той, но не было в мысли гнева. Думалось как бы и не о себе и как бы со стороны. Последнее время с ней так бывало часто, люди, события начинали существовать отдаленно-отдаленно. «Это потому, что я ношу, — думала она. — Во мне мой мир, а остального мне не надо». Но и эта, объясняющая, мысль тоже существовала там, где Елена как бы и не существовала. Вне ее.
Вот, к примеру, сидит Наталья. Если прикрыть глаза, то можно увидеть, как она растворяется в чистом… пламени ли? небе ли? В чем-то… «Так вот накатит, — думала Елена, — а ты живи, как живая с живыми. А ты не здесь и не с ними».
Они молчали, в их молчании то ли рождался дурак, то ли пролетал ангел, но это было производительное молчание, ему бы еще несколько секунд, чтобы пройти по хрупкому мостику истины, но распахнулась дверь, и влетела сияющая Алка, ведя за собой высокого, смуглого, сутулого паренька с огромными смущенными глазами.
— Мы тоже хотим чаю! — закричала Алка. — Его зовут Георгий.
Елена и Наталья споро вскочили со своих мест и закрылись в комнате, вид у них был слегка заполошенный и даже несколько угодливый.
— Грузин, — тихо сказала Наталья.
— Армянин, — не согласилась Елена.
— Чеченец! — сказали обе одновременно и засмеялись.
И вот тут точно — пролетел ангел.
Алка намазала бутерброд икрой, а мальчик замахал на нее руками.
— Я это не ем! — сказал он тихим голосом.
— Таких людей, чтобы это не ели, на земле нет, — ответила Алка.
— Есть. Это я. — И добавил:
— И ты не ешь… Это для твоей мамы. Ей нужно. Папа для нее купил.
— У нас нет папы, — с чувством сказала Алка, чтоб раз и навсегда закрыть этот вопрос честным путем.
— Тем более, — ответил мальчик, — ей нужен хороший продукт. Спрячь, пожалуйста, икру.
И Алка спрятала, хотя за секунду до того хотела откусить от бутерброда смачно, чтоб ему стало завидно. В холодильнике было много даров от Кулачева. Алка выставила аккуратненькие, в ячеечках кексы.
Пили чай и смотрели друг на друга. Когда попили и Алка стала собирать кружевные бумажечки, в которые была завернута каждая кексинка, то нашла только свои.
— Где твои бумажки? — спросила она.
— Получается, что я их съел, — смущаясь, ответил Георгий.
Вот в этот момент у Алки и оборвалось сердце. Ухнуло куда-то вниз, затрепыхалось, заегозилось, а когда вернулось на место, Алка была не Алка. У нее закипали слезы, ей хотелось спрыгнуть с крыши, защитить маму и ее ребеночка, попросить прощения у бабушки, простить дуру-учительницу, отдаться этому мальчику и умереть от счастья.
Елену определили на сохранение, и ее надо было отвезти на машине. «Сестры-вермут» всполошились, потому что те, у кого были-машины, поставили их на прикол из-за гололеда.
— Не берите в голову, — сказала им Елена. — Я найду.
И увидела, как они облегченно обрадовались.
Именно в этот миг настигло Елену странное чувство отстраненности от всех проблем. Все как бы не имело значения, что было полной дурью, полнейшей! Как могли не иметь значения все эти проблемы с отвезти-привезти в ее случае, если частника-водилу ей просто не осилить? Тем не менее побуждаемые поверхностным, бытовым сознанием мысли глубоко не проникли — скользнули и ушли. Она сказала матери, что надо ложиться в больницу. Мария Петровна даже обрадовалась, что Елена будет под приглядом. У нее сидела внутри осторожная дрожь от рассказанного Натальей сна.
И конечно, она тоже сразу подумала о машине, которую надо найти.
— Уточни время, и я заеду за тобой на машине.
— С машиной сложно, — ответила Елена. — Гололед.
Ездят одни крутые.
— Уточни время, — повторила Мария Петровна.
После нескольких звонков знакомым омашиненным подругам, услышав самые искренние и самые соболезнующие отказы, Мария Петровна взяла себя в рот и с чувством выплюнула. Была противна эта жалкость просьб, была противна собственная неустроенность: что же это, я дочь до больницы довезти не могу? Что же я такая косоруко-косолапо-из-уха-серо-текущая?
У Марии Петровны пальцы не тряслись, когда она звонила Кулачеву. Они были деревянными и не гнулись.
Он примчался в тот же вечер, и она, пока возилась с замками, просто упустила момент, когда он ее обнял.
Щелк-прощелк деревянными пальцами, и уже вся в руках, обхвачена и захвачена.
Она уткнулась ему в грудь, услышала тарабах его сердца, даже как бы уловила синкопы, по-медицински они называются тоже красиво — экстрасистолы. «Господи! Как хорошо! — подумала она, вдыхая запах его одеколона, тела, чувствуя, как в нежности его рук окостеневшие ее пальцы становятся гибкими и способными ощутить под рубашкой майку, угадать под ней бугор его плеча, а скользнув вниз, вникнуть в теплую подмышку, такое удивительное, сладкое возвращение в свои пределы, домой. — Господи! Как хорошо!»
Кулачев замер, держа ее в руках, боясь спугнуть счастье. С этой женщины станется — вырвется, вытолкнет.
Но ведь ему такая и нужна — своя-несвоя, награда, которая уходит сама, когда захочет…
— Ну что же ты со мной делаешь? — тихо сказал Кулачев в ее макушку. Седой круг ее волос нахально захватывал пространство головы, а он знал, как она к этому относится — к собственным заброшенным угодьям. Плохо относится. И до сих пор следила.
— Потому что сверху это выглядит лысиной! — так она ему объясняла летом, когда он предложил ей не красить волосы.
Сейчас в этой забытой седой тонзуре скрывалось признание страданий Маруси, ее смятения перед всем случившимся.
— Что же ты, дурочка, делаешь с нами? — спросил он тонзуру. — Кому же от этого лучше? Живу в пустой квартире один, как идиот… гнию… Пью водку…
— Не ври, — сказала Мария Петровна.
— Не вру, — ответил он. — Иначе не могу уснуть…
— Ну… не знаю, — сказала она, выходя из рук. — Она скоро рожает… Ее кладут на сохранение, я все придумала, как будет потом.
Она рассказывала ему подробно, даже излишне. В этой излишности и было самое главное — ее неуверенность, что проект будет принят. И она толклась на частностях, мелочах, доказывала — себе? Елене? — как оно хорошо придумано! Она даже употребила чужое ей слово «клево», что доказывало: Маруся видит перед собой и Алку как возможного оппонента.
— Сядь, — сказал он. — Проект хорош за неимением лучшего. А лучший есть. Никто никого не трогает, и все остаются на местах. Я переезжаю к тебе, а мою новую квартиру оставим Алке, когда ей понадобится.
Мария Петровна испытала почти ненормальное счастье. Как было хорошо! Но, уловив именно ненормальность, решила тут же придавить и счастье.
— Не будем возвращаться к теме, — сказала она не своим голосом.
— Будем! — сказал Кулачев; — Я переезжаю к тебе сегодня.
У нее кончились силы борьбы. Она сидела, опустив руки, немолодая, седая, удрученная женщина… По улице, подметая грязный тротуар дорогими мехами, ходили длинноногие красотки этого времени. Кулачев любил на них смотреть, на их лихость и пренебрежение к цене вещей и самой жизни, на их упоение этим секундным счастьем владеть мехами, машинами, мужчинами… Они выбрали счастье момента и кайфовали вовсю. Он восхищался их свободой от всего — и от ненужного в равной степени, как и от нужного. Это была новая порода женщин. Секретарши, парикмахерши, студентки, медсестры чувствовали себя вправе иметь счастье сразу. "Ах, мои лапушки, — думал о них Кулачев, — как же я вас люблю!
Как я рад, что вы есть и метете тротуар собольим мехом.
Так им и надо — королевским мехам. Я бы так и ехал за вами всю жизнь, если бы мне не надо было в один переулок. Там есть совсем другая женщина. Другой породы. Я вас не обижаю, нет… Но за вами я поеду, а за нее я умру.
И вы мне скажете: «Идиот! Езжай за нами. Ты же еще не в смертном возрасте. Тебя еще и колом не убьешь…» Вот этого вы никогда не поймете — близости любви и смерти, их погибельно-упоительной связи… А женщина — ну что вам сказать? Я не знаю, что… Она — Одна. Единственная. Сто пятнадцатая… Группа крови".
— ..Ее кладут на сохранение в сто пятнадцатую больницу. Ты меня слышишь? Что с тобой?
— Какие проблемы? — сказал Кулачев.
— Ты ездишь по гололеду?
— Еще как! Я гололедный ас…
— Я бы тебе не позвонила…
— Да здравствует сохранение и гололед! Да здравствует сто пятнадцатая группа крови…
— Что ты мелешь?
— Я спятил.
Он хитрый. Он воспользовался моментом и снова обнял ее… И она поняла, что надо сдаваться. А главное — как этого хочется…
Елена сказала в палате, что муж в командировке; а через два дня к ней пришел Кулачев, и беременные подружки спросили:
— Он тебе кто? Любовник?
— Почему не брат? Сват? Шурин? Деверь? — возмутилась Елена.
— Точно любовник, — сказала лежащая глобусом живота вверх Вера, попавшая сюда по причине плохо видящих глаз. «Мне тужиться опасно», — объясняла она. У нее прекрасно срабатывал закон компенсации — плохо видя. Вера слышала любой секрет в чужое ухо и радостно делилась открытиями. Именно она выклевала тайну, что молодой ухоженный мужик любовник не Елены, а ее матери, женщины немолодой и строгой.
«Только мне этого не хватало, — думала Елена. — Обсуждать с ними маму».
Но они сели вокруг нее кружочком, даже Вера приподнялась на локоток и сказала:
— Да ладно тебе… Разбежимся в разные концы и сроду не увидимся… Как это у них началось? Кто кого охмурил?
— Я не разговариваю с матерью на эти темы, — ответила Елена.
— A с кем же ты разговариваешь? — строго спросила Вера.
— У нас в семье это не принято. Ни с дочерью, ни с матерью… Это табуированная тема.
— Какая? — спросила Вера. — Мать гуляет с дядькой, который годится тебе, и вы про это ни гугу?
— Девочки! — сказала Елена. — Мне сердиться вредно, но если вы меня не оставите в покое, я устрою скандал. Я такое устрою, что мы все родим преждевременно.
— Скажи одно, — все-таки вставила слово Вера. — Всего одно. Он детей бросил ради твоей матери?
— Нет, — ответила Елена. — Нет у него детей. Все?
Все!
Мысль, сделав нехитрый переворот, сошла с колеи и побрела туда, куда не звали. К Павлу Веснину. Не раз и не два пыталась дойти Елена в это зафлажкованное место — резервацию под его именем. Идти или не идти дальше? Искать или не искать? И всегда все кончалось одним и тем же: она его непременно нашла бы, будь она пуста. Тогда поиск был бы не поиск, а просто игра в угадайку: «Ты меня помнишь? Ты меня знаешь?» Сейчас же — что бы она ни говорила и как бы себя ни вела — задача дается ему. Как ты поведешь себя, Павел Веснин, в этом случае? А? Как? Но ведь она сама пришла к нему в ту ночь? Сама!