Семенов Юлиан Семенович. Бомба для пpедседателя

   ...Человек этот был Вальтер, связник Айсмана по НДП.
   4
   - Господин Ауфборн, вы утверждаете, что находились в кабинете редактора Ленца, когда к нему пришел помощник Люса и передал пленку?
   - Да.
   - Как представился посланец Люса?
   - Он просто сказал: <Редактор Ленц, мой босс хочет предложить вам сенсационный материал, а мне за то, что я его принес, следует к уплате тысяча марок>. - <Что за материал?> - <О том болгарине, который дал деру>. - <Пойдемте в наш кинозал...> - сказал Ленц.
   - Вы не видели, как Ленц платил человеку Люса деньги?
   - Нет.
   - Как его звали?
   - Он не назвался. Просто сказал: <Я от Люса>.
   - Вы говорили, он представился помощником Люса?
   - Нет, это неверно. Это я так понял его... Вообще-то, он сказал: <Я от Люса>.
   - Опишите его.
   - Очень неприметная внешность. Я еще удивился, что в кино существуют такие неприметные люди. Шатен, небольшого роста, в коричневом костюме...
   - В какое это было время?
   - Часов в двенадцать или около этого.
   - То есть во время обеденного перерыва?
   - В редакции не очень-то соблюдается обеденный перерыв. Все время горячка.
   - Вот я тоже не соблюдал обеденных перерывов и нажил себе язву двенадцатиперстной кишки...
   - У меня была язва до фронта... На фронте все зарубцевалось.
   - Вы на каком фронте воевали?
   - Я был все время на севере. Помогали финнам, потом был в Норвегии.
   - Вы проходили денацификацию?
   - Да. У англичан. Сразу после войны меня сунули в лагерь только за то, что наша часть была приписана к СС. А я и в глаза-то не видел этих палачей... Неужели я виноват в том, что на горнолыжников напяливали черную форму?
   - Сколько времени вы провели в лагере?
   - Семь месяцев.
   - К суду вас потом привлекали?
   - Тогда всех привлекали к суду.
   - Я понимаю... Всех привлекали, почти всех... Но вас, именно вас, привлекали?
   - Да.
   - Вы были осуждены?
   - Осужден?! Я был оклеветан!
   - На сколько лет вас оклеветали?
   - На пять лет.
   - За что?
   - Они, видите ли, обвинили нас в том, что мы сожгли какую-то партизанскую деревню в Норвегии. А мы не сжигали никакой деревни. Там убили трех наших ребят и вели по нас стрельбу с крыш. Мы, естественно, отвечали тем же...
   - Как давно вы работаете у Ленца?
   - С тысяча девятьсот сорок седьмого года.
   - То есть сразу же после освобождения из тюрьмы?
   - Да.
   - Вы сидели в одной камере с Ленцем?
   - Да.
   - И сразу же начали вести отдел спортивных новостей?
   - Да. К черту политику! Только секунды и минуты... Я даже перестал заниматься предсказанием чемпионов, хватит! Все паши беды оттого, что мы не знаем, на кого и когда ставить...
   - Ставьте на... - Берг осекся и вздохнул. - Ладно... Бог с ними, с предсказаниями. Кто еще был в кабинете Ленца, когда пришел помощник Люса?
   - Нет, не помощник Люса, а человек от Люса.
   - Да, да, я понял и записал это ваше уточнение. Когда в кабинет Ленца вошел Диль?
   - Кажется, к концу нашей беседы.
   - Что он мог слышать из разговора?
   - Наверное, лишь заключительную часть...
   - Господин Диль, что вам известно о посещении редактора Ленца человеком от Люса?
   - Почти ничего, господин прокурор. Редактор Ленц, одеваясь, сказал Ауфборну, что он надеется через час вернуться. <Мы быстро посмотрим этот материал, - сказал он, - и вернемся. Игра стоит свеч>.
   - В каких частях вы служили, господин Диль?
   - Я не воевал. Я работал в тылу.
   - После войны вы привлекались к ответственности?
   - Вы меня вызвали в качестве свидетеля по делу Люса. Какое отношение ваш вопрос имеет к этому делу?
   - Словом, вам бы не хотелось отвечать на этот вопрос - я верно вас понял?
   - Да.
   - Благодарю вас, у меня к вам больше ничего нет. Одно только уточнение: человек Люса был невзрачен собою, шатен, в коричневом костюме? - откровенно посмеиваясь, спросил Берг. - Вас, видимо, удивила его внешность: человек из кино, а такой ординарный... Не так ли?
   - Вы правы, господин прокурор, в его внешности не было ничего приметного.
   - Да уж конечно, если б там было что-нибудь заметное, вы бы не могли этого не отметить для себя: все-таки восемь лет работы в полиции у нацистов - это большой срок...
   - Я протестую, господин прокурор! Я работал не в полиции нацистов, а в полиции Германии. Вы тоже работали, пользуясь вашей терминологией, в органах юстиции у гитлеровцев.
   - Между прочим, вы совершенно правы. Да, господин Диль, я действительно работал в органах юстиции при гитлеровцах, и даже то, что вы карали, а я пытался защищать, - даже это не успокаивает мою совесть: ведь я работал у гитлеровцев, господин Диль.
   - Редактор Ленц, я допросил ваших свидетелей. Они дали вполне убедительные показания. Прежде чем мы приступим к следственному эксперименту, я бы хотел вернуться к вопросу о публикации в вашей газете интервью с болгарином.
   - Теперь, когда, кажется, все становится на свои места и все поняли, что я пал жертвой провокации, я вам отвечу. После того как помощник Люса прокрутил мне материал и я уплатил ему деньги, он передал мне интервью с болгарином.
   - И фотографию Кочева он тоже передал вам?
   - Да.
   - Как вы объясните тот факт, что он вам дал фотографию не из отснятого Люсом материала, а с паспорта Кочева?
   - Вы убеждены, что мы напечатали фото Кочева с его паспорта?
   - Так утверждают болгары.
   - Я не могу, конечно, опротестовывать заявление болгар... Они это официально утверждают?
   - Вполне.
   - Естественно, я не могу их опротестовывать... Вероятно, вызвав на допрос помощника Люса, вы сможете задать ему этот вопрос и потребовать мотивированного ответа.
   - Вы правы. Прошу вас ответить мне: согласны ли вы встретиться с помощником Люса?
   - Конечно.
   - Тогда я попрошу вас пройти в соседний кабинет.
   Они перешли в большой зал, где была собрана вся группа Люса: ассистенты, помощники, звукооператор со своей командой, помощники продюсера, шоферы, обслуживавшие <лихтвагены> и <тонвагены>, привлеченные статисты. Сам Люс сидел поодаль, на отдельном стуле, а за ним стоял полицейский.
   - Пожалуйста, укажите мне, господин Ленц, человека, передавшего вам за тысячу марок материал, отснятый Люсом.
   Ленц попросил:
   - Включите, если можно, верхний свет, тут довольно темно.
   Берг неторопливо подошел к двери и повернул выключатель, Дрогнув голубым, беззащитным поначалу светом, мертвенно засветились большие плафоны.
   <Почему этот покойницкий свет называют дневным? - подумал Берг. Какая глупость! Это все реклама...>
   - Так лучше? - спросил он Ленца.
   - Да, благодарю вас.
   Ленц дважды очень внимательно оглядел собравшихся здесь людей и сказал:
   - Простите, господин прокурор, но здесь того человека нет.
   - Продюсер Шварцман, - обратился прокурор к маленькому человеку, то и дело утиравшему со лба пот, - кто из вашей группы не явился?
   - Здесь все наши люди. Все, без исключения. Даже те, кого мы привлекали на суточные договоры.
   Прокурор обернулся к Ленцу и вопросительно посмотрел на него.
   - Нет, - повторил Ленц, - здесь нет человека, назвавшего себя помощником режиссера Люса.
   - Вы не звонили Люсу после того, как его помощник продал вам материал?
   - Зачем?
   - Ну, для проверки, страховки, что ли...
   - Страховкой занимаются банки, господин прокурор, мое дело - газета.
   - А если, как это сейчас выясняется, у вас был проходимец, провокатор?
   - Я могу только сожалеть об этом... Я хочу принести свои извинения режиссеру Люсу и посоветовать его продюсеру тщательнее хранить отснятый материал... Мы, газетчики, умеем хранить наши тайны.
   - Продюсер Шварцман, кто у вас имеет доступ к отснятому материалу?
   - Я хочу ответить редактору Ленцу, - сказал продюсер, - мы тоже умеем хранить наши тайны. Вы воспользовались краденым товаром, Ленц... Вы поступили как перекупщик краденого... Отснятый материал хранится в нашем сейфе, и доступ к этому материалу имеем только я и режиссер Люс. - Он достал из кармана ключ и показал его прокурору. - Вот этот ключ, и еще один такой сделан для Люса. И все. Больше никто не мог получить материал, кроме нас! Никакой мифический помощник не мог получить этого материала.
   - Значит, вы хотите сказать, - спросил Берг, - что лишь вы и Люс могли продать материал Ленцу?
   - Да. Пусть он обвинит в этом нас, а не мифического помощника. Пусть он обвинит в этом меня. Я посмотрю, что из этого получится!
   - Я должен защитить редактора Ленца, - откровенно зевнув, сказал Берг, - извините, господа, я сегодня почти не спал. Мы проводили экспертизу в ателье... Вот заключение экспертов, - он протянул листки бумаги Шварцману, - здесь акт обследования вашего сейфа. Он был вскрыт, ваш сейф. Он был вскрыт дважды. Один раз, вероятно, когда брали материал Люса для копировки, а второй раз, когда этот материал положили обратно. К сожалению, нам не удалось узнать, когда это случилось. Экспертиза, которую я проверил с пленкой, дала мне, правда, несколько иные данные... Но сейчас не время об этом...
   - Какие-то провокаторы, - воскликнул Ленц, - хотят сталкивать лбами немцев, придерживающихся разных политических взглядов! Мой дорогой Люс, я прошу у вас прощения! Я готов понести ответственность за излишнюю доверчивость! Это для меня хороший урок на будущее... Страшно, конечно, в каждом видеть провокатора или врага, но если нас...
   - Хорошо, - перебил его Берг, - это все для прессы, господин Ленц. Вы свободны.
   Через два часа после того как Берг закончил эту комедию, он получил сообщение: Кочев запросил политическое убежище в Южно-Африканской Республике. В пространной статье, опубликованной в Иоганнесбурге, он писал: <Моя мать поймет меня и простит. Мои друзья, которые ведут в Софии, Праге, Будапеште, Белграде и Москве неравный, но благородный бой с тиранией, простят меня и поймут. Я знал, что КГБ повсюду имеет свою агентуру и они легко могли похитить меня из Западного Берлина, - именно поэтому я запросил убежища здесь, в ЮАР. Я не буду вести никакой борьбы против режима. Пока что я буду отдыхать и думать, как мне найти самого себя в свободном мире. О том, к какому решению я приду, я сообщу через печать>.
   СХВАТКА
   _____________________________________________________________________
   1
   Кройцман прибыл в Гамбург поздним вечером. Сразу же с вокзала он поехал в дом к адвокату Енеке, который обычно по пятницам собирал у себя близких друзей на <сеансы продления молодости>. Приезжали выпускники Боннского университета: <студенты> располагались в баре, а жены студентов, одна из которых, фрау Никельбаум, уже успела стать бабушкой в свои сорок лет, болтали наверху, в холле, где им были приготовлены кофе и мороженое.
   Кройцман приехал к своему университетскому приятелю именно сегодня отнюдь не потому, что тот приглашал его к себе уже два года кряду.
   - Зазнался, бурш, - говорил Енеке своим низким рокочущим басом по телефону, - это поразительно, как меняются люди, став членами кабинета министров! Кройцман, я презираю тебя! Более того, я тебя ненавижу! Если ты не приедешь ко мне на уик-энд, я обвиню тебя через прессу в высокомерии и зазнайстве!
   - Хорошо, - ответил Кройцман, - я буду у тебя вечером. Краузе сегодня у тебя?
   - Конечно! Даже если он засидится в газете, попозже он обязательно придет. Он тебе нужен?
   - Нет. Мне нужны просто друзья, потому что я здорово устал со здешними стариками. А Блюменталь?
   - Этот черт громит нас каждый вечер за то, что мы пассивны в борьбе с большевизмом и Тадденом. Конечно, придет. Жду. Имей в виду, я предупрежу Лорхен, и если ты не придешь...
   - Не пугай меня, бурш. Я и так запуган до смерти.
   Выпив с однокашниками грушевой водки, рассказав десяток историй о глупости боннской администрации - чем выше рангом руководитель, тем он более беспощаден в оценке ситуации и лидеров, - Кройцман поднялся наверх, поздравил фрау Никельбаум с рождением внука, поболтал с Лорхен и посетовал на занятость Гретты в институте косметики, где она проводит дни и ночи в своей лаборатории. <Хотя, быть может, это и верно, дети ценят работающих матерей... Не то чтобы работающих, а, скорее, отсутствующих в доме - кто спорит, что работа дома самая изнурительная! У тебя есть прислуга?> - <Бог мой, о чем ты говоришь?! Это невозможно. Я была вынуждена сама научиться водить машину - у Енеке идиосинкразия, а шофер просит пятьсот марок в месяц, это ведь невозможно! Раз в неделю ко мне приходит жена консьержа, а все остальное приходится вести самой - и сдачу белья, и прием покупок из бакалеи, и заказ па мойку окон, и вызов реставратора мебели - все сама!> <А дети?> - <Остальное время - дети... Енеке со своим басом и идиосинкразией; приемы, бакалейщики, которые дерутся у моих дверей за право продавать телятину, и дети>. - <Мне очень тебя жаль, Лорхен>.
   Потом Кройцман спустился вниз и, взяв кружку с пивом, подошел к Георгу Краузе, только что приехавшему из своей газеты.
   - Георг, у меня к тебе дело...
   - Я примерно догадываюсь, о чем ты говоришь...
   - Шпрингер уже просил тебя вмешаться?
   - У меня есть своя точка зрения на события.
   - И ты ее никак не увязываешь с мнением шефа?
   - Зачем? У нас есть курс - Германия, ее интересы, этому курсу я следую, а уж детали - это моя прерогатива. Разве ты находишься в ином положении, сидя в министерском кресле?
   - Почти министерском, - улыбнулся Кройцман, - как правило, ни один из заместителей не становится министром. Выигрывает темная лошадь со стороны, но обязательно со своей новой программой, противоположной той, которой я должен был следовать, замещая моего министра.
   - Ну, не надо со мной так говорить, Юрген... Не надо, а то я перестану тебе верить. Я ведь знаю, что ты член Наблюдательного совета у Дорнброка.
   - По-моему, этих данных в прессе не было. Откуда тебе известно об этом?
   - А зачем мне платят деньги? - спросил Краузе, пожав плечами.
   Они закурили, молча рассматривая друг друга, будто впервые встретились... Наконец Кройцман спросил:
   - Ты не помнишь, хотя бы в общих чертах, что вы даете о Берге?
   Краузе достал из внутреннего кармана мятые гранки и сказал:
   - Енеке предупредил, что ты интересовался, буду ли я сегодня. Пройди в другую комнату, там и почитаешь этот... фельетон о падении нравов в нашем мире.
   Кройцман улыбнулся и вышел в соседнюю комнату - там был рабочий кабинет, а еще дальше - библиотека. Здесь, оставшись один, Кройцман разгладил мятые, еще влажные, пахнущие непередаваемым, прекрасным, единственным, типографским запахом гранки.
   <Кому это на руку? - так начинался редакционный комментарий. - Когда с безответственными речами выступает кто-то из министерства здравоохранения, обещая победить рак в течение ближайших же месяцев, или министр Розенград клянется, что он повысит пенсию старикам старше семидесяти лет, мы не очень-то реагируем на это, потому что привыкли относиться к высказываниям наших <веселых> министров с известной долей скептицизма. Однако мы с обостренным вниманием следим за всем, что касается основы основ нормальной жизнедеятельности демократического государства, - за соблюдением закона. Естественно, судья и прокурор, призванные охранять конституцию, это такие люди, к которым со снисхождением не отнесешься, - каждый человек так или иначе соприкасается с законом: и в счастье рождения, и в горечи смерти. Прокурор Берг известен общественному мнению как убежденный радикал: его позиция всегда отличалась аскетизмом, который кое-кто расценивал как проявление здоровой оппозиции практике наших судов и правовых институтов. Это личное дело прокурора Берга. Однако когда на пресс-конференции он повторяет пропагандистские утверждения, сфабрикованные на Востоке, - мы имеем в виду дело болгарского интеллектуала Кочева, попросившего право убежища у правительства ЮАР, тогда следует всерьез задуматься над тем, чьи интересы отстаивает прокурор Берг в Федеративной Республике. Фридрих Дорнброк ждет официального подтверждения трагедии, а Берг посыпает солью раны отца, до сих пор отказываясь сказать, что произошло той ночью - самоубийство или же убийство его сына? Правосудие - это всегда кара и милосердие. Отсутствие одного из этих компонентов приводят к тоталитаризму. Прокурор Берг, с кем вы?!>
   Кройцман быстро поднялся, глянул в бар и поманил Краузе пальцем.
   - Этого печатать нельзя, - сказал он, когда они вернулись в библиотеку, - ни в коем случае!
   Краузе посмотрел на часы:
   - Через час мы начнем отправлять тираж по адресатам. А с чем ты не согласен? Почему?
   - Возмутительный тон. Просто, я бы сказал, недопустимый. Ты же знаешь старика. После появления такой статьи ты развяжешь ему руки. Такие люди, как Берг, умеют звереть. Ты привык к нему как к доброму, покладистому старику, который мямлит, не торопится, многое знает, многое умеет, многое, Георг, многое: он звезда первой величины... Но он умеет быть зверем. Иногда тихим, а иногда громким и всегда хитрым... Он был добр к нам - своим студентам, но он будет беспощаден к нам - своим врагам...
   - Что ты предлагаешь?
   - Сними этот материал.
   - Этого я сделать не могу. У нас нет цензуры, чтобы сослаться на пустое место в газете.
   - Какой-нибудь запасной материал есть?
   - Я же не могу поставить на место комментария фотографию Сурейи в мыльной пене... Читатель привык: на этом месте мы всегда бьем кого-либо. Я не совсем понимаю, почему ты так печешься о Берге. Если смягчить удар по нему, тогда вся тяжесть падет на тебя...
   - Верно. Но уж если вы решили ударить, то сделайте это тактично, уважительно по отношению к старику. Если хочешь, я помогу тебе накидать план твоего варианта комментария...
   Георг снова посмотрел на часы, снял телефонную трубку, набрал номер и сказал:
   - Зигфрид, это я... Попроси задержать на полчаса выпуск номера... Нет, нет, задержи вторую полосу, а все остальное пойдет без изменений.
   - Он обернулся к Кройцману и сказал:
   - Диктуй!
   - Ну что ты, Георг... Я не могу тебе ничего диктовать... Я позволю себе пофантазировать - всего лишь...
   - Юрген, нельзя так... Нельзя никому не верить. Если мы играем одну партию, то нельзя же обставлять свое возможное алиби, как в бульварном романе начала века. Союз сил предполагает откровенность. Я ведь прекрасно понимаю, ты приехал совсем не ради того, чтобы тискать Лорхен, а чтобы сделать то, что тебе важно сделать...
   - Нам, - поправил его Кройцман. - Нам, Георг. Хорошо. Итак, я фантазирую... Ну не сердись. Я принял твои условия.
   Краузе достал блокнот и приготовил ручку. Кройцман, расхаживая по кабинету, диктовал:
   - <Первое поражение великого Берга>. Начало пойдет? <Все мы восхищались якобинской страстностью прокурора Берга, когда он проводил свои известные процессы и всегда доказывал правду, выступая против зла. Однако дело Кочева, когда Берг арестовал людей, которых ему пришлось затем выпустить с извинениями, - симптом, и симптом очевидный. Мы не смеем ставить под сомнение высокую гражданскую порядочность Берга и его высокий профессионализм. Речь идет о другом. Больной человек, далеко перешагнувший пенсионный возраст, он идет на разных курсах с современностью, которая рождена новым временем, отличается новыми особенностями и входит в неразрешимое противоречие с тем временным периодом, когда сформировалось мировоззрение Берга. Да, старые киты уходят, и это тревожный симптом. Но кто придет на смену? Кто сможет карать зло и охранять добро так, как это умел делать тот же Берг всего десять лет тому назад? Увы, мы не можем сказать: <Назад, к прежнему Бергу!> Мы вынуждены сказать: <Г-н министр юстиции! Где новые кадры? Где те люди, кому предстоит править страной, выполняя волю нации?> Нет, <нацию> убери. Вместо <нации> поставь <народ>. <Где молодая волна? Г-н министр юстиции, мы ни в чем не обвиняем вас, мы лишь задаем вам этот вопрос>.
   Краузе кончил записывать, задумчиво посмотрел на Кройцмана и сказал:
   - Ты сейчас был великолепен, Юрген. Тебе следует поговорить со Шпрингером. Это будет удобно. Мы поедем к нему за город... Я это устрою...
   2
   Берг следил за тем, как Люс читал газеты. Когда режиссер отложил их, Берг сказал:
   - Я не хотел беседовать с вами до той поры, пока вы не ознакомитесь с тем, что сейчас пишет пресса. Есть занятные новости. Вы отстали от событий, пока сидели в камере.
   Он говорил негромко, очень весомо, словно вбивая гвозди. Он не боялся, что его сейчас запишут на пленку, потому что работал приемник.
   Передавали концерт <поп-мьюзик>.
   - А теперь слушайте меня внимательно, Люс, потому что я буду продолжать с вами беседу, которую не смог закончить Ганс Дорнброк. Только сначала я вам немного порасскажу о нацизме - так, как я его воспринимаю. Ладно?
   - Мне бы хотелось сначала съездить домой.
   - Вы это сделаете позже, когда я покину этот кабинет.
   - Неужели из-за шпрингеровских комментариев вы подадите в отставку?
   - Именно. Если бы они хамили, как все остальные, я бы оскалился. Но эти ударили в поддых. Я лежу в больнице пять месяцев в году, а молодые прокуроры прозябают на второстепенных ролях, потому что старая перечница как-никак <звезда первой величины>. Это написали умные люди, знающие меня... Хорошо написали, ничего не скажешь... Так вот, о нацизме. Как, по-вашему, что это такое?
   - Это злодейство. Это концлагеря, вера в гениальность идиота, душегубки в Аушвице, - устало и заученно ответил Люс.
   - Нацизм - это не только концлагерь и душегубка в Аушвице, - возразил Берг. - Это страшнее. Значительно страшнее, ибо нацизм убивает не только коммунистов, славян, евреев, священников, гомосексуалистов и цыган. Нацизм убивает всех людей, подвластных ему. Гитлер уничтожил миллионы Бетховенов, два миллиона Гете и три миллиона Дюреров. Я расскажу вам, как они убили меня... Я тогда был адвокатом, я пытался защищать вместо того, чтобы обвинять. Я совершил с собой сделку, я сказал себе, что защита невиновных принесет больше пользы, чем попытка обвинения всеобщего, слепого, счастливого, фанатичного зла. В глубине души я чувствовал, что иду на сделку, но ведь человек... Словом, когда я должен был защищать в имперском народном суде одного красного... он был болен, он лежал в госпитале и давно отошел от борьбы, но его все равно вытащили в суд... Я написал защитную речь, лучшую в своей жизни, таких мне больше не написать... Председатель районного бюро адвокатов попросил меня зайти к нему и поинтересовался, зачем я взял на себя защиту врага нации. Я ответил, что не считаю моего подзащитного врагом нации и поэтому гражданский долг призывает меня встать на защиту справедливости. <Значит, вы не верите в справедливость фюрера и партии, противником которых он был?> Я должен был ответить, что я не верю в справедливость фюрера, но я не хотел садиться на скамью подсудимых вместе с моим подзащитным... Я промолчал. А председатель нашего бюро, он сейчас депутат парламента в Шлезвиг-Гольштейне, сказал мне: <Я не слышу вас, Берг. Вы не ответили на мой вопрос>. Я сказал ему, что я верю в закон. <А чьими законами вы руководствуетесь? Законами фюрера и нации, которую ведет к победе партия национал-социалистов? Или вы руководствуетесь какими-то иными законами?> И я ответил: <Нет, конечно, я руководствуюсь законами нашего государства>. - <В нашем государстве были веймарские законы. И кайзеровские! И буржуазно-еврейские! Так какими же законами вы руководствуетесь?> И я ответил: <Нашими. Именно это и предписывает мне стать на защиту невиновного>. - <Ну что же... У нас никто не может запретить человеку поступать по законам совести. Я высказал вам свое мнение, Берг>. И я выступил в суде, а прокурор и судья, посадив моего невиновного подзащитного, написали письмо в мое бюро... Там в зале сидел какой-то журналист... То ли русский, то ли французский, но из красных. И было общее собрание защитников, Люс, обратите на это внимание. Общее... И все эти защитники, в глубине души честные люди, проголосовали за то, чтобы лишить меня права работать в адвокатуре. Нет, меня не арестовали, что вы! Меня просто перевели на работу в архив. Архив городка Бад-Нойштадт... Большая деревня... А там снова устроили собрание и жители потребовали, чтобы меня убрали от них, потому что я защищал красного... Словом, я написал письмо в мое бюро, в котором я признал свою вину. Я написал, что не до конца понимал величие нашего правосудия, которое, в отличие от всех других, никогда не покарает невинного, ибо главный защитник немецкой нации - наш фюрер... Когда к нам пришли русские и американцы, и началась денацификация, и стали поначалу сажать в тюрьму наци, я отказался принимать участие в расследованиях. <Я сам был пассивным наблюдателем нацизма, значит, я был пособником. Найдите кого-нибудь другого>. А американский капитан, из журналистов, сказал мне тогда хорошую фразу: <Нацизм - это шайка. А шайка живет по законам шайки: они уничтожают всех инакодействующих. Не приди мы, они бы передушили и инакодумающих. Назовите мне хотя бы одного человека из ваших, что отвечал бы самым высоким требованиям. Назовите мне имена борцов... Отдайте долг ушедшим и незащищенным, Берг, - сказал он мне тогда, - обвините живущих убийц>. Я вам рассказал типичное о фашизме, самое в нем страшное. Это было повсеместно: в науке, театре, в литературе... А Аушвиц и Дахау?.. Ну что же... Это хотя бы логично: уничтожали врагов, тех, кто был сильнее меня и честнее. Потом мы с вами поговорим о новом нацизме... Он очень интересен, он хочет - вы это верно отметили - быть в белых рубашках и сока даже без портретов фюрера. Но он хочет того же, чего хочет нацизм прежний: он хочет единомыслия нации, он мечтает о конформизме. Идет борьба, Люс, подспудная, беспощадная, кровавая... Когда Шпрингер погубит своего конкурента в <Шпигеле>, а какое-нибудь правительство в связи с <чрезвычайным положением> запретит все радикальные газеты и мы останемся один на один с официозом Шпрингера, - вот тогда вам будет поздно показывать зубы, Люс. Тогда вы будете обречены на гибель. А теперь перейдем к делу... Вы знаете, почему я вас арестовал?