Семенов Юлиан Семенович. Бомба для пpедседателя

   - Как вы думаете, где сейчас Кочев? - спросил Гейнц Кроне.
   - Об этом надо спрашивать не меня.
   - Вы ощутили ужас, когда оказались за решеткой? - спросила старуха из <Пари-жур>.
   - Я ощутил ужас, когда прошло двадцать четыре часа, а Люс, который через своего помощника передал мне этот материал, не сделал никакого заявления, подставив меня таким образом, под удар.
   - У вас есть доказательства связи Люса с левыми?
   - Этим предстоит заняться вам, если вы этого пожелаете. Не так уж трудно, я думаю, докопаться до его связей с Тойфелем, Дучке и прочей швалью.
   - Вы оскорбляете людей, которые не могут ответить вам ибо их пет в зале, - сказал Кроне. - Допустимо ли это господин Ленц?
   - А допустимо ли меня, газетчика, подставлять под удар только потому, что я не разделяю социал-демократических взглядов Люса? Кто кого унизил, господин Кроне? Я, назвавший их швалью, или они, посадив меня в тюрьму? От этих людей - я убедился теперь - можно ожидать всего.
   - Допускаете ли вы, - спросил Ленца журналист из гамбургской газеты, - что Люс действовал против вас для того чтобы нанести удар по престижу концерна Акселя Шпрингера?
   - Кто вам сказал, что моя газета входит в концерн Шпрингера?
   - Вы отрицаете это?
   - Я выпускаю газету, а не держу пакет акций. Спросите об этом Шпрингера. Его финансовые дела меня не касаются.
   - Но вы допускаете мысль, что могут бить в поддых только потому, что вы, ваша газета публиковала против Люса, против его фильма резкие материалы?
   - Мне бы не хотелось допускать такой мысли. Если это так, то это провокация.
   - Насколько мне известно, Люс - режиссер. Он что, одновременно сам и снимает? - спросила старуха из <Пари-жур>.
   - Этого я не знаю. Ко мне пришел человек от Люса с его пленкой. И все.
   - Собираетесь ли вы привлечь Люса к суду?
   - Я еще не говорил с моим адвокатом. По характеру я не кровожаден, но хотел бы просить Люса избегать личных встреч со мной - это я говорю с полной мерой ответственности.
   Кроне спросил:
   - Господин Ленц, вы работали в министерстве пропаганды у доктора Геббельса?
   - Да.
   - Ваш пост?
   - Я был референтом в отделе проведения дискуссий с представителями церкви.
   - По-моему, с представителями церкви дискутировали в концлагерях, пожал плечами Кроне, - их же сажали в концлагеря, господин Ленц.
   - Смею вас уверить, что я никого не сажал в концлагерь, господин Кроне. Есть еще вопросы, господа?
   - Большое спасибо, - сказала старуха из <Пари-жур>, - мы благодарны вам, господин Ленц. Примите ванну, отоспитесь и возвращайтесь поскорее в свою газету.
   - Простите, господин Ленц, - поднялся Кроне, - последние вопросы: когда и где вам была передана пленка, сколько вы за нее уплатили человеку Люса и, наконец, сколько вы получили за показ этого материала?
   - О том, где и когда была передана пленка, я но буду сейчас говорить, чтобы не вооружать моих незримых врагов лишними материалами. Скажу лишь, что при этом присутствовало еще два человека. О моих финансовых делах, думаю, бестактно беседовать здесь, ибо я не считаю приличным задавать встречный вопрос господину Кроне. Впрочем, каждому - свое. До свидания, господа, спасибо за внимание...
   СТРЕМИТЕЛЬНАЯ МЕДЛИТЕЛЬНОСТЬ
   _____________________________________________________________________
   1
   - Господин Люс, на мое имя поступила жалоба редактора Ленца с требованием привлечь вас к ответственности.
   - Я уже читал об этом в утренних газетах, - устало ответил Люс. - Я к вашим услугам.
   - К моим услугам, - задумчиво повторил Берг, - ну что же, пусть так. Что вы можете сказать о заявлении редактора Ленца?
   - Это ложь.
   - Кому выгодна эта ложь? Вы знакомы с редактором Ленцем?
   - Нет.
   - Ленц утверждает, что вы знакомы.
   - Он мог знать меня. Я его не знаю.
   - Где он мог видеть вас?
   - Я не иголка в стоге сена, - Люс пожал плечами. - Мы могли видеться на фестивалях, приемах...
   - Когда и зачем ваш человек передал ему пленку?
   - Какой человек? Что за ерунда! Допросите моих помощников... Какая пленка?!
   - Вы сейчас работаете над фильмом?
   - Это известно из газет, господин прокурор.
   - Я в данном случае не читатель, господин Люс, я должностное лицо, ведущее расследование. Итак, над чем вы сейчас работаете?
   - Я снимаю картину, которая называется <Берлин остается Берлином>. Такой ответ вас устраивает?
   Берг посмотрел на Люса из-под толстых стекол своих диоптрических очков и сказал:
   - Вполне. В каком качестве вы выступаете в вашем новом фильме?
   - Я выступаю в моем новом фильме в качестве автора.
   - Что есть понятие <автор фильма>? Автор фильма - это сценарист?
   - В фильме <Берлин остается Берлином> я выступаю как сценарист, режиссер, оператор и автор музыки.
   - Теперь мне все ясно, господин Люс, благодарю вас. На каком этапе сейчас работа над фильмом?
   - На заключительном.
   - Вы знаете всех ваших сотрудников?
   - Да.
   - Что вы делали девятнадцатого августа?
   - Снимал. На улицах. Да, да, именно на тех, которые были показаны по телевидению Ленцем. Я снимал в тот день те же самые объекты, которые показал телезрителям Ленц.
   - Когда вы познакомились с Кочевым?
   - С этим болгарином? Я его в глаза не видел!
   - Вы допускаете мысль, что кто-то из ваших сотрудников мог привлечь его к съемкам?
   - Надо запросить план работ того дня, господин прокурор. Я не могу сейчас сказать со всей определенностью, вели мы тогда хроникальные съемки скрытой камерой или же ассистенты организовывали открытую массовку...
   - Что значит <скрытая камера>?
   - Это такая камера, которую не должны видеть люди, чтобы они были естественны... многие цепенеют перед объективом или микрофоном...
   - Такой метод уже практиковался в мировом кинематографе?
   - Сотни раз.
   - Могли бы вы определить по отснятому материалу, ваши это кадры или нет.
   - Думаю, смог бы... Погодите, господин прокурор! Пусть сделают химический анализ той пленки, которую Ленц показывал на телевидении, и моей. Идиот, как я об этом не подумал раньше!
   - Об этом мы подумали. Этим сейчас занимаются эксперты в фирме АЭГ. У вас нет отвода против фирмы?
   - Отвод? Почему я должен давать отвод фирме?!
   - Я могу считать эти слова официальным согласием на экспертизу пленки, показанной на ТВ, фирмой АЭГ?
   - Да.
   - Я прочитаю, какие вопросы я поставил перед экспертами, господин Люс. Меня интересует, идентична ли пленка, на которой работаете вы, с пленкой, арестованной мною на ТВ. Меня интересует, идентична ли проявка и обработка этих пленок - вашей, которую мы изъяли в вашем ателье, и той, которая арестована нами. Меня интересует, наконец, является ли пленка, арестованная на ТВ, той самой пленкой, которая была девятнадцатого заряжена в вашем киноаппарате. Вы ничего не хотите добавить?
   - Нет. Вопросы абсолютно точны.
   - Хорошо. Они должны ко мне сейчас позвонить, поэтому мы отвлечемся от дел Ленца и вернемся к другой трагедии... к гибели Дорнброка... Вот что меня интересует, господин Люс: у вас в доме был яд?
   - У меня маленькие дети... Как же я могу держать дома яд?
   - Этот ваш ответ меня не устраивает. Я хочу точного ответа. У вас в доме был яд?
   - Нет.
   - Вы настаиваете на этом утверждении?
   - Да.
   - Вы лжете. Порошок с ядом обнаружен мною и вашем доме.
   - Повторяю еще раз: в моем доме никогда не было яда!
   - В спальне, в ларчике, который был заперт, лежал порошок с ядом. Вот фотография ларчика... Ручная работа, семнадцатый век.
   - Это ларчик жены... Это не мой ларец...
   - Вы что, в разводе с женой?
   - Я? Нет. Почему?
   - Это я хочу спросить почему. Вы не в разводе, следовательно, имущество у вас общее. Как же вы можете говорить, что это не ваш ларчик?
   - Я не говорил так... Я сказал, что... Да, простите, это может показаться подлостью... Если можно, сотрите эту часть беседы...
   - Увы, это не беседа... Это допрос. Итак?
   - Да, это наш... Это мой ларчик.
   - Но о том, что там лежал яд, вы не знали?
   - Я не знаю, как мне отвечать, чтобы не выглядеть мерзавцем, растерянно сказал Люс.
   - А вы отвечайте правду.
   - Вы убеждены, что правдивые показания - это панацея от мерзости?
   - Мы уклоняемся от темы беседы, господин Люс. Впрочем, если бы я считал вас настоящим врагом, то вам бы не помогла ни ложь и ни правда, впервые за весь разговор Берг очень внимательно посмотрел на Люса, и какое-то подобие улыбки промелькнуло на его лице. - У вас очень плохие отношения с женой?
   - Мы любим друг друга, но эта любовь порой хуже ненависти...
   - Причина?
   - Она - женщина, я - мужчина. Она любит дом и создана для дома, семьи, а я не могу без толпы, без шума, друзей, увлечений, поездок...
   - Понимаю... Ваши ссоры носили драматический характер?
   - Да.
   - Причина? Ревность, отсутствие денег?
   - Все вместе. Хотя о моих финансовых затруднениях она ничего не знала... Я старался не посвящать ее в эти дела.
   - Как у вас сейчас с деньгами?
   - Плохо, как всегда...
   - Дорнброк погиб от такого же яда, который обнаружен в вашем доме...
   - Ларчик был заперт?
   - В общем-то, я должен был задать вам этот вопрос, господин Люс... Запирали вы ларчик или он обычно стоял открытым?.. Да, ларчик был заперт. Я получил данные экспертизы из морга только что, это всегда занимает много времени... Поэтому сегодня мне необходимо знать то, что вчера казалось второстепенным... Кельнер, которого я допросил, кельнер из <Эврики>, отказался подтвердить под присягой, что именно вы были у него всю ночь с двух и до половины шестого... Он, знаете ли, не очень-то рассматривает хронику киноискусства в иллюстрированных журналах. Поэтому он не обязан знать вас в лицо... Вы не носите очков?
   - Там я был в очках...
   - В темных?
   - В дымчатых.
   - А ваша дама?
   - Тоже. Она была в парике. Сейчас продают парики, они очень меняют внешность... И в очках...
   - Вам придется назвать имя подруги. Я постараюсь сделать так, чтобы это не попало в прессу...
   - Но вы понимаете, что яд в ларце у Норы... это все связано...
   - Понимаю. А вы свое положение понимаете?
   - Начинаю понимать.
   - Кому выгодно подвести вас под удар? Под такой сильный удар?
   - Не знаю.
   - У вас есть конкуренты?
   - Есть, но я, к сожалению, не Моцарт... Сальери искать довольно сложно.
   - Враждуете с кем-нибудь? Или, быть может, вам мстит муж вашей подруги? Кстати, ее имя, фамилия и адрес...
   - Ее муж ничего не знает... Мою подругу зовут Эжени Шорнбах.
   - Шорнбах? Ее муж военный?
   - Да.
   - Чем он занимается?
   - Я не знаю.
   Берг хорошо знал, чем занимается в Западном Берлине генерал Шорнбах, - он был нелегальным представителем МАД*.
   _______________
   * М А Д - военная контрразведка ФРГ.
   - У Шорнбах есть дети? - спросил Берг.
   - Да.
   - Давно у вас эта связь?
   - Нет.
   На столе прокурора зазвонил телефон, и Люс вздрогнул, хотя звонок был приглушен зеленой подушкой, - видимо, Берг не любил резких звуков, он и говорил-то тихим голосом, таким тихим, что иногда Люсу приходилось подаваться вперед, чтобы услышать его.
   - Прокурор Берг... Да, слушаю... Спасибо. Я пришлю нарочного, а пока вы скажете мне устно результаты экспертизы... Так... Так... Так... Ну что же, не очень густо, но уже кое-что... Посылаю вам человека. Спасибо. До свидания.
   Он положил трубку, минуту сидел в задумчивости, а потом вызвал секретаршу и попросил:
   - Пожалуйста, отправьте нарочного в кинолабораторию АЭГ, Фюрнбергштрассе, девять, к господину Ушицу. Пакет сразу же передадите мне.
   Секретарша посмотрела на Люса с жадным любопытством и, выходя из кабинета, раза три обернулась.
   - Так, - сказал Берг, - ладно... У меня язва...
   - Что? - не понял Люс.
   - У меня язва, - повторил Берг, - питаться надо по часам. Протертые котлеты и чай с сахарином. Не составите компанию?
   - Может быть, мы продолжим завтра?
   - Нет. Нам придется еще посидеть сегодня...
   Они поднялись.
   - Это рядом, - сказал прокурор, выключая диктофон так, чтобы это видел Люс, - за углом.
   Когда они вышли из прокуратуры, Берг сказал:
   - Хорошо, если бы вы сами привезли ко мне вашу подругу.
   - Я понимаю.
   - Тогда мне будет легче еще раз поговорить с кельнером...
   - Спасибо.
   - Теперь вот что... Ваш фильм... Ну, этот... который наделал много шума... О наци в белых рубашках... Когда вы этот фильм выпускали, вам никто не звонил, не угрожал, не просил?
   - Десятки раз звонили, предлагали, просили...
   - А Дорнброк?
   - Ганс?
   - Да.
   - Нет. Он молчал. От его папаши было много звонков... не от него лично, естественно, но из его окружения... ко мне даже приезжал его сотрудник, Айсман. Говорил, что ненавидит нацизм так же, как все мы. <Нас, немцев, делают чудовищами, зачем вы помогаете иностранным злопыхателям, Люс?>
   - Будете что-нибудь есть? - спросил Берг.
   - Я выпью кофе.
   - Лучше бы чего-нибудь взяли себе: день у нас предстоит тяжелый и муторный.
   - Нет. Я выпью кофе. В глотку ничего не лезет...
   - Еще что вам говорил Айсман?
   - Ну, их обычное <зачем посыпать раны солью, нация и так достаточно перенесла, злодеяния смыты кровью главных бандитов. Стоит ли оскорблять тех, кто во времена Гитлера лишь выполнял свой долг? Нельзя наказывать слепцов за слепоту>. Вы же знаете, что они говорят в таких случаях...
   - Кто это они?
   - Нацисты. Новые нацисты.
   - Вы найдите, пожалуйста, возможность повторить то, что сейчас сказали, во время допроса, когда вас пишет диктофон. Не то у вас положение, чтобы покорно скрестить ручки на животике.
   - Я еще вспомнил о Дорнброке.
   - Сейчас, дайте я дожую эту чертову котлету. Совсем без соли... Ну что вы про него вспомнили?
   - Не знаю, правда, какое это имеет отношение к делу... Ганс той последней ночью спросил, какую руку поднимали нацисты, когда орали <хайль>. Я смотрел много хроники, так что я это запомнил... Я ему ответил, какой рукой они орали свое <хайль>...
   - Орали-то они глотками... Ну-ну?
   - Ганс тогда сказал: <Знаешь, зачем я был в Гонконге?> Я спросил: <Зачем?> А он ответил: <Ты же все равно отказываешься делать фильм... А когда людей заставят кричать <Хайль, Дорнброк!> - будет поздно. Тогда уж, - он сказал, - наверняка все растает...> Это он ответил мне - помните, я говорил, что лед расплавится на полюсах и что не в нацизме сейчас главное, а в одержимом безумии ученых, которые служат финансовым тузам, мечтающим о мировом могуществе>.
   Берг внимательно посмотрел на Люса:
   - Ну что ж... Про это тоже скажете под диктофон. Но это, я должен предупредить вас, очень опасное заявление, и я не стану его скрывать от прессы... В нужный момент я это заявление обнародую. Поезжайте за своей подругой, я допрошу ее, а потом вы сделаете мне дополнительное заявление и отправитесь доснимать ваш фильм. Через полчаса я вас жду.
   Люс поднялся, замешкался на минуту и спросил:
   - Что с экспертизой? Я понял, что они кончили работу...
   - Два пункта можно трактовать как угодно, а один - против вас: пленки идентичны. Это я открыл вам, чтобы проверить вашу порядочность и стойкость. Я, в общем-то, не должен был говорить вам этого, во всяком случае, пока что...
   Как только Люс вышел из кафе, обычная медлительность Берга пропала: он подскочил к телефону, быстро набрал номер телефона управления внутренних дел городского сената и тихо сказал в трубку:
   - Он поехал. Берите его под наблюдение и не упустите - иначе голову вам снесу!
   ...Когда Люс давал показания Бергу о том, что Дорнброк через своих людей хотел оказать на него давление при выходе картины <Наци в белых рубашках>, он был прав лишь наполовину. Действительно, такая попытка была предпринята, но старый Дорнброк не был инициатором этого давления на Люса: он попросту ничего об этом не знал. Инициатором был Айсман.
   Накануне премьеры картины Люса Айсман организовал через своих друзей в газетах Шпрингера ряд хлестких рецензий. <Пощечина истории>, <Безответственные упражнения в клевете на народ>, <Провинциал в роли обличителя> - таковы были заголовки статей. Смысл их сводился к тому, что Люс не может понять всей сложности исторического процесса; он не хочет отдать себе отчета в том, что нельзя поливать грязью все развитие Германии после тридцать третьего года; да, расстреляли десятки тысяч, но это были коммунисты; да, были эксцессы с евреями, но это вызывалось позицией западных держав, развязавших под дудку Сталина вторую мировую войну; да, Гитлер виноват во многом, но если бы не измена и саботаж, то неизвестно, куда бы повернулось развитие событий (<Мы, естественно, приветствуем крушение гитлеризма, но история есть история, и <песня будет хрипом, если ее лишить нот>); да, были концлагеря, но все разговоры о зверствах и душегубках - это вымысел русских, они сами построили в Аушвице и Майданеке газовые печи, а американцы пошли у них на поводу; да, были ненужные жертвы, но отыщите на сфабрикованных союзниками фотографиях, где были горы туфель, хоть пару одинаковых; кому нужны были вставные челюсти, экспонируемые так называемыми антифашистами, плохо говорящими по-немецки, если вставная челюсть подходит лишь тому, для кого она сделана, - это как отпечатки пальцев: идентичных нет и не может быть... Вся гадость, которую можно было сфабриковать против немцев, - это продукция, сделанная представителями других наций. Обвинять немцев вправе лишь немцы, ни один другой народ не вправе присваивать себе роль судьи...
   После того как эти статьи, обращенные к патриотическому пылу лавочника (<А мы что ж, были полными идиотами, когда сражались за Германию?!>), взбудоражили общественное мнение, Айсман отправился к Бауэру.
   Тот внимательно ознакомился с газетными материалами и спросил:
   - А какое это имеет отношение к нашему делу?
   - Прямое, - ответил Айсман. - Этот фильм идет вразрез с нашей линией.
   - Кто вам сказал, что мы собираемся обелять гитлеризм?
   - А кто сказал вам, что я собираюсь спокойно наблюдать за тем, как унижают историю моей нации? Или я неверно понимал вас все это время, или что-то изменилось наверху? Может быть, я не информирован о новом направлении, которое избрал председатель Дорнброк?
   - При чем здесь председатель? - поморщился Бауэр. - Просто я не люблю истерик. За истерикой я всегда вижу своекорыстные интересы, Айсман, а я знаю ваше прошлое...
   - У нас с председателем одинаковое прошлое, господин Бауэр... В этих статьях, - Айсман тронул мизинцем папку, - не написано о том, как трактуется в фильме режиссера Люса роль Дорнброка во времена нашего прошлого. На него там сыплется больше шишек, чем на простых солдат, честно исполнявших свой долг перед нацией.
   - Впрямую?
   - Да. Дорнброк получает премию Гитлера, Дорнброк с Герингом в Донбассе. С привлечением хроники из <Дойче вохеншау>.
   - Что вы предлагаете?
   - Ничего. Я считал своим долгом проинформировать вас.
   - Беседа с Люсом будет бесполезной?
   - Не знаю.
   - Попробуйте с ним познакомиться.
   Айсман поехал к Люсу. Режиссер смотрел на него с некоторой долей изумления: человек оперировал правильными формулировками, доводы его были безупречны, но самая сердцевина его логики была тупой и старой.
   Посмеявшись над Айсманом, Люс сделал заявление для прессы о том, что на него пытались оказать давление <определенные круги> в связи с предстоящей премьерой его нового фильма. Он отказался ответить на вопросы: <Какие круги? Кто именно?>
   Он не назвал Айсмана только потому, что Ганс Дорнброк, услыхав это имя, сказал ему:
   - Он из ведомства охраны концерна... - Рассмеялся и добавил: - Мой служащий. Страшная сволочь, но умный мужик, со своей позицией...
   - Фашизм - это позиция? - удивился тогда Люс.
   - Если хочешь - да, - ответил Ганс и рассказал Люсу о разговоре, который состоялся при нем между отцом и Бауэром. <Стоит ли волноваться, Бауэр? - говорил старый Дорнброк. - Ну еще один ушат с грязью. Обидно? Конечно. Но неужели это может волновать серьезных людей? Нас с вами? Ганса? Вы предпринимаете шаги и ставите меня в смешное положение, а нет ничего глупее смешного положения. Пусть этот Люс выпускает свой фильм. Идеально было бы противопоставить его фильму другой, объективный, наш. Но поднимать шум вокруг него - это значит лить воду на мельницу наших противников. Они ведь с нами ничего не могут сделать, потому что в наших руках сила. А умная сила позволяет говорить о себе все что угодно. Она лишь не позволяет ничего против себя делать. Надо быть бескомпромиссным, лишь когда возможна серьезная акция - вооруженный бунт, биржевая провокация, отторжение сфер интересов!.. А так?.. Надевать терновый венок страдальца на голову художника, который честолюбив, беден, одержим идеей, владеющей им в настоящий момент? Стоит ли? Обратите внимание на то, что я сказал об идее, которая овладела им <в настоящий момент>. Художник как женщина, настроения его изменчивы... Об этом бы тоже подумать... Время идет, оно таит в себе непознанные секреты и сюрпризы... Время, Бауэр, всегда работает на сильных...>
   Ганс тогда предупредил Люса:
   - Бойся Айсмана... Это человек страшный... Я его, во всяком случае, боюсь...
   - Так уволь его, - посоветовал Люс. - Это в твоей власти.
   Ганс отрицательно покачал головой.
   - Нет, - ответил он, - это не в моей власти. Я даже не заметил, как стал подданным дела, а не хозяином его...
   Фильм Люса в Федеративной Республике практически замолчали, об этом Бауэр позаботился. Премии, полученные картиной в Венеции, Сан-Франциско и Москве, были обращены против Люса: <Его хвалят иностранцы за то, что он топчет историю нации>.
   - А вот если он захочет и впредь продолжать драку, - сказал Бауэр Айсману, - тогда надо предпринять определенные шаги. Если он, несмотря ни на что, решит продолжать свои игры, мы его сомнем, но не как заблудшего, а как провокатора.
   Об этом Ганс Дорнброк не знал. Он не знал, что, когда Люс работал над новой картиной, снималось практически два фильма. Один делал Люс, а второй - люди, приглашенные Айсманом; фиксировались все шаги режиссера; снимали самые, казалось бы, незначительные мелочи - даже такие, как организация массовок его ассистентами: заставляют они своих актеров подыгрывать в толпе, чтобы получился нужный Люсу эффект, или кропотливо отыскивают факты без предварительной их <организации>.
   Как истинный художник, Люс был одержим и доверчив. Это и должно было его погубить. Он об этом не знал, он ведь не работал в гестапо, где хранились материалы на ведущих кинематографистов и писателей рейха; об этом пришлось вспомнить Айсману, и ему доставило большое удовольствие это воспоминание...
   2
   - Милый мой, нежный, добрый... Люс, родной, я не могу...Ты обязан понять. Ты не должен был даже приезжать ко мне с этим. Ты понимаешь, что это может повлечь... Дети останутся без матери, я никогда не смогу им ничего доказать... не говорить же им, что я полюбила тебя, а их отца я разлюбила давно и что мы просто поддерживаем видимость дома... что все у нас пакостно и мерзко... Они так любят отца.
   - Я бы не просил тебя об этом, Эжени, если бы не попал в капкан... Что-то случилось, понимаешь? Меня взяли в капкан...
   - Мои родители тоже не смогут понять меня, они такие люди, Люс...
   - Прости меня... ты права, я не должен был приходить к тебе с этой просьбой... Просто я оказался в тупике. Я растерялся.
   - Ты не назвал меня?
   - Я не назову тебя. Я сниму показание... Вернее, это не было показанием. Это был разговор...
   - Если бы ты любил меня, ты бы не упомянул моего имени даже в разговоре.
   - А если из-за того, что ты не хочешь дать показаний, я попаду в тюрьму?!
   - Я провела с тобой ночь, Люс... Это невозможно, пойми... Я ведь не потаскуха с улицы... Я увлеклась тобой, но ты - это мое, и никто никогда не должен об этом узнать...
   - Я - это твое, - повторил Люс, - ты заметила, мы все время говорим каждый о себе...
   - Я говорю сейчас не о себе. Я говорю о детях. Прости меня, может быть, я сентиментальная немецкая клуша, но я...
   - Я такой же сентиментальный немецкий отец. В этом мы квиты. Будь здорова, Эжени, постарайся на меня не сердиться.
   - Если бы ты любил меня, ты бы не сказал сейчас так жестоко.
   - Да? Может быть. Но мы что-то не очень говорили о любви. Мы ею занимались. Наверное, это очень плохо. Тебе плохо дома, и мне плохо, и мы решили попробовать обмануть самих себя. А в этом нельзя обманывать, потому что тогда начинается скотство... Ну, я пойду. А то наговорю еще каких-нибудь гадостей. Единственное, на что я не имел права, так это слушать тебя, когда ты рассказывала мне, какой у тебя мерзавец муж, как он жесток с тобой и как он предает тебя со шлюхами... Нора, видимо, говорит про меня то же самое.
   Люс поднялся и, не попрощавшись, ушел. Он ехал по городу на огромной скорости, и ветер рвал его волосы, и это было все, что он воспринимал сейчас в мире, - ветер, который рвал его волосы.
   <В столб, - лениво и как-то отстраненно думал Люс, - и все. Хватит. Я даже боли не почувствую - машина взорвется... Кто может понять, как устает художник? Каждая картина - это пытка. Даже если предаешь себя ради денег. И предательский фильм надо сделать так, чтобы в нем была закончена логика предательства, сюжет предательства и чтобы это понравилось зрителям-предателям... Хорошо, что она сейчас мне все сказала... Хоть не будет иллюзий! Я - пуля на излете. И надо признаться себе в этом. Поэтому сейчас надо вернуться к прокурору и показать зубы, а не искать столб. Хотя это же он призывал показать зубы? Он тоже играет какую-то свою игру, эта старая сволочь>.