Страница:
Юлиан Семенов
Горение
Книга вторая
1
Билет на варшавский поезд в вагон первого класса передал Савинкову член боевой организации социалистов-революционеров «Адмирал» в Москве, на конспиративной квартире, в доме при церкви святого Николая, на Пыжах, в Пятницкой части.
Проснулся Савинков за два часа до прибытия поезда в варшавский «двожец глувны», спросил у проводника рюмку водки, икры и сказал подогреть калач так, чтобы хрустел. Когда проводник накрыл на столике, Савинков дал ему золотой и предупредил, что водки, видимо, выпьет еще
— всю дорогу бил озноб, и не оттого, что простудился, а в ожидании дела, ради которого ехал на родину, туда, где прошли детство и юность.
Последние месяцы были тяжелы, невыразимо тяжелы. Партия была накануне раскола, полиция начала — через своего сотрудника Татарова, которого и ехал убить Савинков, — провокацию против совести эсеров, создателя боевой организации Евно Фишелевича Азефа, обвиняя его в сотрудничестве с Департаментом полиции. Савинков боготворил Азефа, считая его подвижником революционной идеи, ему была сладостна манера Евно: ленивая всевластность, щедрость, фатализм. Тут же вспомнил свою недавнюю стычку с Азефом: они тогда жили в Гельсингфорсе, готовили террор против московского генерал-губернатора Дубасова. Бомбы собирали Валентина Попова и Рашель Лурье. Попова ждала ребенка. Савинков был против того, чтобы она ехала в Москву.
— Вздор, мой дорогой, сущий вздор, — лениво растягивая гласные, ответил Азеф. — Какое тебе дело — брюхата или нет? Она взяла на себя ответственность, вступила в боевую организацию — надо пить чашу до дна.
— Мы отвечаем не только за нее, — возразил тогда Савинков, — она деталь операции, мы ставим под угрозу дело. Она в особом положении, она не может до конца контролировать себя. Мы не вправе быть жестокими к своим…
— Сантименты, — отрезал Азеф. — Не играй рыцаря — мы делаем кровавое дело, сообща делаем кровавое дело во имя той женщины в белом, имя которой революция…
Савинков порой возмущался Азефом, но по прошествии минут или часов убеждался в суровой его правоте: коли уж начал — иди до конца, отбросив привычные нормы морали, испепелив себя всепозволенностью, приняв бремя вандальской, устрашающей жестокости.
На съезде партии, который собрался в Иматре, в гостинице «Туристен», принадлежавшей «симпатику» Уго Серениусу, Азеф был подавлен, мрачен, грозился уйти из террора, если партия всем своим коллективным авторитетом не очистит его имя от возмутительного подозрения в связях с охранкою.
Савинков трижды говорил с членами ЦК Черновым, Натансоном и Ракитниковым — те санкционировали полную свободу действий, не дожидаясь даже возвращения из-за границы члена ЦК Баха, который закупал партию химикатов для бомбистов. Все полагали, что уход Азефа из террора невозможен, особенно на этом этапе.
Савинков, посещая митинги, с юмором слушал социал-демократов, которые говорили о необходимости вооруженного восстания, о разъяснительной работе в войсках, о том, что террор — отжившая форма борьбы, которая в нынешних условиях куда как более выгодна царизму, пугающему массы «злодейством» революционеров. Савинков не считал нужным заниматься вопросами подготовки восстания; «толпа бессильна: быдло, лишенное организации и единой воли; именно террор — та форма, которая не может не породить всеобщий страх, а страх самопожирающ».
Азеф настаивал, чтобы Савинков тем не менее вошел в сношения с социал-демократами.
— Я не хочу говорить с математиками от революции, — отвечал Савинков. — Они верят в слово, я — в бомбу.
— Ты член партии, мой помощник по террору, я удивлен, что ты смеешь обсуждать приказ ЦК, — протянул Азеф. — Партия, ЦК, я — мы должны знать все обо всех, чтобы выступить в решающий момент, отдавая себе отчет в том, кто есть кто, будь то кадеты или эсдеки. Важно, за кем пойдут.
— Евно, ты ставишь меня в трудное положение, — ответил тогда Савинков, — я не могу не подчиниться решению ЦК. И твой приказ для меня абсолютен. Но неужели ты серьезно думаешь, что толпа может что-либо? Декабрь на Пресне — это же крах утопий о вооруженном народе! Пятьсот мастеровых с наганами понастроили баррикад и возомнили себя парижскими коммунарами…
Азеф пожал плечами:
— Если бы наши товарищи из путиловской организации смогли взорвать железнодорожный мост и семеновцы остались в Питере, я не знаю, как бы Дубасов удержал Москву, Борис… Кто предал наших путиловцев? Вот что меня мучит… Какое падение, какая страшная грязь — отдавать товарищей палачам…
… Отдал охранке путиловцев-эсеров он, Азеф. Положение было критическим, в департаменте сказали: «Пусть взорвут любого генерала, но эшелон семеновцев должен пройти в Москву, Евгений Филиппович» («Фишелевичем» в нос не тыкали, щадили). Азеф потребовал за эту отдачу три тысячи рублей: «Слишком рискованно, всем известно, что подготовительную работу вел я, придется оплачивать комбинацию». (Комбинация-то была вздорной: дал своим приказ, обговорил время, снабдил динамитом, поцеловал исполнителей, пообещал, что революция запишет их имена на скрижали, потом поехал в отдельный кабинет ресторана «Метрополь», что держал постоянно, позвонил дежурному ротмистру по железнодорожной жандармерии, бабьим голосом сообщил, что на двадцать седьмом километре бомбисты станут взрывать путь и валить мост в двадцать два по нулям. Немедленно был отправлен конный отряд. Исполнители чудом избежали ареста. Проскочили семеновцы, залили Пресню кровью.)
На съезде в Иматре Азеф потребовал полной, исчерпывающей определенности:
— Надо утвердить стратегию партии раз и навсегда… Мне надоело брать на себя всю ответственность. Конспирация или легальность? Террор или агитация? Пусть решит ЦК.
Анненский и Пешехонов выступили с декларацией:
— Сейчас необходимо выступление открытой политической партии. Мы опаздываем, мы отдаем инициативу социал-демократам. Созидательная работа по плечу массе, лишь разрушительным акциям террора угодны конспираторские группы. Кто погрязнет в кружковщине, тот обречен на отставание от революции: хотим мы того или нет, но следует признать правоту большевистской фракции эсдеков в этом вопросе.
Их поддержал Мякотин:
— Мы оказались без связей с массой, мы ничего не знали о настроениях заводских накануне всеобщей стачки, мы были в стороне от декабрьского восстания на Пресне. Партия не имеет права угадывать настроение людей, она обязана настроение знать. Только опираясь на массы, мы можем стать партией общегосударственной, сейчас мы келейные революционеры.
Азеф начал издевательски громко аплодировать, выкрикивая:
— Спасибо, Мякотин, большое спасибо за оценку нашей борьбы!
На трибуну поднялся бледный от волнения Виктор Чернов:
— Мы работаем во имя будущего, именно поэтому мы живем в условиях конспирации и кружка, где двое знают третьего — не более того! Вы киваете на большевиков! Прекрасный пример: на кого сейчас обрушились репрессии царизма? На Ленина в первую очередь! И он снова будет вынужден увести своих сторонников в подполье! Выступавшие товарищи ходили вокруг и около основного вопроса, но поставить его отчего-то не решились — это вопрос о терроре! Можем ли мы отказаться от террора и выйти из подполья? Нет. Не можем. Что мы напишем в нашей партийной программе? Создавать две партии? Одну тайную, другую легальную? Значит, раскол? Вы говорите: «Будущее за массой». Да, верно! Но к этому будущему надо идти сквозь ущелье, под огнем врага! Строем ущелье не пройдешь — только перебежками, только мелкими группами, только надежно замаскировавшись!
Натансон внес резолюцию:
— Мы стремимся к выходу на арену широкой политической борьбы, но сегодняшний момент тем не менее не позволяет нам этого, поэтому партия и впредь должна строиться на основах конспирации: главным орудием нашей борьбы по-прежнему будет террор.
Мякотин и Пешехонов возражали.
Савинков тогда сказал Азефу:
— Мы на грани раскола. Только открытая агитация может дать искомый результат — массовость; только заговор может обеспечить тягу масс к общественному взрыву. Этот замкнутый круг нерасторжим, Евно, мы обречены на раскол.
— Ну и что? — Азеф зевнул, почесал грудь, расстегнув перламутровую пуговицу на тугой, голландского полотна рубахе. — Чего ты боишься? Слюнтяи хотят говорить, а мы, боевая организация, верим в террор, и только в террор, ибо испуганный враг готов пойти на уступки, лишь бы мы смягчили накал борьбы. Слова не испугаются так, как испугаются бомбы, упакованной в коробку из-под конфект. Ты что, серьезно веришь в вооруженное восстание?
— Нет, ты же знаешь мою точку зрения.
— Так разве мы можем отвлекать силы от террора? Разве можем мы распыляться? Мы должны держать боевую организацию в кулаке, мы не вправе расходовать наши резервы на утопии от революции…
Пешехонов, Мякотин и Анненский вышли из партии. Прошла резолюция Чернова и Натансона. Главной задачей партии был утвержден террор, надежды на вооруженное восстание признали нереальными, агитацию в массе недейственной. Точка зрения Азефа победила, хотя он не выступил ни разу — за него говорили другие. Савинков при голосовании воздержался: голосовал лишь единожды — во время выборов ЦК. Азеф прошел единогласно. Против Савинкова было подано семь голосов, утвердили кандидатом, на случай замены, если будет арестован один из руководителей. Более всего боялись за Азефа — «грозу царизма».
На ужине, который устроили члены новоизбранного ЦК, было условлено, что казнь провокатора охранки Татарова, который осмелился клеветать на Азефа, проведет лично Савинков.
Назавтра Савинков уехал беседовать с членами группы активного террора — Федором Назаровым, Абрамом Гоцем, «Адмиралом», Марией Беневской и Моисеенко.
Вопрос, который Савинков задавал боевикам, был одним и тем же:
— Отчего идете в террор?
Мария Аркадьевна Беневская, дочь полковника генерального штаба, приблизила свое красивое, мягкое лицо к узким, льдистым глазам Савинкова:
— Борис Викторович, неужели не помните: «Кто хочет душу свою спасти — погубит ее, а кто погубит душу свою ради Меня — тот спасет ее». Христос о душе страдал — не о жизни, которая суетна…
— Но вы увидите, как разбрызгивается на кровавые огрызки тело человека, в которого брошена бомба, Машенька, вас обдаст дымом, и на лице вашем будут теплые куски мяса, — ищуще заглядывая в глаза Беневской, продолжал Савинков. — Готовы ли вы к тому, чтобы ощутить губами сытный запах чужой крови?
Беневская долго молчала, глядя сквозь Савинкова, потом сделалась белой, закрыла лицо квадратными маленькими ладонями, прошептала:
— Не жизнь погубить страшно, Борис Викторович, душу… Это же Он говорил, Он — не я.
… Федор Назаров смотрел на Савинкова немигающими, прозрачными глазами и отвечал как-то механически, однотонно:
— Народ — это толпа, а коли так, незачем нам обманываться по поводу ее качества. Я видел, как сегодня людишки шли под красным флагом, а завтра — пойдут под трехцветным, а лицами — и те и другие — похожи, и одеждой одинаковы… Словесами играем, Борис Викторович, играем словесами: «униженные, оскорбленные, голодные». Кто смел, тот и съел. Я лишен чувства христианской жалостливости, я не Марья Аркадьевна… Я ненавижу сильных, которые власть держат…
— Но это ж анархизм, Федор.
— Ну и что?
— Мы партия социалистов-революционеров, у нас своя программа.
— Наша программа — бомба. У анархистов — кинжал. Что, велика разница?
Савинков понимал, что Назаров не сознает ни идеи партии, ни ее конечных задач, но был убежден: Федор пойдет на все, выполнит любой приказ, не раздумывая, без колебаний, а попадет в тюрьму — слова не скажет, ибо ненависть, клокотавшая в нем, была испепеляющей, слепой.
— Вы отчего пришли в нашу организацию, Федор? Почему именно в нашу, а не иную, не к максималистам, например?
— Не знаю. Меня не интересовало, к кому идти, Борис Викторович. Я не мог не бороться против тех, кто ездит в каретах… — Но я тоже езжу в каретах.
Федор как-то странно мотнул головой:
— Конспирация…
Вдруг он улыбнулся, и Савинков испугался этой его внезапной, быстрой, по-детски растерянной улыбки. Потом понял: заиграла музыкальная машина, матчиш какой-то бравурный заиграла, и Назаров доверчиво обрадовался этой тайне. Они сидели тогда в тихом ресторанчике «Волна», что в Каретном ряду, пили пиво, опадавшее льняной пеной по высоким, пузырчатым кружкам, и ждали ростовских раков. Федор надолго замолкал, внезапно прерывал молчание, продолжал свое: «Всех — бомбой! Нет на свете правды, счастья нет — одна юдоль, грех, скотинство. Человек терпелив от рождения, слаб, труслив, дела бежит. Кто-то должен подталкивать людишек, будоражить их, дражнить».
… Когда беседы с участниками группы были проведены, план разработан, Савинков вернулся в Финляндию. Азеф был хмур, чесался почти непрерывно, смотрел тускло, много пил.
— Я устал, Борис. Я больше не могу. Я отойду от террора. Все вздор. Все наши акты ни к чему не приводят, а я не могу работать впустую, тем более когда…
Он не договорил — Савинков все понял и так: товарища угнетала гадкая клевета Татарова.
— Евно, без тебя нет боевой организации. Ты наша совесть, ты создал самое идею террора. Если ты отойдешь, все будет кончено… А в Варшаву я выезжаю послезавтра. Вернусь — мы должны казнить Дубасова и Витте, Евно, мы обязаны это сделать…
Федор Назаров отправился в Варшаву первым. Он нанял квартиру из трех комнат на имя супругов Кремер: по этим паспортам работали Беневская и Моисеенко. Следом за ним прибыли Калашников и Двойников — группа прикрытия. Ждали Савинкова. Встреча была назначена на сегодня, в ресторане Бокэ.
… Беневская потянулась к Савинкову — лицо осунулось, под глазами синяки, морщиночки залегли в уголках прекрасного — словно чайка сложила крылья — рта.
— Мы нашли Татарова, Борис Викторович, — сказала она, трудно разлепив губы. — Он живет у отца, протоиерея униатской церкви, возле Грибной, он очень высокого роста, с добрым лицом, постоянно щурится, будто солнце режет ему глаза… Кто он?
Савинков поманил официанта, заказал Беневской взбитых сливок с черносмородиновым муссом, себе и Моисеенко попросил турецкого кофе с бенедиктином, только после этого ответил:
— Татаров — провокатор охраны. Ему вынесен смертный приговор. Убить его должны вы.
— Я? — ужаснулась Беневская.
— Ты, — тихо ответил Савинков. — Именно ты.
— Но…
— Ты хочешь спросить меня, уверен ли я, что он провокатор?
— Да.
— Ты именно это хотела спросить?
— Да.
— Ты в этом убеждена?
— Да…
— Не надо лгать. Мне — можно, себе — нет резону. Ты же хотела спросить меня о другом, Мария. Ты хотела спросить: «А почему я? »
Беневская откинулась на спинку стула, провела своей квадратной ладонью по лицу.
— Вы правы.
— Вот видишь… А в том, что Татаров — провокатор, убеждены все члены ЦК. Ему приговор не я один вынес — ЦК… Казнить будем на квартире, где остановились вы. Скорее всего — удар ножом. В горло: это наверняка. Стрелять рискованно, в городе много солдат… Ты готова к тому, чтобы ударить человека, который постоянно щурится, будто солнце слепит ему глаза, острым, тонким ножом в то место шеи, где пульсирует синяя жилка артерии, Мария?
Моисеенко положил руку на плечо Беневской, посмотрел на Савинкова осуждающе.
— Ты не готова к этому, Мария, — словно ничего не заметив, продолжал Савинков. — И ты не готов, Моисеенко. Уезжайте в Москву и ждите там меня. Вы не готовы к террору по-настоящему: эта казнь должна прозвучать так, чтобы ужаснулась не только Варшава, — вся Россия обязана содрогнуться от ужаса перед нашей вседостигающей, беспощадной справедливостью.
Проснулся Савинков за два часа до прибытия поезда в варшавский «двожец глувны», спросил у проводника рюмку водки, икры и сказал подогреть калач так, чтобы хрустел. Когда проводник накрыл на столике, Савинков дал ему золотой и предупредил, что водки, видимо, выпьет еще
— всю дорогу бил озноб, и не оттого, что простудился, а в ожидании дела, ради которого ехал на родину, туда, где прошли детство и юность.
Последние месяцы были тяжелы, невыразимо тяжелы. Партия была накануне раскола, полиция начала — через своего сотрудника Татарова, которого и ехал убить Савинков, — провокацию против совести эсеров, создателя боевой организации Евно Фишелевича Азефа, обвиняя его в сотрудничестве с Департаментом полиции. Савинков боготворил Азефа, считая его подвижником революционной идеи, ему была сладостна манера Евно: ленивая всевластность, щедрость, фатализм. Тут же вспомнил свою недавнюю стычку с Азефом: они тогда жили в Гельсингфорсе, готовили террор против московского генерал-губернатора Дубасова. Бомбы собирали Валентина Попова и Рашель Лурье. Попова ждала ребенка. Савинков был против того, чтобы она ехала в Москву.
— Вздор, мой дорогой, сущий вздор, — лениво растягивая гласные, ответил Азеф. — Какое тебе дело — брюхата или нет? Она взяла на себя ответственность, вступила в боевую организацию — надо пить чашу до дна.
— Мы отвечаем не только за нее, — возразил тогда Савинков, — она деталь операции, мы ставим под угрозу дело. Она в особом положении, она не может до конца контролировать себя. Мы не вправе быть жестокими к своим…
— Сантименты, — отрезал Азеф. — Не играй рыцаря — мы делаем кровавое дело, сообща делаем кровавое дело во имя той женщины в белом, имя которой революция…
Савинков порой возмущался Азефом, но по прошествии минут или часов убеждался в суровой его правоте: коли уж начал — иди до конца, отбросив привычные нормы морали, испепелив себя всепозволенностью, приняв бремя вандальской, устрашающей жестокости.
На съезде партии, который собрался в Иматре, в гостинице «Туристен», принадлежавшей «симпатику» Уго Серениусу, Азеф был подавлен, мрачен, грозился уйти из террора, если партия всем своим коллективным авторитетом не очистит его имя от возмутительного подозрения в связях с охранкою.
Савинков трижды говорил с членами ЦК Черновым, Натансоном и Ракитниковым — те санкционировали полную свободу действий, не дожидаясь даже возвращения из-за границы члена ЦК Баха, который закупал партию химикатов для бомбистов. Все полагали, что уход Азефа из террора невозможен, особенно на этом этапе.
Савинков, посещая митинги, с юмором слушал социал-демократов, которые говорили о необходимости вооруженного восстания, о разъяснительной работе в войсках, о том, что террор — отжившая форма борьбы, которая в нынешних условиях куда как более выгодна царизму, пугающему массы «злодейством» революционеров. Савинков не считал нужным заниматься вопросами подготовки восстания; «толпа бессильна: быдло, лишенное организации и единой воли; именно террор — та форма, которая не может не породить всеобщий страх, а страх самопожирающ».
Азеф настаивал, чтобы Савинков тем не менее вошел в сношения с социал-демократами.
— Я не хочу говорить с математиками от революции, — отвечал Савинков. — Они верят в слово, я — в бомбу.
— Ты член партии, мой помощник по террору, я удивлен, что ты смеешь обсуждать приказ ЦК, — протянул Азеф. — Партия, ЦК, я — мы должны знать все обо всех, чтобы выступить в решающий момент, отдавая себе отчет в том, кто есть кто, будь то кадеты или эсдеки. Важно, за кем пойдут.
— Евно, ты ставишь меня в трудное положение, — ответил тогда Савинков, — я не могу не подчиниться решению ЦК. И твой приказ для меня абсолютен. Но неужели ты серьезно думаешь, что толпа может что-либо? Декабрь на Пресне — это же крах утопий о вооруженном народе! Пятьсот мастеровых с наганами понастроили баррикад и возомнили себя парижскими коммунарами…
Азеф пожал плечами:
— Если бы наши товарищи из путиловской организации смогли взорвать железнодорожный мост и семеновцы остались в Питере, я не знаю, как бы Дубасов удержал Москву, Борис… Кто предал наших путиловцев? Вот что меня мучит… Какое падение, какая страшная грязь — отдавать товарищей палачам…
… Отдал охранке путиловцев-эсеров он, Азеф. Положение было критическим, в департаменте сказали: «Пусть взорвут любого генерала, но эшелон семеновцев должен пройти в Москву, Евгений Филиппович» («Фишелевичем» в нос не тыкали, щадили). Азеф потребовал за эту отдачу три тысячи рублей: «Слишком рискованно, всем известно, что подготовительную работу вел я, придется оплачивать комбинацию». (Комбинация-то была вздорной: дал своим приказ, обговорил время, снабдил динамитом, поцеловал исполнителей, пообещал, что революция запишет их имена на скрижали, потом поехал в отдельный кабинет ресторана «Метрополь», что держал постоянно, позвонил дежурному ротмистру по железнодорожной жандармерии, бабьим голосом сообщил, что на двадцать седьмом километре бомбисты станут взрывать путь и валить мост в двадцать два по нулям. Немедленно был отправлен конный отряд. Исполнители чудом избежали ареста. Проскочили семеновцы, залили Пресню кровью.)
На съезде в Иматре Азеф потребовал полной, исчерпывающей определенности:
— Надо утвердить стратегию партии раз и навсегда… Мне надоело брать на себя всю ответственность. Конспирация или легальность? Террор или агитация? Пусть решит ЦК.
Анненский и Пешехонов выступили с декларацией:
— Сейчас необходимо выступление открытой политической партии. Мы опаздываем, мы отдаем инициативу социал-демократам. Созидательная работа по плечу массе, лишь разрушительным акциям террора угодны конспираторские группы. Кто погрязнет в кружковщине, тот обречен на отставание от революции: хотим мы того или нет, но следует признать правоту большевистской фракции эсдеков в этом вопросе.
Их поддержал Мякотин:
— Мы оказались без связей с массой, мы ничего не знали о настроениях заводских накануне всеобщей стачки, мы были в стороне от декабрьского восстания на Пресне. Партия не имеет права угадывать настроение людей, она обязана настроение знать. Только опираясь на массы, мы можем стать партией общегосударственной, сейчас мы келейные революционеры.
Азеф начал издевательски громко аплодировать, выкрикивая:
— Спасибо, Мякотин, большое спасибо за оценку нашей борьбы!
На трибуну поднялся бледный от волнения Виктор Чернов:
— Мы работаем во имя будущего, именно поэтому мы живем в условиях конспирации и кружка, где двое знают третьего — не более того! Вы киваете на большевиков! Прекрасный пример: на кого сейчас обрушились репрессии царизма? На Ленина в первую очередь! И он снова будет вынужден увести своих сторонников в подполье! Выступавшие товарищи ходили вокруг и около основного вопроса, но поставить его отчего-то не решились — это вопрос о терроре! Можем ли мы отказаться от террора и выйти из подполья? Нет. Не можем. Что мы напишем в нашей партийной программе? Создавать две партии? Одну тайную, другую легальную? Значит, раскол? Вы говорите: «Будущее за массой». Да, верно! Но к этому будущему надо идти сквозь ущелье, под огнем врага! Строем ущелье не пройдешь — только перебежками, только мелкими группами, только надежно замаскировавшись!
Натансон внес резолюцию:
— Мы стремимся к выходу на арену широкой политической борьбы, но сегодняшний момент тем не менее не позволяет нам этого, поэтому партия и впредь должна строиться на основах конспирации: главным орудием нашей борьбы по-прежнему будет террор.
Мякотин и Пешехонов возражали.
Савинков тогда сказал Азефу:
— Мы на грани раскола. Только открытая агитация может дать искомый результат — массовость; только заговор может обеспечить тягу масс к общественному взрыву. Этот замкнутый круг нерасторжим, Евно, мы обречены на раскол.
— Ну и что? — Азеф зевнул, почесал грудь, расстегнув перламутровую пуговицу на тугой, голландского полотна рубахе. — Чего ты боишься? Слюнтяи хотят говорить, а мы, боевая организация, верим в террор, и только в террор, ибо испуганный враг готов пойти на уступки, лишь бы мы смягчили накал борьбы. Слова не испугаются так, как испугаются бомбы, упакованной в коробку из-под конфект. Ты что, серьезно веришь в вооруженное восстание?
— Нет, ты же знаешь мою точку зрения.
— Так разве мы можем отвлекать силы от террора? Разве можем мы распыляться? Мы должны держать боевую организацию в кулаке, мы не вправе расходовать наши резервы на утопии от революции…
Пешехонов, Мякотин и Анненский вышли из партии. Прошла резолюция Чернова и Натансона. Главной задачей партии был утвержден террор, надежды на вооруженное восстание признали нереальными, агитацию в массе недейственной. Точка зрения Азефа победила, хотя он не выступил ни разу — за него говорили другие. Савинков при голосовании воздержался: голосовал лишь единожды — во время выборов ЦК. Азеф прошел единогласно. Против Савинкова было подано семь голосов, утвердили кандидатом, на случай замены, если будет арестован один из руководителей. Более всего боялись за Азефа — «грозу царизма».
На ужине, который устроили члены новоизбранного ЦК, было условлено, что казнь провокатора охранки Татарова, который осмелился клеветать на Азефа, проведет лично Савинков.
Назавтра Савинков уехал беседовать с членами группы активного террора — Федором Назаровым, Абрамом Гоцем, «Адмиралом», Марией Беневской и Моисеенко.
Вопрос, который Савинков задавал боевикам, был одним и тем же:
— Отчего идете в террор?
Мария Аркадьевна Беневская, дочь полковника генерального штаба, приблизила свое красивое, мягкое лицо к узким, льдистым глазам Савинкова:
— Борис Викторович, неужели не помните: «Кто хочет душу свою спасти — погубит ее, а кто погубит душу свою ради Меня — тот спасет ее». Христос о душе страдал — не о жизни, которая суетна…
— Но вы увидите, как разбрызгивается на кровавые огрызки тело человека, в которого брошена бомба, Машенька, вас обдаст дымом, и на лице вашем будут теплые куски мяса, — ищуще заглядывая в глаза Беневской, продолжал Савинков. — Готовы ли вы к тому, чтобы ощутить губами сытный запах чужой крови?
Беневская долго молчала, глядя сквозь Савинкова, потом сделалась белой, закрыла лицо квадратными маленькими ладонями, прошептала:
— Не жизнь погубить страшно, Борис Викторович, душу… Это же Он говорил, Он — не я.
… Федор Назаров смотрел на Савинкова немигающими, прозрачными глазами и отвечал как-то механически, однотонно:
— Народ — это толпа, а коли так, незачем нам обманываться по поводу ее качества. Я видел, как сегодня людишки шли под красным флагом, а завтра — пойдут под трехцветным, а лицами — и те и другие — похожи, и одеждой одинаковы… Словесами играем, Борис Викторович, играем словесами: «униженные, оскорбленные, голодные». Кто смел, тот и съел. Я лишен чувства христианской жалостливости, я не Марья Аркадьевна… Я ненавижу сильных, которые власть держат…
— Но это ж анархизм, Федор.
— Ну и что?
— Мы партия социалистов-революционеров, у нас своя программа.
— Наша программа — бомба. У анархистов — кинжал. Что, велика разница?
Савинков понимал, что Назаров не сознает ни идеи партии, ни ее конечных задач, но был убежден: Федор пойдет на все, выполнит любой приказ, не раздумывая, без колебаний, а попадет в тюрьму — слова не скажет, ибо ненависть, клокотавшая в нем, была испепеляющей, слепой.
— Вы отчего пришли в нашу организацию, Федор? Почему именно в нашу, а не иную, не к максималистам, например?
— Не знаю. Меня не интересовало, к кому идти, Борис Викторович. Я не мог не бороться против тех, кто ездит в каретах… — Но я тоже езжу в каретах.
Федор как-то странно мотнул головой:
— Конспирация…
Вдруг он улыбнулся, и Савинков испугался этой его внезапной, быстрой, по-детски растерянной улыбки. Потом понял: заиграла музыкальная машина, матчиш какой-то бравурный заиграла, и Назаров доверчиво обрадовался этой тайне. Они сидели тогда в тихом ресторанчике «Волна», что в Каретном ряду, пили пиво, опадавшее льняной пеной по высоким, пузырчатым кружкам, и ждали ростовских раков. Федор надолго замолкал, внезапно прерывал молчание, продолжал свое: «Всех — бомбой! Нет на свете правды, счастья нет — одна юдоль, грех, скотинство. Человек терпелив от рождения, слаб, труслив, дела бежит. Кто-то должен подталкивать людишек, будоражить их, дражнить».
… Когда беседы с участниками группы были проведены, план разработан, Савинков вернулся в Финляндию. Азеф был хмур, чесался почти непрерывно, смотрел тускло, много пил.
— Я устал, Борис. Я больше не могу. Я отойду от террора. Все вздор. Все наши акты ни к чему не приводят, а я не могу работать впустую, тем более когда…
Он не договорил — Савинков все понял и так: товарища угнетала гадкая клевета Татарова.
— Евно, без тебя нет боевой организации. Ты наша совесть, ты создал самое идею террора. Если ты отойдешь, все будет кончено… А в Варшаву я выезжаю послезавтра. Вернусь — мы должны казнить Дубасова и Витте, Евно, мы обязаны это сделать…
Федор Назаров отправился в Варшаву первым. Он нанял квартиру из трех комнат на имя супругов Кремер: по этим паспортам работали Беневская и Моисеенко. Следом за ним прибыли Калашников и Двойников — группа прикрытия. Ждали Савинкова. Встреча была назначена на сегодня, в ресторане Бокэ.
… Беневская потянулась к Савинкову — лицо осунулось, под глазами синяки, морщиночки залегли в уголках прекрасного — словно чайка сложила крылья — рта.
— Мы нашли Татарова, Борис Викторович, — сказала она, трудно разлепив губы. — Он живет у отца, протоиерея униатской церкви, возле Грибной, он очень высокого роста, с добрым лицом, постоянно щурится, будто солнце режет ему глаза… Кто он?
Савинков поманил официанта, заказал Беневской взбитых сливок с черносмородиновым муссом, себе и Моисеенко попросил турецкого кофе с бенедиктином, только после этого ответил:
— Татаров — провокатор охраны. Ему вынесен смертный приговор. Убить его должны вы.
— Я? — ужаснулась Беневская.
— Ты, — тихо ответил Савинков. — Именно ты.
— Но…
— Ты хочешь спросить меня, уверен ли я, что он провокатор?
— Да.
— Ты именно это хотела спросить?
— Да.
— Ты в этом убеждена?
— Да…
— Не надо лгать. Мне — можно, себе — нет резону. Ты же хотела спросить меня о другом, Мария. Ты хотела спросить: «А почему я? »
Беневская откинулась на спинку стула, провела своей квадратной ладонью по лицу.
— Вы правы.
— Вот видишь… А в том, что Татаров — провокатор, убеждены все члены ЦК. Ему приговор не я один вынес — ЦК… Казнить будем на квартире, где остановились вы. Скорее всего — удар ножом. В горло: это наверняка. Стрелять рискованно, в городе много солдат… Ты готова к тому, чтобы ударить человека, который постоянно щурится, будто солнце слепит ему глаза, острым, тонким ножом в то место шеи, где пульсирует синяя жилка артерии, Мария?
Моисеенко положил руку на плечо Беневской, посмотрел на Савинкова осуждающе.
— Ты не готова к этому, Мария, — словно ничего не заметив, продолжал Савинков. — И ты не готов, Моисеенко. Уезжайте в Москву и ждите там меня. Вы не готовы к террору по-настоящему: эта казнь должна прозвучать так, чтобы ужаснулась не только Варшава, — вся Россия обязана содрогнуться от ужаса перед нашей вседостигающей, беспощадной справедливостью.
2
«Ротмистра СУШКОВА сотрудник „НАГОВСКИЙ“ РАПОРТ ЧЕНСТОХОВСКИИ И СЕДЛЕЦКИЙ КОМИТЕТЫ СДКПиЛ ПРОВЕЛИ СВОИ ЗАСЕДАНИЯ, В КОТОРЫХ ПРИНЯЛИ УЧАСТИЕ СЕКРЕТАРЬ ГЛАВНОГО ПРАВЛЕНИЯ ПАРТИИ, РЕДАКТОР ЦО „ЧЕРВОНЫ ШТАНДАР“ ДЗЕРЖИНСКИЙ, В ПОДПОЛЬЕ — „ЮЗЕФ“ ДОМАНСКИЙ; ПРОШЛЫЕ КЛИЧКИ, ИЗВЕСТНЫЕ В РАБОЧЕЙ СРЕДЕ ДО ЕГО ПЕРВОГО, ВТОРОГО И ТРЕТЬЕГО АРЕСТОВ,
— «ПЕРЕПЛЕТЧИК», «АСТРОНОМ». В ЗАСЕДАНИЯХ УЧАСТВОВАЛ ТАКЖЕ ЧЛЕН ГЛАВНОГО ПРАВЛЕНИЯ АДОЛЬФ ВАРШАВСКИЙ (ВАРСКИЙ). МЕСТО ЖИТЕЛЬСТВА ДЗЕРЖИНСКОГО И ВАРШАВСКОГО, КОГДА ОНИ ПОСЕЩАЛИ УПОМЯНУТЫЕ ВЫШЕ ГОРОДА, УСТАНОВИТЬ НЕ УДАЛОСЬ, ПОСКОЛЬКУ ДЗЕРЖИНСКИЙ — ПО СЛОВАМ ЧЛЕНОВ КОМИТЕТА — «МАСТЕР КОНСПИРАТОРСКОГО ДЕЛА». «НАГОВСКИЙ». «Ротмистра ТУРЧАНИНОВА сотрудник „МСТИТЕЛЬ“ ФЕЛИКС ДОМАНСКИЙ, ЯВЛЯЮЩИЙСЯ, ПО СЛУХАМ, ВЕДУЩИМ ПУБЛИЦИСТОМ ГАЗЕТЫ „ЧЕРВОНЫ ШТАНДАР“, ПОЗАВЧЕРА ПОСЕТИЛ ДОМБРОВСКИЙ БАССЕЙН, ГДЕ ПРОВЕЛ ЗАСЕДАНИЕ КОМИТЕТА ПАРТИИ В КОПАЛЬНЕ „МАРИЯ“. НА РЕГЛАМЕНТЕ ДНЯ БЫЛ ВОПРОС ОБ ОБЪЕДИНЕНИИ С РСДРП. ДОМАНСКИЙ ВЫСТУПАЕТ ЗА БЕЗУСЛОВНОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ С РУССКИМИ. „РОЗА ЛЮКСЕМБУРГ, — ПО ЕГО СЛОВАМ, — ТАКЖЕ АКТИВНО ВЫСТУПАЕТ ЗА САМЫЙ ТЕСНЫЙ СОЮЗ С РУССКИМИ, ПОТОМУ ЧТО БРАТСТВО ДВУХ ПРОЛЕТАРСКИХ ОТРЯДОВ НЕПОБЕДИМО И ЗАСТАВИТ ТРЕПЕТАТЬ ЦАРСКИХ, — ПО ЕГО СЛОВАМ, — ПАЛАЧЕЙ“. ПОСКОЛЬКУ ДОМБРОВСКИЙ БАССЕЙН — ЧИСТО ПРОЛЕТАРСКИЙ РАЙОН И НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ПО КОЛИЧЕСТВУ ПРЕДСТАВИТЕЛИ КУЛЬТУРНЫХ КЛАССОВ ПОДДЕРЖИВАЮТ В ОСНОВНОМ НАЦИОНАЛЬНУЮ ДЕМОКРАТИЮ (ДМОВСКИЙ, ГРАФ ТЫШКЕВИЧ И ЛЮБОМИРСКИЙ), ЗА ОБЪЕДИНЕНИЕ С РУССКИМИ ВЫСТУПАЮТ ПОЧТИ ВСЕ ШАХТЕРЫ. „МСТИТЕЛЬ“. «Ротмистра СУШКОВА
Сотрудник «БЫСТРЫЙ» В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ ДЗЕРЖИНСКИЙ И, ВОЗМОЖНО, БАРСКИЙ С ТАНЕЦКИМ ПРИМУТ УЧАСТИЕ В ЗАСЕДАНИИ ЛОДЗИНСКОГО КОМИТЕТА СДКПиЛ. ТЕМА — ОБЪЕДИНЕНИЕ С РСДРП. ДЗЕРЖИНСКИЙ, ВИДИМО, ПОЕДЕТ ТУДА ОДИН ИЛИ ЖЕ С ГРАШОВСКИМ (ВОЗМОЖНО — «КУШОВСКИМ»). ИЗ КОНСПИРАТИВНЫХ КВАРТИР, ИЗВЕСТНЫХ МНЕ В ЛОДЗИ, СЛЕДУЕТ ОБРАТИТЬ ВНИМАНИЕ НА ДОМ АКУШЕРА УРАНЬСКОГО. «Полковника ПОПОВА сотрудник „ПРЫЩИК“ РАПОРТ СДКПиЛ ОБРАЩАЕТ СЕЙЧАС ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ НА РАБОТУ С РУССКИМИ СОЛДАТАМИ, РАСКВАРТИРОВАННЫМИ В ПРИВИСЛИНСКОМ КРАЕ. БОЛЬШИНСТВО ЛИТЕРАТУРЫ ПРИХОДИТ ОТ РСДРП. ДЗЕРЖИНСКИЙ ПРОВЕЛ ТРИ ВСТРЕЧИ С ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ СОЛДАТСКИХ КОМИТЕТОВ В ПУЛАВАХ, РАДОМЕ И СЕДЛИЦЕ. НА ЗАСЕДАНИЯХ КОМИТЕТОВ, ОСОБЕННО В ПРОМЫШЛЕННЫХ РАЙОНАХ, ДЗЕРЖИНСКИЙ УДЕЛЯЕТ БОЛЬШОЕ ЗНАЧЕНИЕ ТРЕМ ВОПРОСАМ: АГРАРНЫЙ, ПО ПОВОДУ ОТНОШЕНИЯ К ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ (ВЫСТУПАЕТ ЗА АКТИВНЫЙ БОЙКОТ), И ВОЗМОЖНЫЙ СОЮЗ С ДРУГИМИ ПАРТИЯМИ (КАТЕГОРИЧЕСКИ ОТВЕРГАЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ КОАЛИЦИИ С КОНСТИТУЦИОННЫМИ ДЕМОКРАТАМИ ВО ГЛАВЕ С ПРОФЕССОРОМ П. МИЛЮКОВЫМ, ЧТО ДОПУСКАЮТ РУССКИЕ С. -ДЕМОКРАТЫ ПЛЕХАНОВСКОГО НАПРАВЛЕНИЯ). РАССКАЗЫВАЮТ, ЧТО ДЗЕРЖИНСКИЙ, ДАБЫ УБЕДИТЬ СЛУШАТЕЛЕЙ, КОТОРЫХ ОН САМ ЖЕ ПРИЗЫВАЕТ К ДИСКУССИЯМ И ОТКРЫТЫМ СПОРАМ, ПОДГОТОВИЛ ИСТОРИЧЕСКУЮ СПРАВКУ ПО ПОВОДУ ДВИЖЕНИЯ РУССКИХ ЛИБЕРАЛОВ. ПРОВОДИТ ЛИ ОН АНАЛОГИЮ С ДВИЖЕНИЕМ ПОЛЬСКОЙ „НАЦ. -ДЕМОКРАТ. “ ВО ГЛАВЕ С ДМОВСКИМ И ГРАФОМ ТЫШКЕВИЧЕМ, МНЕ НЕИЗВЕСТНО. ОДНАКО, ЗНАЯ МАНЕРУ ДЗЕРЖИНСКОГО, МОГУ ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО ОН ПРОЕЦИРУЕТ РУССКИХ ЛИБЕРАЛОВ НА ПОЛЬСКИХ. ЗАВТРА ДЗЕРЖИНСКИЙ ВЫЕЗЖАЕТ УТРЕННИМ ПОЕЗДОМ В ЛОДЗЬ В СОПРОВОЖДЕНИИ КУРЬЕРА ПАРТИИ КАЗИМЕЖА ГРУШОВСКОГО — ЮНОША ВОСЕМНАДЦАТИ ЛЕТ, ВЫСОКОГО РОСТА, С ОЧЕНЬ БОЛЬШИМИ ГОЛУБЫМИ ГЛАЗАМИ И РОДИНКОЮ НА ЛЕВОЙ ЩЕКЕ. ОЗНАЧЕННЫЙ КАЗИМЕЖ ПРИНИМАЛ УЧАСТИЕ В НАЛЕТЕ НА ШТАБ-ПУНКТ „СОЮЗА МИХАИЛА АРХАНГЕЛА“ НА ТАМКЕ, А ТАКЖЕ НА КВАРТИРУ „НАЦИОНАЛЬНЫХ ДЕМОКРАТОВ“, ВЫСТУПАЮЩИХ ЗА ПОДДЕРЖАНИЕ В КРАЕ ПРАВОПОРЯДКА И ЗА РЕШЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ ВОПРОСОВ ДРУЖЕСТВЕННЫМ ПУТЕМ. „ПРЫЩИК“ „ЛОДЗЬ РАЙОННАЯ ОХРАНА СРОЧНАЯ ДЕЛОВАЯ НЕМЕДЛЕННО ПОСТАВЬТЕ ФИЛЕРСКОЕ НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ДВОРЯНИНОМ ФЕЛИКСОМ ЭДМУНДОВЫМ РУФИНОВЫМ ДЗЕРЖИНСКИМ БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ ГЛАВНЫМ РЕДАКТОРОМ „ЧЕРВОНЫ ШТАНДАР“ СЕКРЕТАРЕМ ЦК ПАРТИИ ВНЕШНИЙ ПОРТРЕТ ДОЛЖЕН БЫТЬ ВАШЕМ ФИЛЕРСКИМ ДЕЛОПРОИЗВОДСТВЕ ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ РОСТА ВЫШЕ СРЕДНЕГО ГЛАЗА ПРОНЗИТЕЛЬНЫЕ ЗЕЛЕНЫЕ МЯГКАЯ БОРОДА КЛИНОМ УСЫ А ЛЯ НАТУРЕЛЬ БЕЗ ФАСОНА ТЧК ВМЕСТЕ С НИМ СЛЕДУЕТ ПАРТКУРЬЕР КАЗИМЕЖ ГРУШОВСКИЙ ВОСЕМНАДЦАТИ ЛЕТ РОСТА ВЫСОКОГО С ОЧЕНЬ БОЛЬШИМИ ГОЛУБЫМИ ГЛАЗАМИ РОДИНКОЙ ЛЕВОЙ ЩЕКЕ ПРИБЫВАЮТ ВАРШАВСКИМ ПОЕЗДОМ 12.45 ТЧК ИНФОРМИРУЙТЕ ПОСТОЯННО ТЧК ПОЛКОВНИК ПОПОВ НАЧАЛЬНИК ВАРШАВСКОЙ ОХРАНЫ ТЧК“. „ВАРШАВА ПОЛКОВНИКУ ПОПОВУ ТЧК ДЗЕРЖИНСКИЙ И ГРУШОВСКИЙ ВОШЛИ В СФЕРУ НАРУЖНОГО НАБЛЮДЕНИЯ 12.52 ПОД КЛИЧКАМИ „ГЛАЗ“ И „ЯЦЕК“ ТЧК „ГЛАЗ“ ПРОЯВИЛ ОСОБУЮ ОСТОРОЖНОСТЬ И НЕ ВХОДЯ НИ С КЕМ В СОПРИКОСНОВЕНИЕ ПОСЛЕ ТОГО КАК РАССТАЛСЯ НА ПЕРРОНЕ С „ЯЦЕКОМ“ ВЗЯЛ ПРОЛЕТКУ ПОД НУМЕРОМ „17“ ПОМЕНЯЛ ЕЕ В ЦЕНТРЕ НА ПРОЛЕТКУ ПОД НУМЕРОМ „95“ А ЗА СИМ ОТОРВАЛСЯ ОТ ФИЛЕРСКОГО НАБЛЮДЕНИЯ ИСПОЛЬЗУЯ ПРОХОДНЫЕ ДВОРЫ ТЧК „ЯЦЕК“ ВОШЕЛ В СОПРИКОСНОВЕНИЕ С ИЗВЕСТНЫМ ОХРАНЕ ПАРТИЙЦЕМ НИКОНЕНКО ВМЕСТЕ С КОИМ ОТПРАВИЛСЯ НА КОНСПИРАТИВНУЮ КВАРТИРУ СДКПиЛ ПО АДРЕСУ ВСПУЛЬНА ПЯТЬ ТЧК ОТТУДА ОН ВЫШЕЛ В СОПРОВОЖДЕНИИ „ГРЫЖИ“ СОСТОЯЩЕГО СЕКРЕТНЫМ СОТРУДНИКОМ ОХРАНЫ И ПРИ ЭТОМ ЧЛЕНОМ КОМИТЕТА ПАРТИИ НА МАНУФАКТУРЕ ЗИЛЬБЕРА ТЧК НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ГРУШОВСКИМ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ТЧК ПОРУЧИК РОЗИН ТЧК“. „ЛОДЗЬ ДЕЛОВАЯ СРОЧНАЯ ПОРУЧИКУ РОЗИНУ НЕМЕДЛЕННО ЗААРЕСТУЙТЕ ГРУШОВСКОГО ТЧК ПОЛКОВНИК ПОПОВ ТЧК“.
Лодзинский комитет социал-демократии Королевства Польского и Литвы должен был собраться на конспиративной квартире зубного врача Януша Вашинского.
Дзержинский приехал с дневным поездом («Прыщик» сообщал верно), в вагоне третьего класса, духота невероятная, поэтому глаза слезились, в груди то и дело закипал мокрый кашель. На людях кашлять совестился — боялся кровохарканья, это всегда вызывало эмоции окружающих, которые он не переносил: в общем сострадании есть нечто унижающее, жалость обязана быть скрытой, женственной, что ли, тогда только она не расслабляет, а, наоборот, помогает не сломаться, выжить.
Ехал вместе с Дзержинским его ученик, Казимеж Грушовский, юноша еще; сжимался, когда Дзержинский начинал синеть, сдерживая приступ кашля, советовал по-детски доверчиво:
— Юзеф, попробуйте глубоко вдохнуть носом, мама говорила, это останавливает самый тяжелый хрип.
Дзержинский покорно «вдыхал носом», силился улыбаться, представляя свое лицо со вздувшимися на висках жилами и запекшимися губами, и думал, что Адольф Варшавский был прав, когда отговаривал его ехать в Лодзь.
На перроне он с Грушовским расстался, попросил Казимежа побывать в трех кружках — у текстильщиков, металлистов и железнодорожников: товарищи только что провели забастовки, надо было получить материалы для «Червоного штандара» — Дзержинский просил редакцию задержать верстку второй полосы и оставить место для этой информации.
— Больше подробностей, — сказал Дзержинский, когда они вышли из вагона. — Нужны факты: занижение расценок, произвол администрации. Меньше общих слов. Я назову тебе адреса двух наших запасных явок, Казимеж: Пивна, шесть, спросить Збышка Лемеха, передать ему привет от Переплетчика, и вторая: Грушова, пять, третий этаж, передашь привет от Беса пану Зыгмунду. Тщательно проверься. Если будет хоть капля подозрения — не ходи. Коли подойдешь чисто, получи у товарищей материалы, спрячь как следует, при опасности выбрось, уничтожь, съешь
— все, что угодно, только это не должно попасть в чужие руки, Казимеж: я не хочу скрывать от тебя, ты получишь материалы Главного Правления партии, в высшей мере секретные, в них — жизнь многих товарищей. Теперь договоримся на будущее: если обнаружил слежку, понял, что оторваться не можешь, чувствуешь опасность, — уходи любыми путями, бегом, как угодно, только немедленно предупреждай всех остальных, особенно товарищей, работающих в типографии и на складах литературы. Все ясно?
— Все.
— Пароль запомнил?
— Да. Через два часа буду на явке, — ответил Казимеж.
— Не успеешь.
— А я бегом, — улыбнулся юноша, — я специально тренируюсь: курьер партии должен быть стремительным.
Дзержинский, замотав филеров, успел на явку вовремя, оглядел собравшихся, сразу же приступил к делу:
— Товарищи, программа нашего заседания обговорена заранее: объединение с русской социал-демократией. Главное правление партии решило провести собрания на заводах и в мастерских для разъяснения нашей позиции по этому вопросу.
Дзержинский обладал редкостным качеством — он умел сжато, но в то же время емко объяснять исторический процесс, он говорил о нем как о чем-то живом, постоянно меняющемся, материальном, поэтому слушали его всегда с интересом.
— Я начну отсчет событийности с «кровавого воскресенья», с января девятьсот пятого. Поднялась Москва, Варшава, Минск, Баку, Лодзь, Харьков, Рига, Ростов-на-Дону, вся страна очнулась, зашевелилась, а потом хлынула на улицы. Об этом, конечно,, в газетах не очень-то печатали, говорили сквозь зубы; бедные журналисты, работающие в легальной прессе, никогда еще так не были революционизированы — сам царь запрещал им сообщать новости, то есть выполнять их прямую работу. Манифестации и забастовки, гнев трудящихся, а не речи либеральных буржуа загнали царя в угол, доказали предметно, что по-старому жить более мы не намерены. Восемнадцатого февраля царь опубликовал свой манифест сенату и рескрипт министру Булыгину: «Я вознамерился отныне с божьей помощью привлекать достойнейших, доверием народа облеченных людей к участию в обсуждении законодательных предположений при незыблемости основных законов империи. Да благословит господь начинание мое и да поможет вам исполнить оное успешно на благо богом вверенного мне народа». После манифеста царя Булыгин издал свой указ, в коем предписывал жандармским службам: «Иметь секретное наблюдение за всеми обсуждениями, кем бы они ни проводились. Председательствующие на собраниях будут привлекаться к строжайшей ответственности, коли нарушат свои обязанности, позволив безбрежные словопрения». Следовательно, Булыгин не верил даже легальным председательствующим — земским лидерам, фабричным тузам, банковским воротилам, которые об одном лишь и думали: как бы поосторожней скорректировать власть, как бы ненадежнее поддержать самодержавие, как бы навести на него европейские румяна. Именно эти общественные силы организовались ныне в две партии — кадетскую, конституционно-демократическую и ту, которая ныне стала октябристской. Если к октябристам типа Гучкова и Шипова отношение большевиков и меньшевиков в общем-то однозначное — не по пути, союза, даже временного, быть не может, то по поводу кадетов Милюкова мнения разделились: Ленин считает, что они не могут быть союзниками рабочего класса и крестьянства — даже временными, в то время как Плеханов убежден, что союз с ними не только возможен — нужен.
— «ПЕРЕПЛЕТЧИК», «АСТРОНОМ». В ЗАСЕДАНИЯХ УЧАСТВОВАЛ ТАКЖЕ ЧЛЕН ГЛАВНОГО ПРАВЛЕНИЯ АДОЛЬФ ВАРШАВСКИЙ (ВАРСКИЙ). МЕСТО ЖИТЕЛЬСТВА ДЗЕРЖИНСКОГО И ВАРШАВСКОГО, КОГДА ОНИ ПОСЕЩАЛИ УПОМЯНУТЫЕ ВЫШЕ ГОРОДА, УСТАНОВИТЬ НЕ УДАЛОСЬ, ПОСКОЛЬКУ ДЗЕРЖИНСКИЙ — ПО СЛОВАМ ЧЛЕНОВ КОМИТЕТА — «МАСТЕР КОНСПИРАТОРСКОГО ДЕЛА». «НАГОВСКИЙ». «Ротмистра ТУРЧАНИНОВА сотрудник „МСТИТЕЛЬ“ ФЕЛИКС ДОМАНСКИЙ, ЯВЛЯЮЩИЙСЯ, ПО СЛУХАМ, ВЕДУЩИМ ПУБЛИЦИСТОМ ГАЗЕТЫ „ЧЕРВОНЫ ШТАНДАР“, ПОЗАВЧЕРА ПОСЕТИЛ ДОМБРОВСКИЙ БАССЕЙН, ГДЕ ПРОВЕЛ ЗАСЕДАНИЕ КОМИТЕТА ПАРТИИ В КОПАЛЬНЕ „МАРИЯ“. НА РЕГЛАМЕНТЕ ДНЯ БЫЛ ВОПРОС ОБ ОБЪЕДИНЕНИИ С РСДРП. ДОМАНСКИЙ ВЫСТУПАЕТ ЗА БЕЗУСЛОВНОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ С РУССКИМИ. „РОЗА ЛЮКСЕМБУРГ, — ПО ЕГО СЛОВАМ, — ТАКЖЕ АКТИВНО ВЫСТУПАЕТ ЗА САМЫЙ ТЕСНЫЙ СОЮЗ С РУССКИМИ, ПОТОМУ ЧТО БРАТСТВО ДВУХ ПРОЛЕТАРСКИХ ОТРЯДОВ НЕПОБЕДИМО И ЗАСТАВИТ ТРЕПЕТАТЬ ЦАРСКИХ, — ПО ЕГО СЛОВАМ, — ПАЛАЧЕЙ“. ПОСКОЛЬКУ ДОМБРОВСКИЙ БАССЕЙН — ЧИСТО ПРОЛЕТАРСКИЙ РАЙОН И НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ПО КОЛИЧЕСТВУ ПРЕДСТАВИТЕЛИ КУЛЬТУРНЫХ КЛАССОВ ПОДДЕРЖИВАЮТ В ОСНОВНОМ НАЦИОНАЛЬНУЮ ДЕМОКРАТИЮ (ДМОВСКИЙ, ГРАФ ТЫШКЕВИЧ И ЛЮБОМИРСКИЙ), ЗА ОБЪЕДИНЕНИЕ С РУССКИМИ ВЫСТУПАЮТ ПОЧТИ ВСЕ ШАХТЕРЫ. „МСТИТЕЛЬ“. «Ротмистра СУШКОВА
Сотрудник «БЫСТРЫЙ» В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ ДЗЕРЖИНСКИЙ И, ВОЗМОЖНО, БАРСКИЙ С ТАНЕЦКИМ ПРИМУТ УЧАСТИЕ В ЗАСЕДАНИИ ЛОДЗИНСКОГО КОМИТЕТА СДКПиЛ. ТЕМА — ОБЪЕДИНЕНИЕ С РСДРП. ДЗЕРЖИНСКИЙ, ВИДИМО, ПОЕДЕТ ТУДА ОДИН ИЛИ ЖЕ С ГРАШОВСКИМ (ВОЗМОЖНО — «КУШОВСКИМ»). ИЗ КОНСПИРАТИВНЫХ КВАРТИР, ИЗВЕСТНЫХ МНЕ В ЛОДЗИ, СЛЕДУЕТ ОБРАТИТЬ ВНИМАНИЕ НА ДОМ АКУШЕРА УРАНЬСКОГО. «Полковника ПОПОВА сотрудник „ПРЫЩИК“ РАПОРТ СДКПиЛ ОБРАЩАЕТ СЕЙЧАС ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ НА РАБОТУ С РУССКИМИ СОЛДАТАМИ, РАСКВАРТИРОВАННЫМИ В ПРИВИСЛИНСКОМ КРАЕ. БОЛЬШИНСТВО ЛИТЕРАТУРЫ ПРИХОДИТ ОТ РСДРП. ДЗЕРЖИНСКИЙ ПРОВЕЛ ТРИ ВСТРЕЧИ С ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ СОЛДАТСКИХ КОМИТЕТОВ В ПУЛАВАХ, РАДОМЕ И СЕДЛИЦЕ. НА ЗАСЕДАНИЯХ КОМИТЕТОВ, ОСОБЕННО В ПРОМЫШЛЕННЫХ РАЙОНАХ, ДЗЕРЖИНСКИЙ УДЕЛЯЕТ БОЛЬШОЕ ЗНАЧЕНИЕ ТРЕМ ВОПРОСАМ: АГРАРНЫЙ, ПО ПОВОДУ ОТНОШЕНИЯ К ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ (ВЫСТУПАЕТ ЗА АКТИВНЫЙ БОЙКОТ), И ВОЗМОЖНЫЙ СОЮЗ С ДРУГИМИ ПАРТИЯМИ (КАТЕГОРИЧЕСКИ ОТВЕРГАЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ КОАЛИЦИИ С КОНСТИТУЦИОННЫМИ ДЕМОКРАТАМИ ВО ГЛАВЕ С ПРОФЕССОРОМ П. МИЛЮКОВЫМ, ЧТО ДОПУСКАЮТ РУССКИЕ С. -ДЕМОКРАТЫ ПЛЕХАНОВСКОГО НАПРАВЛЕНИЯ). РАССКАЗЫВАЮТ, ЧТО ДЗЕРЖИНСКИЙ, ДАБЫ УБЕДИТЬ СЛУШАТЕЛЕЙ, КОТОРЫХ ОН САМ ЖЕ ПРИЗЫВАЕТ К ДИСКУССИЯМ И ОТКРЫТЫМ СПОРАМ, ПОДГОТОВИЛ ИСТОРИЧЕСКУЮ СПРАВКУ ПО ПОВОДУ ДВИЖЕНИЯ РУССКИХ ЛИБЕРАЛОВ. ПРОВОДИТ ЛИ ОН АНАЛОГИЮ С ДВИЖЕНИЕМ ПОЛЬСКОЙ „НАЦ. -ДЕМОКРАТ. “ ВО ГЛАВЕ С ДМОВСКИМ И ГРАФОМ ТЫШКЕВИЧЕМ, МНЕ НЕИЗВЕСТНО. ОДНАКО, ЗНАЯ МАНЕРУ ДЗЕРЖИНСКОГО, МОГУ ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО ОН ПРОЕЦИРУЕТ РУССКИХ ЛИБЕРАЛОВ НА ПОЛЬСКИХ. ЗАВТРА ДЗЕРЖИНСКИЙ ВЫЕЗЖАЕТ УТРЕННИМ ПОЕЗДОМ В ЛОДЗЬ В СОПРОВОЖДЕНИИ КУРЬЕРА ПАРТИИ КАЗИМЕЖА ГРУШОВСКОГО — ЮНОША ВОСЕМНАДЦАТИ ЛЕТ, ВЫСОКОГО РОСТА, С ОЧЕНЬ БОЛЬШИМИ ГОЛУБЫМИ ГЛАЗАМИ И РОДИНКОЮ НА ЛЕВОЙ ЩЕКЕ. ОЗНАЧЕННЫЙ КАЗИМЕЖ ПРИНИМАЛ УЧАСТИЕ В НАЛЕТЕ НА ШТАБ-ПУНКТ „СОЮЗА МИХАИЛА АРХАНГЕЛА“ НА ТАМКЕ, А ТАКЖЕ НА КВАРТИРУ „НАЦИОНАЛЬНЫХ ДЕМОКРАТОВ“, ВЫСТУПАЮЩИХ ЗА ПОДДЕРЖАНИЕ В КРАЕ ПРАВОПОРЯДКА И ЗА РЕШЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ ВОПРОСОВ ДРУЖЕСТВЕННЫМ ПУТЕМ. „ПРЫЩИК“ „ЛОДЗЬ РАЙОННАЯ ОХРАНА СРОЧНАЯ ДЕЛОВАЯ НЕМЕДЛЕННО ПОСТАВЬТЕ ФИЛЕРСКОЕ НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ДВОРЯНИНОМ ФЕЛИКСОМ ЭДМУНДОВЫМ РУФИНОВЫМ ДЗЕРЖИНСКИМ БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ ГЛАВНЫМ РЕДАКТОРОМ „ЧЕРВОНЫ ШТАНДАР“ СЕКРЕТАРЕМ ЦК ПАРТИИ ВНЕШНИЙ ПОРТРЕТ ДОЛЖЕН БЫТЬ ВАШЕМ ФИЛЕРСКИМ ДЕЛОПРОИЗВОДСТВЕ ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ РОСТА ВЫШЕ СРЕДНЕГО ГЛАЗА ПРОНЗИТЕЛЬНЫЕ ЗЕЛЕНЫЕ МЯГКАЯ БОРОДА КЛИНОМ УСЫ А ЛЯ НАТУРЕЛЬ БЕЗ ФАСОНА ТЧК ВМЕСТЕ С НИМ СЛЕДУЕТ ПАРТКУРЬЕР КАЗИМЕЖ ГРУШОВСКИЙ ВОСЕМНАДЦАТИ ЛЕТ РОСТА ВЫСОКОГО С ОЧЕНЬ БОЛЬШИМИ ГОЛУБЫМИ ГЛАЗАМИ РОДИНКОЙ ЛЕВОЙ ЩЕКЕ ПРИБЫВАЮТ ВАРШАВСКИМ ПОЕЗДОМ 12.45 ТЧК ИНФОРМИРУЙТЕ ПОСТОЯННО ТЧК ПОЛКОВНИК ПОПОВ НАЧАЛЬНИК ВАРШАВСКОЙ ОХРАНЫ ТЧК“. „ВАРШАВА ПОЛКОВНИКУ ПОПОВУ ТЧК ДЗЕРЖИНСКИЙ И ГРУШОВСКИЙ ВОШЛИ В СФЕРУ НАРУЖНОГО НАБЛЮДЕНИЯ 12.52 ПОД КЛИЧКАМИ „ГЛАЗ“ И „ЯЦЕК“ ТЧК „ГЛАЗ“ ПРОЯВИЛ ОСОБУЮ ОСТОРОЖНОСТЬ И НЕ ВХОДЯ НИ С КЕМ В СОПРИКОСНОВЕНИЕ ПОСЛЕ ТОГО КАК РАССТАЛСЯ НА ПЕРРОНЕ С „ЯЦЕКОМ“ ВЗЯЛ ПРОЛЕТКУ ПОД НУМЕРОМ „17“ ПОМЕНЯЛ ЕЕ В ЦЕНТРЕ НА ПРОЛЕТКУ ПОД НУМЕРОМ „95“ А ЗА СИМ ОТОРВАЛСЯ ОТ ФИЛЕРСКОГО НАБЛЮДЕНИЯ ИСПОЛЬЗУЯ ПРОХОДНЫЕ ДВОРЫ ТЧК „ЯЦЕК“ ВОШЕЛ В СОПРИКОСНОВЕНИЕ С ИЗВЕСТНЫМ ОХРАНЕ ПАРТИЙЦЕМ НИКОНЕНКО ВМЕСТЕ С КОИМ ОТПРАВИЛСЯ НА КОНСПИРАТИВНУЮ КВАРТИРУ СДКПиЛ ПО АДРЕСУ ВСПУЛЬНА ПЯТЬ ТЧК ОТТУДА ОН ВЫШЕЛ В СОПРОВОЖДЕНИИ „ГРЫЖИ“ СОСТОЯЩЕГО СЕКРЕТНЫМ СОТРУДНИКОМ ОХРАНЫ И ПРИ ЭТОМ ЧЛЕНОМ КОМИТЕТА ПАРТИИ НА МАНУФАКТУРЕ ЗИЛЬБЕРА ТЧК НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ГРУШОВСКИМ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ТЧК ПОРУЧИК РОЗИН ТЧК“. „ЛОДЗЬ ДЕЛОВАЯ СРОЧНАЯ ПОРУЧИКУ РОЗИНУ НЕМЕДЛЕННО ЗААРЕСТУЙТЕ ГРУШОВСКОГО ТЧК ПОЛКОВНИК ПОПОВ ТЧК“.
Лодзинский комитет социал-демократии Королевства Польского и Литвы должен был собраться на конспиративной квартире зубного врача Януша Вашинского.
Дзержинский приехал с дневным поездом («Прыщик» сообщал верно), в вагоне третьего класса, духота невероятная, поэтому глаза слезились, в груди то и дело закипал мокрый кашель. На людях кашлять совестился — боялся кровохарканья, это всегда вызывало эмоции окружающих, которые он не переносил: в общем сострадании есть нечто унижающее, жалость обязана быть скрытой, женственной, что ли, тогда только она не расслабляет, а, наоборот, помогает не сломаться, выжить.
Ехал вместе с Дзержинским его ученик, Казимеж Грушовский, юноша еще; сжимался, когда Дзержинский начинал синеть, сдерживая приступ кашля, советовал по-детски доверчиво:
— Юзеф, попробуйте глубоко вдохнуть носом, мама говорила, это останавливает самый тяжелый хрип.
Дзержинский покорно «вдыхал носом», силился улыбаться, представляя свое лицо со вздувшимися на висках жилами и запекшимися губами, и думал, что Адольф Варшавский был прав, когда отговаривал его ехать в Лодзь.
На перроне он с Грушовским расстался, попросил Казимежа побывать в трех кружках — у текстильщиков, металлистов и железнодорожников: товарищи только что провели забастовки, надо было получить материалы для «Червоного штандара» — Дзержинский просил редакцию задержать верстку второй полосы и оставить место для этой информации.
— Больше подробностей, — сказал Дзержинский, когда они вышли из вагона. — Нужны факты: занижение расценок, произвол администрации. Меньше общих слов. Я назову тебе адреса двух наших запасных явок, Казимеж: Пивна, шесть, спросить Збышка Лемеха, передать ему привет от Переплетчика, и вторая: Грушова, пять, третий этаж, передашь привет от Беса пану Зыгмунду. Тщательно проверься. Если будет хоть капля подозрения — не ходи. Коли подойдешь чисто, получи у товарищей материалы, спрячь как следует, при опасности выбрось, уничтожь, съешь
— все, что угодно, только это не должно попасть в чужие руки, Казимеж: я не хочу скрывать от тебя, ты получишь материалы Главного Правления партии, в высшей мере секретные, в них — жизнь многих товарищей. Теперь договоримся на будущее: если обнаружил слежку, понял, что оторваться не можешь, чувствуешь опасность, — уходи любыми путями, бегом, как угодно, только немедленно предупреждай всех остальных, особенно товарищей, работающих в типографии и на складах литературы. Все ясно?
— Все.
— Пароль запомнил?
— Да. Через два часа буду на явке, — ответил Казимеж.
— Не успеешь.
— А я бегом, — улыбнулся юноша, — я специально тренируюсь: курьер партии должен быть стремительным.
Дзержинский, замотав филеров, успел на явку вовремя, оглядел собравшихся, сразу же приступил к делу:
— Товарищи, программа нашего заседания обговорена заранее: объединение с русской социал-демократией. Главное правление партии решило провести собрания на заводах и в мастерских для разъяснения нашей позиции по этому вопросу.
Дзержинский обладал редкостным качеством — он умел сжато, но в то же время емко объяснять исторический процесс, он говорил о нем как о чем-то живом, постоянно меняющемся, материальном, поэтому слушали его всегда с интересом.
— Я начну отсчет событийности с «кровавого воскресенья», с января девятьсот пятого. Поднялась Москва, Варшава, Минск, Баку, Лодзь, Харьков, Рига, Ростов-на-Дону, вся страна очнулась, зашевелилась, а потом хлынула на улицы. Об этом, конечно,, в газетах не очень-то печатали, говорили сквозь зубы; бедные журналисты, работающие в легальной прессе, никогда еще так не были революционизированы — сам царь запрещал им сообщать новости, то есть выполнять их прямую работу. Манифестации и забастовки, гнев трудящихся, а не речи либеральных буржуа загнали царя в угол, доказали предметно, что по-старому жить более мы не намерены. Восемнадцатого февраля царь опубликовал свой манифест сенату и рескрипт министру Булыгину: «Я вознамерился отныне с божьей помощью привлекать достойнейших, доверием народа облеченных людей к участию в обсуждении законодательных предположений при незыблемости основных законов империи. Да благословит господь начинание мое и да поможет вам исполнить оное успешно на благо богом вверенного мне народа». После манифеста царя Булыгин издал свой указ, в коем предписывал жандармским службам: «Иметь секретное наблюдение за всеми обсуждениями, кем бы они ни проводились. Председательствующие на собраниях будут привлекаться к строжайшей ответственности, коли нарушат свои обязанности, позволив безбрежные словопрения». Следовательно, Булыгин не верил даже легальным председательствующим — земским лидерам, фабричным тузам, банковским воротилам, которые об одном лишь и думали: как бы поосторожней скорректировать власть, как бы ненадежнее поддержать самодержавие, как бы навести на него европейские румяна. Именно эти общественные силы организовались ныне в две партии — кадетскую, конституционно-демократическую и ту, которая ныне стала октябристской. Если к октябристам типа Гучкова и Шипова отношение большевиков и меньшевиков в общем-то однозначное — не по пути, союза, даже временного, быть не может, то по поводу кадетов Милюкова мнения разделились: Ленин считает, что они не могут быть союзниками рабочего класса и крестьянства — даже временными, в то время как Плеханов убежден, что союз с ними не только возможен — нужен.