Семенов Юлиан Семенович. Паpоль не нужен

   ВЛАДИВОСТОК
   _____________________________________________________________________
   Совещание у премьер-министра началось ровно в девять. Приглашены министр иностранных дел Николай Меркулов, японский полковник Мацуми, генерал Глебов, генерал Вержбицкий, считающийся заместителем главкома, и Николай Иванович Ванюшин, но, понятно, не как представитель прессы, а как умница <по должности> и хороший приятель Николая Меркулова по официальному положению в обществе. В уголке, возле камина, сидел полковник Гиацинтов в штатском, надушенный и красивый.
   - Господа, я пригласил вас по крайне важному делу, - сказал премьер. - Разговор пойдет в нескольких направлениях. Первое из них: анализ причин, приведших к полному краху Деникина, Юденича и всеми нами оплакиваемого Колчака. Я должен со всей определенностью сказать, что крах был не следствием ошибок, ими совершенных, он наступил потому, что эти великие люди не выдвинули вовремя великих идей. Тех самых идей, которые могли бы привлечь подавляющее большинство населения России. Следовательно, задача номер один для нас в дни победоносного наступления белых героев на Хабаровск и Читу заключается в том, чтобы как можно скорее и точнее сформулировать основные истины, которые будут с восторгом приняты русским народом. Я хотел бы просить министра иностранных дел и господина Ванюшина завтра же выехать на фронт, поближе познакомиться с воинами, побеседовать с жителями освобожденных городов и деревень, словом, составить себе определенную и четкую картину нашей общественной жизни, с тем чтобы потом организовать прессу и помочь нам четко сформулировать программу, с которой мы пойдем дальше - на запад. Но не только ради этого я просил бы поехать господина министра иностранных дел и господина Ванюшина на фронт. Я счастлив сообщить вам, друзья, что в Токио маршал Жоффр закончил переговоры с Японией о сроках и способах переброски сюда армии нашего друга Врангеля. Маршал также позавчера получил чрезвычайные полномочия - в случае нашего успеха, освобождения Хабаровска и Читы - заключить с нами и с нашими японскими братьями договор, по которому только мы будем признаны в мире единственным законным правительством русского Дальнего Востока. А это позволит нам обратиться в Лигу Наций и потребовать гарантий против большевиков. А единственная надежная гарантия - это сохранение здесь братских японских дивизий, которые защитят свободу и независимость Российской государственности на востоке нашей империи.
   - Японские войска, - сказал полковник Мацуми, - будут олицетворять войска Антанты и всего свободолюбивого человечества.
   - Я прошу, господа, обсудить совместно этот вопрос, прежде чем мы перейдем к последующим.
   - На фронте уже кончаются снаряды, мало патронов, - жарко заговорил Глебов. - Люди не имеют пулеметов тех новейших систем, которые находятся на вооружении японской армии. Моторы в танках ни черта не работают! Если в течение двух-трех недель не придет помощь, будет довольно трудно развивать стратегический успех. Надо меньше болтать о братстве и помощи, а побольше помогать!
   - О, я понял, - улыбнулся полковник Мацуми, - позвольте ответить, генерал. Помогать можно только реальной силе. За эти несколько недель мы убедились в реальности вашей силы. Сегодня мы отгружаем пять вагонов снарядов, патронов и новейших винтовок. Это будет отныне три раза в неделю.
   - Ура! - воскликнул Николай Меркулов и зааплодировал. - Чудно, друзья! Это честно и по-мужски!
   - Друзья мои, - поднявшись с кресла, сказал генерал Вержбицкий. Позвольте мне обрадовать вас; наши авангардные соединения стоят под Хабаровском. Город виден в бинокль. Теперь, я надеюсь, господин министр иностранных дел сумеет договориться с атаманом Семеновым, войска которого бездействуют. Если он вольет своих казаков в наши ряды, победа обеспечена наверняка.
   Меркуловы быстро переглянулись.
   - В этом деле надо тщательно разобраться, - сказал премьер. - Очень здесь надо взвесить все <за> и <против>. Ну а чем нас порадует Гиацинтов?
   - У меня есть два сообщения, - поднявшись, сказал Гиацинтов. - Одно приятное, а второе тревожное. Начну с приятного. В тылу большевистских войск начались партизанско-крестьянские восстания, вызванные зверствами красных комиссаров над мужиком. Я бы хотел встретиться попозже с представителями генштаба и попросить их распорядиться о максимальном благоприятствии по отношению к анархистам, эсерам и крайне левым коммунистам. Именно с представителями этих течений работали мои люди.
   - Очень интересно! - сказал Меркулов-старший. - Очень интересно и зорко!
   - Не верю, - отрезал Глебов. - Всех к стенке!
   - Генерал, нашего друга Гиацинтова, право довольно трудно заподозрить в красноватости, - сказал премьер-министр.
   - Второе сообщение. Я пока ничего не могу утверждать определенно, однако мне представляется, что в городе, даже после уничтожения большевистского подполья, все равно существует глубоко законспирированная очень сильная организация. И в том, что не работают моторы танков, уважаемый генерал Глебов, виноваты отнюдь не наши японские братья, а красные.
   - Какие, кто, где?!
   - Я пока что не обладаю достаточным количеством фактов, чтобы ответить сейчас же на ваши вопросы. Идет тщательная оперативная работа, и, по-видимому, в течение ближайших дней я смогу доложить о результатах.
   - Прекрасно, - сказал Меркулов и что-то отметил в календаре, - в этом деле надо тоже тщательно разобраться. Переходим к следующему пункту.
   Меркулов не успел сказать, каким будет следующий пункт, потому что в кабинет вошел Фривейский и положил перед премьер-министром большой телеграфный бланк, на котором сверху было набрано красными буквами: <Срочно. Совершенно секретно. Правительственная>. Спиридон Дионисьевич надел очки, взял в руки телеграфный бланк и начал читать по складам, как все дальнозоркие люди, отставив бумагу далеко на вытянутую руку. Читал он телеграмму долго, дважды.
   - Господа, - попросил он. - Прошу всех встать.
   Все поднялись.
   - Господа, члены царствующей династии Романовых пишут мне из Европы, что их сердца и помыслы со мной, в моем великом деле! Теперь я не вижу ничего, что мешало бы договориться с атаманом Семеновым. Как патриот, после этой телеграммы он, я думаю, поймет мою роль в нашей великой борьбе. - Меркулов поцеловал краешек телеграммы и сказал: - Прошу простить, господа.
   Быстрыми шагами, заложив руку за отворот френча - ни дать ни взять Керенский, - ушел в маленькую комнатку, к киоту. Рухнул на колени перед образами и начал жарко молиться. Глаза его засветились, и ноздри стали трепыхаться. Это значило - быть сейчас слезам.
   Н о т а
   заместителя официального представителя РСФСР
   в Великобритании министру иностранных дел Великобритании
   Керзону
   Г-н Берзин свидетельствует свое уважение лорду Керзону оф
   Кедлстон и имеет честь обратить внимание Правительства Его Величества
   на факт вербовки беженцев для белых армий на Дальнем Востоке, который
   имеет место в лагере для русских беженцев в Египте.
   До нас дошли сведения о том, что немедленно после недавнего
   переворота во Владивостоке среди русских солдат, находящихся в
   русском лагере <Б> в Александрии, Сиди-Виша, начала проводиться
   агитация за вступление в белые армии на Дальнем Востоке. Эта агитация
   была санкционирована администрацией лагеря, и когда несколько недель
   спустя к лагерю подошел пароход, всем добровольцам было разрешено
   совершить посадку на него, причем власти, по-видимому, были
   осведомлены о пути следования судна.
   Далее, принимая во внимание современные условия международного
   судоходства, г-н Берзин вынужден заключить, что транспортные средства
   не могли быть предоставлены иначе, как с ведома и даже с помощью
   некоторых союзных правительств. Таким образом, события во
   Владивостоке, которые справедливо приписываются военным замыслам
   Японского Правительства, по-видимому, также получили поддержку со
   стороны какого-то другого правительства.
   Г-н Берзин надеется, что Правительство Его Величества, которое
   всегда отрицало какое-либо участие в недавнем перевороте во
   Владивостоке, обратит должное внимание на факты, которые доведены до
   его сведения, и предпримет все необходимые шаги, дабы
   воспрепятствовать вербовке в белые армии русских беженцев в лагерях,
   находящихся под его контролем.
   Берзин.
   КАФЕ <АФРОДИТА>
   _____________________________________________________________________
   Гиацинтов позвонил в редакцию Ванюшину и попросил Николая Ивановича встретиться с ним - выпить чашку кофе и посоветоваться по важному делу.
   Гиацинтов приехал в кафе первым, сел возле окна, закурил, попросил лакея принести два кофе и, опершись лбом о ладони, принялся разглядывать серые прожилки на белом мраморе стола.
   Ванюшин вошел в кафе тихо, глядя себе под ноги, на приветствия знакомых не отвечал. Сел возле полковника и спросил:
   - Что-нибудь неприятное?
   - И да и нет, - ответил тот, заправляя в длинный мундштук сигарету. Я похитрить тебя позвал.
   - Устал.
   - От хитрости не устают, от нее гибнут.
   - Афоризмы, афоризмы - они-то красивы, а истина уродлива.
   - О! Это даже не афоризм, это аксиома. Что Исаева не привез?
   - Ты же просил меня приехать одного.
   - По-моему, ты доверяешь ему больше, чем себе.
   - Себе-то я вообще не доверяю, я - растратчик по натуре.
   - Коля, как на исповеди: ты Исаева давно знаешь?
   - Я работал с ним у Колчака и шел от Омска до Харбина.
   - Ну а если мы его возьмем к себе?
   - Он не согласится.
   - Ты меня неверно понял. Что, если мы его заберем?
   - Причины?
   - У меня нет явных улик, у меня есть уверенность, построенная на интуиции.
   - Я не дам его в обиду, Кирилл. Не потому, что, как и всякий русский интеллигент, я не люблю жандармов, нет. Просто нельзя хватать людей по интуиции, это средневековье.
   - А если я дам компрометирующий материал?
   - Другой разговор.
   - Я жду ответа из Лондона и Ревеля... Но тогда я буду со щитом и припомню этот разговор.
   - Ты что - угрожаешь?
   - В некотором роде.
   - Господь с тобой, Кирилл, я уже пуганый, с тех пор ни хрена не боюсь. Сволочи, в кофе соли целую чайную ложку кладут.
   - Турецкий рецепт.
   - Ерунда, просто кофе зазеленелый, иначе он плесенью отдает. И поскольку я отношусь к тебе с симпатией, Кирилл, не советую зря рисковать: я-то - бумагомаратель, я-то - зерно, но Меркулов будет недоволен. Об этом я уж позабочусь.
   - Ах, вот так...
   - И не иначе.
   - Считаем, что этого разговора не было вовсе.
   - А его и не было, - улыбнулся Ванюшин и стал рисовать пальцем замысловатые узоры на запотевшем окне.
   Уже третий день шел дождь со снегом, океан казался коричневым, он был иссечен тонкими струйками, и если по вечерам, когда город затихал, подолгу слушать, начинался тоненький стеклянный перезвон - дождевые пузырьки лопались.
   САЛОН-ВАГОН МЕРКУЛОВА
   _____________________________________________________________________
   Ванюшин сидел у стола, уставленного закусками и коньяками, и молча, неотрывно смотрел в угол. Меркулов-младший полулежал на диване и тихонько мурлыкал старую колыбельную песню.
   - Мне порой в пыльных углах продолговатых комнат мерещатся рваные раны на человеческих лицах, - сказал Ванюшин. - Не могу в углы смотреть. Вы что-нибудь видите там?
   - Вижу. Пыль.
   - Счастливый вы человек.
   - Совершенно справедливо изволили заметить. Без домыслов жить - таков главный секрет счастливого времяпрепровождения на планете.
   - Что вы считаете <домыслами>?
   - Многое. Обиду, сострадание, рассуждения о том, кто и как оценит деяние, жалость, наивные понятия о порядочности, - все это чудовищно нелепо и глупо. И главное, никому не нужно,
   - Вам надо проповедовать свою веру, - сказал Ванюшин. - Она очень рациональна, ее многие примут, особенно слабые и жалостливые люди. На кой черт вам политика?
   - А интересно. Признаюсь доверительно: мы все капельку дети, мы обожаем играть в цацки. Прямой провод, охранник во второй машине, ночные совещания с парламентским меньшинством, тосты на приемах, двусмысленности в беседах с послами... У меня иногда ладони чешутся от счастья. Мы с братом купцы, а торговля в нашей богом проклятой стране считается позором. Разве нет? Вы и старались в этом убедить мужика, вы, литераторы российские, правдолюбцы, которых победивший пролетариат, озверев, коленом под зад и к чертовой матери выгнал! А вот мы с братом, русские купцы, заправляем судьбами империи! Здорово, черт возьми! Я иногда ночью проснусь, себя щиплю, щиплю, все думаю - сон у меня затянулся, аж по спине озноб ползет - сейчас кончится.
   Меркулов выпил немного коньяку, понюхал маслину, съел кусок черного хлеба, улыбнулся открытой и доброй улыбкой веселого, преуспевающего человека.
   - Поймите, дорогой мой писатель, в политике - как в любви. Когда мужчина добивается замужней женщины, он наивно убежден, что, отбив ее, будет ей ближе и понятней. Понимаете мою мысль?
   - Не понимаю.
   - А я уж и сам перестал понимать. Хотел позанятней разъяснить. У нас занятность в человецех писателями ценится пуще добропорядочности. Возьмете и книжечку про меня маранете. Пусть даже подлецом изругаете, важно, чтоб след остался о человеке - рисованный или печатный, не важно, - тогда не страшно жить, дубликат останется в случае кончины. Я смерти боюсь, оттого так часто снимаюсь в американской кинохронике - чтоб только остаться на земле. Хоть плоским, а все равно двигаюсь. А смерть - она неподвижна.
   - Любопытный вы человечина, министр. Прет из вас самобытность. На кой черт вам сдалась эта самая политика - не пойму? Грязь ведь это.
   - А вы что, свое дело считаете чистеньким? - вдруг трезво, с издевкой спросил Меркулов. - Вы тоже в дерьме по уши, и кровушки в оное дерьмо вкраплено весьма обильно.
   - Послушайте, а что, правду болтают, будто вы заключили с японцами сделку на продажу древесины?
   - Правду.
   - Выгодно?
   - Весьма.
   - А деньги почему сюда не переводите, а оставляете в Токио?
   - Бог его знает. Тут все зыбко, хоть и побеждаем. Как на трясине стоим. Поэтому брат и мечтает дать такие идеи, которые захватят народ. Умница Спиридон, а иногда вдруг такую блажь завернет - спасу нет.
   - О чем вы?
   - Да так... Я опьянел, давайте лучше спать, дружище.
   Вошел дежурный офицер, склонился к Меркулову, вкрадчиво сказал:
   - Ваше превосходительство, поезд вступает во фронтовую полосу, позвольте выключить электричество, не ровен час прострочат партизаны.
   - Пусть строчат, жидомасоны, мать иху так... Хотите выпить, милый?
   - Моя фамилия Осипов-Шануа, мой титул - граф. Благодарю вас, министр, но я считаю унизительным для себя пить коньяк и жрать маслины на подступах к фронту, где люди замерзают в окопах.
   Граф вышел с замороженной улыбкой, только скулы замерли и синие глаза на тонком лице сощурились в щелочки.
   - О! - вслед ему сказал Меркулов. - Понятно? Обидел он меня. А я что? Я без домыслов - спать!
   И Меркулов, танцуя на одной ноге, начал стаскивать с себя черные в серую полосочку брюки.
   - Вы, как нимфа, в спортивных трусиках, - усмехнувшись, сказал Ванюшин, - но это у вас от наивности, это, в общем, хорошо, что вы носите такие трусики, словно бойскаут.
   - Я понимаю, к чему вы клоните, - натягивая на себя одеяло, сказал Меркулов сонным голосом. - Вы хотите, чтоб мы всех подряд стреляли, и этот граф тоже хочет. А мы с братом опасаемся. Потому что так - нас просто турнут, а ежели стрелять - вздернут. Мы купцы, мы семь раз мерим, один раз режем и бога помним. Спокойной ночи, писатель, укладывайтесь, Завтра с утра садитесь речь мне писать...
   РЕДАКЦИЯ ВАНЮШИНА
   _____________________________________________________________________
   За столом редактора сидел Исаев в ворохе телеграфных сообщений. Он быстро читал с листа, часть бросал в корзину, часть передавал метранпажу и коротко приказывал:
   - В номер, в загон, в номер...
   - Максим Максимыч, я думаю оставить окно для корреспонденции Николая Ивановича. По-видимому, он скоро пришлет с фронта.
   - Разумно.
   - Как вам кажется, стоит ли дать рекламу на <Генриха Наваррского>?
   - Что за реклама? Прочтите.
   - <Семь бед - один ответ - главный лейтмотив этой исторической драмы. Правдивый быт берлинского двора>.
   - Почему берлинского?
   - Генрих - немецкое имя.
   - Генрих Наваррский отнюдь не берлинец.
   - Сию минуточку, заменю. Дальше: <Женщины в его постели, гнев оскорбленной королевы, турниры и скачки, рыдания и комедии - все как в нашей жизни>.
   - Ничего, - улыбнулся Исаев. - Особенно точно последнее замечание. Кто писал?
   - Я... - смущенно ответил метранпаж, - в порядке опыта.
   - Вполне. Валяйте в набор.
   Метранпаж рысцой убежал в типографию. За окнами был слышен рев голосов. Он все ближе и ближе. Дрожат стекла в кабинете. Исаев подошел к окнам. По Алеутской, оглушительно грохоча сапогами, с лихой песней шли войска.
   Улица была запружена юнкерами, студентами, дамочками - овации, слезы, счастливые, сияющие лица. Исаев стоял у окна нахмурившись, поджав губы. И вдруг - резко, толчком - заметил на себе пристальный взгляд.
   Разведчик обязан быть актером. Исаев чуть-чуть дрогнул лицом, сыграл начало улыбки, потом сыграл улыбку; он поднимает над головой руки и соединяет их в приветственном салюте героям-солдатам, которые сегодня отправляются на фронт.
   И только после долгих улыбок и салюта Исаев оторвал глаза от солдат и стремительно, осторожным взглядом пронесся по толпе.
   Профессионально и точно Исаев отметил двух молодчиков с цинковыми, <озабоченными> глазами. Они, играя сейчас в озабоченность, прилипчиво смотрели на Исаева и, как только заметили, что он видит их, сразу же - без всякого перехода и безо всякой необходимой в этом случае игры - стали размахивать руками и кричать <ура>.
   И еще одного человека, неотрывно смотревшего в окно, заметил Исаев. Это была Сашенька. Она стояла возле ворот, как раз напротив редакции, к груди прижимала тетрадку, ее толкали мальчишки и дамы, устремившиеся следом за прошедшими войсками, а она, не замечая ничего вокруг себя, зачарованно смотрела на Исаева.
   Исаев улыбнулся ей, девушка поняла, что он видел, как она смотрела на него, смутилась и, низко опустив голову, побежала через дорогу в редакцию.
   Двое молодчиков с озабоченными глазами принялись расхаживать по тротуару напротив редакционных дверей. Исаев видел, как они, стараясь казаться праздношатающимися, что-то насвистывали. Он не слышал, что они насвистывали, но ему казалось, что и это они делали фальшиво.
   <Дурак, песню испортил>, - вспомнил он Горького и вдруг отчетливо понял: что-то случилось с Ченом. Он пропустил две встречи.
   Исаев сел к телефону и стал смотреть на черный нескладный аппарат. Тихонько скрипнула дверь. Исаев поднял голову и увидел Сашеньку.
   - Максим Максимыч, - сказала она решительно, - я написала про то, что вы мне показывали. Вы обязаны это напечатать.
   И она положила на стол тетрадку, исписанную аккуратными строчками.
   Прочитав первую страницу, Исаев усмехнулся и смешно почесал нос.
   - Сколько вам лет, Максим Максимыч?
   - Почему вы спрашиваете?
   - Потому что вы смеетесь там, где может смеяться только черствый старик.
   - Мне семьдесят семь лет, - улыбнулся Исаев. - Сашенька, разве это можно напечатать, славная вы девочка?
   - А вы испугались?
   - Конечно.
   - Максим Максимыч, пожалуйста, не говорите так. Вы лучше, чем хотите казаться. Вы хотите быть плохим, наглым, у вас это великолепно выходит, только у вас иногда глаза бывают, как у больной собаки. Это я так для себя определяю глаза честных людей.
   Исаев испугался той нежности, с которой он смотрел на девушку. Он заставил себя опустить веки и потереть виски. Усмехнулся обычной своей колючей ухмылкой, покачал головой.
   <Если за мной пустили наружку, то оппозиционность и скандал в печати будут сейчас мне даже на пользу, - быстро решил Исаев. - Человек, который ничего не боится, должен идти на скандал и открытую драку. Если я в чем-то засветился и Гиацинтов возьмет меня, я стану утверждать, что он расправляется со мной из-за скандального разоблачения в нашей газете дельцов, связанных с полицией. Интеллигенция станет на мою защиту. Можно будет тогда обратиться к Ванюшину и ребятам из Ассошиэйтед Пресс. Это на крайний случай, конечно. Сейчас я должен идти на драку - это лучшее алиби>.
   - Хорошо, - сказал Исаев, - только, Сашенька, давайте договоримся: вы снимаете свою подпись, во-первых; клянетесь никому не говорить, что это написали вы, если не хотите мне зла, во-вторых; и, в-третьих, после того, как я сам поправлю ваш материал и наберу его, эта тетрадка будет сожжена.
   - Хотите, дам честное благородное слово?
   - Хочу.
   - Честное благородное слово, Максим Максимыч! Не обижусь: дописывайте, переделывайте и жгите - пожалуйста. Но обязательно напечатайте про этот наш позор. Только неужели вы слову верите?
   - Вашему - да. Ну-с, теперь быстренько уходите. И надуйтесь на меня для вида, а я пойду работать.
   Исаев взял тетрадь и побежал - через две ступеньки - вниз, в наборный цех.
   ПОЛТАВСКАЯ, 3. КОНТРРАЗВЕДКА
   _____________________________________________________________________
   В кабинете у Гиацинтова шторы были приспущены. Настольная лампа выхватывала из полутьмы зеленоватый овал стола. Гиацинтов чертил на листке бумаги женские профили. Напротив него сидел Чен.
   - Послушайте меня, приятель, - сказал Гиацинтов, - кто ко мне попал, тот сам не выходит. Если, конечно, я не столкнулся с умным и дальновидным человеком. Вся ваша липа с американским телеграфным агентством и с листовками для Лобба мною проверена. Вы им материалы подсовывали политического характера, чтобы поссорить атамана Семенова с нашим правительством. Кто вам передавал эти материалы?
   - Мне смешно вас слушать, Кирилл Николаевич, - удивился Чен. - Мое дело - сенсация. И на бирже и в политике. За свежий товар платят больше. В воздухе тогда носились слухи про Семенова, а что там и как - не это ведь важно, Кирилл Николаевич, важно, чтоб первым.
   - Вполне рационально, вполне... А зачем водичку с солянкой наливали в бензин для танков?
   - Нет, это явная клевета и гнусный домысел!
   - Какой смысл моим людям клеветать на вас?
   - Я и сам голову ломаю. Может быть, меня с кем-нибудь спутали?
   - Да нет, - вздохнул Гиацинтов, - я сам был бы рад, если б спутали... У вас столько влиятельных защитников! Вон Максим Максимыч уже пятый раз звонит, справляется о вас.
   - Кто, кто?
   - Да Исаев. Макс...
   - Не изволю знать.
   - Полноте, полноте.
   - Как вы сказали? Макс?
   - Ну да, Максим Максимыч Исаев.
   - Право, не помню.
   - Значит, не знакомы?
   - Совершенно определенно - не знаком.
   Гиацинтов достал из стола конверт, бросил его Чену:
   - Посмотрите, это занятно.
   Чен улыбнулся своей ослепительной, чуть подобострастной улыбкой, придвинул к себе конверт, достал из него несколько фотографий. На всех фотографиях были изображены Чен с Исаевым: у касс ипподрома, на улице, возле редакции.
   - Ну как? - поинтересовался Гиацинтов, разглядывая свои квадратные, лопатообразные ногти. - Признали?
   - Нет, не признал. Я ведь имею богатую клиентуру в городе: большинство уважаемых людей играет на бирже, даже ваши сотрудники.
   - Я знаю, - спокойно сказал Гиацинтов. - Вы кого имеете в виду персонально?
   - Многих.
   - Уж и многих...
   - Честное благородное.
   - И всех помните?
   - Не всех, но большинство.
   - А Исаева забыли?
   - Кого?
   - Исаева.
   - Забыл.
   - Вы, между прочим, этим своим упорством ему же хуже делаете. Я уж забеспокоился - что вы так его выгораживаете, не боитесь ли вы его? Надо будет мне им заняться как следует.
   - Конечно. Проверка - великая вещь.
   - Приятель, вы что, меня в дураках хотите оставить?
   - Господи, да что вы, Кирилл Николаевич! Я ведь не против того, что меня посадили, только зачем мне лишнее клеить? На черном рынке играл? Да, играл! Бизнес имел с иностранцами? Да, имел! За это готов нести наказание.
   - А деньги ваши где от бизнеса?
   - Кутежи и проститутки жизнь отнимут, не то что деньги.
   - Опять-таки верно. Значит, поручителя за вас не найдется?
   - Кого угодно про меня спросите - все скажут только доброе.
   - Ну что ж, сейчас пригласим того, кто помнит вас.
   Гиацинтов позвонил в звоночек. Дверь отворилась, и вошел Стрелков, агент по кличке Столяр.
   - Здравствуйте, гражданин чекист Марейкис, - заговорил он шипучим голосом. - Не думали, верно, что встретимся? А я - вот он, весь перед вами! Или забыли Лубянку? Забыли кабинет на третьем этаже?!
   Стрелков набрал в рот слюны и, приблизившись, плюнул Чену в лицо.
   Чен достал платок, вытер лицо, ни один мускул в нем не дрогнул.
   - Я протестую, - сказал он тихо. - Что это такое, Кирилл Николаевич?
   Стрелков ударил его наотмашь - ребром ладони по лицу. Хлынула кровь из носа.
   - Я те попротестую, - прохрипел он. - Я те, суке, попротестую!
   - Успокойтесь, - сказал Гиацинтов, - поменьше эмоций. Спасибо вам, Сергей Дмитриевич. До свиданья.
   Стрелков вышел из кабинета.
   - Послушайте, милый товарищ Марейкис, - заговорил Гиацинтов, - не считайте нас олухами. Вы свою партию проиграли. Хотите жить - давайте говорить откровенно. Ну как?
   - Тут какая-то чудовищная ошибка, Кирилл Николаевич, право слово!
   - Пеняйте на себя. Сейчас вас станут пытать. А как же иначе прикажете поступать? Не гуманно? Согласен! Так помогите мне не быть жестоким. Вы делаете нас зверьми, вы, а не кто-либо другой.
   Вошло пятеро. Они зажали руки и ноги Чена в деревянные колодки и разложили на столе набор тупых игл.