Семенов Юлиан Семенович. Паpоль не нужен

   - По моим сугубо приблизительным подсчетам, в городе осталось еще человек девятьсот из активного большевистского подполья. Это именно та масса, которая хоть и не занимает посты в партийной олигархической системе, но тем не менее определяет успех или провал революций и баррикад. Мы не можем чувствовать себя победителями до тех пор, пока эти люди не выявлены и не ликвидированы. Для этого мы осуществим первый этап акции <Золотая рыбка>. Прошу вас подготовить мне проектик скорбной заметки.
   План Гиацинтова был точен. В газете должно было появиться объявление о выдаче тела большевистского лидера Васильева, скоропостижно скончавшегося в тюрьме <от сердечного приступа>. Во-первых, оставшиеся на свободе подпольщики не поверят в <сердечный приступ>. Всем им известно, как допрашивают у Гиацинтова. Во-вторых, люди полковника сегодня же умело распространят версию о том, как зверски пытали Васильева, причем версия эта будет распространена через секретных сотрудников контрразведки именно в рабочих районах. А поскольку руководство, основное ядро ревкома, арестовано, среди оставшихся на свободе рядовых членов партии возобладают эмоции, а не рассудок, и они, бесспорно, организуют торжественные похороны своему товарищу. Этого и ждет Гиацинтов. Как только похоронная процессия тронется по городу к Эгершельдскому кладбищу, там, вокруг церковной ограды, уже будут стянуты войска <для обеспечения порядка>. А чтобы порядок нарушить, два агента выстрелят в солдатские спины: самая обычная провокация. Солдаты ответят. Толпа - на прорыв, это уж понятное дело. Вот и начнется настоящая пальба. Человек триста положат на могилки, а остальные притихнут. Вот только тогда можно будет считать тыл хоть в какой-то степени обеспеченным на ближайшие месяцы: наступление на красных не за горами.
   И назавтра в редакцию ванюшинской газеты пришел маленький, пыльный, неприметный человек. Он передал в отдел объявление: <Скорбный листок>, извещающий всех родных, близких и друзей <коммунистического лидера> Васильева о его кончине, наступившей во время прогулки в здании контрразведки, на Полтавской, 3.
   - Вы, пожалуйста, на первую страничку поместите, - попросил пыльный, неприметный человек, назвавший себя дальним родственником жены умершего, чтобы все прочитали про наше горе.
   Под стопку бумаги осторожно кладется пять долларов. Заведующий отделом величественным жестом спрятал деньги в жилетный карманчик, заметив:
   - Вы неуч в нашем деле. Если я помещу ваше объявление на первой полосе, значит, я взяточник и недобросовестный человек. На первой полосе самый залежалый товар рекламируется, самые скучные новости подаются. А вот четвертую полоску, да еще петитом, но под заголовочком: <Не месть, а кара>, или: <Она его настигла на допросе> - прочтет весь город.
   - Нет, вы про то, что он на допросе, того... Вы не надо, это ни к чему...
   - Так что же вы предлагаете?!
   - Что вы, что вы! Я ничего. Это вы очень заманчиво-с предложили: <Она его настигла>. Только без упоминания, что, мол, на допросе.
   - А вы чего боитесь? Пусть жандармы боятся, а вы родственник, вам как раз на этом поиграть. Нам - реклама, вам - соболезнование.
   Человек сделал быстрые глотательные движения, мучительно соображая, как поступить.
   - И потом, - продолжал заведующий, - что значит <она его настигла>? Если жена настигла мужа с любовницей, так это в наши дни никого не поразит. А если муж настиг ее с другим, так это даже занятно, что она, стервь, врать будет. Наверняка станет убеждать, что он ее изнасиловал.
   - Это точно, - вздохнул человек, - все бабы суки. Так, значится, какой будет заголовочек?
   - <Загубили, суки, загубили!>
   - А кто кого изволил загубить-с? Не получится ли петрушка с морковкой?
   - Что вы такой пришибленный? Словно боитесь чего. У вас-то свои предложения есть?
   - У меня своих предложений нет. Я бы попросил вас подождать, мы с родственниками посоветуемся.
   - Тогда в завтрашний номер не пойдет.
   - Нет, в завтрашний надо обязательно чтоб попало, а то уж он сколько лежит...
   - Кто?
   - Нет, никто, это так у меня что-то от горя отдельные слова вылетают. Давайте напишем просто и со скорбью: <Прощай, дорогой>.
   - Ладно, - согласился заведующий. - Напишем.
   После ухода посетителя заврекламой снял внутренний телефон и начал диктовать:
   - Василь Василич, пошла шапочка: <Загубили, суки, загубили!> Первая фраза крупно: <От тюрьмы, как и от сумы, никуда не спрячешься, разве что только в новый ресторанчик при магазине Юлия Бриннера>. Бриннер просил прорекламировать - деньги уже перевел. А дальше валяй про помершего большевика. Обнимаю тебя.
   ПРИМОРСКИЙ РЕСТОРАН <РЖАВЫЙ ЯКОРЬ>. НОЧЬ
   _____________________________________________________________________
   На веранде, уходившей тонкой стрелой в залив, сидели Исаев и жокей Аполлинарий, которого все зовут Аполлинэр, а близкие друзья - Ляля. Он размазывал пьяные слезы по щекам, часто икал. Говорил невнятные странности, глотая шипящие согласные, - ничего разобрать невозможно. Потом он уронил голову на грудь - резко как актер при выходе на поклон, подался вперед и всхрапнул - Ляля засыпает мгновенно.
   Отодвинувшись от уснувшего Аполлинэра, Исаев откинулся на спинку стула, устало протянул руки вдоль тела и глубоко вдохнул йодистый океанский воздух. Сейчас, в ночи, когда единственный его собеседник спал, вокруг никого нет и не надо ни с кем поддерживать праздный разговор, отчетливо было видно, как устал Исаев.
   Все прошедшие недели он провел в обществе Ванюшина. Тот был в состоянии какого-то суетливого восторга, помногу пил и требовал, чтобы наравне с ним пили все окружающие. Вызывал он и Гиацинтова, и они играли в две гитары старинные романсы. Под утро, пьянея, Ванюшин начинал ругать полковника <жандармом и кровопийцей>. Гиацинтов, продолжая молча играть на гитаре, понимающе смотрел на Исаева, и они улыбались друг другу.
   Часто Исаев принимал на своей квартире возле Гнилого Угла японских и американских журналистов. Со многими из них он сошелся на <ты>; был вхож в японский штаб и в американскую миссию. Здесь он перепроверял ту информацию, которая поступала к нему от Ванюшина.
   Но пока еще у него не было прямого хода к военному ведомству белых, к банковским операциям Меркуловых, к министерству иностранных дел сообщения о событиях, происходивших там, поступали к нему либо от опьяневшего к утру Ванюшина, либо - как сплетни - от иностранных журналистов. Поэтому чем дальше, тем яснее становилось необходимым найти влиятельного человека в правительстве.
   Исаев все это время присматривался к секретарю премьера Фривейскому. В том нагромождении анекдотов, которые он прочитал о секретаре в папке, собранной Постышевым, два пункта оказались правильными: Фривейский отчаянно играл на скачках и потихоньку копил валюту. Как выяснил Исаев (через Чена, связанного с авантюристами, крутившимися вокруг биржи), секретарь Меркулова был в свое время арестован колчаковской администрацией в Верхнеудинске за крупную растрату, но спасся благодаря разгрому колчаковцев красными - и такие парадоксы бывали в ту пору. Он освободился из тюрьмы под видом <политического> и ринулся во Владивосток. Там познакомился с Меркуловым, приглянулся ему, удачно выполнил несколько его поручений и стал доверенным лицом. Но Меркулов сделался премьер-министром, и нежданно-негаданно Алекс Фривейский превратился из уголовника в личного секретаря и заведующего канцелярией премьер-министра белой России.
   Чтобы сойтись с Фривейским, Исаев в будний день заглянул на ипподром. Памятуя рассказ своего проводника Тимохи, он познакомился с жокеем Аполлинэром и передал ему просьбу из тайги: помочь погорельцам. К этой просьбе Аполлинэр отнесся хмуро, продолжал хмуриться и вечером первого дня, когда Исаев увез его кутить, но зато на второй день Исаев был уже своим человеком на ипподроме. Он три дня просидел на пустых трибунах, наблюдая, как работали Аполлинэр и его коллеги, прогуливая своих лошадей по зеленому полю; он наблюдал> как жокеи носились по гаревой дорожке верхом, вжимаясь в седла, сделанные на заказ в Каире. Исаев что-то записывал в книжечке, обтянутой черным дерматином, и подолгу жевал карандаш, наблюдая, как Аполлинэр ласково разговаривал со своей любимицей - невзрачной Регандой-второй.
   Сидел Исаев возле спящего Аполлинэра, смотрел в провальную жуть ночного залива, а на эстраде, построенной на самом берегу, надрывно и разноголосо пели цыгане:
   Пускай погибну без возврата,
   Навек, друзья, навек, друзья,
   Но все ж покамест непрестанно
   Пить буду я, пить буду я!
   Я пью и с радости и скуки,
   Забыв весь мир, забыв весь свет,
   Твои я вижу в грезах руки,
   А счастья нет, а счастья нет!
   - Хочешь, погадаю, соколик? - спросила цыганка, неслышно подошедшая к Исаеву. В ночи видятся только ее глаза. Они черны и кажутся сейчас иссиня-голубыми. Зубы у нее длинные, льдистые. Только и видны в ночи глаза и зубы, а всего остального будто и нет.
   - Ты как негритянка, - тихо сказал Исаев. - Что смеешься?
   - Оттого, что красивый ты. Вон белый какой, - и цыганка провела темной рукой по его волосам.
   - Ты Маша? - спросил Исаев.
   - Ага.
   - Песни петь где выучилась?
   - Когда табором идем - скучно, вот и поешь.
   - Нос у тебя курносый, Маша...
   - Значит, бабушка с русским поспала.
   - Сколько тебе лет?
   - Семнадцать.
   - Что шепотом говоришь?
   - Оттого, что ты меня не хватаешь. Чисто мне, вот и говорю шепотом, будто в любви.
   - Ах ты, красивый человек, - улыбнулся мягко Исаев и погладил девушку по щеке. - Обижают тебя?
   - Нет. А может, да. И не поймешь, если обида. Привыкла. Слушай, ты позволь мне в тебя влюбиться? Я тогда ночь плакать буду, а другим лицо стану царапать...
   - Зачем тебе это?
   - А то пусто. И ребеночка не велят родить, говорят, тогда петь я не смогу, табор денег не получит.
   - Хочешь, я тебе погадаю? - тихо спросил Исаев и взял руку девушки в свои. - Вот что тебя ждет, Машенька... Ждет тебя дальняя дорога, тройка добрых коней и молодой удалец.
   Аполлинэр, проснувшись, открыл глаза и слушал Исаева не двигаясь.
   - Сядете вы в коляску, - тихо, почти шепотом продолжал Исаев, - и понесетесь ото всех подальше - с бубенцами и с ветром.
   - Он трефовый?
   - Кто?
   - Король. Который меня свиснет.
   - Нет. Он червонный, красивый, в шелковой рубахе, а сам русый.
   - Значит, не цыган? Тогда врешь... Меня только цыган может украсть, чтоб я ему была надолго,
   - Этот тоже цыган будет.
   - Старик?
   - Нет. Молодой.
   - Умный?
   - Очень... Посадит он тебя в коляску, ноги тебе укутает мехом, гикнет - и понесут вас кони к нему в бревенчатый дом, а окно там на зеленое море глядит, и ночи там вовсе не бывает.
   - Слушай, - шепнула Маша, - ты шутишь, а тебе смерть в глаза смотрит, я знаю, я в висках дрожь чую, когда с тобой говорю. Ты берегись. Ты старика берегись усатого, он тебя погубит, мукой смертной изведет...
   - Маня! - закричали с освещенной эстрады. - Манюня, чавелла! Танцуй и пой последние денечечки.
   Скрылась Маша в темноте, а потом, как в волшебстве, появилась из ночи на свет эстрады, и запела, да как! - мороз по коже дерет и такая смертная тоска, что плачь, пей да молись, а там - пропади все пропадом.
   - Максим, - трезво сказал Аполлинэр, - ты меня извини, ты как лошадь - добрый. А я сейчас сон видел, будто моя Реганда первой придет. Только глупо все это. Ну, отстроятся они. А все равно их снова пожгут. Сейчас такая жизнь, что коням и мужикам спуска ни от кого не будет...
   ...А в это время побежали по городу мальчишки, размахивая над головой экстренным выпуском газет. Вопили во все горло:
   - Япония начинает переговоры с красными в Дайрене! Мы преданы! Все к оружию! Америка молчит!
   РЕЗИДЕНЦИЯ МЕРКУЛОВА
   _____________________________________________________________________
   Премьер беседовал с американским дипломатом Гроверсом уже второй час. Разговор их, при всей его внешней доброжелательности, очень напряжен и ответствен. Шифровка, полученная от американского журналиста Губермана, аккредитованного при правительстве Читы, о возможности русско-японских переговоров, совершенно недвусмысленно говорила о том, что сейчас настал именно тот момент, когда можно <разлучить влюбленных>, имея в виду Спиридона Меркулова и великого микадо. Именно сейчас представилась возможность вбить клин в японо-белодальневосточный альянс. Это возможность редкостная и очень перспективная.
   Именно-то поэтому Гроверс и должен был убедить Меркулова в целесообразности американской ориентации.
   Гроверс брал Меркулова логикой и сухостью, отлично зная, что японский генерал Тачибана в разговорах с премьером всегда был мягок и торжествен.
   - По-видимому, господин премьер, вопрос вашего престижа на фронте борьбы с иностранной опасностью - я имею в виду конечно же красную опасность в первую голову - может решить не что иное, как уровень вооруженности ваших армий.
   Спиридон Дионисьевич вел себя по-купечески хитро: жевал седой ус, повторял свою присказку - <в этом деле надо тщательно разобраться>, улыбка не сходила с лица; старая заповедь: если плохи дела - улыбайся и кажись на вершине счастья. Вот только руки его производили движений несколько больше, чем обычно, - это только и выдавало волнение.
   - Как вам кажется, господин премьер, я прав или нет?
   - Теоретически - да, миленький мой. Только вопрос практики меня смущает. Вы далеко, а кой-кто близко. И потом, если на полную честность, говорливы больно у вас политики. Маяк - он чем ценен? Он ценен тем, что постоянно, в одном направлении подмигивает, а вы Колчаку мигали, мигали, а потом спать ушли. А наши верные японские союзники - те подобным образом не поступили.
   - Мы в данном случае разбираем вопрос перспективы сопротивления полчищам, угрожающим вам с запада, из Хабаровска.
   - Миленький, миленький мой Гроверс, молодой вы, хитрите слишком хитро. Вас больше всего сейчас волнует, как бы желтых - плечиком, плечиком да обратно на острова с Дальнего Востока! Разве не так? Оттого и проигрываем во всем, что норовите мелкие интриги решить, а крупной интрижки, московской, - ее вроде бы и нет для вас. Про вооружение наше для чего говорите? Из нелюбви к Ленину? Не только. Из нелюбви к микадо. Чтоб его позлить, а нас с ним рассорить.
   Гроверс откинулся в кресле, чувствуя в себе остро вспыхнувшую злобу. Молодые - честолюбивы, им кажется, что нет их хитрей и прозорливей, старики, им кажется, медленно мыслят, а вон, пожалуйте, старик, старичок, а все понял, все на свои места расставил и смеется, усатый дьявол!
   - Господин премьер, мы в Америке умеем ценить шутку. Вам следовало бы родиться американцем.
   - Как бы мне им стать не пришлось, - ухмыльнулся Меркулов. - Уйду вот в отставку и к вам попрошусь. Ботинки чистить на улицах стану. - И без паузы: - Сколько оружия-то дадите?
   - Три тысячи карабинов и патроны к ним, - быстро ответил Гроверс.
   - Патронов у вас тут нет...
   - Уже на подходе.
   - Сколько?
   - На каждый карабин по сотне.
   - Думаете, этого нам хватит до Москвы? Что с пулеметами?
   - Этот вопрос, а также проблема танков и артиллерии сей> час находится в стадии окончательного разрешения в Вашингтоне. По-видимому, решение этого вопроса находится в прямой связи с тем, какова будет ваша позиция.
   - Не иначе как совместное заявление имеете в виду? Чтоб мои япошата заурчали, да? Не совсем это логично у вас выходит, вы передайте своим начальникам: как только я сделаю заявление, которое Токио сможет расценить как смену моих симпатий, так сразу же я получу от них в пять раз больше того, что можете дать вы. У них конгресса нет. У них все тихо решается, без шума. Если их премьер скажет <надо>, то и будет так незамедлительно. А вы ратификанты, вы богатые, вам и в демократию можно поиграть. Хорошо. Я обдумаю наш разговор. Заметьте, что мне надо получить двадцать танков, двадцать аэропланов, сорок орудий и не меньше пятидесяти пулеметов - как первоначальный взнос. И еще: мне нужно знать, чего хотите вы.
   - Только справедливости и...
   - Бросьте, - сказал Меркулов, поднимаясь. - Не надо. Это вы для дам приберегите. Если у вас нет точных директив, запросите Вашингтон. Скорее всего, вас интересует наша береговая зона в районе Камчатки и Сахалина? Словом, запросите все: что, почем, где и зачем... И, пожалуйста, сделайте мне дружескую услугу: тщательно разузнайте, какая из ваших фирм, желательно с восточного побережья, захотела бы заключить со мной контракт на поставки чесучи и трепангов с крабами.
   Меркулов проводил Гроверса до двери. Возвратился к столу. Улыбка сошла с его лица. Тяжело Спиридону Дионисьевичу. А что делать? Если японцы действительно начинают тур вальса с красной Читой, - надо готовиться к активному противодействию. И потом - в политике, как в торговле: если есть выбор, куда больше шансов купить хороший товар. Если выбора нет, всучат мешковину вместо полотна, и не пикнешь. Что ж, японцы своими намеками на переговоры с красными, даже помогли косвенно. Позиция - и в дипломатии, и в семейной жизни - основа основ. Кто первый, какую позицию занял он с самого начала, тот так и будет до конца хозяином. Умение обидеться наука, а умение прощать - целая отрасль наук. Здесь нельзя ошибиться и продешевить ни на йоту ни в чем: ни во взгляде, ни в жесте, ни в слове и спаси бог - в преждевременной улыбке. Уголки губ книзу, желваки чтоб ходили, и брови нахмурены. Вот так.
   - Господин премьер, - заглянул в кабинет Фривейский, - к вам генерал Тачибана.
   - Передайте господину генералу, миленький, что я занемог сердечным биением и прошу его свой визит перенести, предварительно согласовав его с министром иностранных дел.
   Фривейский изучающе посмотрел на Спиридона Дионисьевича и, чуть улыбнувшись, осторожно склонил голову:
   - Господин премьер, я немедленно вызываю вашего домашнего врача и уже потом отвечаю генералу Тачибане.
   - Это жалко будет выглядеть, - возразил Меркулов. - Будто мы вызюзюкиваем оттого, что их боимся. А мы не боимся. Молоденькая вдовушка кавалеров себе выбирает, потому что не девица она и в любви уже преуспела. Откажите просто - в глаза.
   ...Тачибана ушел из приемной задом, все время кланяясь, а в глазах у него жалость к столь внезапной перемене в самочувствии великого человека.
   На пороге генерал остановился и еще раз повторил:
   - Я прошу вас передать Фривейски-сан, господину премьер-министру временного приамурского правительства мои выражения самой глубокой скорби и высокого уважения.
   Фривейский отметил для себя, что эпитет <временное> по отношению к правительству Меркулова господин Тачибана применил впервые, столкнувшись носом к носу с Гроверсом, вышедшим от премьера, и получив отказ в аудиенции с вызывающей, отнюдь не протокольной наглостью.
   Другой-то, помоложе, ринулся бы к себе в резиденцию - готовить ответный контрудар сокрушающей силы, а Тачибана - он в летах, он со Спиридоном Дионисьевичем почти одногодок. Он понимает, что удар - дело последнее. Уколол <временным> - и достаточно пока, на день им суеты хватит. Тут в другом весь корень: надо срочно запросить Токио и местную агентуру, не обидел ли кто из японских предпринимателей Спиридона Дионисьевича, Николая Дионисьевича или его сына - мальчик тоже подторговывает, хотя ему еще только семнадцать. Если кто братьев обидел все немедленно возместить из секретных фондов и парочку таких контрактов подсунуть, что только звон желтый в ушах зазвенит.
   Генерал Тачибана умел даже и думать по-русски. Поэтому особенно волноваться он не стал и поехал на партию бриджа к французскому консулу. Туда же был приглашен генерал Молчанов, главком белой армии. С ним есть о чем поговорить - умница человек. И тонок, очень тонок.
   По дороге к консулу генерал Тачибана успел заехать к министру иностранных дел господину Николаю Меркулову. Братья еще не успели созвониться, как и предполагал генерал, и поэтому он был уверен в аудиенции. Их разговор был кратким. Тачибана несколько усталым голосом таким голосом обычно говорят с ревнивыми женами, которые не понимают степени занятости мужа, - объяснил:
   - Нельзя смотреть и видеть только то, что перед глазами. Это привилегия детей, но дети не являются партнерами в решении вопросов международной значимости. Дайренские переговоры нужны не нам. Они прежде всею нужны вам. Почему? Извольте: во-первых, они будут продолжаться по крайней мере два-три месяца, то есть именно столько времени, сколько потребуется вашему генштабу для окончания работ с планом победоносного наступления на ваших противников. Во-вторых, если красные согласятся с нашими требованиями, то вас это устроит не меньше нас. Если они откажутся от наших требований, тогда вы уж в вашем генштабе будьте готовы. Это вы брату передайте, а то он не принял меня, сказавшись больным, и американцем меня пугал. Николай Дионисьевич, не надо так с нами, не надо... Мы обижаемся так же, как и вы. Только мы улыбаемся, если обижены, а вы плачете. Вот и вся разница.
   А пока Тачибана ехал во французский особняк, парижский консул говорил с Гиацинтовым, интересуясь дальнейшей участью большевиков, арестованных по делу подпольной газеты. Он говорил о необходимости находить третье решение судьбы политического противника. Ни в коем случае - террор, это плохо принимает мировое общественное мнение. Но недопустим и пустой либерализм в России либерализм обязательно кончается кровью.
   - Любой поступок разрешен, - заметил консул, - только всегда необходимо иметь про запас того, кто потом станет козлом отпущения. Хотя, простите, - прервал себя консул, - еще могут подумать, что я вмешиваюсь в ваши внутренние дела.
   Гиацинтов быстро глянул в мягко улыбающиеся консуловы глаза.
   - Гродеково, центр семеновской группировки, - закончил беседу консул, направляясь, встречать Тачибану, - кажется, последний железнодорожный пункт, а там граница. То есть возможна высылка большевиков, а не казнь. Забытое благородство по отношению к оппозиции. Это понравится миру. А если Семенов в Гродекове красных обидит, это уже не ваша забота, а ваша печаль. Да, мы заболтались, прошу вас в тот зал, Кирилл Николаевич, бридж обещает быть интересным, хотя несколько вялым. Где же господин Ванюшин?
   - По-моему, в библиотеке.
   - Нет, - глухо ответил Ванюшин из-за камина, - он не в библиотеке, он - здесь.
   Исаев зашел к Фривейскому и возгласил с порога:
   - О, великий и всесильный!
   - Говорите еще, - шутливо попросил Фривейский и закрыл глаза, показывая, как это ему приятно.
   - Итак, завтра в три? - спросил Исаев тихо.
   - Да. Я заеду за вами в <Версаль>, Максим Максимыч. Только смотрите: проиграем мы с вами все на свете.
   - Это даже занятно, иногда проигрыш полезней выигрыша.
   - В каком смысле?
   - В том смысле, что все переоцениваешь. Заново и трезво.
   Секретарша принесла последние газеты. Исаев и Фривейский профессионально быстро проглядели полосы. Фривейский усмехнулся.
   - Послушайте, какую заметку тиснул ваш орган: <Загубили, суки, загубили! От тюрьмы, как и от сумы...>
   Исаев и сам увидел заметку, сообщающую о похоронах Васильева красного лидера. Он тоже рассмеялся вровень с Фривейским: смешок, смех, хохот; спрятал газету в карман и ушел, рассеянно раскланиваясь на лестнице со знакомыми.
   А в редакции заврекламой визгливо кричал, оправдываясь:
   - А откуда я знал, что контрразведка рассердится?! Мне важно, чтобы не рассердились подписчики! Тоже мне, понимаешь, Наты Пинкертоны!
   Заместитель редактора, распекавший рекламу, басил:
   - Не визжи! Отвечать приходится мне - по телефону. А вот в девять часов завтра ты будешь им отвечать не по телефону, а в комнате номер семь, на Полтавской, три.
   - Что за вопли? - спросил вошедший Исаев. - Как я понял случилось нечто непоправимое.
   - Откуда я знал, что тот тип филер?! - жалко кричал заврекламой. Откуда я знал, что это из охранного?!
   - Вы поменьше об этом распространяйтесь, - посоветовал замредактора, - а то вам наверняка шею свернут. <Загубили, суки, загубили!>.
   - Гиацинтов обижен, что их контору назвали сучьей? - поинтересовался Исаев.
   - Да нет! Совсем наоборот! Их возмутила фривольность тона о погибшем Васильеве!
   По-прежнему усмехаясь, Исаев вышел из кабинета и неторопливо отправился в кафе <Банзай>. Там он сел в уголке за бамбуковой перегородкой. Вскоре пришел Чен. Они молча переглянулись. Исаев раскуривал сигарету и шептал, пока лицо его было скрыто в пахучем голубом дыму:
   - Предупредите подполье, что похороны Васильева - провокация. Никто не должен идти на кладбище...
   ХАРБИНСКИЙ ВОКЗАЛ
   _____________________________________________________________________
   К перрону подходит состав, прибывший из Читы. В салон-вагоне правительственная делегация ДВР во главе с Федором Николаевичем Петровым и Василием Константиновичем Блюхером, направляющаяся на переговоры с японцами в Дайрен.
   Звенят разбитые стекла вагонов. Улюлюкают на ночном перроне белогвардейцы.
   Орут:
   - Вон отсюда, палачи!
   - Убирайтесь, комиссары!
   Японская полиция стоит чуть в сторонке, в белых перчатках и ослепительных гетрах. Лица улыбчивы и доброжелательны. Руки сложены на животиках: ни дать ни взять - игрушечные полицейские. Делать им сейчас ничего нельзя: демократия прежде всего. Кричать можно что угодно и кому угодно. Нельзя разрешать действовать физически. Это нехорошо. Это даже некрасиво. Этого полиция постарается не допустить.
   Выходят наши товарищи на привокзальную площадь, а там кричат еще пьяней и похабней, просто извозчичьим матом орут.