Семенов Юлиан Семенович. Паpоль не нужен

   - Зачем, Кирилл?! Это подло!
   - Если вы пришли к нам, князь, то вам придется несколько пересмотреть прежние понятия о подлости и честности. Вы поступите как патриот России, потому что красные завлекают к себе кадровых военных; они таким образом становятся сильнее в военном отношении, понимаете меня? Необходимо оставить большевиков с их же быдлом, а кадровиков посадить в тюрьму до нашего возможного прихода. В большом надо уметь жертвовать малым, не так ли?
   - Скажите правду: ваш скепсис - это ход картежника, который боится спугнуть талию?
   - С вами опасно сидеть рядом, князь. Вы ясновидящий.
   Гиацинтов вызвал адъютанта, вечно сияющего вкрадчивого Пимезова, и спросил его:
   - Воленька, не сочтите за труд поинтересоваться: из Хабаровска никаких новых известий не поступало?
   - О Постышеве?
   - Да.
   - Я уже интересовался, Кирилл Николаевич. Пока ничего.
   - Нет вестей - уже хорошие вести, - сказал Гиацинтов задумчиво. Барон Унгерн обожает повторять эту фразу, а он фанатик веры, я отношусь к нему с большим доверием. Я прошу вас, Воля, все время следить за новостями.
   - О, конечно, Кирилл Николаевич.
   Адъютант неслышно вышел из кабинета. Гиацинтов остановился напротив Мордвинова, долго на него смотрел, а потом сказал задумчиво:
   - А то плюньте на все, князь. Оставайтесь, право слово, а?
   ХАБАРОВСК. ЦЕНТР
   _____________________________________________________________________
   Утром город был одет голубым туманом. Снизу, с Канавы, тянуло горьковатым дымком - во дворах жгли мусор. С реки поднимался туман, и город стал похож на Петроград: дома, вывески, деревья на Муравьево-Амурской улице зыбки и смотрятся словно через папиросную бумагу. Хабаровск еще не проснулся: редко прогрохочет извозчик по булыжнику, простучат каблучки по тротуару, и снова влажная тишина ложится на город.
   Постышев в кожаной куртке, подняв воротник, вышагивал по улице.
   Возле дома, где помещался профсоюз конторских служащих, толпилась очередь: дамочки в потертых пальтишках с облезлыми соболями, сухощавые, тщательно выбритые мужчины в офицерских шинелях без погон, два милиционера и делопроизводитель исполкома Лысов.
   Постышев остановился и негромко спросил даму в шляпке с заштопанной вуалеткой:
   - За чем стоим?
   - Скоро будут выдавать благотворительные американские посылки.
   Ни милиционеры, ни Лысов Постышева не видели, а если б и увидели, так не сразу признали бы: фуражка надвинута низко на глаза, воротник приподнят, только торчит у комиссара Восточного фронта нос и топорщатся коротко подстриженные рыжие усы.
   - Вы слыхали, - говорят в очереди, - оказывается, из чикагского яичного порошка можно прекраснейшим образом делать кексы.
   - Что вы говорите?! Их яичный порошок сделан из нефти, от него химией воняет за версту.
   - Нефтью стали рак лечить.
   - В России теперь у каждого рак души, а тут нефть бессильна.
   - Что же вы предлагаете?
   - Нагайку. Прекрасное лекарство.
   - Я б яичным порошком большевиков кормил, от него брюхо пучит и газоном-с отходит.
   - Сударь, здесь дамы.
   - Какие это дамы? Проститутки.
   - Они же старухи!
   - А вы старых проституток не видели? Особый смак! А вон в вуальке спекулянтка. Э, милиционер, махорки нет?
   Милиционер обернулся, чтобы ответить, и заметил серые спокойные глаза Постышева. Минуту он вспоминал, где видел эти глаза, а вспомнив, легонько толкнул локтем товарища.
   - Влипли, - прошептал он, - комиссар тут.
   - Можно вас в сторонку? - сказал Постышев милиционеру.
   Не дожидаясь ответа, комиссар перешел улицу и вышагивал до тех пор, пока очередь не исчезла, растворившись в тумане. Он остановился возле тумбы, на которой были расклеены афиши. Сразу же полез за папиросами, закурил, зло отшвырнул спичку, нахмурился и, не оборачиваясь, тихо спросил:
   - Ну?
   Трое - за его спиной - молчали.
   Постышев резко, корпусом развернулся.
   - Нищенствуем? - гневно спросил он. - Подачку клянчим?
   Милиционер - тот, что постарше - поднял голову, и Постышев увидел, как тряслось его одутловатое, с желтизной лицо.
   - Я в семье сам - шестой, товарищ комиссар. Четверо мальцов у меня. Младшенькому - год. У него живот вздутый и ноготки не растут...
   - У меня трое, - сказал второй милиционер.
   - Жена в чахотке, - пояснил Лысов. - Кровохарканье третий месяц. И дочка при смерти. Я им бекон на сальце топлю...
   Тихо в городе. Спит еще Хабаровск.
   - Я понимаю, - враз сникнув, сказал Постышев, - я понимаю... Что же делать-то, а?
   - Так вам видней, товарищ Постышев, - жестко ответил Лысов. - На то вы и комиссар...
   - Детишек очень болезненно хоронить, - сказал милиционер, - они в гробу махонькие и до того тихие, что глохнешь...
   - Зайдите ко мне в штаб завтра утром, - сказал Постышев.
   Ушел он быстро, еще больше ссутулившись, вышагивая длинными тонкими ногами с выпирающими коленями - широко и торопливо.
   ГАЗЕТА <ВПЕРЕД>
   _____________________________________________________________________
   Заместитель редактора Григорий Иванович Отрепьев - поэт. Ночами не спит, учится технике стихосложения, даже пожелтел весь, насквозь светится. Оттого страсть как нервен.
   - Пал Петрович, - прокричал он Постышеву, который вешал свою кожанку на ржавый крючок за дверью, - есть тема для хорошей басни. Понимаешь, военное начальство по железной дороге без билетов ездит, а если контроль наган ему в нюх, и весь разговор. Я тут басенку накидал, посмотри.
   - Басня, - усмехнулся Постышев, - это литература угнетенных. Ты впрямую пиши, с фамилиями и полными именами.
   Постышев был первым редактором этой газеты. Поэтому и сейчас он проводил здесь, в маленькой типографии, возле метранпажа Моисея Соломоновича, час-другой, но обязательно каждый день. Читает комиссар по-редакторски: быстро и с карандашом.
   - Давай-ка посмотрю.
   - Посмотри...
   - Нет, - раздраженно сказал Постышев, пробежав глазами строки, - от такой басни ни холодно, ни жарко. Тут деликатничать нечего. Пиши впрямую, как есть.
   Отрепьев пожал плечами:
   - Берешь ответственность, Петрович?
   - Беру, Гриша, беру.
   - Ладно. Сейчас в типографии имена переберу, всех обзову по правде.
   - Обзови, - усмехнулся Постышев и отошел к окну, где лежала свежая верстка.
   Он просмотрел полосы и сердито потушил окурок в старой консервной банке.
   - Послушайте, Моисей, вы когда-нибудь подсчитывали, сколько слов в нашей газете?
   - Много, - скорбно ответил Моисей Соломонович. - Очень много пустых слов.
   - Я сегодня ночью подсчитал: у нас в газете употребляется четыреста слов! Понимаете? Всего четыреста из сорока тысяч в словаре русского языка. Не статьи - а интендантские отчеты. В сон клонит. Или вот, пожалуйста, верстаете на первой полосе: <Н а ш е д ш е г о е н о т о в у ю м у ф т у, пропавшую в то время, когда я продавал открытки советских вождей, прошу оную вернуть гражданину Ц ы п л я т н и к у в горторг>.
   - Гражданин Цыплятник платит за объявление золотом.
   - Четвертая полоса есть для Цыплятника.
   - Если мы объявления станем печатать на четвертой, кто будет читать первую?
   - Это зависит от того, как сверстана первая полоса.
   - Вы же видите, как она сверстана: <У д а р и м п о с п е к у л я н т у>. Уже сколько раз по нему ударяли, а он все-таки жив. Может быть, в том, что он жив, больше вины комиссара Постышева, чем гидры мировой буржуазии?
   - Крестьянка, которая тащит на базар молоко, чтобы потом детишкам купить букварь, - не спекулянтка, хотя кое-кто склонен ее в этом обвинять. Тут есть вина комиссара Постышева, не спорю.
   В редакцию вернулся Отрепьев.
   - Слушай, Пал Петрович, - сказал он с отчаяньем, - ей-богу, нет сил работать. Пять человек на всю типографию. Мое письмо у тебя месяц лежит прибавь две единицы.
   Не отрываясь от газетных полос, Постышев ответил:
   - Наоборот. Я у тебя одну единицу забираю. И паек с деньгами делю между милицией и исполкомом. У них люди голодают. И не кричи, Григорий Иванович, тут крик не поможет. Хоть басню пиши.
   Курьер положил перед Постышевым только что полученные сводки телеграфного агентства ДВР - Даль Та. Постышев быстро пролистал бланки с последними новостями. На одном сообщении он задержался. Обхватив голову руками, изогнулся вопросительным знаком, фыркнул.
   - Ну-ка, прямо в номер. Моисей, снимите объявление Цыплятника, пусть поищет муфту завтра. Тут интересный материал: присуждение Нобелевской премии. Кандидатами выдвигались Горький, Герберт Уэллс, Бернард Шоу, Габриэль д'Аннунцио и Анатоль Франс.
   - Максимычу дали! - обрадовался Отрепьев.
   - Горький, Франс и Аннунцио вычеркнуты за <близость к идеологии коммунизма>. Бернард Шоу и Герберт Уэллс отведены из-за того, что им свойственна <ветреность во вдохновении>. Премию получил маркиз О Кума.
   - Это кто ж такой?
   - Знать надо. Японский дипломат. Двадцать одно требование Китаю он писал. Сволочь. Ну-ка, я комментарий в номер сделаю, и быстренько в штаб. Громов у меня задурил.
   ШТАБ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА
   _____________________________________________________________________
   Комбриг Громов пил чай быстрыми глотками, обжигаясь. Лицо его было скорбно, будто у обиженного ребенка.
   - Я ничего не понимаю, Павел, - говорил он, - я два дня его речь с карандашом читал. И что же? Я работал в подполье, я дрался с Колчаком вон две дыры в груди. А теперь? Допуск частной собственности и капитализм! И кто же это говорит?! Это же Ленин говорит, Павел!
   Постышев рассеянно слушал Громова, смотрел в большое итальянское окно и молча, тяжело затягиваясь, курил. Папиросу рвало красными искрами, сжимало, бумага желтела и прожигалась изнутри черно-красными кружочками, будто взрывчиками. В кабинете плавал слоистый фиолетовый дым. В двух пепельницах высились горы окурков.
   - Значит, все двадцать лет борьбы впустую?! Значит, каторга девятьсот третьего года псу под хвост?! Девятьсот пятый к черту?! Значит, прощай, революция?! И кто это провозгласил с трибуны съезда, Павел?! Ленин! Да я ж лучше еще десять лет с пустым брюхом прохожу, чем буржуя терпеть! Э, чего там говорить...
   - Говорить есть чего. Ты в партии двадцать лет, ты у нее ничего не просил, потому как ты ее солдат. Мы с тобой не в счет. А рабочий, который бросил станок? А мужик, что от земли ушел? Зачем? Во имя лучшей жизни он все бросил.
   - Так он же свободу получил!
   - Голодной свободе грош цена. На голодной свободе тираны рождаются. Да и не свобода это, если она голодная, а рабство навыворот.
   - И слово какое пузатое - нэп! Теперь в каждом хозяйчик проснется... И вместо того чтобы его по шапке, - наоборот, гладь его, сучару, по головке. Развратят народ, погубят.
   Постышев поднялся. Длинный, худой, нескладный.
   - А ты зачем? - взорвался он. - Партбилет в кармане носить? Охать да ахать, если непонятно? А вот ты смоги так, чтоб рабочий на твоем заводе жил лучше, чем на фабрике у буржуя! Смоги! Воевать выучился, а вот теперь торговать выучись. Строить! Хозяйствовать! Не научимся - сомнут. Вот что Ленин сказал! Ишь герой - в атаку поднимать. Не гордись - обязан! А ты за прилавок стань! Что? Не нравится белый фартук? Ты чистый, а торговец не чистый? Не с руки тебе торговать, да? Не коммунизм это, да? А что ж такое тогда феодализм? Феодал - он тоже одни турниры да войны уважал, а строитель с торговцем для него вовсе не люди. Смотри, Громов, феодалом станешь. Это я серьезно тебе говорю. Я вот тебя в гормилицию с такими настроениями пошлю, там голодуха, я посмотрю, как тебя на тачке вывезут с твоей ортодоксальностью. Имей в виду - ортодокс иногда хуже врага может стать.
   После долгой тяжелой паузы Громов ответил:
   - Нет, Павел. Не понять мне этого.
   - А ты подумай. Не поймешь - клади партбилет, так честно будет.
   - Партбилет я тебе не положу, он мне заместо сердца. А драться стану.
   - Это валяй. Тут я тебе мешать не могу. Только с кем драться собираешься? С Лениным? Слаб.
   Громов поднялся, яростно оттолкнул кресло, пошел к двери не прощаясь. Постышев долго смотрел ему вслед - задумчиво и устало.
   Молоденький адъютант заглянул в кабинет, тихо доложил:
   - Товарищ комиссар, к вам из Москвы.
   - Кто?
   - А он фамилию не говорит и мандата не кажет. Морда у них больно аккуратная - я на всякий случай в политохрану брякнул.
   - Это как должно понимать - брякнул?
   - Понимать так, что позвонил.
   - Ну, тогда зовите, - усмехнулся Постышев.
   В кабинет зашел Владимиров.
   - Здравствуйте, - сказал он, - я от Феликса Эдмундовича.
   Постышев прочитал мандат, потом, как и предписано в мандате, сжег его, усадил Владимирова, устроился напротив него и спросил:
   - Когда будем говорить: сейчас или передохнете?
   - Если можно, передохну. В теплушках не поспишь.
   - Ложитесь на диван. Если я уйду - вот здесь все материалы для вас. Подполье - в синей папке. В зеленой - меркуловцы. Прочитайте, есть занятные документы. Даже кто как в покер играет. И какие взятки берет на бегах секретарь премьера господин Фривейский. Сейчас шинельку принесу, укрою вас. И окно пошире откроем - с Амура свежестью тянет.
   Владимиров отошел к дивану, сбросил сапоги, вытянул ноги, стащил до половины пиджак и сразу уснул, словно потеряв сознание. Постышев на цыпочках подошел к окну и пошире открыл створки. Сизый табачный дым потянуло, словно в трубу. На столе зашелестели бумаги. Захлопала на стене огромная карта. А на карте синие стрелы - острые, злые - со всех сторон направлены на ДВР: и с Владивостока, и с Китая, и с Монголии.
   Постышев взглянул на Владимирова. Тот спал, сложив руки на груди, как покойник. Вспомнилась шифровка из Владивостока: трое связных расстреляны в контрразведке белых, В нашем штабе, возможно, сидит их человек.
   В дверь постучались. Постышев спросил шепотом:
   - В чем дело?
   В кабинет заглянул шофер штаба Ухалов.
   - Куда едем, Пал Петрович?
   - В городской театр, там учительская конференция бушует.
   Ухалов лениво глянул на спящего и вышел.
   ГОРОДСКОЙ ТЕАТР
   _____________________________________________________________________
   В зале полно народу - яблоку упасть негде. За столом президиума взволнованные, часто переговаривающиеся люди. Они что-то писали на маленьких клочках бумаги, рвали написанное, то и дело посматривая на Постышева, который сидел с краю и был отделен от остального президиума пятью пустыми стульями. На трибуне сейчас человек в пенсне, бородка клинышком, под мятым пиджаком - ослепительной чистоты рубашка и большой, красиво повязанный черный галстук.
   - И вот, изволите ли видеть, - налегая грудью на трибуну, говорил он, - является ко мне комиссар с трехклассным образованием и молвит свое просвещенное слово. <Ты, говорит, буржуйская твоя харя, почему не читаешь детишкам народные стихи Демьяна, а заместо них читаешь помещика Пушкина?> Говорит, а я чувствую: он пьян! И с красным бантом на груди!
   Постышев подождал, пока в зале утихнет возмущенный гул, и бросил с места реплику:
   - Вас возмущает красный бант или запах алкоголя?
   На галерке и в задних рядах - смех, передние ряды хранят молчание, хотя некоторые сдерживают улыбку; в президиуме суетня и быстрое перебрасывание записками. Председательствующий позвонил в колокольчик и нервически призвал уважаемое собрание к спокойствию. Оратор, несколько оправившись, продолжал:
   - Уж если гражданами большевиками провозглашена свобода, то позвольте учить детей на тех примерах, которые близки мне! А стряпня разнузданного хулигана и футуриста Маяковского отдает половой распущенностью. Не мешайте, - обращается оратор к Постышеву, - сеять разумное, доброе и вечное! Вы пишете директивы, а я отвечаю за души детей! И воспитывать их в зверстве, распускать в них инстинкты я не позволю никому, чего бы мне это ни стоило! Я знаю, что грозит мне за это выступление, но я не могу молчать!
   Первые ряды рукоплещут, президиум - весь в улыбках, ядовито поглядывает на комиссара, только на галерке и в задних рядах шум и говор. Постышев сидел, подперев голову кулаками, смотрел задумчиво в одну точку и вроде бы нет его здесь.
   На трибуну, продираясь сквозь тесно сидящих в проходе, вышел парень в гимназическом френчике, перепоясанном солдатским ремнем. Лицо у него удлиненное, нервное, бороденка и усы под Дон-Кихота, на белых щеках горит нездоровый румянец, видимо туберкулез у парня. Не дожидаясь тишины, он начал говорить, выкрикивая фразы в разномастный зал:
   - Пусть гражданин Широких тут не играет в святую добродетель. Для него Маяковский - символ революции, и нечего болтать про половые инстинкты и распущенность! Для вас футуризм так же страшен, как и большевизм! Вы хотите растить из детей беленьких херувимчиков? Не позволим! Основа развития - борьба, и мы должны воспитывать подрастающее поколение солдатами, ибо история человечества - это история войн! Так было, так есть, так будет! А сладенький пацифизм Широких идет совсем от другого! Это он сейчас пацифист, а завтра он станет учить детей белогвардейским гимнам! И я этого господинчика за его речи, в порядке профилактического предохранения, предлагаю изолировать к чертовой матери! Меньше двоек пролетарскому элементу всадит!
   В зале - грохот, свистки, вопли, возмущение, овации, визг.
   Постышев поднялся со своего места и неторопливо пошел к трибуне. Он долго откашливался, а потом заговорил - глуховато, по-волжски окая:
   - Тут мне придется на два фронта сражаться. И с учителем Широких, и с его молодым оппонентом, который, по-видимому в силу юного возраста, вообще к учительству относится как к сплошному классовому врагу. (Смех.) Молодой товарищ, как я заметил, увлечен теорией профессора Леера, который утверждал, что война есть главный импульс продолжения жизни на земле. Леер приводил одним из главных доводов в защиту своей теории тот факт, что война началась с появлением человека, ибо мужчины дрались друг с другом за женщину - не за прекрасную возлюбленную, а за ту, что приносит потомство, только лишь. Однако дальнейшую эволюцию человечества Леер опускал, потому что она против него. Действительно, примитивное проламывание черепов сменилось рыцарскими турнирами. Но и это прошло. Турниры и дуэли сменились маскарадами, а за женщину воюют прекрасной строкой Пушкина. (Аплодисменты учителей.) Иные причины порождали и порождают войны. История человечества, молодой мой товарищ, есть все-таки история мира, но не история войн. А с учителями следует вам уважительно говорить, право слово... Не надо так. Обвинения клеить - последнее дело. Вот так-то. А вы, учителя, обязаны растить молодежь широко и всесторонне образованной, понимающей истинные причины войны и мира, добра и зла. Отвечаем за детей мы, большевики. Мы доверили вам, учителям, воспитание новых ч е л о в е к о в. Но мы, гражданин Широких, можем вас из школы изгнать, если вы не приемлете нас. Если вы против нас - боритесь! Я уважаю открытый бой. Но не все идут на открытый бой. Большинство шушукается. Деритесь, но не шушукайтесь! Нет ничего страшнее учителя-двурушника, который исповедует в душе одно, а вслух проповедует обратное. (Овация галерки и амфитеатра). Что-то, правда, учительство со мной не очень соглашается? Или молчание в данном случае синоним согласия? (Смех на галерке и в амфитеатре.) Я думаю, это проявится при голосовании за резолюцию в целом. Повторяю: вы можете любить или не любить Маяковского - это дело ваших личных вкусов, но вот свободы учить чему заблагорассудится одному лишь Широких - такой свободы мы вам не давали и не дадим!
   Постышев медленно возвратился на свое место. Галерка и амфитеатр, поднявшись со своих мест, аплодировали. Партер - островками. Председательствующий поднялся и несколько растерянно провозгласил:
   - Перерыв!
   Широких, отталкивая острыми локтями окружающих его людей, торопился за Постышевым, который шел к выходу.
   - Послушайте! - закричал Широких. - Послушайте! Комиссар!
   Постышев обернулся и подождал, пока учитель пробьется к нему сквозь жаркую, шумную толпу.
   - Вы, оказывается, интеллигентный человек, - сказал, отдышавшись, Широких, - просто-напросто интеллигентный.
   - Стараюсь. Вот ораторскому искусству не учен - так что простите за резкость, ежели была. Но искренне говорю вам: учительство считаю нашим цветом и надеждой нашей. А с надежды особый спрос. Вот так-то. Всего вам наилучшего.
   Постышев протянул Широких руку, тот пожимал ее, жадно рассматривая Комиссарово худое лицо.
   В перерыве Широких взволнованно ходил от одной группы к другой:
   - Я потрясен, господа! Он мыслит широкими категориями, этот Постышев, он мыслит! Неужели мужик пробуждается? Неужели жизнь не зря прожита?!
   - Перестаньте, Платон Макарович... Ему эти речи еврейчики пишут, а он их по ночам зубрит. Глаза у него оловянные. Или не заметили?
   - Злобствование, - возразил старичок в золотом пенсне, - наихудший аргумент в споре. Комиссар - фанатик, но он умеет логично мыслить.
   - В нем есть мужицкая доброжелательность, - согласилась дама из женской гимназии грассирующим басом.
   - Я проголосую за их резолюцию, - сказал старик в пенсне.
   - Ну, уж извините... Надеюсь, вы, Широких, против?
   - Я воздержусь, - задумчиво ответил Широких, - пока что я воздержусь...
   КАБИНЕТ ПОСТЫШЕВА
   _____________________________________________________________________
   Владимиров сидел за столом, перелистывая бумаги в папках, оставленных ему Постышевым. Павел Петрович, вернувшись из театра, подивился тому, как гладко причесан его гость; лицо свежее, будто спал он не два часа, а добрых десять; щеки лоснятся после бритья, и в прокуренном кабинете легко пахнет довоенным сухим одеколоном.
   - Эк вы, однако, лихо со сном управились, - сказал Постышев, - я думал, вы часика три-четыре на ухо надавите. До восьми еще времени хватит.
   - Выход назначен ровно на восемь?
   - Да, Надо, чтобы вы ночью перешли границу нейтральной зоны.
   - Я просмотрел материалы из Владивостока. Увы, там слитком много благоглупостей и сплетен. Пишут, например, что Меркуловы - болваны и кретины, Гиацинтов - глупый трус, японцы - хуже баранов, американские резиденты - доживающие последний день кровавые империалисты. Если Меркуловы - кретины, то мы, следовательно, еще большие кретины: кому проиграли, кому Владивосток отдали?! Если полковник Гиацинтов трусливый болван, то почему все-таки наши люди взяты его контрразведкой? Что за манера у нас такая появилась идиотская - безответственно болтать о враге все, что угодно, только потому, что он враг?! Как тут не вспомнить про услужливого дурака! Простите, Павел Петрович, - оборвал себя Владимиров, просто я очень зло принимаю фанфаронство и комчванскую благоглупость.
   - Ничего, ничего, вслух посердиться - куда как облегчает. Я иной раз по ночам в кабинете ору - стены звоном дрожат. Помогает. Теперь я хочу вам кое-что порассказать. Сейчас во Владивостоке было несколько очень подозрительных арестов в большевистском подполье: по-видимому, в организацию проник провокатор. Поэтому вам придется работать пока что автономно. Вас найдут, когда в этом появится необходимость, вы сами никого не ищите. Связь у вас будет идти через товарища Чена. Это Марейкис, бухарец, опытный чекист. На корейца похож, поэтому - Чен. У него налажена почта через торговцев наркотиками, которые ездят в Харбин. Но это, как говорится, его дело. Ваше определено для вас Феликсом Эдмундовичем достаточно точно. Предпринимать что-либо вы можете только в экстреннейших случаях. По обычным делам не надо, сдерживайте себя, как ни горько порой может быть. Теперь еще вот что: во Владивосток приехал из Дайрена ваш знакомый - Ванюшин, редактор <Ночного вестника>.
   - Николай Иванович?!
   - Да. Вы, кажется, у него работали при Колчаке в пресс-центре?
   - Громил красных дьяволов печатным словом.
   - Как вы с ним расстались?
   - Товарищами. Он считает, что я эмигрировал в Лондон.
   - Это очень здорово, потому что сейчас Ванюшин - третий человек, сразу же за Меркуловыми.
   - Любопытно.
   - Теперь вот что... С финансами у нас, как всегда, ни к черту, поэтому мы только самую малость для вас приготовили.
   - Я понимаю.
   - Когда пойдем знакомиться с провожатыми, обговорим запасные формы связи. Пароль... Хотя, пожалуй, пароль там не нужен. Чена вы по фотографии узнаете, слова тут ни к чему. Встретит вас на вокзале Васильев, он легал, руководитель профсоюза грузчиков, это - вторая, запасная ваша связь. Парень он обаятельный, добрый парень. Любимец рабочего Владивостока. Если, не дай бог, какие-нибудь неожиданности - Чена найдете в кафе <Банзай>. Ванюшина - в ресторане <Версаль>.
   Сухо затрещал телефон. Постышев снял трубку:
   - Я слушаю. Кто? Трибунал? Что у вас? Филиповский?! Не может быть! Я приеду на допрос.
   Он швырнул трубку на рычаг и брезгливо поморщился. Посидев мгновение в неподвижности, он рывком поднялся, сказав:
   - Ну что ж, пошли собираться. С командующим познакомлю: Степан Серышев - великолепный человечина. Пошли.
   Постышев пропустил Владимирова перед собой, положил ему руку на плечо, заметив:
   - Экое у вас плечище-то железное, просто Самсон...
   - Чтобы не появилась Далила, надобно будет срочно обстричь волосы, спокойней как-никак...
   Они быстро шли по длинному коридору штаба, весело переговариваясь, и свет из окон то выплескивал на них солнце, то - в простенках - мрак поглощал их. Но когда их поглощал мрак, все равно был слышен глуховатый бас Постышева и низкий широкий смех Владимирова. Так шли они рядом, а потом скрылись за тяжелой дубовой дверью.
   ВЛАДИВОСТОК. РЕЗИДЕНЦИЯ МЕРКУЛОВА
   _____________________________________________________________________
   Премьер приамурского правительства незаметно для себя подражал - даже в мелочах - Александру Федоровичу Керенскому. Он носил такой же полувоенный костюм, так же сидел в автомобиле - сзади, справа от шофера, так же ласково улыбался офицерам, которые картинно козыряли ему, когда лимузин с трехцветным романовским флажком на радиаторе проезжал по Владивостоку, так же говорил: сначала чуть слышным, усталым голосом, а когда разойдется, не остановишь - мечет Спиридон Дионисьевич громы и молнии, картинно жестикулирует, только, в отличие от Керенского, часто поминает бога.