– Просто он уже пьян, а в таком состоянии он никого не любит, в отличие от меня.
   – Да уж, ты, когда выпьешь, действительно любишь всех людей мира и готов отдать им последнюю рубашку, летом пришел с работы голым, – жена переходит на привычное ворчание.
   – Но летом меня раздели рядом с моей родной школой. Подростки иногда раздевают пьяных, хорошо еще, что они не набили мне морду, в смысле – физиономию.
   – Это послужило бы тебе уроком, – заключает жена.
   Мы заходим в Эрмитаж, раздеваемся в гардеробе в подвальном помещении, покупаем билеты и пытаемся пройти с дипломатом. Но нас не пропускает милиционер. Приходится сдать наше богатство гардеробщице и получить вместо него красный пластмассовый номерок.
   Мы поднимаемся по главной лестнице на второй этаж, и тут же к нам подходит красиво одетая женщина и предлагает:
   – Не желаете ли индивидуальную экскурсию по Эрмитажу, господа?
   Я отвечаю:
   – Спасибо, мы сами сориентируемся, вы только подскажите, в какую сторону нужно идти, чтобы взглянуть на «Джоконду» Леонардо?
   Женщина спрашивает:
   – А откуда вы приехали?
   – Из Вепсарского заповедника, мы коренные вепсы, всю жизнь с женой занимались сплавом леса по рекам Петрозаводской области и вот первый раз выбрались в большой город и по совету друга хотим посмотреть на «Джоконду» Леонардо, потому что у нас нет детей, а мы очень хотим.
   Женщина-экскурсовод удивляется:
   – А при чем здесь «Джоконда»?
   – Как – при чем? Всем известно, что если бесплодная женщина будет полчаса пристально смотреть в глаза Джоконды, то она забеременеет. Дак куда нам идти?
   Лицо экскурсовода недовольно морщится, и она отвечает:
   – Джоконда висит в Лувре, в Париже, советую вам поехать туда.
   – Но от той второй «Джоконды», что Лувре, я слышал, может забеременеть даже мужчина, а это не входит в наши планы, – возражаю я.
   Александра тянет меня за руку и шепчет:
   – Твои шутки никто кроме тебя не понимает. И я совершенно не хочу еще раз забеременеть. Мне и двоих детей не просто прокормить.
   Серьезная мне досталась жена. Если бы со мной сейчас была младшая Александра, я бы затащил ее в эту золоченую карету, в которой ездили короноваться русские цари, и оттрахал (поимел) во всех позах.
   Мы проходим в зал итальянской живописи. Мой любимый итальянец – Тициан, созвучный мне художник. Напротив «Кающейся Магдалины» стоит группа школьников, а пожилая женщина-экскурсовод им гневно выговаривает:
   – Я уже целый час рассказываю вам о великих людях нашего мира, а вы меня абсолютно не слушаете, болтаете, смеетесь, толкаетесь, несмотря на то, что вы уже почти взрослые люди, через год закончите школу! Я хочу рассказывать и объяснять только тем, кому интересно, поэтому все остальные могут уйти и не мешать умненьким мальчикам и девочкам.
   После этого предложения все смеющиеся мальчики и девочки исчезают, рядом с экскурсоводом никого не остается. И она с саркастической улыбкой говорит:
   – И вот так происходит каждый день, этим бездельникам не нужны знания, им бы выпить и потрахаться, ублюдки!
   Экскурсовод уходит, а Александра замечает:
   – Суровая женщина, я думаю, наши мальчики тоже от нее сбежали бы.
   – Хотя они не ублюдки, вроде бы, – добавляю я.
   Мы шествуем из зала в зал, иногда останавливаясь перед нашими любимыми картинами. Всякий раз, между прочим, мы находим их на новом месте, а на старом находим другие. Почему-то картины в наших музеях постоянно перетасовываются, как карты в руках шулера, который старается, чтобы другие игроки и зрители не заметили его ловких махинаций. Картины постоянно перевешивают, а какие-то из них незаметно исчезают и больше не появляются. Так незаметно исчез «Портрет молодого человека» Фердинанда Боля в зале голландской живописи. А в Русском, например, уже два года, как пропало одно из моих любимых полотен Сурикова «Казачка». Огромные полотна этого художника с изображением баталий и массовых сцен меня не потрясают, а вот эта задумчивая, печальная казачка, стоящая на крыльце своей избы и провожающая взглядом, наверное, уходящего от нее любимого мужчину, меня всегда завораживала. И вот ее нет, и никто не может объяснить, куда она делась. Один мой знакомый утверждает, что картины из российских музеев сбываются за рубеж под видом обменов культурными ценностями: вместо них (в обмен) привозится какая-нибудь не имеющая значения ерунда, которую отправляют в запасники и там складируют. А кроме того, уверяет меня знакомый, заменяют подлинники искусными копиями. Не знаю, так ли это, но не удивлюсь, если действительно так: у нас все лучшее, что можно продать, сплавляют за границу. А обратно привозят дребедень или даже радиоактивные отходы.
   Но я отвлекся. В общем, мы ходим, высматриваем свои любимые картины, а за нами неотступно следует пожилой японец в строгом черном костюме и больших очках и то и дело жужжит и мигает фотоаппаратом.
   Сперва я думаю, что он снимает картины, но потом замечаю, что на самом деле он фотографирует нас с женой на фоне разных картин.
   Мы пытаемся идти то быстрее, то медленнее, но не можем от него отвязаться. Сделав круг, мы опять оказываемся в зале с каретой – и японец снимает нас на фоне кареты-купе.
   Я не выдерживаю, подхожу к нему и спрашиваю:
   – Зачем вы нас все время снимаете?
   Фотограф на неплохом русском отвечает:
   – Для газеты. Я фотокорреспондент и не могу не снять двух спаривающихся оленей. Это исключительно редкое зрелище.
   Я возражаю:
   – Но мы не олени, и мы не спариваемся, вернее, не спариваемся в данную минуту и тем более в музее.
   – Сейчас я вам покажу ваш снимок, – японец широко улыбается и достает из сумочки, висящей у него на запястье, фотографию, на которой действительно можно разглядеть двух спаривающихся оленей. Перед животными на изображении видны прутья решетки, очевидно, это зоопарк.
   – Но это не мы, – обрадовано говорю я, – это олени в зоопарке.
   Японец не отступает:
   – Ваше право отрицать истину, но я все же помещу этот снимок на первой полосе газеты «Йомиури». Или вы можете его у меня купить. Его цена – пятьдесят долларов. Но вы занесены в Красную книгу, поэтому я готов уступить вам за десять. Или рублями по курсу ЦБ.
   – Придется купить, – обращаюсь я к Александре, – иначе он не отстанет.
   Я знаю, что Александра на этот раз не будет на меня ворчать за то, что я раздаю деньги, так как мы теперь богачи.
   – У меня пятьсот рублей, – вспоминаю я.
   – Отдай ему пятьсот, – говорит жена. – Для нас это теперь мелочи.
   Я достаю из кармана деньги и роняю номерок. Кто-то из проходящих мимо посетителей, не видя, случайно поддевает номерок носком ботинка – и тот скользит по гладкому узорчатому паркету и скрывается где-то. Возможно, под каретой, хотя перед ней небольшая приступочка.
   Я тотчас же забываю про японца и спаривающихся оленей. Это же номерок от нашего сокровища! Спокойно, говорю я себе, пока что ничего страшного не произошло. Надо всего лишь вытащить из-под кареты этот чертов номерок. Я пролезаю под красную заградительную веревочку, заглядываю под карету, но номерка не вижу. Тогда я распластываюсь на полу и ползу под карету. Под ней пахнет лаком, пылью и еще чем-то едким и неприятным – наверное, это запах старины. Номерка не видно. Зато снаружи до меня доносится визгливый старушечий голос:
   – Немедленно вылезайте, хулиган! Или я вызову милиционера.
   Я продолжаю шарить рукой по сторонам, а в это время кто-то уже тянет меня за ногу, и не просто тянет, а выворачивает ногу из сустава. Выползаю и вижу девушку в форме милиционера (с виду не заподозришь в ней недюжинную силу). У нее узкая талия, затянутая ремнем и серые брючки, а на ступнях черные ботинки. Пожалуй, в туфлях и без брюк ее ножки смотрелись бы куда симпатичнее.
   – Зачем вы туда полезли? – строго спрашивает девушка-милиционер, пока я поднимаюсь на ноги.
   – Проверял рессоры, – отвечаю я. – Мы с женой хотели заняться в этой карете любовью, но не были уверены, что она выдержит.
   – Не слушайте его, – встревает Александра. – Он всегда так шутит, у него специфический юмор. У нас туда залетел номерок, а мы сдали на этот номерок нашу сумку.
   – Лазать под экспонаты запрещено, – строго говорит милиционер и тут я замечаю, что на правом боку у нее подвешена кобура с пистолетом и свисток.
   – Он пытался отвинтить колесо, я видела! – злобно кричит старушка-смотрительница в зеленом фирменном жилете.
   – А что бывает тем, кто залезает под экспонаты или пытается отвинтить колесо? – спрашиваю я девушку-милиционера.
   – На первый раз штраф.
   – Я согласен заплатить штраф, – радостно сообщаю я, – только позвольте мне еще разочек туда слазить. Мне там понравилось.
   – Не позволю.
   – Но почему?!
   – Не разрешается. Если бы ваш номерок был виден, я бы сама вам его достала, но его не видно, наверное, вы потеряли его в другом месте. Все, молодой человек, вопрос исчерпан. Не задерживайтесь, граждане, расходитесь, – подталкивает девушка-милиционер столпившихся вокруг нас посетителей.
   – А правда, что эта карета без дна? – вполголоса интересуется у меня один из любопытствующих.
   – Правда, – отвечаю я, – и торчит царская задница.
   – Что же нам теперь делать? – спрашивает у служительницы порядка Александра.
   – Заплатите за утерянный номерок, укажите свою ручную кладь и перечислите в заявлении ее содержимое. Ее при вас вскроют в присутствии администратора и дежурного милиционера и, если все совпадет, – отдадут.
   – Значит, я должен написать, что у нас там алмазы на два миллиона долларов? – спрашиваю я.
   – Молодой человек, мне некогда слушать ваши странные шутки, я на службе.
   Старушка-смотрительница стоит перед каретой в позе часового и всем своим видом показывает, что скорее умрет, чем пустит меня снова под карету.
   Мы с Александрой понуро бредем к выходу.
   В гардеробе, где сдавали кейс, я говорю:
   – Вон стоит наш дипломат, но у нас нет от него номерка. Чтобы вы убедились, что он наш, я вам докладываю: у него на боку белая буква «Р», на нем есть зазубрина от пилки по металлу, а главное – его невозможно открыть.
   – Этих признаков мало, – возражает гардеробщица. – Пойдите к администратору и напишите заявление со всеми вашими данными и укажите, что внутри, а я приглашу милиционера для вскрытия.
   Мне совсем не интересно привлекать милицию и описывать, что внутри.
   Мы с Александрой стоим и не знаем, что делать. Дернул нас черт взять с собой дипломат. Но мы его уже сколько раз теряли, и он опять к нам возвращался. Может, и на этот раз повезет?... Случится чудо...
   Я подхожу к гардеробщице поближе и шепотом спрашиваю:
   – А так не отдадите?
   – Нет, вы что, мужчина, может быть, он не ваш, с меня спросят.
   – А за тысячу рублей? – спрашиваю я со слабой надеждой.
   – Вы что, молодые люди?! Это взятка.
   – А за сто тысяч?
   – Все, я зову милиционера.
   – Тогда мы от него отказываемся. В пользу вашего славного музея. Забирайте.
   – Что значит «забирайте»? Может, у вас там бомба. Я должна немедленно сообщить руководству.
   Гардеробщица ставит вместо себя двух других гардеробщиц из соседних отделений и убегает, а мы не спеша надеваем свои куртки, шапки, шарфы и выходим на улицу.
   Я говорю:
   – Александра, а мы так и не дошли до импрессионистов, мы были в Эрмитаже, сфотографировались, я даже слазал под царскую карету, а к импрессионистам не зашли. А я так хотел их увидеть... Может, вернемся?
   Жена грустно улыбается:
   – Игоречек, уже шесть часов, и обратно нас не пустят.
 
   Мы выходим на холодный ветер, проходим метров тридцать и слышим за спиной:
   – Господа! Постойте, господа!
   Мы оборачиваемся и видим бегущего за нами директора Эрмитажа (я неоднократно видел его по телевидению, поэтому сразу узнаю). Он без пальто, в одном черном смокинге с длинным черным шарфом на шее, развевающемся на ветру.
   – Господа! Позвольте представиться: я – директор Эрмитажа. Я уже двенадцать лет директор, и должен вам сказать, господа, что впервые сталкиваюсь с такой скромностью и с таким благородным жестом. Вы преподнесли музею на редкость щедрый дар. Мы оценили также ваш юмор – предоставить нам возможность самим найти доступ к этому дару. Но у нас, слава богу, работают хорошие специалисты и они разгадали вашу загадку за три с половиной минуты!
   Он достает из нагрудного кармана пиджака записную книжку, авторучку и просит:
   – Назовите, пожалуйста, ваши имена. Мы выгравируем их на большом медальоне и повесим его над входом в музей, а вы станете нашими попечителями, членами Клуба Друзей Эрмитажа и получите персональные карточки членов Клуба, дающие право бесплатно посещать Эрмитаж: милости прошу!
   – Спасибо, – говорю я, – но мы бы предпочли остаться инкогнито. Хотя нет, я передумал. Запишите, что это дар музею от Геннадия Громова.
   Директор Эрмитажа быстро пишет, жмет мне руку:
   – Поздравляю вас, Геннадий Громов, вы теперь член Клуба Друзей Эрмитажа! – Он уже посинел от холода, поэтому спешит обратно, выкрикивая на бегу: – Я всегда говорил, что в России возродится формация меценатов!.. Скоро все бизнесмены поймут важность культуры и понесут нам свои сбережения!
   Тут ветер приносит откуда-то смятую газету, швыряет в лицо кричащему директору, залепляет ему рот, и он умолкает.
 
   А мы следуем дальше. На углу перед Дворцовой площадью к нам снова подходит дядя Миша с медвежонком Путиным на поводке. Дядя Миша громко икает и говорит:
   – Господа, купите медведя, он умеет ходить на унитаз, не кусается, играет на гармошке, читает Пушкина, подметает полы и прекрасно готовит, вы даже представить себе не можете, как прекрасно он готовит салат Оливье! Отдам за бутылку водки. – Дядя Миша икает и поправляется: – Нет, за две бутылки. За одну друзей не продают.
   Я сую руку в карман, достаю сохранившиеся пятьсот рублей и отдаю их обомлевшему дяде Мише:
   – Это Путину на пропитание.
   И Александра не говорит мне ни слова упрека.
   Мы идем дальше. В Петербурге уже темно. Зимой здесь особенно темно. Летом белые ночи, а зимой черные дни, хотя зима уже перевалила за половину. Александра крепко держит меня под руку, потому что очень скользко, и мы боимся упасть. А держась друг за друга, мы чувствуем себя увереннее. Впрочем, когда мужчина и женщина держатся друг за друга, они в любых ситуациях чувствуют себя увереннее, потому что вдвоем они более совершенное существо, чем по одиночке.
 
   Проходит месяц, и как-то в воскресенье утром в прихожей гремит звонок, я открываю, и мне становится не по себе: на пороге стоит человек среднего роста, на шее у него металлический венок с бумажными цветами, какие вешают на кладбищах на кресты, а на лице розовая маска хрюши. Этот ряженый медленно движется на меня, а я, естественно, медленно отступаю.
   – Угадай, – говорит этот шутник или безумец, – кто я? – И его голос кажется мне знакомым.
   Я не могу угадать, поэтому протягиваю руку, приподнимаю маску и вижу... вторую маску – тоже розовую, но сморщенную и безобразную. И эта маска без бровей и ресниц улыбается мне (если можно назвать улыбкой жутковатую гримасу), и я как будто узнаю эту улыбку (или гримасу) и снова пячусь:
   – Генка?... Громов?... Ты... ты откуда?
   – С того света, – ухмыляется Генка и нараспев произносит: – И сошел я с небес, и плоть моя не ведала тления, из мертвых воскрес я к упованию живому...
   Из комнаты выглядывает Александра и сейчас же прячется. А Генка проходит в кухню, ставит на стол бутылку дешевого портвейна и заявляет:
   – Прежнего Громова нет, он умер для жизни новой, перед тобой посланец небес, несущий свет истины. Так давай, друг мой, выпьем вина чистого за мое воскрешение, хоть на мне и не терновый венец, как у Христа, а лишь этот дурацкий венок, но выпьем за мое страстотерпение, а потом ты принесешь мой кейс. Надеюсь, он цел, я хочу раздать его содержимое бродягам и нищим, ибо не собирай себе сокровища на земле...
   Я молчу, потому что никак не могу поверить, что передо мной живой Генка Громов, и потому еще, что никогда не слышал от Генки таких речей.
   А Громов продолжает громче и с еще большим пафосом:
   – Ты скажешь: я должен быть в царстве мертвых? А я скажу: вот он я! Ты скажешь: я сгорел в своей колеснице? А я скажу: я прошел огонь очищения! Свет великий осиял меня, и глас принесся с небес: «Отныне в тебе, Громов, Дух Истины, пойди и оплодотвори ею всех алчущих!» И воскрес я, и понял я свою великую миссию: оплодотворить всех женщин.
   С этими словами он вытаскивает зубами из бутылки пробку, а я начинаю всерьез беспокоиться, не повредился ли одноклассник рассудком после покушения на него, но он хлопает меня по плечу и хохочет:
   – Ну что, здорово я тебя разыграл? А теперь скажу тебе правду, Игореха: меня выкинуло из машины взрывом, хотя и опалило, и после случившегося я многое понял. Я понял, что судьба оставила меня в живых неспроста, она хотела, чтобы я совершил что-то важное, ведь я ничего стоящего на этой земле не создал, и если бы я умер, то после меня ничего бы не осталось. А у каждого человека есть свое предназначение, для кого-то это – посадить дерево и построить дом, для кого-то – написать книгу, для кого-то – стать президентом, а для кого-то – убить этого президента. А я для себя вижу две главные задачи: первая – пустить богатство, которое попало мне в руки и которое хранилось до сих пор у тебя, на благородное дело, чтобы все знали: Геннадий Громов не зря появился на этом свете. А вторая...
   – Гена, – перебиваю я его, – прости, друг, но твоего дипломата у меня нет.
   Гость ставит бутылку обратно на стол, смотрит на меня пытливо, затем выходит из кухни, заглядывает в одну комнату, в другую (слышится испуганный вскрик Александры) и, вернувшись, говорит:
   – Нет, на квартиру богатого человека эта тесная конура не тянет, значит, кейс действительно не у тебя. Значит, его у тебя отобрали враги, хорошо хоть оставили в живых... и я перед тобой виноват – подверг тебя опасности.
   Я уточняю:
   – Гена, я пожертвовал алмазы от твоего имени Эрмитажу.
   Теперь настает Генкина очередь удивляться, и пока он удивляется, я отправляюсь в комнату и возвращаюсь с пластиковой карточкой, на которой блестящими буквами написано: «Персональная карта члена Клуба Друзей Эрмитажа» и стоит фамилия «Громов».
   Я объясняю:
   – На эти средства Эрмитаж провел реставрационные работы, а твое имя, Генка, навеки вписано в список меценатов, поехали, я тебе покажу, твои дети будут тобой гордиться. Ведь это и есть благородное дело, о котором ты сейчас говорил, если только ты не врешь.
   – Арбатов! – восклицает Громов. – Ты всегда был оригиналом, и этим мне всегда нравился. Ты здорово все придумал, лучше, чем смог бы придумать я сам. Поехали скорее, мне не терпится увидеть своими глазами след, который останется после меня в веках. Но я буду в этой дурацкой маске, потому как меня кое-кто может узнать и помешать мне выполнить намеченное.
   Я одеваюсь, мы выходим, садимся в машину Громова (на этот раз у него старенькая ржавая «копейка», еще более обшарпанная, чем прежний «форд») и часа два толчемся в «пробках».
   По дороге я интересуюсь:
   – Ген, ты не сказал о второй своей задаче, может, и в этом я смогу тебе помочь?
   Громов хохочет, потом говорит:
   – Боюсь, в этом деле ты мне не помощник, потому что вторая задача моей жизни – оставить после себя потомство, а с тобой этого не сделаешь, если только ты не переменишь пол. А вот с кем – это и есть проблема. Когда мне сделают вторую пластическую операцию и я стану красавчиком, тогда все женщины будут моими, но и цена этому невелика. Поэтому я вот что для себя решил: первая женщина, которая узнает меня в моем теперешнем корявом обличье, и станет матерью моего чада. Вчера я заходил к одной девахе, которую считал своей любимой, и она захлопнула дверь перед самым моим носом, едва я снял эту маску. Твоя жена тоже не узнала меня, значит, и ей я не доверю вынашивать моего наследника. И я уже сомневаюсь, что хоть одна женщина узнает в этом новом человеке Геннадия Громова.
   Наконец мы припарковываемся недалеко (всего метрах в пятистах) от Эрмитажа.
   В музей Генка также заходит в маске поросенка, на него оглядываются – кто с улыбкой, кто с опаской, дети показывают на него пальцами, но Громова, похоже, это не смущает.
   На контроле строгая женщина выходит из-за стола и преграждает нам путь:
   – Простите, но с животными вход в музей запрещен.
   – Но это не животное, это мой друг Громов, – возражаю я, – и у него есть входной билет.
   – Все равно нельзя, – стоит на своем служительница. – Он может напачкать, попортить копытами паркет...
   – Но у него нет копыт, и он член Клуба Друзей Эрмитажа, – протягиваю я женщине карточку.
   Она осматривает ее внимательно, возвращает нам и спрашивает:
   – А справка о его прививках у вас есть?
   Тут Громов слегка приподнимает маску, и женщина испуганно отступает, крестясь, а мы проходим мимо, поднимаемся по главной лестнице, над которой под аркой висит огромный мраморный медальон, на нем высечены несколько фамилий, в том числе и Генкина.
   – Ну как? – спрашиваю я.
   – Арбатов, ты все сделал гениально! – восклицает Громов. – Но я хочу скорее увидеть, на что пошли мои средства.
   – Скоро увидишь, – обещаю я другу и веду его дальше.
   – Ну где же? – нетерпеливо пытает он меня. – Не это? – кивает он в окно на фигуры и фонтан отреставрированного Висячего сада.
   – Нет.
   – А может, это? – указывает Громов на новенький наборный паркет.
   – Да погоди ты!
   Наконец в небольшом зальце я подвожу друга к статуе Аполлона, отгороженного красной веревочкой:
   – Вот!
   Слева на стене недалеко от статуи прикреплена табличка в рамке, где написано: «Благодаря щедрому дару попечителя Эрмитажа Геннадия Громова на внесенные им средства был восстановлен отбитый и унесенный несознательными посетителями детородный орган скульптуры Аполлона Бельведерского. Для реставрации этой неотъемлемой детали были приглашены высококлассные мастера из Германии, специализирующиеся сугубо на отбитых пенисах».
   Мы с Громовым осматриваем внушительный детородный орган Аполлона – кажется, он всегда был здесь, на своем законном месте, даже шва не заметишь невооруженным глазом. Все-таки нам далеко еще до заграничных специалистов. Хотя у меня впечатление, будто новый фаллос у Аполлона несколько крупнее прежнего. Наверное, размер первоначального никто не догадался в свое время измерить, а немецкие искусники исходили из собственных представлений о мужской красоте (и в этом я с ними солидарен).
   – Они явно переусердствовали, – замечает Громов. – Два миллиона – слишком большая для этого органа цена, хотя... возможно, кто-то, лишенный его, заплатил бы и больше...
   Мы идем обратно, и когда проходим по Петровской галерее, из дальнего конца ее семенит нам навстречу маленькая сухонькая старушонка с бледно-лиловыми кудряшками на голове.
   – Гляди-ка, наша физручка Тамара Петровна, – киваю я Генке. – Но тебя она ни за что не узнает.
   В ту же секунду старушка замечает нас.
   – Громов! – кричит она на весь зал. – Ты что, хулиган, здесь делаешь, в Храме искусств?! Свиньей вырядился, опять что-то задумал, разбойник? Маску напялил и думаешь, я тебя не узнаю?!
   Громов замирает на месте, словно пораженный громом.
   Учительница подходит к нам.
   – А ты, Арбатов, – строго обращается она ко мне, – вечно с такими шалопаями водишься. – С этими словами она срывает с Генки маску поросенка. – Ага! – восклицает она. – Да ты еще и пластическую операцию сделал! Но красивее, Громов, ты после нее не стал, поверь своей мудрой учительнице, хотя рядом с Арбатовым ты почти что Ален Делон. Вот что, Громов, – берет она бывшего ученика за руку, – завтра ты должен прийти ко мне на урок физкультуры, я кое о чем хочу с тобой переговорить. Кстати, Арбатов, где здесь висит эта твоя долбаная «Джоконда»? Все залы облазила – нету, смотрительницы говорят: наверное, на реставрации.
   – Вынужден вас огорчить, Тамара Петровна, – отвечаю я. – Ее продали в Лувр за тысячу евро, теперь она висит там для повышения численности французского населения.
   – Вот уроды! – кричит Тамара Петровна и гневно топает ногами. – А нам, русским, что делать? Опять татар на помощь призывать?!
 
   А вечером мы сидим у нас в тесной кухоньке – я, Громов и Александра – и пьем плохонький портвейн, который Генка называет напитком богов. Сначала выпиваем за чудесное воскрешение Громова (он опять сидит с железным венком на шее, хотя и без маски), а потом за его великие задачи.
   – Первая уже выполнена, – говорит Громов, – и со второй тоже все ясно. Тамара Петровна – единственная женщина, которая узнала меня после аварии, и завтра я пойду к ней... на урок физкультуры.

ЧАСТЬ II. УЛЫБКА ФОРТУНЫ

 
«Вот и лето прошло, словно и не бывало...»
 
   Вообще-то еще не совсем прошло, сегодня только двадцать пятое июля, но погода стоит осенняя: идет дождь, температура понизилась до пятнадцати градусов. Обычные для Питера холода вернулись, а я еще не успел как следует прогреться на солнышке летнем, потому что его как всегда было мало. И так повторяется каждый год. Может быть, все бросить и уехать куда-нибудь поближе к Черному морю, где круглый год тепло и где я еще ни разу не был? До сорока лет дожил и кроме Петербурга почти нигде не был. Конечно, Петербург один из самых красивых городов мира, но хорошей погоды и тепла здесь маловато, также как и богатых людей. Подавляющее большинство – это люди бедные, получающие скромные зарплаты за свой нелегкий труд.