Страница:
И вдруг отпрянул и захлопнул дверь, точно смерть увидел. На лице его отобразились одновременно ужас и безмерное изумление; разинув рот, он уставился на друзей безумным взглядом.
— Что с тобой? — спросил Володы„вский.
— Тише! Ради Христа, тише! — проговорил Заглоба. — Там… Богун!
— Кто? Да что с тобою, сударь?
— Там… Богун!
Оба офицера вскочили как ужаленные.
— Ты что, братец, ума решился? Опамятуйся: кто там?
— Богун! Богун!
— Быть не может!
— Чтоб мне не сойти с этого места! Клянусь богом и всеми святыми.
— Чего же ты всполошился? — сказал Володы„вский. — Коли так, значит, господь его нашим препоручил заботам. Успокойся, сударь. Ты уверен, что это он?
— Как в том, что с тобой говорю. Своими глазами видел: он переодевался.
— А он тебя видел?
— Не знаю, нет как будто.
У Володы„вского сверкнули глаза точно угли.
— Эй, ты! — тихо позвал он корчмаря, махнув рукою. — Поди сюда! Есть еще оттуда выход?
— Нету, только один, через эту комнату.
— Кушель! К окну! — шепотом приказал Володы„вский. — Теперь ему от нас не уйти.
Кушель, ни слова не говоря, бросился вон из комнаты.
— Успокойся, сударь любезный, — сказал Володы„вский. — Не за тобой пришла костлявая, по его душу. Что он тебе может сделать? Ничего ровным счетом.
— Да это я от изумления никак не опомнюсь! — ответил Заглоба, а про себя подумал: «И вправду, чего мне страшиться? Пан Михал под боком — пускай Богун боится!»
И, напыжась грозно, схватился за саблю.
— Ну, пан Михал, теперь ему никуда не деться!
— Да он ли это? Мне все не верится. Что ему здесь делать?
— Хмельницкий его прислал шпионить. Это уж как пить дать! Погоди, пан Михал. Давай схватим его и поставим условие: либо он отдает княжну, либо мы его предаем правосудию.
— Лишь бы княжну отдал, а там черт с ним!
— Ба! А не мало ли нас? Всего двое да Кушель третий. Он свою жизнь дешево не продаст, и люди при нем есть.
— Харламп с двумя приятелями приедет — уже нас станет шестеро! Хватит!.. Тсс!
В эту минуту дверь отворилась, и Богун вошел в комнату.
Должно быть, ранее он не узнал заглядывавшего в чулан Заглобу, поскольку теперь, завидя его, внезапно вздрогнул, и будто пламя полыхнуло с лица атамана, а рука с быстротою молнии опустилась на эфес сабли, — но все это продолжалось одно лишь мгновенье. Пламя тотчас погасло, лицо, однако, чуть-чуть побледнело.
Заглоба глядел на него, не произнося ни слова, атаман тоже молчал, тихо стало, как в могиле. Два человека, судьбы которых столь удивительным образом переплетались, прикинулись, будто друг друга не знают.
Это продожалось довольно долго. Володы„вскому показалось, что прошла целая вечность.
— Хозяин! — сказал вдруг Богун. — До Заборова далеко отсюда?
— Недалеко, — ответил корчмарь. — Ваша милость сейчас желает ехать?
— Да, сейчас же, — сказал Богун и направился к ведущей в сени двери.
— Минуточку! — раздался голос Заглобы.
Атаман мгновенно остановился как вкопанный и, поворотясь к Заглобе, уставил на него страшные черные свои зеницы.
— Чего изволишь? — коротко спросил он.
— Хм… Сдается мне, откуда-то мы знакомы. Уж не на свадьбе ли на русском хуторе встречались?
— Воистину! — резко сказал атаман и снова опустил руку на эфес сабли.
— Как здоровьице? — продолжал Заглоба. — Что-то больно спешно ты, сударь, хутор тогда покинул, я и не успел попрощаться.
— Неужто пожалел об этом?
— Как не пожалеть, мы бы еще поплясали, благо и компания пополнилась.
— Тут Заглоба указал на Володы„вского. — Этот рыцарь подъехал, а ему страсть как хотелось с вашей милостью поближе познакомиться.
— Довольно! — крикнул, вскочив, пан Михал. — Я тебя арестую, изменник!
— Это каким еще правом? — спросил атаман и голову гордо вскинул.
— Ты бунтовщик, враг Речи Посполитой, и шпионничать сюда приехал.
— А ты что за птица?
— Ого! Представляться я не намерен, все равно тебе никуда от меня не деться!
— Посмотрим! — сказал Богун. — А представляться и я б не стал, кабы ты меня честь по чести вызвал на поединок, но коль арестом грозишь, получай разъяснение: вот письмо, которое я от гетмана запорожского везу королевичу Казимиру, а поскольку в Непоренте королевича не застал, то и следую к нему в Заборов. Ну, как ты меня теперь арестуешь?
Сказавши так, Богун поглядел на Володы„вского насмешливо и надменно, а пан Михал смутился, будто гончая, почуявшая, что упускает добычу, и, не зная, как быть дальше, кинул вопрошающий взгляд на Заглобу. Настала минута тягостного молчанья.
— Да! — сказал Заглоба. — Ничего не попишешь! Раз ты посол, арестовать мы тебя не можем, однако саблей у этого рыцаря перед носом советую не махать: однажды ты от него уже удирал, только пятки сверкали.
Лицо Богуна побагровело: в эту минуту он узнал Володы„вского. От стыда и уязвленного самолюбья взыграла кровь неустрашимого атамана. Воспоминание о бегстве с хутора огнем жгло ему душу. То было единственное несмытое пятно на его молодецкой славе, а славой своей он дорожил больше всего на свете, даже больше жизни.
А неумолимый Заглоба продолжал с полнейшим хладнокровьем:
— Ты и шаровары-то едва не потерял, хорошо, рыцарь сей сжалился, отпустил живым восвояси. Тьфу, удалой молодец! Знать, не только лик у тебя девичий, но и душа бабья. Против старой княгини и мальчишки-князя геройствовал, а от рыцаря бежал, хвост поджавши! Экий вояка! Письма тебе возить да похищать девок! Своими глазами видел, клянусь богом, как чуть без шаровар не остался. Тьфу, тьфу! Вот и теперь в глаза тычешь саблю лишь потому, что с грамотой едешь. Как же нам с тобой драться, когда ты заслонился бумажкой? Пыль в глаза только и умеешь пускать, любезный! Хмель добрый солдат, Кривонос не хуже, но и прощелыжников предовольно среди казаков.
Богун вдруг метнулся к Заглобе, а тот столь же стремительно спрятался за Володы„вского, и два молодых рыцаря оказались лицом к лицу.
— Не со страху я от тебя бежал, сударь, а чтобы людей спасти, — промолвил Богун.
— Не знаю уж, по каким причинам, но что бежал, знаю, — ответствовал пан Михал.
— Я где угодно готов с вашей милостью драться, хоть и сейчас, не сходя с места.
— Вызываешь меня? — спросил, сощурясь, Володы„вский.
— Ты на славу мою молодецкую тень бросил, перед людьми меня опозорил! Хочу твоей крови.
— Я согласен, — сказал Володы„вский.
— Volenti non fit iniura[27], — добавил Заглоба. — Но кто же письмо королевичу доставит?
— Не вашего ума дело, это моя забота!
— Что ж, деритесь, коли нельзя иначе, — сказал Заглоба. — Ты же, любезный атаман, помни: одолеешь этого рыцаря, я следом стану. А теперь выйдем на двор, пан Михал, я тебе кое-что безотлагательно сообщить должен.
Друзья вышли и отозвали Кушеля, стоявшего под окном боковушки, после чего Заглоба сказал:
— Плохи наши дела, любезные господа. Он и вправду везет грамоту королевичу — убьем мы его, придется ответить. Не забывайте: суд конфедератов propter securitatum заседает в двух милях от выборного поля, а он как-никак quasi[28] посол. Скверно! Придется потом прятаться, разве что князь возьмет под свою защиту — иначе несдобровать нам. А отпустить его опять же никак невозможно. Единственная оказия освободить нашу бедняжку. Ежели его на тот свет отправим, все легче ее отыскать будет. Видать, сам господь бог ей и Скшетускому помочь хочет, не иначе. Говорите, любезные судари, что делать будем?
— Неужто ваша милость хитрости какой-нибудь не измыслит? — сказал Кушель.
— Я свое дело сделал: он первый нас вызвал. Но потребны свидетели, сторонние люди. Думается мне, нужно дождаться Харлампа. Уж я позабочусь, чтобы он свой черед уступил и в случае чего засвидетельствовал, что Богун нас сам вызвал, а нам волей-неволей пришлось защищаться. И от Богуна недурно бы выведать, где он девушку прячет. Зачем она ему, коли его ждет погибель? Может, скажет, если попросить хорошенько. А не скажет — так и так лучше, чтоб в живых не остался. Все нужно предусмотреть и обмыслить. Ух, голова сейчас лопнет!
— Кто же с ним будет драться? — спросил Кушель.
— Пан Михал первый, я второй, — ответил Заглоба.
— А я третий.
— Ну, нет! — вмешался Володы„вский. — Я один дерусь, и баста. Положит он меня — его счастье, пусть живым уезжает.
— Э-э, а я уже ему обещался, — сказал Заглоба, — но коли вы, любезные судари, по-иному решите, я готов отступиться.
— Воля его — захочет с тобою драться, быть посему, но больше чтоб никто не ввязывался.
— Пойдем к нему.
— Пойдем.
Они пошли и застали Богуна попивающим мед в передней комнате. Атаман был совершенно уже спокоен.
— Послушай-ка, сударь, — сказал Заглоба, — есть одно важное дело, о котором нам с тобой переговорить нужно. Ты вызвал этого рыцаря — прекрасно, но да будет тебе известно, что, как посол, ты находишься под защитой закона, ибо не среди диких зверей, а промеж политичного пребываешь народа. Потому лишь в одном случае мы можем тебе ответить: ежели ты при свидетелях объявишь, что сам по своей охоте нас вызвал. Сюда приедет несколько шляхтичей, с которыми у нас поединок назначен, — вот перед ними ты это повторишь, мы же дадим тебе слово чести, что коли в схватке с паном Володы„вским одержишь победу, то спокойно себе уедешь и никто тебе помехи чинить не станет, разве что еще со мной помериться пожелаешь.
— Согласен, — ответил Богун. — Я повторю свои слова при шляхтичах этих и людям своим отвезти письмо прикажу, а Хмельницкому в случае моей гибели повелю сказать, что сам первый вас вызвал. Ну, а коли с божьей помощью в схватке с этим рыцарем честь свою отстоять сумею, то еще и вашу милость потом попрошу со мной сразиться.
Сказавши так, он взглянул Заглобе в глаза. Заглоба же, несколько смешавшись, прокашлялся, сплюнул и ответил:
— Что ж, отлично. Начни только с учеником моим — сразу поймешь, каково со мною придется. Впрочем, дело не в этом. Есть второй punctum[29], куда важнее, и тут уж мы к совести твоей взываем, ибо, хоть ты и казак, хотелось бы в тебе рыцаря видеть. Ты княжну Елену Курцевич похитил, невесту нашего соратника и друга, и где-то ее прячешь. Знай же: если б мы тебя к суду привлекли за это, даже званье посла Хмельницкого тебя бы не охранило, ибо raptus puellae[30] безотложному разбирательству подлежит и наказуемо смертной казнью. И теперь, перед поединком, когда жизнь твоя под угрозой, рассуди сам: что с бедняжкою будет в случае твоей смерти? Ведь ты ее как будто бы любишь — неужто при том зла ей желаешь и погибели? Ужто не страшишься без опеки оставить? Обречь на позор и мытарства? Неужто и после смерти супостатом ее быть захочешь?
Голос Заглобы зазвучал неожиданно серьезно, а Богун побледнел и спросил:
— Чего же вы от меня хотите?
— Укажи место ее заключенья, чтобы в случае смерти твоей мы могли ее отыскать и суженому вернуть. Сделай это, и господь помилует твою душу.
Атаман подпер голову руками и глубоко задумался, а три товарища неотрывно следили за переменами, происходящими в подвижном его лице, на котором вдруг такая нежная печаль проступила, словно ни гнев, ни ярость, ни иные жестокие чувства никогда на нем не отображались, словно человек этот лишь для любви и страданья был создан. Долго продолжалось молчание, пока его не нарушил Заглоба, с дрожью в голосе проговоривший:
— Ежели ты опозорить ее успел, господь тебе судия, она же пусть хоть в монастыре свои дни окончит…
Богун поднял увлажнившиеся, полные тоски очи и сказал:
— Я — опозорил? Уж не знаю, как вы, паны шляхтичи, рыцари и кавалеры, умеете любить, но я, казак, ее в Баре спас от смерти и поруганья, а потом в пустыню увез — и там берег как зеницу ока, пальцем не тронул, в ногах валялся и челом бил, как перед иконой. Прогнала меня прочь — ушел и боле ее не видел: война-матушка при себе держала.
— Бог тебе за это простит часть грехов на Страшном суде! — сказал, вздохнув облегченно, Заглоба. — Но в безопасности ли она там? Ведь рядом Кривонос и татары!
— Кривонос под Каменцем стоит, а меня послал к Хмелю спросить, надо ли ему идти в Кудак, — и уж, верно, пошел, а там, где она укрыта, ни казаков, ни ляхов, ни татар нету — в том месте ей всего безопасней.
— Где же оно, это место?
— Послушайте, паны ляхи! Будь по-вашему: я скажу, где она, и прикажу вам ее выдать, но за это вы поклянитесь рыцарским словом, что, если господь мне пошлет удачу, не станете ее искать больше. Пообещайте за себя и за Скшетуского — и я вам откроюсь.
Друзья переглянулись.
— Этого мы сделать не можем! — сказал Заглоба.
— Никак не можем! — воскликнули Кушель и Володы„вский.
— Вот как? — сказал Богун, и глаза его сверкнули под насупившимися бровями. — Отчего ж это вы не можете, паны ляхи?
— Оттого, что Скшетуского с нами нету, а к тому же знай, что ни один из нас розысков не оставит, хоть ты ее спрячь под землю.
— Вон вы какой затеяли торг: мол, отдавай, казачина, душу, а мы тебя по башке саблей! Нет, не выйдет! Думаете, не остра моя казацкая сабля? Эва, раскаркались, как над падалью воронье, — рановато еще вам каркать! Почему это я, а не вы, должен погибнуть? Вы моей крови жаждете, а я вашей! Поглядим еще, кому повезет больше.
— Не хочешь, стало быть, говорить?
— А зачем? Погибель всем вам!
— Тебе погибель! Искрошим в куски — ты того стоишь.
— Попробуйте! — сказал атаман, внезапно вставая.
Кушель и Володы„вский тоже вскочили.
Грозные взоры скрестились в воздухе, гнев заклокотал у каждого в груди, и неизвестно, чем бы все кончилось, если б не Заглоба, который, поглядев в окно, крикнул:
— Харламп со свидетелями приехал!
И вправду, минуту спустя в комнату вошел ротмистр пятигорский с двумя товарищами, Селицкими. Едва обменялись приветствиями, Заглоба отвел их в сторону и стал излагать суть дела.
Говорил он столь выразительно, что быстро их убедил, заверив, что Володы„вский лишь о краткой отсрочке просит и после поединка с казаком готов немедля дать ротмистру удовлетворенье. Еще Заглоба живописал, какую давнюю и страшную ненависть питают княжьи воины к Богуну, врагу всей Речи Посполитой и одному из самых жестоких смутьянов, как тот похитил княжну, шляхтянку и невесту шляхтича, обладателя всех рыцарских достоинств.
— А поскольку, любезные судари, вы тоже шляхтичи, братские души, то и оскорбление, нанесенное в лице одного всему сословию, каждого из нас задевает; неужто вы потерпите, дабы оно неотмщенным осталось?
Харламп поначалу заартачился, твердя, что в таком случае Богуна надобно тотчас зарубить, «а пан Володы„вский пусть, как уговорились, мне ответит». Пришлось Заглобе сызнова ему втолковывать, почему это невозможно, да и недостойно рыцарей нападать на одного всем скопом. К счастью, его поддержали Селицкие, особы степенные и рассудительные; в конце концов упрямый литвин позволил уговорить себя и согласился отложить поединок.
Тем временем Богун сходил к своим людям и вернулся с есаулом Ельяшенкой, которому объявил, что вызвал двух шляхтичей на поединок, после чего во всеуслышание повторил то же в присутствии Харлампа и Селицких.
— Мы же заявляем, — сказал Володы„вский, — что, если ты меня одолеешь, в твоей будет воле решать, драться с паном Заглобой или не драться. Никто другой тебя вызывать не станет, и на одного все не нападем: поедешь, куда захочешь, в чем и даем тебе рыцарское слово, а вас, любезные судари, как вновь прибывших, просим со своей стороны пообещать то же.
— Обещаем, — торжественно промолвили Селицкие и Харламп.
Тогда Богун отдал Ельяшенке письмо Хмельницкого королевичу с такими словами:
— Ти це† письмо королевичевi вiддаш, i коли я загину, так ти скажеш i йому, i Хмельницькому, що моя вина була i що не зрадою мене забили.
Заглоба, ничего из виду не упускавший, отметил про себя, что на угрюмом лице Ельяшенки не промелькнуло и тени тревоги, — видно, он был крепко уверен в своем атамане.
Меж тем Богун надменно повернулся к шляхтичам.
— Ну, кому смерть, кому живот, — сказал он. — Пойдем, что ли.
— Пора, пора! — дружно ответили те, затыкая полы кунтушей за пояс и беря под мышку сабли.
Выйдя из корчмы, пошли к речке, бежавшей среди боярышника, шиповника, молодого соснячка и терна. Ноябрь, правда, поотряс с кустов листья, но ветви их столь были густы, что заросли казались черной траурной лентой, уходящей в дальнюю даль, через пустынные поля к самому лесу. День был хоть и неяркий, но ясный, — случаются осенью такие дни, полные сладостной грусти. Солнце украсило золотистой каймой обнаженные ветви деревьев и заливало светом желтую песчаную гряду, тянувшуюся вдоль правого берега речки, чуть поодаль от воды. Противники и секунданты направились к этой гряде.
— Там и остановимся, — сказал Заглоба.
— Хорошо, — согласились остальные.
Заглобу все более охватывала тревога. Наконец, подойдя к Володы„вскому, он шепнул:
— Пан Михал…
— Что?
— Ради бога, братец, уж ты постарайся! В твоих отныне руках судьба Скшетуского, свобода княжны, твоя жизнь, да и моя тоже. Упаси тебя господь от беды, но я с разбойником этим не справлюсь.
— Чего же ты его вызвал?
— Как-то выскочило само собою. Одна на тебя надежда. Куда мне, старику, против него с моею одышкой, да и прыть не та, а красавчик сей, точно кубарь, верток. И зол, собака.
— Я постараюсь, — сказал маленький рыцарь.
— Помоги тебе бог. Не падай духом!
— Еще чего!
В эту минуту к ним подошел один из Селицких.
— Хорош гусь казак ваш, — шепнул он. — Ровней себя с нами держит, а то и выше мнит. Экая фанаберия! Верно, матушка его на шляхтича загляделась в свое время.
— Э, — сказал Заглоба, — скорей на его матушку шляхтич.
— И мне так сдается, — добавил Володы„вский.
— Начнем! — вдруг воскликнул Богун.
— Начнем, начнем!
Остановились. Володы„вский и Богун друг против друга, шляхтичи возле них полукружьем.
Володы„вский, будучи, несмотря на молодость лет, весьма искушен в подобных забавах, сперва песок ногою пощупал — довольно ли тверд, — а потом оглядел неровности почвы. Видно было, что настроен он очень серьезно. Как-никак предстояло скрестить оружье с рыцарем, прославленным на всю Украину, о котором в народе слагались песни, имя которого было известно в каждом уголке Руси, вплоть до самого Крыма. Володы„вский, простой драгунский поручик, многого ожидал от этого поединка: либо славной смерти, либо не менее славной победы — и потому ничего без внимания не оставил. Лицо его необычайную выражало серьезность. — Заглоба даже перепугался. «Легкость духа теряет, — подумал он. — Несдобровать бедняге, а за ним и я на тот свет отправлюсь».
Меж тем Володы„вский, тщательно оглядев площадку, стал расстегивать куртку.
— Холодно, — сказал он, — но согреемся, надо думать.
Богун последовал его примеру, и оба, сбросив верхнюю одежду, остались в одних лишь рубахах и шароварах, затем каждый засучил на правой руке рукав.
Но сколь же жалостно выглядел маленький рыцарь подле рослого и дюжего атамана! Пана Михала почти что не было видно. Будто молодой петушок с сильным степным ястребом замыслил единоборство! Секунданты с тревогой поглядывали на широкую грудь казака, на открывшиеся, когда он засучил рукав, узловатые и тугие могучие мускулы. Ноздри Богуна раздувались, словно он загодя чуял кровь, лоб собрался морщинами, так что, казалось, черная грива растет от самых бровей, и сабля в руке покачивалась. Вперивши в противника хищные свои очи, он ждал сигнала к поединку.
А Володы„вский еще раз осмотрел на свет клинок своей сабли, пошевелил желтыми усиками и стал в позицию.
— Ох, и резня будет! — шепнул Харламп Селицкому на ухо.
И тут раздался несколько дрогнувший голос Заглобы:
— Во имя божие, начинайте!
Глава XII
— Что с тобой? — спросил Володы„вский.
— Тише! Ради Христа, тише! — проговорил Заглоба. — Там… Богун!
— Кто? Да что с тобою, сударь?
— Там… Богун!
Оба офицера вскочили как ужаленные.
— Ты что, братец, ума решился? Опамятуйся: кто там?
— Богун! Богун!
— Быть не может!
— Чтоб мне не сойти с этого места! Клянусь богом и всеми святыми.
— Чего же ты всполошился? — сказал Володы„вский. — Коли так, значит, господь его нашим препоручил заботам. Успокойся, сударь. Ты уверен, что это он?
— Как в том, что с тобой говорю. Своими глазами видел: он переодевался.
— А он тебя видел?
— Не знаю, нет как будто.
У Володы„вского сверкнули глаза точно угли.
— Эй, ты! — тихо позвал он корчмаря, махнув рукою. — Поди сюда! Есть еще оттуда выход?
— Нету, только один, через эту комнату.
— Кушель! К окну! — шепотом приказал Володы„вский. — Теперь ему от нас не уйти.
Кушель, ни слова не говоря, бросился вон из комнаты.
— Успокойся, сударь любезный, — сказал Володы„вский. — Не за тобой пришла костлявая, по его душу. Что он тебе может сделать? Ничего ровным счетом.
— Да это я от изумления никак не опомнюсь! — ответил Заглоба, а про себя подумал: «И вправду, чего мне страшиться? Пан Михал под боком — пускай Богун боится!»
И, напыжась грозно, схватился за саблю.
— Ну, пан Михал, теперь ему никуда не деться!
— Да он ли это? Мне все не верится. Что ему здесь делать?
— Хмельницкий его прислал шпионить. Это уж как пить дать! Погоди, пан Михал. Давай схватим его и поставим условие: либо он отдает княжну, либо мы его предаем правосудию.
— Лишь бы княжну отдал, а там черт с ним!
— Ба! А не мало ли нас? Всего двое да Кушель третий. Он свою жизнь дешево не продаст, и люди при нем есть.
— Харламп с двумя приятелями приедет — уже нас станет шестеро! Хватит!.. Тсс!
В эту минуту дверь отворилась, и Богун вошел в комнату.
Должно быть, ранее он не узнал заглядывавшего в чулан Заглобу, поскольку теперь, завидя его, внезапно вздрогнул, и будто пламя полыхнуло с лица атамана, а рука с быстротою молнии опустилась на эфес сабли, — но все это продолжалось одно лишь мгновенье. Пламя тотчас погасло, лицо, однако, чуть-чуть побледнело.
Заглоба глядел на него, не произнося ни слова, атаман тоже молчал, тихо стало, как в могиле. Два человека, судьбы которых столь удивительным образом переплетались, прикинулись, будто друг друга не знают.
Это продожалось довольно долго. Володы„вскому показалось, что прошла целая вечность.
— Хозяин! — сказал вдруг Богун. — До Заборова далеко отсюда?
— Недалеко, — ответил корчмарь. — Ваша милость сейчас желает ехать?
— Да, сейчас же, — сказал Богун и направился к ведущей в сени двери.
— Минуточку! — раздался голос Заглобы.
Атаман мгновенно остановился как вкопанный и, поворотясь к Заглобе, уставил на него страшные черные свои зеницы.
— Чего изволишь? — коротко спросил он.
— Хм… Сдается мне, откуда-то мы знакомы. Уж не на свадьбе ли на русском хуторе встречались?
— Воистину! — резко сказал атаман и снова опустил руку на эфес сабли.
— Как здоровьице? — продолжал Заглоба. — Что-то больно спешно ты, сударь, хутор тогда покинул, я и не успел попрощаться.
— Неужто пожалел об этом?
— Как не пожалеть, мы бы еще поплясали, благо и компания пополнилась.
— Тут Заглоба указал на Володы„вского. — Этот рыцарь подъехал, а ему страсть как хотелось с вашей милостью поближе познакомиться.
— Довольно! — крикнул, вскочив, пан Михал. — Я тебя арестую, изменник!
— Это каким еще правом? — спросил атаман и голову гордо вскинул.
— Ты бунтовщик, враг Речи Посполитой, и шпионничать сюда приехал.
— А ты что за птица?
— Ого! Представляться я не намерен, все равно тебе никуда от меня не деться!
— Посмотрим! — сказал Богун. — А представляться и я б не стал, кабы ты меня честь по чести вызвал на поединок, но коль арестом грозишь, получай разъяснение: вот письмо, которое я от гетмана запорожского везу королевичу Казимиру, а поскольку в Непоренте королевича не застал, то и следую к нему в Заборов. Ну, как ты меня теперь арестуешь?
Сказавши так, Богун поглядел на Володы„вского насмешливо и надменно, а пан Михал смутился, будто гончая, почуявшая, что упускает добычу, и, не зная, как быть дальше, кинул вопрошающий взгляд на Заглобу. Настала минута тягостного молчанья.
— Да! — сказал Заглоба. — Ничего не попишешь! Раз ты посол, арестовать мы тебя не можем, однако саблей у этого рыцаря перед носом советую не махать: однажды ты от него уже удирал, только пятки сверкали.
Лицо Богуна побагровело: в эту минуту он узнал Володы„вского. От стыда и уязвленного самолюбья взыграла кровь неустрашимого атамана. Воспоминание о бегстве с хутора огнем жгло ему душу. То было единственное несмытое пятно на его молодецкой славе, а славой своей он дорожил больше всего на свете, даже больше жизни.
А неумолимый Заглоба продолжал с полнейшим хладнокровьем:
— Ты и шаровары-то едва не потерял, хорошо, рыцарь сей сжалился, отпустил живым восвояси. Тьфу, удалой молодец! Знать, не только лик у тебя девичий, но и душа бабья. Против старой княгини и мальчишки-князя геройствовал, а от рыцаря бежал, хвост поджавши! Экий вояка! Письма тебе возить да похищать девок! Своими глазами видел, клянусь богом, как чуть без шаровар не остался. Тьфу, тьфу! Вот и теперь в глаза тычешь саблю лишь потому, что с грамотой едешь. Как же нам с тобой драться, когда ты заслонился бумажкой? Пыль в глаза только и умеешь пускать, любезный! Хмель добрый солдат, Кривонос не хуже, но и прощелыжников предовольно среди казаков.
Богун вдруг метнулся к Заглобе, а тот столь же стремительно спрятался за Володы„вского, и два молодых рыцаря оказались лицом к лицу.
— Не со страху я от тебя бежал, сударь, а чтобы людей спасти, — промолвил Богун.
— Не знаю уж, по каким причинам, но что бежал, знаю, — ответствовал пан Михал.
— Я где угодно готов с вашей милостью драться, хоть и сейчас, не сходя с места.
— Вызываешь меня? — спросил, сощурясь, Володы„вский.
— Ты на славу мою молодецкую тень бросил, перед людьми меня опозорил! Хочу твоей крови.
— Я согласен, — сказал Володы„вский.
— Volenti non fit iniura[27], — добавил Заглоба. — Но кто же письмо королевичу доставит?
— Не вашего ума дело, это моя забота!
— Что ж, деритесь, коли нельзя иначе, — сказал Заглоба. — Ты же, любезный атаман, помни: одолеешь этого рыцаря, я следом стану. А теперь выйдем на двор, пан Михал, я тебе кое-что безотлагательно сообщить должен.
Друзья вышли и отозвали Кушеля, стоявшего под окном боковушки, после чего Заглоба сказал:
— Плохи наши дела, любезные господа. Он и вправду везет грамоту королевичу — убьем мы его, придется ответить. Не забывайте: суд конфедератов propter securitatum заседает в двух милях от выборного поля, а он как-никак quasi[28] посол. Скверно! Придется потом прятаться, разве что князь возьмет под свою защиту — иначе несдобровать нам. А отпустить его опять же никак невозможно. Единственная оказия освободить нашу бедняжку. Ежели его на тот свет отправим, все легче ее отыскать будет. Видать, сам господь бог ей и Скшетускому помочь хочет, не иначе. Говорите, любезные судари, что делать будем?
— Неужто ваша милость хитрости какой-нибудь не измыслит? — сказал Кушель.
— Я свое дело сделал: он первый нас вызвал. Но потребны свидетели, сторонние люди. Думается мне, нужно дождаться Харлампа. Уж я позабочусь, чтобы он свой черед уступил и в случае чего засвидетельствовал, что Богун нас сам вызвал, а нам волей-неволей пришлось защищаться. И от Богуна недурно бы выведать, где он девушку прячет. Зачем она ему, коли его ждет погибель? Может, скажет, если попросить хорошенько. А не скажет — так и так лучше, чтоб в живых не остался. Все нужно предусмотреть и обмыслить. Ух, голова сейчас лопнет!
— Кто же с ним будет драться? — спросил Кушель.
— Пан Михал первый, я второй, — ответил Заглоба.
— А я третий.
— Ну, нет! — вмешался Володы„вский. — Я один дерусь, и баста. Положит он меня — его счастье, пусть живым уезжает.
— Э-э, а я уже ему обещался, — сказал Заглоба, — но коли вы, любезные судари, по-иному решите, я готов отступиться.
— Воля его — захочет с тобою драться, быть посему, но больше чтоб никто не ввязывался.
— Пойдем к нему.
— Пойдем.
Они пошли и застали Богуна попивающим мед в передней комнате. Атаман был совершенно уже спокоен.
— Послушай-ка, сударь, — сказал Заглоба, — есть одно важное дело, о котором нам с тобой переговорить нужно. Ты вызвал этого рыцаря — прекрасно, но да будет тебе известно, что, как посол, ты находишься под защитой закона, ибо не среди диких зверей, а промеж политичного пребываешь народа. Потому лишь в одном случае мы можем тебе ответить: ежели ты при свидетелях объявишь, что сам по своей охоте нас вызвал. Сюда приедет несколько шляхтичей, с которыми у нас поединок назначен, — вот перед ними ты это повторишь, мы же дадим тебе слово чести, что коли в схватке с паном Володы„вским одержишь победу, то спокойно себе уедешь и никто тебе помехи чинить не станет, разве что еще со мной помериться пожелаешь.
— Согласен, — ответил Богун. — Я повторю свои слова при шляхтичах этих и людям своим отвезти письмо прикажу, а Хмельницкому в случае моей гибели повелю сказать, что сам первый вас вызвал. Ну, а коли с божьей помощью в схватке с этим рыцарем честь свою отстоять сумею, то еще и вашу милость потом попрошу со мной сразиться.
Сказавши так, он взглянул Заглобе в глаза. Заглоба же, несколько смешавшись, прокашлялся, сплюнул и ответил:
— Что ж, отлично. Начни только с учеником моим — сразу поймешь, каково со мною придется. Впрочем, дело не в этом. Есть второй punctum[29], куда важнее, и тут уж мы к совести твоей взываем, ибо, хоть ты и казак, хотелось бы в тебе рыцаря видеть. Ты княжну Елену Курцевич похитил, невесту нашего соратника и друга, и где-то ее прячешь. Знай же: если б мы тебя к суду привлекли за это, даже званье посла Хмельницкого тебя бы не охранило, ибо raptus puellae[30] безотложному разбирательству подлежит и наказуемо смертной казнью. И теперь, перед поединком, когда жизнь твоя под угрозой, рассуди сам: что с бедняжкою будет в случае твоей смерти? Ведь ты ее как будто бы любишь — неужто при том зла ей желаешь и погибели? Ужто не страшишься без опеки оставить? Обречь на позор и мытарства? Неужто и после смерти супостатом ее быть захочешь?
Голос Заглобы зазвучал неожиданно серьезно, а Богун побледнел и спросил:
— Чего же вы от меня хотите?
— Укажи место ее заключенья, чтобы в случае смерти твоей мы могли ее отыскать и суженому вернуть. Сделай это, и господь помилует твою душу.
Атаман подпер голову руками и глубоко задумался, а три товарища неотрывно следили за переменами, происходящими в подвижном его лице, на котором вдруг такая нежная печаль проступила, словно ни гнев, ни ярость, ни иные жестокие чувства никогда на нем не отображались, словно человек этот лишь для любви и страданья был создан. Долго продолжалось молчание, пока его не нарушил Заглоба, с дрожью в голосе проговоривший:
— Ежели ты опозорить ее успел, господь тебе судия, она же пусть хоть в монастыре свои дни окончит…
Богун поднял увлажнившиеся, полные тоски очи и сказал:
— Я — опозорил? Уж не знаю, как вы, паны шляхтичи, рыцари и кавалеры, умеете любить, но я, казак, ее в Баре спас от смерти и поруганья, а потом в пустыню увез — и там берег как зеницу ока, пальцем не тронул, в ногах валялся и челом бил, как перед иконой. Прогнала меня прочь — ушел и боле ее не видел: война-матушка при себе держала.
— Бог тебе за это простит часть грехов на Страшном суде! — сказал, вздохнув облегченно, Заглоба. — Но в безопасности ли она там? Ведь рядом Кривонос и татары!
— Кривонос под Каменцем стоит, а меня послал к Хмелю спросить, надо ли ему идти в Кудак, — и уж, верно, пошел, а там, где она укрыта, ни казаков, ни ляхов, ни татар нету — в том месте ей всего безопасней.
— Где же оно, это место?
— Послушайте, паны ляхи! Будь по-вашему: я скажу, где она, и прикажу вам ее выдать, но за это вы поклянитесь рыцарским словом, что, если господь мне пошлет удачу, не станете ее искать больше. Пообещайте за себя и за Скшетуского — и я вам откроюсь.
Друзья переглянулись.
— Этого мы сделать не можем! — сказал Заглоба.
— Никак не можем! — воскликнули Кушель и Володы„вский.
— Вот как? — сказал Богун, и глаза его сверкнули под насупившимися бровями. — Отчего ж это вы не можете, паны ляхи?
— Оттого, что Скшетуского с нами нету, а к тому же знай, что ни один из нас розысков не оставит, хоть ты ее спрячь под землю.
— Вон вы какой затеяли торг: мол, отдавай, казачина, душу, а мы тебя по башке саблей! Нет, не выйдет! Думаете, не остра моя казацкая сабля? Эва, раскаркались, как над падалью воронье, — рановато еще вам каркать! Почему это я, а не вы, должен погибнуть? Вы моей крови жаждете, а я вашей! Поглядим еще, кому повезет больше.
— Не хочешь, стало быть, говорить?
— А зачем? Погибель всем вам!
— Тебе погибель! Искрошим в куски — ты того стоишь.
— Попробуйте! — сказал атаман, внезапно вставая.
Кушель и Володы„вский тоже вскочили.
Грозные взоры скрестились в воздухе, гнев заклокотал у каждого в груди, и неизвестно, чем бы все кончилось, если б не Заглоба, который, поглядев в окно, крикнул:
— Харламп со свидетелями приехал!
И вправду, минуту спустя в комнату вошел ротмистр пятигорский с двумя товарищами, Селицкими. Едва обменялись приветствиями, Заглоба отвел их в сторону и стал излагать суть дела.
Говорил он столь выразительно, что быстро их убедил, заверив, что Володы„вский лишь о краткой отсрочке просит и после поединка с казаком готов немедля дать ротмистру удовлетворенье. Еще Заглоба живописал, какую давнюю и страшную ненависть питают княжьи воины к Богуну, врагу всей Речи Посполитой и одному из самых жестоких смутьянов, как тот похитил княжну, шляхтянку и невесту шляхтича, обладателя всех рыцарских достоинств.
— А поскольку, любезные судари, вы тоже шляхтичи, братские души, то и оскорбление, нанесенное в лице одного всему сословию, каждого из нас задевает; неужто вы потерпите, дабы оно неотмщенным осталось?
Харламп поначалу заартачился, твердя, что в таком случае Богуна надобно тотчас зарубить, «а пан Володы„вский пусть, как уговорились, мне ответит». Пришлось Заглобе сызнова ему втолковывать, почему это невозможно, да и недостойно рыцарей нападать на одного всем скопом. К счастью, его поддержали Селицкие, особы степенные и рассудительные; в конце концов упрямый литвин позволил уговорить себя и согласился отложить поединок.
Тем временем Богун сходил к своим людям и вернулся с есаулом Ельяшенкой, которому объявил, что вызвал двух шляхтичей на поединок, после чего во всеуслышание повторил то же в присутствии Харлампа и Селицких.
— Мы же заявляем, — сказал Володы„вский, — что, если ты меня одолеешь, в твоей будет воле решать, драться с паном Заглобой или не драться. Никто другой тебя вызывать не станет, и на одного все не нападем: поедешь, куда захочешь, в чем и даем тебе рыцарское слово, а вас, любезные судари, как вновь прибывших, просим со своей стороны пообещать то же.
— Обещаем, — торжественно промолвили Селицкие и Харламп.
Тогда Богун отдал Ельяшенке письмо Хмельницкого королевичу с такими словами:
— Ти це† письмо королевичевi вiддаш, i коли я загину, так ти скажеш i йому, i Хмельницькому, що моя вина була i що не зрадою мене забили.
Заглоба, ничего из виду не упускавший, отметил про себя, что на угрюмом лице Ельяшенки не промелькнуло и тени тревоги, — видно, он был крепко уверен в своем атамане.
Меж тем Богун надменно повернулся к шляхтичам.
— Ну, кому смерть, кому живот, — сказал он. — Пойдем, что ли.
— Пора, пора! — дружно ответили те, затыкая полы кунтушей за пояс и беря под мышку сабли.
Выйдя из корчмы, пошли к речке, бежавшей среди боярышника, шиповника, молодого соснячка и терна. Ноябрь, правда, поотряс с кустов листья, но ветви их столь были густы, что заросли казались черной траурной лентой, уходящей в дальнюю даль, через пустынные поля к самому лесу. День был хоть и неяркий, но ясный, — случаются осенью такие дни, полные сладостной грусти. Солнце украсило золотистой каймой обнаженные ветви деревьев и заливало светом желтую песчаную гряду, тянувшуюся вдоль правого берега речки, чуть поодаль от воды. Противники и секунданты направились к этой гряде.
— Там и остановимся, — сказал Заглоба.
— Хорошо, — согласились остальные.
Заглобу все более охватывала тревога. Наконец, подойдя к Володы„вскому, он шепнул:
— Пан Михал…
— Что?
— Ради бога, братец, уж ты постарайся! В твоих отныне руках судьба Скшетуского, свобода княжны, твоя жизнь, да и моя тоже. Упаси тебя господь от беды, но я с разбойником этим не справлюсь.
— Чего же ты его вызвал?
— Как-то выскочило само собою. Одна на тебя надежда. Куда мне, старику, против него с моею одышкой, да и прыть не та, а красавчик сей, точно кубарь, верток. И зол, собака.
— Я постараюсь, — сказал маленький рыцарь.
— Помоги тебе бог. Не падай духом!
— Еще чего!
В эту минуту к ним подошел один из Селицких.
— Хорош гусь казак ваш, — шепнул он. — Ровней себя с нами держит, а то и выше мнит. Экая фанаберия! Верно, матушка его на шляхтича загляделась в свое время.
— Э, — сказал Заглоба, — скорей на его матушку шляхтич.
— И мне так сдается, — добавил Володы„вский.
— Начнем! — вдруг воскликнул Богун.
— Начнем, начнем!
Остановились. Володы„вский и Богун друг против друга, шляхтичи возле них полукружьем.
Володы„вский, будучи, несмотря на молодость лет, весьма искушен в подобных забавах, сперва песок ногою пощупал — довольно ли тверд, — а потом оглядел неровности почвы. Видно было, что настроен он очень серьезно. Как-никак предстояло скрестить оружье с рыцарем, прославленным на всю Украину, о котором в народе слагались песни, имя которого было известно в каждом уголке Руси, вплоть до самого Крыма. Володы„вский, простой драгунский поручик, многого ожидал от этого поединка: либо славной смерти, либо не менее славной победы — и потому ничего без внимания не оставил. Лицо его необычайную выражало серьезность. — Заглоба даже перепугался. «Легкость духа теряет, — подумал он. — Несдобровать бедняге, а за ним и я на тот свет отправлюсь».
Меж тем Володы„вский, тщательно оглядев площадку, стал расстегивать куртку.
— Холодно, — сказал он, — но согреемся, надо думать.
Богун последовал его примеру, и оба, сбросив верхнюю одежду, остались в одних лишь рубахах и шароварах, затем каждый засучил на правой руке рукав.
Но сколь же жалостно выглядел маленький рыцарь подле рослого и дюжего атамана! Пана Михала почти что не было видно. Будто молодой петушок с сильным степным ястребом замыслил единоборство! Секунданты с тревогой поглядывали на широкую грудь казака, на открывшиеся, когда он засучил рукав, узловатые и тугие могучие мускулы. Ноздри Богуна раздувались, словно он загодя чуял кровь, лоб собрался морщинами, так что, казалось, черная грива растет от самых бровей, и сабля в руке покачивалась. Вперивши в противника хищные свои очи, он ждал сигнала к поединку.
А Володы„вский еще раз осмотрел на свет клинок своей сабли, пошевелил желтыми усиками и стал в позицию.
— Ох, и резня будет! — шепнул Харламп Селицкому на ухо.
И тут раздался несколько дрогнувший голос Заглобы:
— Во имя божие, начинайте!
Глава XII
Свистнули сабли, и острие звякнуло об острие. Поле боя в одно мгновенье расширилось: Богун наступал столь неудержимо, что Володы„вский отскочил на несколько шагов и секундантам тоже пришлось, попятившись, расступиться. Сабля Богуна мелькала в воздухе с быстротою молнии — испуганные взоры присутствующих не успевали за нею следить, им казалось, вкруг пана Михала сомкнулось кольцо сверкающих зигзагов, грозя его испепелить, и лишь господь властен вырвать маленького рыцаря из этого огненного круга. Отзвуки ударов слились в протяжный свист, воздух, взвихрясь, хлестал по лицам. Ярость атамана с каждой секундой возрастала; в исступлении обрушился он на противника подобно урагану — Володы„вский только отступал и защищался. Правая его рука, выставленная вперед, была почти неподвижна, только кисть без устали описывала малые, но быстрые, как мысль, полукруги, отражая бешеные Богуновы удары; клинку подставляя клинок, уставя очи в очи атамана, Володы„вский в ореоле змеящихся вокруг него молний казался спокойным, лишь на щеках его проступили красные пятна.
Заглоба, зажмурясь, прислушивался: удар, снова удар, свист, скрежет.
«Еще защищается!» — подумал он.
— Еще защищается! — шептали Селицкие и Харламп.
— Сейчас его к песку припрет, — тихо добавил Кушель.
Заглоба приоткрыл глаза и глянул.
Володы„вский почти касался песчаной гряды спиною, но, видно, не был пока еще ранен, только румянец на лице стал ярче и лоб усыпали капельки пота.
Сердце Заглобы забилось надеждой.
«А ведь и пан Михал у нас великий искусник, — подумал он, — да и этот когда-нибудь устанет».
И действительно, лицо Богуна покрыла бледность, пот оросил и его чело, но сопротивление только разжигало неистовство атамана: белые клыки блеснули из-под усов, из груди вырывалось звериное рычанье.
Володы„вский глаз с него не спускал и продолжал защищаться.
Почувствовав вдруг за собой песчаную стену, он будто исполнился новой силы. Наблюдающим поединок казалось — маленький рыцарь сейчас упадет, а он меж тем нагнулся, сжался в комок, присел и, точно камень, всем телом ударил в грудь атамана.
— Атакует! — закричал Заглоба.
— Атакует! — повторили за ним остальные.
Так оно и было на самом деле: теперь казак отступал, а Володы„вский, изведавши силу противника, напирал на него столь стремительно, что у секундантов дух захватило: видно, начал разогреваться — маленькие глазки метали искры, он то приседал, то подскакивал, меняя позицию в мгновение ока, кружа возле казака и вынуждая того волчком вертеться на месте.
— Ай да мастер! — закричал Заглоба.
— Смерть тебе! — прохрипел вдруг Богун.
— Смерть тебе! — как эхо ответил Володы„вский.
Внезапно казак приемом, лишь искуснейшим фехтовальщикам известным, перекинул саблю из правой руки в левую и слева нанес удар столь сокрушительный, что противник его, как подкошенный, грянулся наземь.
— О господи! — крикнул Заглоба.
Но пан Михал упал намеренно, отчего Богунова сабля только свистнула в воздухе, маленький же рыцарь вскочил, точно дикий кот, и со страшной силой рассек саблей незащищенную грудь казака.
Богун пошатнулся, шагнул вперед и, сделав последнее усилье, нанес последний удар. Володы„вский отбил его без труда и еще дважды ударил по склонившейся голове — сабля выскользнула из ослабевших Богуновых рук, он повалился лицом в песок, обагряя его кровью, растекшейся широкой лужей.
Ельяшенко, присутствовавший при поединке, бросился к телу своего атамана.
Секунданты несколько времени не могли вымолвить ни слова, пан Михал тоже молчал, только дышал тяжело, опершись обеими руками на саблю.
Заглоба первый нарушил молчанье.
— Поди ж сюда, дай обниму тебя, пан Михал! — растроганно проговорил он.
Все обступили маленького героя.
— Ну, и мастак ты, сударь, разрази тебя гром! — наперебой восклицали Селицкие.
— В тихом омуте, гляжу, черти водятся! — промолвил Харламп. — Я готов с вашей милостью драться, чтоб не говорили: Харламп струсил, — и даже если ты меня так же искромсаешь, все равно прими мои поздравления!
— Да бросьте вы бога ради, вам и драться-то не из-за чего на самом деле, — сказал Заглоба.
— Никак невозможно, — отвечал ротмистр, — тут затронута моя репутация, а я за нее жизни не пожалею.
— Не нужна мне твоя жизнь, любезный сударь, оставим лучше намеренья наши, — молвил Володы„вский. — По правде сказать, я и не думал тебе заступать дорогу. На этой дорожке ты повстречаешь кое-кого другого — вот тогда держись, а я тебе не помеха.
— Как так?
— Слово чести.
— Помиритесь, друзья, — взывали Селицкие и Кушель.
— Ладно, будь по-вашему, — сказал Харламп, раскрывая объятья.
Володы„вский упал в объятья ротмистра, и бывшие недруги звучно расцеловались, аж эхо прокатилось по песчаным холмам; при этом Харламп приговаривал:
— Ох, чтоб тебя, ваша милость! Каково этакую громадину отделал! А ведь и он саблей владел недурно.
— Вот уж не думал, что он такой фехтовальщик! И где только выучился, интересно?
Тут всеобщее внимание обратилось вновь к лежащему на земле атаману, которого Ельяшенко тем временем перевернул лицом кверху и, плача, пытался обнаружить в нем признаки жизни. Лицо Богуна трудно было узнать под коркой быстро запекшейся на холодном ветру, вытекшей из ран на голове крови. Рубаха на груди тоже была вся залита кровью, однако жизнь еще не оставила атамана. Он, видно, был в предсмертной конвульсии: ноги вздрагивали да скребли песок скрюченные как когти пальцы. Заглоба глянул и только рукой махнул.
Заглоба, зажмурясь, прислушивался: удар, снова удар, свист, скрежет.
«Еще защищается!» — подумал он.
— Еще защищается! — шептали Селицкие и Харламп.
— Сейчас его к песку припрет, — тихо добавил Кушель.
Заглоба приоткрыл глаза и глянул.
Володы„вский почти касался песчаной гряды спиною, но, видно, не был пока еще ранен, только румянец на лице стал ярче и лоб усыпали капельки пота.
Сердце Заглобы забилось надеждой.
«А ведь и пан Михал у нас великий искусник, — подумал он, — да и этот когда-нибудь устанет».
И действительно, лицо Богуна покрыла бледность, пот оросил и его чело, но сопротивление только разжигало неистовство атамана: белые клыки блеснули из-под усов, из груди вырывалось звериное рычанье.
Володы„вский глаз с него не спускал и продолжал защищаться.
Почувствовав вдруг за собой песчаную стену, он будто исполнился новой силы. Наблюдающим поединок казалось — маленький рыцарь сейчас упадет, а он меж тем нагнулся, сжался в комок, присел и, точно камень, всем телом ударил в грудь атамана.
— Атакует! — закричал Заглоба.
— Атакует! — повторили за ним остальные.
Так оно и было на самом деле: теперь казак отступал, а Володы„вский, изведавши силу противника, напирал на него столь стремительно, что у секундантов дух захватило: видно, начал разогреваться — маленькие глазки метали искры, он то приседал, то подскакивал, меняя позицию в мгновение ока, кружа возле казака и вынуждая того волчком вертеться на месте.
— Ай да мастер! — закричал Заглоба.
— Смерть тебе! — прохрипел вдруг Богун.
— Смерть тебе! — как эхо ответил Володы„вский.
Внезапно казак приемом, лишь искуснейшим фехтовальщикам известным, перекинул саблю из правой руки в левую и слева нанес удар столь сокрушительный, что противник его, как подкошенный, грянулся наземь.
— О господи! — крикнул Заглоба.
Но пан Михал упал намеренно, отчего Богунова сабля только свистнула в воздухе, маленький же рыцарь вскочил, точно дикий кот, и со страшной силой рассек саблей незащищенную грудь казака.
Богун пошатнулся, шагнул вперед и, сделав последнее усилье, нанес последний удар. Володы„вский отбил его без труда и еще дважды ударил по склонившейся голове — сабля выскользнула из ослабевших Богуновых рук, он повалился лицом в песок, обагряя его кровью, растекшейся широкой лужей.
Ельяшенко, присутствовавший при поединке, бросился к телу своего атамана.
Секунданты несколько времени не могли вымолвить ни слова, пан Михал тоже молчал, только дышал тяжело, опершись обеими руками на саблю.
Заглоба первый нарушил молчанье.
— Поди ж сюда, дай обниму тебя, пан Михал! — растроганно проговорил он.
Все обступили маленького героя.
— Ну, и мастак ты, сударь, разрази тебя гром! — наперебой восклицали Селицкие.
— В тихом омуте, гляжу, черти водятся! — промолвил Харламп. — Я готов с вашей милостью драться, чтоб не говорили: Харламп струсил, — и даже если ты меня так же искромсаешь, все равно прими мои поздравления!
— Да бросьте вы бога ради, вам и драться-то не из-за чего на самом деле, — сказал Заглоба.
— Никак невозможно, — отвечал ротмистр, — тут затронута моя репутация, а я за нее жизни не пожалею.
— Не нужна мне твоя жизнь, любезный сударь, оставим лучше намеренья наши, — молвил Володы„вский. — По правде сказать, я и не думал тебе заступать дорогу. На этой дорожке ты повстречаешь кое-кого другого — вот тогда держись, а я тебе не помеха.
— Как так?
— Слово чести.
— Помиритесь, друзья, — взывали Селицкие и Кушель.
— Ладно, будь по-вашему, — сказал Харламп, раскрывая объятья.
Володы„вский упал в объятья ротмистра, и бывшие недруги звучно расцеловались, аж эхо прокатилось по песчаным холмам; при этом Харламп приговаривал:
— Ох, чтоб тебя, ваша милость! Каково этакую громадину отделал! А ведь и он саблей владел недурно.
— Вот уж не думал, что он такой фехтовальщик! И где только выучился, интересно?
Тут всеобщее внимание обратилось вновь к лежащему на земле атаману, которого Ельяшенко тем временем перевернул лицом кверху и, плача, пытался обнаружить в нем признаки жизни. Лицо Богуна трудно было узнать под коркой быстро запекшейся на холодном ветру, вытекшей из ран на голове крови. Рубаха на груди тоже была вся залита кровью, однако жизнь еще не оставила атамана. Он, видно, был в предсмертной конвульсии: ноги вздрагивали да скребли песок скрюченные как когти пальцы. Заглоба глянул и только рукой махнул.