Сенкевич Генрик. Пан Володыевский (Трилогия - 3)

   Однажды весь день глядели они на свиту и войско Феликса Потоцкого и только поздним вечером собрались домой. Ночь была светлая и теплая; над лугами висел густой белый туман. Пан Заглоба любил повторять, что на большой дороге, где столько солдатни и челядинцев, следует остерегаться разбойников, но на этот раз он крепко заснул; дремал и кучер; только Бася, воображение которой никак не могло успокоиться, не спала.
   Вдруг до слуха ее донесся конский топот.
   Потянув пана Заглобу за рукав, Бася сказала:
   - Ох, кто-то за нами шпарит!
   - Что, как, где?
   - Шпарит, говорю, за нами!
   Пан Заглоба проснулся окончательно.
   - Вот! Сразу - <шпарит>! Может, едет кто той же дорогой...
   - Разбойники это, разбойники, не иначе!
   Бася говорила с такой уверенностью, потому что ей ужасно хотелось приключений, встречи с разбойниками. Она давно ждала случая показать свою удаль и, когда пан Заглоба, кряхтя и бормоча что-то себе под нос, достал с сиденья пистолеты, которые всегда имел при себе <на случай>, стала упрашивать его, чтобы один он непременно дал ей.
   - В первого, кто приблизится, я без промаха выстрелю. Тетушка из мушкета стреляет скверно, но она впотьмах не видит ни зги. Поклясться могу, разбойники! Ах боже! Хоть бы они нас задели! Дайте пистолет, да поживее!
   - Идет! - отвечал Заглоба. - Я дам пистолет, а ты дай слово, что раньше меня, пока я <пли> не скомандую, не выстрелишь. Тебе только дай ружье, и ты готова, не спросив <стой, кто идет?>, пульнуть в первого встречного, а потом разбирайся!
   - Так сначала я спрошу: <Стой, кто идет?>
   - Ба, а если это пьянчужки какие едут и девице что-нибудь не вполне галантное скажут?
   - Пальну тогда немедля!
   - Ах ты, сорвиголова! Вот и вози тебя после этого в столицу. Сказано - без команды не стрелять!
   - Я спрошу: <Кто идет?>, но басом, так, что и не догадается никто.
   - Будь по-твоему! Гм! Они уже близко. Не бойся, это люди порядочные, грабители выскочили бы из оврага.
   Но так как разбойников на дорогах хватало и рассказов про всякие случаи тоже, пан Заглоба приказал ехавшему впереди челядинцу остановиться на свету, в нескольких шагах от поворота с черневшими впереди деревьями.
   Тем временем четверка всадников была примерно в десяти шагах. Бася, отважившись, спросила грозным басом, которому, как ей казалось, мог позавидовать любой драгун:
   - Стой, кто идет?
   - А вы чего на дороге застряли? - отвечал один из всадников, решивший, что у них упряжь не в порядке или колесо сломалось.
   Услышав этот голос, Бася тотчас опустила пистолет и воскликнула:
   - Это же дядюшка! Ей-богу!
   - Какой такой дядюшка?
   - Маковецкий!
   - Гей там! - крикнул Заглоба. - Уж не пан ли это Маковецкий с паном Володыёвским едут?
   - Пан Заглоба? - отозвался маленький рыцарь.
   - Михал, друг!
   Тут пан Заглоба стал поспешно вылезать из брички. Только он перекинул одну ногу, как Володыёвский соскочил с коня и в мгновенье ока оказался рядом. Узнавши при свете месяца Басю, он схватил ее за обе руки и воскликнул:
   - Привет и поклон вам сердечный! А где панна Кшися? Сестра? Все здоровы?
   - Слава богу, здоровы! Приехали! Наконец-то! - отвечала трепещущая от волнения Бася. - И дядюшка здесь? Дядюшка!
   Воскликнув это, она кинулась на шею пану Маковецкому, подошедшему к повозке, а пан Заглоба тем временем заключил в объятья пана Володыёвского. После долгих приветствий началась церемония знакомства пана стольника с паном Заглобой, и оба всадника, отдав коней челядинцам, пересели в повозку - Маковецкий с Заглобой на заднее сиденье, Бася с Володыёвским - на переднее.
   Расспросам, возгласам, восклицаниям не было конца, как всегда после долгой разлуки.
   Пан Маковецкий спрашивал про жену, а Володыёвский еще раз осведомился о здоровье панны Кшиси; он, казалось, был несколько озадачен внезапным отъездом Кетлинга, но все это мелькнуло вскользь, второпях, пан Михал спешил рассказать, что поделывал в глухой стороне, у себя на заставе, как он там за ордынцами охотился, как ему порой тоскливо бывало, но и пользительно - старой жизни изведать.
   - Вот стало быть... - рассказывал он, - поначалу показалось мне, будто давние времена вернулись, и мы - Скшетуский, Кушель, Вершулл и я снова в Лубнах вместе. И только, когда мне рано утром казачок ведро воды умыться принес, глянул я на себя - а волосы на висках седые, нет, думаю, не тот я, что был, но, впрочем, иной раз кажется, что пока желания прежние остаются, то и человек прежний.
   - В самую точку попал! Видно, там на свежей травке да на приволье и разум твой сил набрался, потому что никогда еще столь быстрым не был. Как говорится, охота пуще неволи! Нет лучшего лекарства от меланхолии.
   - Что правда, то правда, - добавил пан Маковецкий. - Там у Михала колодцы глубокие, потому как родников поблизости нет. И вот скажу я вам, как выйдут на рассвете солдаты к колодцу, как заскрипят журавли, просыпаешься да встаешь с такой охотой, что готов господа бога благодарить за одно только, что на свете живешь.
   - Ой! Вот бы мне туда на денечек! - воскликнула Бася...
   - Тут только одно средство, - сказал пан Заглоба, - выходи за пана ротмистра замуж.
   - Рано или поздно пан Нововейский ротмистром станет, - вставил словечко маленький рыцарь.
   - Ну вот! - в сердцах воскликнула Бася, - я, чай, не просила вместо гостинца пана Нововейского везти.
   - А я и не его привез вовсе, а сладости да орешки. Панне Басе здесь сладко будет, а ему там, бедняге, горько.
   - Вот и отдали бы все ему, пусть грызет орешки, пока усы не вырастут.
   - Полюбуйся на них, - сказал Маковецкому Заглоба, - так они всегда, одно только утешенье, что proverbium* гласит: <Кто кого любит, тот того и бьет>.
   _______________
   * Пословица (лат.).
   Бася промолчала, а пан Володыёвский, словно бы дожидаясь ответа, весело взглянул на ее юное, освещенное ясным светом лицо, которое показалось ему вдруг таким красивым, что он невольно подумал: <Черт возьми, до чего хороша, плутовка, глаз не оторвешь!..>
   Впрочем, и еще какая-то мысль промелькнула у него в голове, потому что он тотчас же обернулся к кучеру:
   - А ну гони!
   Бричка после этих слов покатилась так быстро, что какое-то время все ехали молча, и только, когда колеса заскрипели по песку, Володыёвский сказал:
   - И какая вдруг Кетлинга муха укусила! Перед самым моим приездом, перед выборами - уехать...
   - Англичанам столько же дела до наших выборов, сколько до твоего приезда, - ответил Заглоба, - впрочем, Кетлинг и сам в горе великом, оттого что пришлось ему уехать и нас покинуть!..
   Бася уже хотела было добавить: <Не нас, а Кшисю>, но что-то удержало ее, и она не сказала ни слова ни об этом, ни о Кшисином решении уйти в монастырь. Женским чутьем она угадала, что обе вести могут причинить пану Михалу боль, заставить его страдать. Эта боль отозвалась в ее душе, и она при всей своей живости вдруг умолкла.
   <О Кшисиных помыслах он и так узнает, - подумала Бася, - но коли пан Заглоба не проронил ни словечка, лучше и мне помолчать>.
   А тем временем Володыёвский подгонял кучера.
   - Живей! Живей!
   - Лошадей и всю кладь мы в Праге оставили, - говорил пан Маковецкий Заглобе, - и поехали сам-четверт, хоть и время к ночи, но на месте нам не сиделось.
   - Верю, - отвечал Заглоба, - видели, чай, какие толпы в столицу съехались? За заставами биваки да торговые ряды - ни пройти, ни проехать. Чего только люди о нынешних выборах не говорят! Дома при оказии все расскажу...
   Тут пошли разговоры о политике. Пан Заглоба все старался исподволь выведать позицию стольника, а потом, обернувшись к Володыёвскому, спросил без обиняков:
   - Ну а ты, Михал, на чьей стороне будешь?
   Но Володыёвский вместо ответа вздрогнул, словно только пробудившись, и сказал:
   - Может, они уже спят, а может, мы их увидим сегодня?
   - Спят, наверное, - отвечала Бася, и ее чуть сонный голос прозвучал как колокольчик, - но проснутся и непременно выйдут вас встретить.
   - Так ты полагаешь, душа моя? - радуясь, спросил маленький рыцарь.
   И, снова взглянув на Басю, освещенную светом месяца, невольно подумал: <Ах, черт возьми, до чего хороша!>
   До дому было уже рукой подать. Отворив ворота, въехали во двор. Тетушка и Кшися мирно спали, только слуги были начеку, ждали пана Заглобу с барышней к ужину. В доме началась суета; Заглоба велел будить людей, накрыть столы.
   Пан стольник хотел подняться к жене, но она, услышав голоса и шум, догадалась, кто приехал, и, наспех накинув платье, сбежала вниз, смеясь и плача от радости; возгласам, объятьям, расспросам, милой болтовне и смеху не было конца.
   Пан Володыёвский не сводил глаз с двери, за которой скрылась Бася и откуда вот-вот должна была появиться Кшися, светящаяся тихой радостью, оживленная, с блестящими глазами, с незаплетенной в спешке косой, но гданьские часы, стоявшие в столовой, мерно тикали, время шло, подали ужин, а дорогая его сердцу девушка все не появлялась.
   Наконец вышла Бася, но одна, серьезная и какая-то пасмурная, подошла к столу и, придерживая рукой свечу, сказала пану Маковецкому:
   - Кшися к ужину не выйдет, нездорова она, и просит вас, дядюшка, подойти к дверям, ваш голос услышать хочет.
   Пан Маковецкий тотчас же встал и вышел, а следом за ним и Бася.
   Маленький рыцарь нахмурился и грозно сказал:
   - Вот уж не думал, что сегодня не увижу панну Кшисю. Правда ли, что она расхворалась?
   - Да полно! Здоровехонька, - отвечала пани Маковецкая, - но только не до нас ей.
   - Отчего вдруг?
   - А разве почтеннейший пан Заглоба не говорил тебе о ее намереньях?
   - О каких намереньях, бога ради?
   - В монастырь уйти надумала.
   Пан Михал заморгал глазами, как человек, который не расслышал, что ему говорят, потом изменился в лице, встал, снова сел; в одно мгновенье на лбу его выступил пот, он отирал его рукавом. В комнате воцарилась гробовая тишина.
   - Михал! - позвала его сестра.
   Он окинул блуждающим взором ее, пана Заглобу и вдруг произнес страшным голосом:
   - Уж не проклятье ли надо мною?
   - Михал, побойся бога! - воскликнул Заглоба.
   ГЛАВА XVIII
   Этим возгласом маленький рыцарь полностью выдал тайну своего сердца, и, когда он, сорвавшись с места, стремительно покинул комнату, пан Заглоба и пани Маковецкая долго глядели друг на друга в изумлении и тревоге. Наконец пани Маковецкая сказала:
   - Ради бога, сударь, умоляю, ступайте к нему, уговорите, утешьте, а не то я пойду.
   - Не делайте этого, голубушка, - отвечал Заглоба, - не мы там нужны, а Кшися, а нет ее, лучше его в одиночестве оставить, слова утешения, не ко времени сказанные, лишь тоску нагнать способны.
   - Теперь и младенцу ясно, что он в Кшисю влюблен. Кто бы мог подумать! Я всегда замечала, что он ее компании рад, но чтоб такие страсти...
   - С готовым решением сюда приехал и в этом свое счастье видел, а тут на тебе - гром среди ясного неба.
   - Так что же он об этом никому не сказал ни словечка - ни мне, ни вам, ни самой Кшисе? Может быть, она тогда бы и не придумала такое.
   - Сам не пойму, - отвечал Заглоба, - он мне доверял, как отцу родному, на мой разум больше, чем на свой собственный надеялся, а тут молчок. Впрочем, сказал как-то, что Кшися ему друг.
   - Ох и скрытный!
   - А вы, почтеннейшая, хоть и сестра ему, а не знаете его вовсе. Да у него все помыслы, как глаза у карася, на самом виду. Открытая душа. Но на этот раз обошел он нас, что верно, то верно. Впрочем, можете ли вы поручиться, что у них с Кшисей объяснения не было?
   - Пречистая дева! Кшися сама себе хозяйка, мой муж, ее опекун, всегда говорил ей: <Был бы только человек достойный и происхождения благородного, а за богатством не гонись>. Если бы Михал перед отъездом с нею объяснился, она бы сказала: <Да!> или <Нет!> - и дело было бы ясное.
   - Верно, это его как громом поразило. Вы, почтеннейшая, женским своим чутьем все как есть угадали! Ваша правда!
   - Что там правда! Тут умный совет нужен!
   - Пусть на Басе женится.
   - Но ведь та ему милее... А впрочем... Кабы мне раньше такое на ум взбрело.
   - Жаль, что не взбрело.
   - Где уж мне... Если такому Соломону, как ваша милость, не взбрело!
   - А вы, достопочтенная, откуда знаете?
   - Вы ведь за Кетлинга ее сватали.
   - Я? Бог свидетель, никого я не сватал. Говорил, что он на нее поглядывает, и это чистая правда, говорил, что Кетлинг кавалер хоть куда, и это правда, но сватать не сватал, это женское дело. У меня дела поважнее, добрая половина Речи Посполитой моим умом живет. Есть ли у меня время о чем ином помышлять, когда я о благе de publicis* думаю. Ложку каши иной раз ко рту поднести некогда.
   _______________
   * Общества (лат.).
   - Ну тогда остается нам только уповать на милость господню. Но, однако, я со всех сторон слышу: пан Заглоба - голова.
   - И как им болтать не надоело. Пусть оставят голову мою в покое. А впрочем, совет дам, и не один, а два. Один - пусть Михал женится на Басе, другой - пусть Кшися изменит свое решение. Решение еще не обет!
   Тут появился и пан Маковецкий, которому жена тотчас все выложила. Старый шляхтич был озадачен. Михала он любил и уважал от души, но не знал, что придумать.
   - Если Кшися упрется, - сказал он, потирая лоб, - отговаривать ее грех!..
   - Упрется, непременно упрется! - отвечала тетушка. - Я ее знаю.
   - И что это Михал надумал, - заметил стольник, - взял и уехал, ничего не сказав. Ведь эдак невзначай и кто другой мог ему дорогу перебежать.
   - Тогда бы она не помышляла о монастыре, - отвечала ему супруга. Ведь она в выборе своем вольна.
   - И то верно! - согласился стольник.
   Между тем Заглоба учуял подвох. Если бы он только знал про тайный сговор Кшиси с Володыёвским, то, разумеется, давно бы обо всем догадался, но пока бродил как в тумане.
   Однако быстрый его ум уже проникал сквозь завесу, казалось, еще немного, и он разгадает причины таинственного поведения Кшиси и отчаяния Володыёвского.
   Чутье подсказывало ему, что здесь замешан Кетлинг. Для подтверждения своих догадок он решил пойти взглянуть на Володыёвского, поговорить с ним с глазу на глаз.
   По дороге, однако, засомневался: <И у меня рыльце в пушку, рассуждал он. - Хотел отведать меда на свадьбе у Михала с Басей, но боюсь, не наварил ли я вместо медовухи горького пива, а ну как Михал, на Кшисю глядя, про старое вспомнит и в монастырь вернется?>
   Тут пану Заглобе стало не по себе, он прибавил шагу и поспешил к Михалу.
   Рыцарь метался из угла в угол, словно дикий зверь в клетке. Грозные складки на лбу, остановившийся взгляд - все говорило о душевных муках. Увидев пана Заглобу, Володыёвский подошел к нему вплотную и, прижав руки к груди, воскликнул:
   - Скажи мне, ваша милость, что все это значит?
   - Михал! - отвечал ему пан Заглоба. - Подумай сам, сколько девок каждый год в монастырь уходит. Обычное дело. Есть и такие, что против воли родительской идут, на защиту господа уповая, а ей никто не помеха...
   - Довольно! - воскликнул пан Михал. - Хватит секретов! Перед отъездом я предложил ей руку, она дала слово!..
   - Гм! - сказал пан Заглоба. - Этого я не знал.
   - Но так было!
   - Может, вразумить ее удастся!
   - До меня ей и дела нет! Видеть меня не захотела! - с болью сердечной сказал Володыёвский. - Я скакал день и ночь, а она и не вышла. Чем я провинился? В каких виновен грехах, что божья кара следует за мной по пятам и гонит, как ветер осенний лист? Одна умерла, другая в монастырь собралась, обеих у меня бог отобрал, должно быть, проклял он меня, всяк находит у него и милосердие, и ласку, только я...
   Пан Заглоба испугался, боясь, как бы маленький рыцарь, не помня себя от горя, не допустил бы такого богохульства, как это было после смерти Ануси Борзобогатой, и, чтобы отвлечь его, сказал:
   - Полно, Михал, не следует сомневаться в милосердии божьем, грех это, да и кто знает, что ждет тебя завтра? Может, и Кшися, вспомнив о твоем сиротстве, передумает и слово свое сдержит? И разве не радость для тебя и не утешение, что горлинок твоих господь у тебя отбирает, а не простой смертный, что по земле ходит? Разве это было бы лучше, сам подумай?
   У маленького рыцаря зашевелились усы, он заскрежетал зубами и воскликнул приглушенным, срывающимся голосом:
   - Если бы это был простой смертный? Ха! Хорошо бы! Тогда бы у меня в запасе оставалась месть!
   - Ну а теперь остается молитва! - сказал Заглоба. - Слушай меня, дружище, потому что лучшего совета тебе не даст никто... Может статься, бог все к лучшему изменит. Я, признаться, мечтал, что тебе достанется другая, но, глядя на твои страдания, страдаю вместе с тобою и вместе с тобою буду молить бога, чтобы он ниспослал тебе утешение и смягчил сердце суровой твоей избранницы.
   Тут пан Заглоба стал утирать слезы искренней дружбы и сострадания. Если бы в его силах было начать игру сначала, он из кожи бы вылез, чтобы вернуть пану Володыёвскому Кшисю.
   - Слушай! - сказал он. - Поговори еще раз с Кшисей, расскажи ей про свои страдания, про то, какие муки ты терпишь, и дай тебе бог удачи. Камень у нее, а не сердце, коли она тебе откажет. Но, бог даст, не сделает она этого. Рясу носить похвально, коли она не из чужих страданий сшита. Так ей и скажи. Увидишь... Эх, Михал! Полно! Сегодня мы слезы льем, а завтра, быть может, на помолвке пить будем. Увидишь, быть посему! Бедняжка, должно быть, истосковалась, вот и стала о монастыре помышлять. Пойдет, пойдет она в монастырь, но только в такой, где ты будешь звонить в колокола, на крестины созывая... Может, и правда прихворнула немного, а для отвода глаз сказала про монастырь. Ведь ты от нее самой этого не слышал и, даст бог, не услышишь. Хо! Вы ведь решили все держать в тайне, а она выдать ее не хотела и давай хвостом вертеть! Вертихвостка! Помяни мое слово, это женская хитрость!
   Слова пана Заглобы пролились на израненное сердце рыцаря подобно целительному бальзаму; он встрепенулся, глаза наполнились слезами, долгое время он не в силах был слова вымолвить: потом, утерев слезы, кинулся в объятья пана Заглобы.
   - Дай бог, чтобы такие друзья не перевелись на свете. Неужто и впрямь все слова твои сбудутся?
   - Д я для тебя луну достал бы с неба! Все сбудется, вот увидишь! Или пророчества мои никогда не сбывались, или ты опытности моей и разуму не веришь?..
   - Ты не ведаешь, друже, как ее люблю. Ради бога, не подумай только, что я о покойной, о страдалице бедной, забыл, каждый день в молитвах ее поминаю! Но и к этой так сердце присохло, как трут к коре древесной. Ненаглядная моя! Сколько я дум о ней передумал. Там, в степях, все ее вспоминал - и утром, и днем, и вечером! А под конец сам с собой разговаривать начал - ведь друга-товарища у меня не было. Вот, ей-богу, иной раз мчишь сквозь бурьян, за татарином вдогонку, а все она на уме.
   - Верю, как не верить! Я об одной девке так долго плакал, что даже глаз у меня вытек, ну вытечь не вытек, а бельмом зарос.
   - Стало быть, ты меня поймешь: приезжаю, а тут на тебе - уйду в монастырь. Но я в разум ее верю, и в сердце, и в слово. А как ты, сударь, сказал: <Рясу не шьют...>
   - Из чужих страданий...
   - Прекрасно сказано! Жаль, к риторике я не склонен. Там, в глуши, это мне куда бы как пригодилось. Нет душе покоя, но все же слова твои для меня утешение. У нас и правда был уговор все в тайне держать, стало быть, могла она для отводу глаз и про монастырь вспомнить... Ты еще какой-то дельный augumentum привел, вот только вспомнить не могу... Но и так отлегло.
   - Прошу ко мне, а впрочем, пусть сюда подадут сулейку. С дороги нет ничего лучше!..
   Они поднялись к Заглобе и пили до поздней ночи.
   На другой день пан Михал, в самом своем торжественном платье и с торжественным лицом, вспомнив перед этим все доводы, которые самому ему пришли в голову и которые подсказал пан Заглоба, во всеоружии спустился к завтраку. За столом не хватало одной Кшиси, но и она не заставила себя долго ждать: не успел рыцарь проглотить двух ложек похлебки, как в открытых дверях послышался шелест платья, и в столовую вошла Кшися.
   Вошла стремительно, не вошла, а вбежала. Она не поднимала глаз, щеки у нее пылали, лицо выражало смятение, неловкость, испуг.
   Приблизившись к Володыёвскому, Кшися, не поднимая глаз, молча протянула ему обе руки, а когда он с жаром принялся целовать их, смертельно побледнела, не вымолвив ни слова.
   А его сердце исполнилось любовью, восторгом, тревогой, едва он увидел это нежное, изменчивое, как дивная картина, лицо, этот девичий стан, от которого так и веяло теплом недавнего сна; тронули его и боязнь, и робость, проступавшие во всем ее облике. <Цветик ты мой ненаглядный! думал он про себя. - Чего же ты боишься? Я и жизнь, и кровь свою за тебя бы отдал>.
   Пан Михал не сказал Кшисе этого вслух, но так долго и с таким чувством прижимал кончики своих острых усов к ее бархатистым ручкам, что на них остались красные следы.
   Видя все это. Бася взъерошила волосы, сдвинув их на глаза, чтобы не выдать волнения, но в эту минуту никто на нее не глядел; все взоры были обращены на стоявшую посредине пару, молчание становилось неловким. Первым нарушил его пан Михал.
   - Ночь для меня прошла нынче в тревоге и печали, - сказал он, - я всех вчера видел, кроме вас, и к тому же мне столько грустного рассказали, что плакать хотелось и не до сна было.
   Кшися, слыша эти бесхитростные речи, побледнела еще сильнее, Володыёвский подумал, что вот-вот она лишится чувств, и поспешил сказать:
   - Об этой материи мы еще потолкуем, но сейчас я докучать вам не стану, хочу, чтобы вы отдохнули и успокоились. Я ведь не barbarus, не зверь какой, и видит бог, лишь добра вам желаю.
   - Спасибо! - шепнула Кшися.
   Дядюшка с тетушкой и пан Заглоба делали друг другу знаки, что пора, мол, начать общий разговор, но ни у кого из них не хватило на это духу. Наконец пан Заглоба отважился.
   - Надо бы, - сказал он, обращаясь к мужчинам, - в город наведаться. Там перед выборами все так и бурлит, всяк своего ставленника хвалит. По дороге я расскажу вам, кого, по разумению моему, выбирать следует.
   Никто не отозвался, пан Заглоба осовело повел глазом по сторонам, потом обратился к Басе:
   - Ну а ты, козявка, поедешь с нами?
   - Хоть на Русь! - сердито ответила Бася.
   И снова наступило молчание. С такими заминками прошел завтрак, разговор не клеился.
   Наконец все встали из-за стола. Володыёвский тотчас подошел к Кшисе и сказал:
   - Мне непременно надобно поговорить с вами наедине.
   После чего подал ей руку, и они прошли в гостиную, в ту самую, что была свидетелем их первого поцелуя.
   Посадив Кшисю на софу, он уселся рядом и как ребенка стал гладить ее по голове.
   - Кшися, - сказал он наконец ласково. - Ты не боишься, не робеешь больше? Можешь ли ты теперь поговорить со мной спокойно?
   Доброта его тронула девушку, и она, осмелев, впервые на мгновенье подняла на него взгляд.
   - Могу, - ответила она тихо.
   - Правда ли, что ты идешь в монастырь?
   В ответ Кшися умоляюще стиснула пальцы и прошептала:
   - Не сердись на меня, сударь, не проклинай, но это правда!
   - Кшися! - сказал Володыёвский. - Неужто ты и впрямь способна топтать чужое счастье, как сейчас мое топчешь? Где твое слово, где наш уговор? Я с богом вести войну не могу, но скажу тебе наперед то, что вчера мне пан Заглоба сказал, рясу из чужих страданий не шьют. Моим горем божьей славы не умножишь, ведь господу весь мир подвластен, всяки народы и земли, моря и реки, птицы в поднебесье, твари лесные, солнца, звезды и все, что только на ум прийти может, и того больше, все его, а у меня ты одна единственная и бесценная, мое счастье, последняя моя надежда. Неужто ты думаешь, что господь бог, всем владея, захочет у бедного солдата единственное его достояние из рук вырвать? Что, он с добротой его великой, согласится на это, доволен будет? Подумай, что ты ему даешь - себя? Но ты моя, ты обещала сдержать слово, стало быть, даешь не свое, а чужое, мою боль, мои слезы, быть может, мою смерть. Есть ли у тебя на это право? Спроси об этом свое сердце, свой ум, у собственной совести спроси. Если бы я тебя обидел, любовь свою предал, тебя позабыл, в тяжких грехах или в бесчестье каком был повинен - эх, да полно, и говорить о том неохота! Но я поехал в степь, поближе к орде, разбойничков половить и покараулить, для отечества сил и живота своего не жалея, а тебя любил всей душой, о тебе дни и ночи думал и, как олень к воде, птица в небеса, дитя к матери и мать к ребенку, к тебе стремился! И за это мне такая встреча, такая награда? Кшися, друг мой единственный, скажи, что стряслось? Не таись, говори открыто, как я с тобой говорю; не оставляй меня с глазу на глаз с несчастьем, помоги укрепить веру. Ты сама мне дала такое право и не прогоняй теперь.
   Не знал бедный пан Михал того, что есть на свете право куда более властное, чем обычные людские права, и повинуясь ему, сердце лишь вослед за любовью идет и идти будет, а разлюбив, уж одним этим в вероломстве повинно; так гаснет невзначай лампада, когда в ней выгорит масло. Но, не ведая об этом, Володыёвский тщетно обнимал Кшисины колени, умолял ее и просил, а она не могла ответить сердцем и потому лишь потоками слез отвечала.
   - Кшися, - сказал наконец рыцарь, вставая, - в слезах твоих счастье мое утонуть может, а ведь я тебя о спасении молю.
   - Не спрашивай меня, сударь, о причинах, не ищи правоты, так, видно, быть должно и не будет иначе. Не достойна я такого человека и никогда не была достойна. Знаю я, что тебя оскорбила, и больно мне это, ох как больно... Места себе не нахожу... Боже мой, боже! Сердце разорваться готово. Не держи на меня, сударь, зла, отпусти и не проклинай. - С этими словами Кшися упала перед Володыёвским на колени. - Ах, знаю, знаю, обидела я тебя и молю о снисхождении и милосердии.