Страница:
_______________
* <Круга земель>, всей земли (лат.).
Однако, продолжу рассказ о своих злоключениях. Те невольники, что на суше, в городах и селеньях живут, меньше страдают от гнета, нежели те, которые гребцами на галеры посажены. Этих несчастных, однажды приковав к борту возле весла, никогда уже из оков не освобождают: ни ночью, ни днем, ни по праздникам - так они и живут в цепях до последнего вздоха, а затонет корабль in pugne navali*, вместе с ним идут ко дну. Нагие, холод их пронимает, дожди поливают, голод мучает, а избавления ждать неоткуда, знай лей слезы да надрывайся из последних сил: весла столь велики и тяжелы, что с одним двое еле справляются...
_______________
* В морском сражении (лат.).
На галеру меня привезли ночью и немедля заковали; сидящего напротив товарища по несчастью я in tenebris* разглядеть не смог. Когда услышал стук молота и звон кандалов, - боже правый! - мне почудилось, это мой гроб заколачивают, хотя уж лучше бы такой конец. Стал молиться, но надежду из сердца как ветром выдуло... Стоны мои каваджи плетью утишил, и просидел я безмолвно всю ночь, пока не начало светать... Посмотрел тогда, с кем же мне одним веслом грести, - силы небесные! Угадайте, любезные судари, кто супротив меня сидел? Дыдюк!
_______________
* В темноте (лат.).
Я его сразу узнал, хоть и был он в чем мать родила, исхудал и бородою оброс, длинной, до пояса, - его раньше меня продали на галеры... Гляжу на него, а он на меня: узнал тоже... Но друг с другом не заговариваем... Вот какая нас обоих постигла участь! И ведь надо же: так наши сердца были ожесточены, что мы не только не поздоровались по-людски, а напротив: былые обиды в душе у каждого вспыхнули, точно пламень, и радость взыграла в сердце от того, что и врагу такие же выпали страданья... В тот же самый день корабль отправился в плавание. Странно мне было с лютым своим недругом за одно весло держаться, из одной миски хлебать помои, которые у нас и собаки бы не стали есть, одинаковые надругательства сносить, одним воздухом дышать, вместе страдать, вместе плакать... Плыли мы по Геллеспонту, потом по Архипелагу... Островов там видимо-невидимо, и все в турецкой власти... И оба берега тож... весь свет!.. Тяжко было очень... Днем жара неимоверная. Солнце так палит, что кажется, вода вот-вот загорится, а как пойдут отблески дрожать и сверкать на волнах, чудится: огненный дождь хлещет. Пот градом льет, язык присыхает к гортани... Ночью холод кусает как пес... Утешения не жди; твой удел - печаль, тоска по утраченному счастью, печаль и каторжный труд. Словами этого не выскажешь... На одной стоянке, уже на греческой земле, видели мы с палубы знаменитые ruinas* храмов, которые воздвигли еще древние graeci**. Колонны сплошной чередой стоят, и все будто из золота, а это мрамор пожелтел от времени. А видно так хорошо, потому что они на голом холме выстроились и небо там словно бирюза... Потом поплыли мы вокруг Пелопоннеса. День проходил за днем, неделя за неделей, а мы с Дыдюком словом не перемолвились: не иссякла еще в наших сердцах гордыня и злоба... И начали мы помалу хиреть - видно, так было угодно господу. От непосильного труда и переменчивой погоды грешная наша плоть чуть ли не стала от костей отваливаться; раны от сыромятных бичей гноились на солнце. По ночам мы молили бога о смерти. Бывало, едва задремлю, слышу, Дыдюк бормочет: <Христе, помилуй! Святая-пречистая, помилуй! Дай умереть!> Он тоже слышал и видел, как я к пресвятой деве и ее младенцу руки простирал... А тут точно ветер морской взялся изгонять обиду из сердца... Все меньше ее и меньше... До того дошло, что, оплакивая себе, я и над его судьбой плакал. Оба мы уже совсем по-иному друг на дружку глядели... Ба! Помогать начали друг другу. Прошибет меня пот, смертельная усталость охватит - он один гребет, а ему станет невмоготу - я... Принесут поесть, каждый приглядывает, чтоб и другому досталось. Однако странная штука - натура человеческая! Мы уже, можно сказать, полюбили друг друга, но ни один не хотел первым признаться... Упрям был, шельма, украинская душа!.. Однажды а день выдался на редкость тяжелый - услыхали мы, что завтра ожидается встреча с веницейским флотом. Кормили нас впроголодь, лишнюю крошку жалели, только на удары бичом не скупились. Настала ночь; мы стенаем тихонько - он по-своему, я по-своему - и все жарче молимся; вдруг глянул я, благо месяц светил, - а у него слезы по бороде так и катятся. Дрогнуло у меня сердце, я и говорю: <Дыдюк, мы ж с тобой жили рядом, отпустим друг другу вины>. Едва он это услышал - боже правый! Как взревет мужик, как подскочит, аж цепи зазвенели. Обнялись мы через весло, лобызаемся и плачем... Не могу сказать, сколько так просидели, обо всем на свете забыли, только тряслись от рыданий.
_______________
* Развалины (лат.).
** Греки (лат.).
Тут пан Мушальский умолк и как бы ненароком рукой смахнул что-то с ресниц. На минуту воцарилась тишина, лишь студеный северный ветер посвистывал в щелях между бревен, а в горнице шипел огонь и пели сверчки. Наконец Мушальский перевел дух и продолжил свой рассказ:
- Господь, как потом оказалось, благословил нас и милостью своей не оставил, но прежде мы горько поплатились за эту вспышку братских чувств. Пока обнимались, цепи наши так переплелись, что мы их не смогли распутать. Пришли надсмотрщики; они только нас и расцепили, но кнут больше часа над нами свистал. Били не глядя, по чем попало. Пролилась кровушка из моих ран, пролилась из Дыдюковых и, перемешавшись, потекла единой струей в море. Ну да ладно!.. История, слава тебе господи, давняя!..
С той поры я и не вспомнил ни разу, что мой род от самнитов ведется, а он - крестьянин из-под Белой Церкви, недавно получивший шляхетство. Я и брата родного не мог бы любить сильнее. Даже не будь Дыдюк шляхтичем, я бы на это не посмотрел, хотя так оно, конечно, было приятнее. А он мне, как в прежние времена ненавистью, так теперь любовь с лихвой платил. Такая уж у него была нутура...
На следующий день - битва. Веницейцы разогнали наш флот на все четыре стороны. Наша галера, изрешеченная вражьими кулевринами, укрылась возле какого-то пустынного островка, вернее, скалы, торчащей из моря. Надо судно чинить, а солдат-то поубивало, рук для работы недостает, вот и пришлось туркам нас расковать и каждому дать топор. Едва сошли на сушу, вижу: у Дыдюка на уме то же, что и у меня. <Сейчас?> - спрашивает. <Сейчас!> отвечаю и, не долго думая, хвать по башке одного надсмотрщика, а Дыдюк самого капитана. За нами другие - точно пламя взметнулось! За час расправились с турками, потом кое-как залатали галеру и сели на нее уже без цепей, а господь милосердный повелел ветрам пригнать наше судно в Венецию.
Кормясь подаянием, добрались мы до Речи Посполитой. Поделился я с Дыдюком своими подъясельскими землями, и отправились мы оба воевать, чтобы отплатить врагу за наши слезы и кровь. Во время подгаецкой кампании Дыдюк подался на Сечь к Сирко(*) и оттуда вместе с ним ходил в Крым. Что они там творили и какой урон нанесли, вы не хуже моего знаете.
На обратном пути Дыдюк, насытившийся местью, пал, сраженный стрелою. Я остался жив и с той поры всякий раз, натягивая тетиву, его поминаю, а что таким манером душу не однажды потешил, тому среди сего достойного общества немало есть свидетелей.
Тут Мушальский опять умолк, и снова только свист северного ветра стал слышен да потрескивание огня. Старый воин уставил взор на пылающие поленья и после долгого молчания так закончил свой рассказ:
- Были Наливайко и Лобода, был батько Хмельницкий, а теперь Дорош им на смену пришел; земля от крови не просыхает, мы враждуем и бьемся, а ведь господь заронил в наши сердца semina* любви, только они точно в бесплодной почве лежат и лишь политые слезами и кровью, лишь под гнетом и бичом басурманским, лишь в татарской неволе нежданно приносят плоды.
_______________
* Семена (лат.).
- Экий хам! - сказал вдруг, просыпаясь, Заглоба.
ГЛАВА XXIV
Меллехович понемногу поправлялся, но в набегах еще не участвовал и сидел запершись в горнице, поэтому о нем и думать забыли, пока не случилось неожиданное происшествие, привлекшее к нему всеобщее внимание.
Однажды мотовиловские казаки схватили показавшегося им подозрительным татарина, который вертелся вблизи заставы, что-то разнюхивая, и привели его в Хрептов.
Пленник был безотлагательно допрошен; оказалось, что это один из тех литовских татар, которые недавно, бросив службу в Речи Посполитой и свои жилища, переметнулись к султану. Пришел он с другого берега Днестра и имел при себе письмо от Крычинского к Меллеховичу.
Володыёвский сильно обеспокоился и немедля созвал старших офицеров на совет.
- Милостивые государи, - сказал он, - вам хорошо известно, как много татар, даже из числа тех, что с незапамятных времен жили на Литве и здесь, на Руси, ушли в орду, изменой отплатив Речи Посполитой за ее благодеяния. Посему призываю вас впредь никому из них особо не доверять и зорко за действиями каждого следить. Здесь у нас тоже есть небольшая татарская хоругвь в сто пятьдесят добрых коней под командою Меллеховича. Меллехович этот мне самому с недавних пор знаком, могу лишь сказать, что гетман за исключительные заслуги произвел его в сотники и с отрядом прислал сюда. Правда, мне показалось странным, что никто из вас этого татарина прежде, до его поступления на службу, не знал и ничего даже о нем не слышал... А что наши татары безмерно молодца этого любят и слепо слушаются, я себе объяснял его отвагою и славными подвигами; впрочем, и те, похоже, не знают, кто он и откуда. До сих пор я его ни в чем дурном не подозревал и ни о чем не расспрашивал, удовлетворясь гетманской рекомендацией, хотя какой-то тайной он себя окружает. Впрочем, всяк на свой лад живет, я никому в душу не лезу, по мне, лишь бы солдат службу исправно нес. Но вот люди пана Мотовило схватили татарина, который привез Меллеховичу письмо от Крычинского. Не знаю, известно ли вашим милостям, кто такой Крычинский?
- А как же! - сказал Ненашинец. - Крычинского я самого знавал, а теперь и другие знают: дурная слава далеко бежит.
- Мы вместе грамоте... - начал было Заглоба, но сразу осекся, сообразив, что в таком случае Крычинскому должно бы быть лет девяносто, а в столь преклонном возрасте вряд ли кто станет воевать.
- Короче говоря, - продолжал маленький рыцарь, - Крычинский, польский татарин, был у нас полковником, командовал хоругвью липеков, но потом изменил отечеству и перешел в добруджскую орду, где, как я слыхал, с ним весьма считаются, надеясь, видно, через него и остальных липеков на свою сторону перетянуть. И с таким человеком Меллехович вступает в тайные сношения! А наилучшее тому доказательство - вот это письмо.
Тут маленький полковник развернул исписанные листки, расправил их ударом ладони и начал читать:
- <Любезный моему сердцу брат! Посланец твой добрался до нас и письмо передал...>
- По-польски пишет! - перебил его Заглоба.
- Крычииский, как и все наши татары, только по-русински и по-польски писать умел, - ответил маленький рыцарь, - да и Меллехович тоже, верно, в татарской грамоте не силен. Слушайте, любезные судари, и не перебивайте. <...и письмо передал, божьей милостью все будет хорошо, и ты желанной цели достигнешь. Мы здесь с Моравским, Александровичем, Тарасовским и Грохольским часто совещаемся и у других братьев в письмах совета спрашиваем, как поскорей исполнить то, что ты, дорогой, замыслил. А поскольку до нас дошел слух, будто ты занемог, посылаю человека, чтобы он тебя, дорогой, своими глазами увидел и принес нам утешительную весть. Тайну храни строжайше - упаси бог, раньше времени откроется. Да умножит господь твой род, да сравнит его численность с числом звезд на небе.
К р ы ч и н с к и й>.
Володыёвский кончил читать и обвел взглядом собравшихся, а так как все молчали, видимо, напряженно обдумывая содержание письма, сказал:
- Тарасовский, Моравский, Грохольский и Александрович - все бывшие татарские ротмистры и изменники.
- Равно как Потужинский, Творовский и Адурович, - добавил Снитко.
- Что скажете о письме, судари?
- Измена налицо, тут и думать нечего, - сказал Мушальский. Ротмистры эти хотят наших татар на свою сторону переманить, вот и снюхались с Меллеховичем, а он согласился им помочь.
- Господи! Да это же periculum для гарнизона, - воскликнуло несколько голосов сразу. - Липеки душу за Меллеховича готовы продать; прикажи он сегодня же ночью нас перережут.
- Подлейшая измена! - вскричал Дейма.
- И сам гетман этого Меллеховича сотником назначил! - вздохнул Мушкальский.
- Пан Снитко, - отозвался Заглоба, - что я тебе сказал, когда Меллеховича увидел? Говорил, это вероотступник и предатель? По глазам видно... Ха! Я его с первого взгляда раскусил. Меня не проведешь! Повтори, сударь, пан Снитко, мои слова, ничего не переиначивая. Сказал я, что он изменник?
Пан Снитко спрятал ноги под скамью и опустил голову.
- Проницательность вашей милости поистине достойна восхищения, хотя, по правде говоря, я не припомню, чтобы ваша милость его изменником назвал. Вы только, сударь, сказали, что он глядит волком.
- Ха! Стало быть, досточтимый сударь, ты утверждаешь, что пес изменник, а волк - нет, что волк не укусит руки, которая его гладит и кормит? Пес, значит, изменник? Может, твоя милость еще и Меллеховича под защиту возьмет, а нас всех объявит предателями?..
Посрамленный пан Снитко широко разинул рот, выпучил глаза и от изумления долго не мог произнести ни слова.
Между тем Мушальский, имевший привычку быстро принимать решения, сказал не задумываясь:
- Прежде всего надлежит возблагодарить господа за то, что позорный сговор раскрыт, а затем отрядить шестерых драгун - и пулю в лоб предателю!
- А потом другого сотника назначить, - добавил Ненашинец.
- Измена столь очевидна, что ошибки бояться нечего.
На что Володыёвский сказал:
- Сперва надобно Меллеховича допросить, а потом сообщить об этом сговоре гетману: как мне говорил пан Богуш из Зембиц, коронный маршал к литовским татарам питает большую слабость.
- Но ведь ваша милость, - сказал, обращаясь к пану Михалу, Мотовило, - имеет полное право сам над Меллеховичем суд вершить, он ведь к рыцарству никогда не принадлежал.
- Я свои права знаю, - ответил Володыёвский, - и в твоих, сударь, подсказках не нуждаюсь.
Тут другие закричали:
- Подать сюда сукиного сына, пусть нам ответит, изменник, вероломец!
Громкие возгласы разбудили Заглобу, который было задремал, что с ним последнее время часто случалось; быстро припомнив, о чем шла речь, он сказал:
- Да, пан Снитко, блеску от ущербного месяца в твоем гербе немного, но и умом ты не блещешь. Сказать, что пес, canis fidelis*, изменник, а волк - нет! Ну, дражайший! Совсем, сударь-батюшка, сдурел!
_______________
* Верный пес (лат.).
Пан Снитко возвел очи к небу в знак того, что страдает безвинно, но промолчал, не желая раздражать старика пререканиями, а тут Володыёвский велел ему сходить за Меллеховичем, и он поспешил исполнить приказание, обрадовавшись возможности улизнуть.
Минуту спустя Снитко вернулся, ведя молодого татарина, который, видно, еще ничего не знал о поимке лазутчика и потому вошел смело. Красивое смуглое его лицо было очень бледно, но он совсем оправился и даже голову больше не обматывал платками, а носил, не снимая, красную бархатную тюбетейку.
Все так и впились в него глазами, он же, довольно низко поклонясь маленькому рыцарю, прочим кивнул весьма небрежно.
- Меллехович! - сказал Володыёвский, уставив на него свой пронзительный взор. - Ты знаешь полковника Крычинского?
По лицу Меллеховича промелькнула быстро грозная тень.
- Знаю! - ответил он.
- Читай! - сказал маленький рыцарь, подавая ему найденное при пленнике письмо.
- Приказывайте, я жду, - промолвил татарин, возвращая письмо.
- Как давно ты замыслил измену и каких имеешь в Хрептеве сообщников?
- Я обвинен в измене?
- Отвечай, а не задавай вопросы! - сурово сказал маленький рыцарь.
- Что ж, тогда мой respons* будет таков: измены я не замышлял, сообщников не имею, а если и имел, то таких, которых не вам судить.
_______________
* Искаж r e s p o n s i o - ответ (лат.).
Услышав это, воины заскрежетали зубами, и тотчас несколько голосов произнесло с угрозой:
- Почтительней, сукин сын, почтительней! Не забывай: ты нам не ровня!
В ответ Меллехович смерил говоривших взглядом, в котором сверкнула холодная ненависть.
- Я знаю свой долг перед паном комендантом, моим начальником, сказал он, снова поклонившись Володыёвскому, - знаю и то, что всех здесь худородней, и потому вашего общества не ищу; твоя милость (тут он опять обратился к маленькому рыцарю) про сообщников спрашивал - у меня их двое: один - пан подстолий новогрудский, Богуш, а второй - великий коронный гетман.
Эти слова всех повергли в изумление, и на минуту воцарилось молчание; наконец Володыёвский, шевельнув усиками, спросил:
- Это как?
- А вот так, - ответил Меллехович. - Крычинский, Моравский, Творовский, Александрович и другие в самом деле на сторону орды перешли и много уже зла причинили отечеству, но счастья на новой службе не обрели. А может, совесть в них пробудилась; короче, и служба эта, и слава изменников им не по нутру. Пан гетман хорошо об этом знает, он и поручил пану Богушу с паном Мыслишевским перетянуть их обратно под знамена Речи Посполитой, а пан Богуш ко мне обратился и приказал договориться с Крычинским. У меня на квартире письма от пана Богуша лежат: могу хоть сейчас представить - им ваша милость скорее, чем моим словам, поверит.
- Ступай с паном Снитко и немедля принеси сюда эти письма.
Меллехович вышел.
- Любезные судари, - торопливо проговорил маленький рыцарь, - боюсь, поспешным обвинением мы тяжко оскорбили честного воина. Ежели у него имеются эти письма и все сказанное им, правда - а я склонен думать, что это так, - тогда он не только рыцарь, прославившийся ратными подвигами, но и верный слуга отечества, и не хула ему причитается, а награда. Черт побери! Надо поскорей ошибку исправить!
Остальные сидели молча, не зная, что сказать, Заглоба же закрыл глаза, на этот раз притворившись, будто дремлет.
Между тем вернулся Меллехович и подал Володыёвскому письма Богуша.
Маленький рыцарь начал читать. И вот что он прочел:
- <Со всех сторон слышу я, что никто более тебя в этом деле полезен быть не может по причине необычайной любви, каковую они к тебе питают. Пан гетман готов их простить и добиться прощения Речи Посполитой обещает. С Крычинским сносись как можно чаще через верных людей и praemium ему посули. Тайну храни строжайше, иначе, не дай бог, всех их погубишь. Одному пану Володыёвскому можешь открыть arcana, поскольку он твой начальник и много в чем поспособствовать сумеет. Трудов и стараний не жалей, памятуя, что finis coronat opus*, и будь уверен, что за добрые дела твои матерь наша тебя заслуженной наградит любовью>.
_______________
* Конец - делу венец (лат.).
- Вот, получил награду! - угрюмо пробормотал татарин.
- Боже правый! Почему же ты никому слова не сказал? - вскричал Володыёвский.
- Я хотел вашей милости все рассказать, да не успел - занедужил после ушиба; а прочим, - тут Меллехович повернулся к офицерам, - мне не велено было открываться. Ваша милость, надо полагать, теперь остальным тоже молчать прикажет, чтоб на тех не навлечь беды.
- Доказательства твоей невиновности неоспоримы - это и младенцу ясно, - сказал маленький рыцарь. - Продолжай свои переговоры с Крычинским. Никто тебе помех чинить не станет, напротив, получишь помощь - вот моя рука, ты благородный рыцарь. Приходи сегодня ко мне ужинать.
Меллехович пожал протянутую руку и в третий раз поклонился. Прочие офицеры, выйдя из своих углов, обступили его и заговорили наперебой:
- Мы в тебе ошибались, но теперь всякий рад твою руку пожать - ты этого достоин.
Однако молодой татарин вдруг выпрямился и откинул назад голову, словно хищная птица, приготовившаяся нанести удар клювом.
- Я не забыл, что вам не ровня, - молвил он.
И вышел из горницы.
После его ухода сразу поднялся гомон. <Нечему удивляться, - говорили меж собой офицеры, - шутка ли - такое обвиненье! Ну ничего, покипятится да перестанет. А нам нужно отношение к нему изменить. Душа-то у него поистине рыцарская! Гетман знал, что делал! Чудеса, однако же, чудеса!..>
Снитко втайне торжествовал; в конце концов, не удержавшись, он подошел к Заглобе и сказал с поклоном:
- Прости, сударь, но волк-то наш не изменник...
- Не изменник? - переспросил Заглоба. - Изменник, только благородный, поскольку не нас предает, а ордынцев... Не теряй надежды, любезный пан Снитко, я буду каждодневно за тебя молиться: авось святой дух сжалится и дозволит твоей милости блеснуть остротой ума!
Бася, когда Заглоба в подробностях ей обо всем рассказал, страшно обрадовалась; Меллехович с самого начала пришелся ей по душе, и она желала ему всяческого добра.
- Нужно, - сказала она, - нам с Михалом в первую же опасную экспедицию его с собой взять, - это и будет лучший способ выказать ему доверие.
Но маленький рыцарь, погладив розовую Басину щечку, ответил:
- А муха докучливая все про свое жужжит! Знаем мы тебя! Не о Меллеховиче ты печешься и не способа оказать ему доверие ищешь - тебе бы в степь полететь, да прямо в сечу! Не выйдет...
И, сказавши так, поцеловал жену в уста.
- Mulier insidiosa est!* - многозначительно изрек Заглоба.
_______________
* Женщина - существо коварное! (Лат.)
В это самое время Меллехович сидел с посланцем Крычинского у себя на квартире и вполголоса с ним беседовал. Сидели они так близко друг к другу, что чуть не стукались лбами. На столе горел каганец с бараньим жиром, отбрасывая желтые блики на лицо Меллеховича, которое, несмотря на всю свою красоту, было поистине страшно: такая на нем рисовалась злоба, жестокость и дикая радость.
- Слушай, Халим! - прошептал Меллехович.
- Эфенди, - ответил посланец.
- Скажи Крычинскому, что он умная голова: не написал в письме ничего такого, что бы могло меня погубить. Умная голова, скажи. И впредь пусть ничего прямо не пишет... Теперь они мне еще больше доверять станут... Сам гетман, Богуш, Мыслишевский, здешние офицеры - все! Слышишь? Чтоб они от моровой передохли!
- Слышу, эфенди.
- Но сперва мне в Рашкове надо побывать, а потом снова сюда вернусь.
- Эфенди, молодой Нововейский тебя узнает.
- Не узнает. Он меня уже под Кальником видел, под Брацлавом - и не узнал. Глядит в упор, брови супит, а вспомнить не может. Ему пятнадцать лет было, когда он из дому сбежал. С той поры зима восемь раз покрывала степи снегом. Изменился я. Старик бы меня узнал, а молодой не узнает. Из Рашкова я тебе дам знать. Пусть Крычинский будет готов и держится поблизости. С пыркалабами(*) непременно войдите в согласие. В Ямполе тоже наша хоругвь есть. Богуша я уговорю, чтоб добился у гетмана для меня перевода в Рашков, - оттуда, скажу, проще с Крычинским сноситься. Но сюда я должен вернуться... должен!.. Не знаю, что будет, как дальше пойдет... Огонь меня сжигает, ночью глаз не могу сомкнуть... Если б не она, я бы умер...
- Благословенны руки ее.
Губы Меллеховича задрожали, и, вплотную приблизившись к гостю, он принялся шептать, словно в лихорадке:
- Халим! Благословенны ее руки, благословенна голова, благословенна земля, по которой она ступает, слышишь, Халим! Скажи им там, что я уже здоров - благодаря ей...
ГЛАВА XXV
Ксендз Каминский, в прошлом воин, и весьма лихой, на старости лет обосновался в Ушице, где получил приход. Но поскольку ушицкий костел сгорел дотла, а прихожан было мало, сей пастырь без паствы частенько наведывался в Хрептев и, просиживая там неделями, в наставление рыцарям читал благочестивые проповеди.
Выслушав со вниманием рассказ Мушальского, он спустя несколько вечеров обратился к собравшимся с такими словами:
- Мне всегда по душе были повествования, в которых печальные события имеют счастливый исход, из чего явствует, что кого господь возьмет под свою опеку, того из любой западни непременно вызволит и отовсюду, хоть из Крыма, приведет под надежный кров. Посему, любезные судари, раз и навсегда всяк для себя запомните, что для господа бога нет ничего невозможного, и даже в тяжелейших обстоятельствах не теряйте веры в его милосердие. Вот оно как!
Честь и хвала пану Мушальскому, что простого человека братской любовью возлюбил. Пример тому нам показал спаситель, который, будучи сам царского рода, любил простолюдинов, многих из них произвел в апостолы и дальнейшему способствовал продвижению, почему они теперь и заседают в небесном сенате.
Но одно дело любовь приватная и совсем иное - всеобщая, одной нации к другой; так вот, эту, всеобщую любовь спаситель столь же строго наказал растить в сердцах. А где она? Оглядись по сторонам, человече: все сердца злобой полны, словно люди не по господним заповедям живут, а по сатанинским.
- Ох, сударь мой, - вмешался Заглоба, - нелегко тебе будет уговорить нас полюбить турка, татарина или какого иного варвара - ими сам господь бог, можно сказать, брезгует.
- Я вас к этому и не призываю, а лишь утверждаю, что дети eiusdem matris* обязаны друг друга любить. А мы что творим: вот уже тридцать лет, со времен Хмельницкого, здешняя земля не просыхает от крови.
_______________
* Той же самой матери (лат.).
- А по чьей вине?
- Кто первый свою вину признает, того первого господь и простит.
- Но ты-то сам, сударь, хотя ныне сутану носишь, в молодые годы мятежников бивал, и как мы слыхали, весьма успешно...
* <Круга земель>, всей земли (лат.).
Однако, продолжу рассказ о своих злоключениях. Те невольники, что на суше, в городах и селеньях живут, меньше страдают от гнета, нежели те, которые гребцами на галеры посажены. Этих несчастных, однажды приковав к борту возле весла, никогда уже из оков не освобождают: ни ночью, ни днем, ни по праздникам - так они и живут в цепях до последнего вздоха, а затонет корабль in pugne navali*, вместе с ним идут ко дну. Нагие, холод их пронимает, дожди поливают, голод мучает, а избавления ждать неоткуда, знай лей слезы да надрывайся из последних сил: весла столь велики и тяжелы, что с одним двое еле справляются...
_______________
* В морском сражении (лат.).
На галеру меня привезли ночью и немедля заковали; сидящего напротив товарища по несчастью я in tenebris* разглядеть не смог. Когда услышал стук молота и звон кандалов, - боже правый! - мне почудилось, это мой гроб заколачивают, хотя уж лучше бы такой конец. Стал молиться, но надежду из сердца как ветром выдуло... Стоны мои каваджи плетью утишил, и просидел я безмолвно всю ночь, пока не начало светать... Посмотрел тогда, с кем же мне одним веслом грести, - силы небесные! Угадайте, любезные судари, кто супротив меня сидел? Дыдюк!
_______________
* В темноте (лат.).
Я его сразу узнал, хоть и был он в чем мать родила, исхудал и бородою оброс, длинной, до пояса, - его раньше меня продали на галеры... Гляжу на него, а он на меня: узнал тоже... Но друг с другом не заговариваем... Вот какая нас обоих постигла участь! И ведь надо же: так наши сердца были ожесточены, что мы не только не поздоровались по-людски, а напротив: былые обиды в душе у каждого вспыхнули, точно пламень, и радость взыграла в сердце от того, что и врагу такие же выпали страданья... В тот же самый день корабль отправился в плавание. Странно мне было с лютым своим недругом за одно весло держаться, из одной миски хлебать помои, которые у нас и собаки бы не стали есть, одинаковые надругательства сносить, одним воздухом дышать, вместе страдать, вместе плакать... Плыли мы по Геллеспонту, потом по Архипелагу... Островов там видимо-невидимо, и все в турецкой власти... И оба берега тож... весь свет!.. Тяжко было очень... Днем жара неимоверная. Солнце так палит, что кажется, вода вот-вот загорится, а как пойдут отблески дрожать и сверкать на волнах, чудится: огненный дождь хлещет. Пот градом льет, язык присыхает к гортани... Ночью холод кусает как пес... Утешения не жди; твой удел - печаль, тоска по утраченному счастью, печаль и каторжный труд. Словами этого не выскажешь... На одной стоянке, уже на греческой земле, видели мы с палубы знаменитые ruinas* храмов, которые воздвигли еще древние graeci**. Колонны сплошной чередой стоят, и все будто из золота, а это мрамор пожелтел от времени. А видно так хорошо, потому что они на голом холме выстроились и небо там словно бирюза... Потом поплыли мы вокруг Пелопоннеса. День проходил за днем, неделя за неделей, а мы с Дыдюком словом не перемолвились: не иссякла еще в наших сердцах гордыня и злоба... И начали мы помалу хиреть - видно, так было угодно господу. От непосильного труда и переменчивой погоды грешная наша плоть чуть ли не стала от костей отваливаться; раны от сыромятных бичей гноились на солнце. По ночам мы молили бога о смерти. Бывало, едва задремлю, слышу, Дыдюк бормочет: <Христе, помилуй! Святая-пречистая, помилуй! Дай умереть!> Он тоже слышал и видел, как я к пресвятой деве и ее младенцу руки простирал... А тут точно ветер морской взялся изгонять обиду из сердца... Все меньше ее и меньше... До того дошло, что, оплакивая себе, я и над его судьбой плакал. Оба мы уже совсем по-иному друг на дружку глядели... Ба! Помогать начали друг другу. Прошибет меня пот, смертельная усталость охватит - он один гребет, а ему станет невмоготу - я... Принесут поесть, каждый приглядывает, чтоб и другому досталось. Однако странная штука - натура человеческая! Мы уже, можно сказать, полюбили друг друга, но ни один не хотел первым признаться... Упрям был, шельма, украинская душа!.. Однажды а день выдался на редкость тяжелый - услыхали мы, что завтра ожидается встреча с веницейским флотом. Кормили нас впроголодь, лишнюю крошку жалели, только на удары бичом не скупились. Настала ночь; мы стенаем тихонько - он по-своему, я по-своему - и все жарче молимся; вдруг глянул я, благо месяц светил, - а у него слезы по бороде так и катятся. Дрогнуло у меня сердце, я и говорю: <Дыдюк, мы ж с тобой жили рядом, отпустим друг другу вины>. Едва он это услышал - боже правый! Как взревет мужик, как подскочит, аж цепи зазвенели. Обнялись мы через весло, лобызаемся и плачем... Не могу сказать, сколько так просидели, обо всем на свете забыли, только тряслись от рыданий.
_______________
* Развалины (лат.).
** Греки (лат.).
Тут пан Мушальский умолк и как бы ненароком рукой смахнул что-то с ресниц. На минуту воцарилась тишина, лишь студеный северный ветер посвистывал в щелях между бревен, а в горнице шипел огонь и пели сверчки. Наконец Мушальский перевел дух и продолжил свой рассказ:
- Господь, как потом оказалось, благословил нас и милостью своей не оставил, но прежде мы горько поплатились за эту вспышку братских чувств. Пока обнимались, цепи наши так переплелись, что мы их не смогли распутать. Пришли надсмотрщики; они только нас и расцепили, но кнут больше часа над нами свистал. Били не глядя, по чем попало. Пролилась кровушка из моих ран, пролилась из Дыдюковых и, перемешавшись, потекла единой струей в море. Ну да ладно!.. История, слава тебе господи, давняя!..
С той поры я и не вспомнил ни разу, что мой род от самнитов ведется, а он - крестьянин из-под Белой Церкви, недавно получивший шляхетство. Я и брата родного не мог бы любить сильнее. Даже не будь Дыдюк шляхтичем, я бы на это не посмотрел, хотя так оно, конечно, было приятнее. А он мне, как в прежние времена ненавистью, так теперь любовь с лихвой платил. Такая уж у него была нутура...
На следующий день - битва. Веницейцы разогнали наш флот на все четыре стороны. Наша галера, изрешеченная вражьими кулевринами, укрылась возле какого-то пустынного островка, вернее, скалы, торчащей из моря. Надо судно чинить, а солдат-то поубивало, рук для работы недостает, вот и пришлось туркам нас расковать и каждому дать топор. Едва сошли на сушу, вижу: у Дыдюка на уме то же, что и у меня. <Сейчас?> - спрашивает. <Сейчас!> отвечаю и, не долго думая, хвать по башке одного надсмотрщика, а Дыдюк самого капитана. За нами другие - точно пламя взметнулось! За час расправились с турками, потом кое-как залатали галеру и сели на нее уже без цепей, а господь милосердный повелел ветрам пригнать наше судно в Венецию.
Кормясь подаянием, добрались мы до Речи Посполитой. Поделился я с Дыдюком своими подъясельскими землями, и отправились мы оба воевать, чтобы отплатить врагу за наши слезы и кровь. Во время подгаецкой кампании Дыдюк подался на Сечь к Сирко(*) и оттуда вместе с ним ходил в Крым. Что они там творили и какой урон нанесли, вы не хуже моего знаете.
На обратном пути Дыдюк, насытившийся местью, пал, сраженный стрелою. Я остался жив и с той поры всякий раз, натягивая тетиву, его поминаю, а что таким манером душу не однажды потешил, тому среди сего достойного общества немало есть свидетелей.
Тут Мушальский опять умолк, и снова только свист северного ветра стал слышен да потрескивание огня. Старый воин уставил взор на пылающие поленья и после долгого молчания так закончил свой рассказ:
- Были Наливайко и Лобода, был батько Хмельницкий, а теперь Дорош им на смену пришел; земля от крови не просыхает, мы враждуем и бьемся, а ведь господь заронил в наши сердца semina* любви, только они точно в бесплодной почве лежат и лишь политые слезами и кровью, лишь под гнетом и бичом басурманским, лишь в татарской неволе нежданно приносят плоды.
_______________
* Семена (лат.).
- Экий хам! - сказал вдруг, просыпаясь, Заглоба.
ГЛАВА XXIV
Меллехович понемногу поправлялся, но в набегах еще не участвовал и сидел запершись в горнице, поэтому о нем и думать забыли, пока не случилось неожиданное происшествие, привлекшее к нему всеобщее внимание.
Однажды мотовиловские казаки схватили показавшегося им подозрительным татарина, который вертелся вблизи заставы, что-то разнюхивая, и привели его в Хрептов.
Пленник был безотлагательно допрошен; оказалось, что это один из тех литовских татар, которые недавно, бросив службу в Речи Посполитой и свои жилища, переметнулись к султану. Пришел он с другого берега Днестра и имел при себе письмо от Крычинского к Меллеховичу.
Володыёвский сильно обеспокоился и немедля созвал старших офицеров на совет.
- Милостивые государи, - сказал он, - вам хорошо известно, как много татар, даже из числа тех, что с незапамятных времен жили на Литве и здесь, на Руси, ушли в орду, изменой отплатив Речи Посполитой за ее благодеяния. Посему призываю вас впредь никому из них особо не доверять и зорко за действиями каждого следить. Здесь у нас тоже есть небольшая татарская хоругвь в сто пятьдесят добрых коней под командою Меллеховича. Меллехович этот мне самому с недавних пор знаком, могу лишь сказать, что гетман за исключительные заслуги произвел его в сотники и с отрядом прислал сюда. Правда, мне показалось странным, что никто из вас этого татарина прежде, до его поступления на службу, не знал и ничего даже о нем не слышал... А что наши татары безмерно молодца этого любят и слепо слушаются, я себе объяснял его отвагою и славными подвигами; впрочем, и те, похоже, не знают, кто он и откуда. До сих пор я его ни в чем дурном не подозревал и ни о чем не расспрашивал, удовлетворясь гетманской рекомендацией, хотя какой-то тайной он себя окружает. Впрочем, всяк на свой лад живет, я никому в душу не лезу, по мне, лишь бы солдат службу исправно нес. Но вот люди пана Мотовило схватили татарина, который привез Меллеховичу письмо от Крычинского. Не знаю, известно ли вашим милостям, кто такой Крычинский?
- А как же! - сказал Ненашинец. - Крычинского я самого знавал, а теперь и другие знают: дурная слава далеко бежит.
- Мы вместе грамоте... - начал было Заглоба, но сразу осекся, сообразив, что в таком случае Крычинскому должно бы быть лет девяносто, а в столь преклонном возрасте вряд ли кто станет воевать.
- Короче говоря, - продолжал маленький рыцарь, - Крычинский, польский татарин, был у нас полковником, командовал хоругвью липеков, но потом изменил отечеству и перешел в добруджскую орду, где, как я слыхал, с ним весьма считаются, надеясь, видно, через него и остальных липеков на свою сторону перетянуть. И с таким человеком Меллехович вступает в тайные сношения! А наилучшее тому доказательство - вот это письмо.
Тут маленький полковник развернул исписанные листки, расправил их ударом ладони и начал читать:
- <Любезный моему сердцу брат! Посланец твой добрался до нас и письмо передал...>
- По-польски пишет! - перебил его Заглоба.
- Крычииский, как и все наши татары, только по-русински и по-польски писать умел, - ответил маленький рыцарь, - да и Меллехович тоже, верно, в татарской грамоте не силен. Слушайте, любезные судари, и не перебивайте. <...и письмо передал, божьей милостью все будет хорошо, и ты желанной цели достигнешь. Мы здесь с Моравским, Александровичем, Тарасовским и Грохольским часто совещаемся и у других братьев в письмах совета спрашиваем, как поскорей исполнить то, что ты, дорогой, замыслил. А поскольку до нас дошел слух, будто ты занемог, посылаю человека, чтобы он тебя, дорогой, своими глазами увидел и принес нам утешительную весть. Тайну храни строжайше - упаси бог, раньше времени откроется. Да умножит господь твой род, да сравнит его численность с числом звезд на небе.
К р ы ч и н с к и й>.
Володыёвский кончил читать и обвел взглядом собравшихся, а так как все молчали, видимо, напряженно обдумывая содержание письма, сказал:
- Тарасовский, Моравский, Грохольский и Александрович - все бывшие татарские ротмистры и изменники.
- Равно как Потужинский, Творовский и Адурович, - добавил Снитко.
- Что скажете о письме, судари?
- Измена налицо, тут и думать нечего, - сказал Мушальский. Ротмистры эти хотят наших татар на свою сторону переманить, вот и снюхались с Меллеховичем, а он согласился им помочь.
- Господи! Да это же periculum для гарнизона, - воскликнуло несколько голосов сразу. - Липеки душу за Меллеховича готовы продать; прикажи он сегодня же ночью нас перережут.
- Подлейшая измена! - вскричал Дейма.
- И сам гетман этого Меллеховича сотником назначил! - вздохнул Мушкальский.
- Пан Снитко, - отозвался Заглоба, - что я тебе сказал, когда Меллеховича увидел? Говорил, это вероотступник и предатель? По глазам видно... Ха! Я его с первого взгляда раскусил. Меня не проведешь! Повтори, сударь, пан Снитко, мои слова, ничего не переиначивая. Сказал я, что он изменник?
Пан Снитко спрятал ноги под скамью и опустил голову.
- Проницательность вашей милости поистине достойна восхищения, хотя, по правде говоря, я не припомню, чтобы ваша милость его изменником назвал. Вы только, сударь, сказали, что он глядит волком.
- Ха! Стало быть, досточтимый сударь, ты утверждаешь, что пес изменник, а волк - нет, что волк не укусит руки, которая его гладит и кормит? Пес, значит, изменник? Может, твоя милость еще и Меллеховича под защиту возьмет, а нас всех объявит предателями?..
Посрамленный пан Снитко широко разинул рот, выпучил глаза и от изумления долго не мог произнести ни слова.
Между тем Мушальский, имевший привычку быстро принимать решения, сказал не задумываясь:
- Прежде всего надлежит возблагодарить господа за то, что позорный сговор раскрыт, а затем отрядить шестерых драгун - и пулю в лоб предателю!
- А потом другого сотника назначить, - добавил Ненашинец.
- Измена столь очевидна, что ошибки бояться нечего.
На что Володыёвский сказал:
- Сперва надобно Меллеховича допросить, а потом сообщить об этом сговоре гетману: как мне говорил пан Богуш из Зембиц, коронный маршал к литовским татарам питает большую слабость.
- Но ведь ваша милость, - сказал, обращаясь к пану Михалу, Мотовило, - имеет полное право сам над Меллеховичем суд вершить, он ведь к рыцарству никогда не принадлежал.
- Я свои права знаю, - ответил Володыёвский, - и в твоих, сударь, подсказках не нуждаюсь.
Тут другие закричали:
- Подать сюда сукиного сына, пусть нам ответит, изменник, вероломец!
Громкие возгласы разбудили Заглобу, который было задремал, что с ним последнее время часто случалось; быстро припомнив, о чем шла речь, он сказал:
- Да, пан Снитко, блеску от ущербного месяца в твоем гербе немного, но и умом ты не блещешь. Сказать, что пес, canis fidelis*, изменник, а волк - нет! Ну, дражайший! Совсем, сударь-батюшка, сдурел!
_______________
* Верный пес (лат.).
Пан Снитко возвел очи к небу в знак того, что страдает безвинно, но промолчал, не желая раздражать старика пререканиями, а тут Володыёвский велел ему сходить за Меллеховичем, и он поспешил исполнить приказание, обрадовавшись возможности улизнуть.
Минуту спустя Снитко вернулся, ведя молодого татарина, который, видно, еще ничего не знал о поимке лазутчика и потому вошел смело. Красивое смуглое его лицо было очень бледно, но он совсем оправился и даже голову больше не обматывал платками, а носил, не снимая, красную бархатную тюбетейку.
Все так и впились в него глазами, он же, довольно низко поклонясь маленькому рыцарю, прочим кивнул весьма небрежно.
- Меллехович! - сказал Володыёвский, уставив на него свой пронзительный взор. - Ты знаешь полковника Крычинского?
По лицу Меллеховича промелькнула быстро грозная тень.
- Знаю! - ответил он.
- Читай! - сказал маленький рыцарь, подавая ему найденное при пленнике письмо.
- Приказывайте, я жду, - промолвил татарин, возвращая письмо.
- Как давно ты замыслил измену и каких имеешь в Хрептеве сообщников?
- Я обвинен в измене?
- Отвечай, а не задавай вопросы! - сурово сказал маленький рыцарь.
- Что ж, тогда мой respons* будет таков: измены я не замышлял, сообщников не имею, а если и имел, то таких, которых не вам судить.
_______________
* Искаж r e s p o n s i o - ответ (лат.).
Услышав это, воины заскрежетали зубами, и тотчас несколько голосов произнесло с угрозой:
- Почтительней, сукин сын, почтительней! Не забывай: ты нам не ровня!
В ответ Меллехович смерил говоривших взглядом, в котором сверкнула холодная ненависть.
- Я знаю свой долг перед паном комендантом, моим начальником, сказал он, снова поклонившись Володыёвскому, - знаю и то, что всех здесь худородней, и потому вашего общества не ищу; твоя милость (тут он опять обратился к маленькому рыцарю) про сообщников спрашивал - у меня их двое: один - пан подстолий новогрудский, Богуш, а второй - великий коронный гетман.
Эти слова всех повергли в изумление, и на минуту воцарилось молчание; наконец Володыёвский, шевельнув усиками, спросил:
- Это как?
- А вот так, - ответил Меллехович. - Крычинский, Моравский, Творовский, Александрович и другие в самом деле на сторону орды перешли и много уже зла причинили отечеству, но счастья на новой службе не обрели. А может, совесть в них пробудилась; короче, и служба эта, и слава изменников им не по нутру. Пан гетман хорошо об этом знает, он и поручил пану Богушу с паном Мыслишевским перетянуть их обратно под знамена Речи Посполитой, а пан Богуш ко мне обратился и приказал договориться с Крычинским. У меня на квартире письма от пана Богуша лежат: могу хоть сейчас представить - им ваша милость скорее, чем моим словам, поверит.
- Ступай с паном Снитко и немедля принеси сюда эти письма.
Меллехович вышел.
- Любезные судари, - торопливо проговорил маленький рыцарь, - боюсь, поспешным обвинением мы тяжко оскорбили честного воина. Ежели у него имеются эти письма и все сказанное им, правда - а я склонен думать, что это так, - тогда он не только рыцарь, прославившийся ратными подвигами, но и верный слуга отечества, и не хула ему причитается, а награда. Черт побери! Надо поскорей ошибку исправить!
Остальные сидели молча, не зная, что сказать, Заглоба же закрыл глаза, на этот раз притворившись, будто дремлет.
Между тем вернулся Меллехович и подал Володыёвскому письма Богуша.
Маленький рыцарь начал читать. И вот что он прочел:
- <Со всех сторон слышу я, что никто более тебя в этом деле полезен быть не может по причине необычайной любви, каковую они к тебе питают. Пан гетман готов их простить и добиться прощения Речи Посполитой обещает. С Крычинским сносись как можно чаще через верных людей и praemium ему посули. Тайну храни строжайше, иначе, не дай бог, всех их погубишь. Одному пану Володыёвскому можешь открыть arcana, поскольку он твой начальник и много в чем поспособствовать сумеет. Трудов и стараний не жалей, памятуя, что finis coronat opus*, и будь уверен, что за добрые дела твои матерь наша тебя заслуженной наградит любовью>.
_______________
* Конец - делу венец (лат.).
- Вот, получил награду! - угрюмо пробормотал татарин.
- Боже правый! Почему же ты никому слова не сказал? - вскричал Володыёвский.
- Я хотел вашей милости все рассказать, да не успел - занедужил после ушиба; а прочим, - тут Меллехович повернулся к офицерам, - мне не велено было открываться. Ваша милость, надо полагать, теперь остальным тоже молчать прикажет, чтоб на тех не навлечь беды.
- Доказательства твоей невиновности неоспоримы - это и младенцу ясно, - сказал маленький рыцарь. - Продолжай свои переговоры с Крычинским. Никто тебе помех чинить не станет, напротив, получишь помощь - вот моя рука, ты благородный рыцарь. Приходи сегодня ко мне ужинать.
Меллехович пожал протянутую руку и в третий раз поклонился. Прочие офицеры, выйдя из своих углов, обступили его и заговорили наперебой:
- Мы в тебе ошибались, но теперь всякий рад твою руку пожать - ты этого достоин.
Однако молодой татарин вдруг выпрямился и откинул назад голову, словно хищная птица, приготовившаяся нанести удар клювом.
- Я не забыл, что вам не ровня, - молвил он.
И вышел из горницы.
После его ухода сразу поднялся гомон. <Нечему удивляться, - говорили меж собой офицеры, - шутка ли - такое обвиненье! Ну ничего, покипятится да перестанет. А нам нужно отношение к нему изменить. Душа-то у него поистине рыцарская! Гетман знал, что делал! Чудеса, однако же, чудеса!..>
Снитко втайне торжествовал; в конце концов, не удержавшись, он подошел к Заглобе и сказал с поклоном:
- Прости, сударь, но волк-то наш не изменник...
- Не изменник? - переспросил Заглоба. - Изменник, только благородный, поскольку не нас предает, а ордынцев... Не теряй надежды, любезный пан Снитко, я буду каждодневно за тебя молиться: авось святой дух сжалится и дозволит твоей милости блеснуть остротой ума!
Бася, когда Заглоба в подробностях ей обо всем рассказал, страшно обрадовалась; Меллехович с самого начала пришелся ей по душе, и она желала ему всяческого добра.
- Нужно, - сказала она, - нам с Михалом в первую же опасную экспедицию его с собой взять, - это и будет лучший способ выказать ему доверие.
Но маленький рыцарь, погладив розовую Басину щечку, ответил:
- А муха докучливая все про свое жужжит! Знаем мы тебя! Не о Меллеховиче ты печешься и не способа оказать ему доверие ищешь - тебе бы в степь полететь, да прямо в сечу! Не выйдет...
И, сказавши так, поцеловал жену в уста.
- Mulier insidiosa est!* - многозначительно изрек Заглоба.
_______________
* Женщина - существо коварное! (Лат.)
В это самое время Меллехович сидел с посланцем Крычинского у себя на квартире и вполголоса с ним беседовал. Сидели они так близко друг к другу, что чуть не стукались лбами. На столе горел каганец с бараньим жиром, отбрасывая желтые блики на лицо Меллеховича, которое, несмотря на всю свою красоту, было поистине страшно: такая на нем рисовалась злоба, жестокость и дикая радость.
- Слушай, Халим! - прошептал Меллехович.
- Эфенди, - ответил посланец.
- Скажи Крычинскому, что он умная голова: не написал в письме ничего такого, что бы могло меня погубить. Умная голова, скажи. И впредь пусть ничего прямо не пишет... Теперь они мне еще больше доверять станут... Сам гетман, Богуш, Мыслишевский, здешние офицеры - все! Слышишь? Чтоб они от моровой передохли!
- Слышу, эфенди.
- Но сперва мне в Рашкове надо побывать, а потом снова сюда вернусь.
- Эфенди, молодой Нововейский тебя узнает.
- Не узнает. Он меня уже под Кальником видел, под Брацлавом - и не узнал. Глядит в упор, брови супит, а вспомнить не может. Ему пятнадцать лет было, когда он из дому сбежал. С той поры зима восемь раз покрывала степи снегом. Изменился я. Старик бы меня узнал, а молодой не узнает. Из Рашкова я тебе дам знать. Пусть Крычинский будет готов и держится поблизости. С пыркалабами(*) непременно войдите в согласие. В Ямполе тоже наша хоругвь есть. Богуша я уговорю, чтоб добился у гетмана для меня перевода в Рашков, - оттуда, скажу, проще с Крычинским сноситься. Но сюда я должен вернуться... должен!.. Не знаю, что будет, как дальше пойдет... Огонь меня сжигает, ночью глаз не могу сомкнуть... Если б не она, я бы умер...
- Благословенны руки ее.
Губы Меллеховича задрожали, и, вплотную приблизившись к гостю, он принялся шептать, словно в лихорадке:
- Халим! Благословенны ее руки, благословенна голова, благословенна земля, по которой она ступает, слышишь, Халим! Скажи им там, что я уже здоров - благодаря ей...
ГЛАВА XXV
Ксендз Каминский, в прошлом воин, и весьма лихой, на старости лет обосновался в Ушице, где получил приход. Но поскольку ушицкий костел сгорел дотла, а прихожан было мало, сей пастырь без паствы частенько наведывался в Хрептев и, просиживая там неделями, в наставление рыцарям читал благочестивые проповеди.
Выслушав со вниманием рассказ Мушальского, он спустя несколько вечеров обратился к собравшимся с такими словами:
- Мне всегда по душе были повествования, в которых печальные события имеют счастливый исход, из чего явствует, что кого господь возьмет под свою опеку, того из любой западни непременно вызволит и отовсюду, хоть из Крыма, приведет под надежный кров. Посему, любезные судари, раз и навсегда всяк для себя запомните, что для господа бога нет ничего невозможного, и даже в тяжелейших обстоятельствах не теряйте веры в его милосердие. Вот оно как!
Честь и хвала пану Мушальскому, что простого человека братской любовью возлюбил. Пример тому нам показал спаситель, который, будучи сам царского рода, любил простолюдинов, многих из них произвел в апостолы и дальнейшему способствовал продвижению, почему они теперь и заседают в небесном сенате.
Но одно дело любовь приватная и совсем иное - всеобщая, одной нации к другой; так вот, эту, всеобщую любовь спаситель столь же строго наказал растить в сердцах. А где она? Оглядись по сторонам, человече: все сердца злобой полны, словно люди не по господним заповедям живут, а по сатанинским.
- Ох, сударь мой, - вмешался Заглоба, - нелегко тебе будет уговорить нас полюбить турка, татарина или какого иного варвара - ими сам господь бог, можно сказать, брезгует.
- Я вас к этому и не призываю, а лишь утверждаю, что дети eiusdem matris* обязаны друг друга любить. А мы что творим: вот уже тридцать лет, со времен Хмельницкого, здешняя земля не просыхает от крови.
_______________
* Той же самой матери (лат.).
- А по чьей вине?
- Кто первый свою вину признает, того первого господь и простит.
- Но ты-то сам, сударь, хотя ныне сутану носишь, в молодые годы мятежников бивал, и как мы слыхали, весьма успешно...