Сенкевич Генрик. Пан Володыевский (Трилогия - 3)

   Огонь весело потрескивал в очаге, на заплатах пели уже петухи. Занимался день - морозный, погожий. Зарозовели покрытые толстым слоем снега крыши домов, амбаров и солдатских квартир.
   С майдана доносилось фырканье коней и скрип снега, под ногами солдат из драгунских хоругвей и хоругвей товарищей, которые собрались здесь, чтобы попрощаться с Басей и татарами.
   Наконец Володыёвский сказал:
   - Пора!
   Баська вскочила и упала в мужнины объятия. Он прильнул губами к ее губам, потом, нежно прижав жену к груди, стал целовать в глаза и в лоб и снова в губы. Долгой была та минута, очень любили они друг друга.
   За маленьким рыцарем пришел черед Заглобы, после другие офицеры прикладывались к Басиной ручке, а она все повторяла звонким своим, серебристым, детским голоском:
   - Доброго всем здоровья! Доброго здоровья!
   Обе они с Эвой пошли надеть делии, а поверх доху с капюшоном, так что вовсе потонули в своих уборах. Перед ними широко отворили двери, клубы пара ворвались в комнату - и все общество вышло на майдан.
   Все светлее становилось от зари и снега. Гривы татарских бахматов и кожухи солдат заиндевели, и казалось, весь отряд, облаченный в белое, восседает на белых конях.
   Бася с Эвой уселись в сани, выстланные шкурами. Драгуны и рядовые из шляхетских хоругвей громко пожелали отъезжающим счастливого пути.
   От этих криков несметные стаи воронья, которые суровая зима пригнала поближе к человеческому жилью, взлетели с крыш и с громким карканьем стали кружить в розовом воздухе.
   Маленький рыцарь наклонился к саням и уткнулся лицом в Басин капюшон.
   Долгой была та минута. Наконец он оторвался от жены и, осенив ее крестом, произнес:
   - С богом!
   И тогда Азья поднялся в стременах. Дикое лицо его пламенело от радости и утренней зари. Он взмахнул буздыганом, так что бурка поднялась на нем, как крылья хищной птицы, и пронзительно крикнул:
   - Тро-гай!
   Заскрипели по снегу копыта. Обильный пар повалил из конских ноздрей. Первая шеренга татар медленно двинулась в путь, за нею вторая, третья, четвертая, за ними сани, затем снова шеренги - отряд по покатому майдану стал удаляться к воротам.
   Маленький рыцарь осенил их крестом, наконец, когда сани уже миновали ворота, сложил руки трубочкой и крикнул:
   - Будь здорова, Баська!
   Но ответили ему только звуки рожков да громкое карканье черных птиц.
   ГЛАВА XXXVII
   Отряд черемисов почти в два десятка коней шел на милю впереди, он проверял дорогу и предупреждал комендантов о проезде пани Володыёвской чтоб готовили квартиры. За этим отрядом следовала основная сила, затем сани с Басей и Эвой, еще одни сани с прислугою и замыкавший шествие меньший отряд. Из-за снежных заносов путь был труден. Сосновые боры, и зимою не сбрасывающие хвои, немного прикрывают землю от снега, но чернолесье, что тянулось по берегу Днестра, лишенное естественного своего свода, было до половины комлей засыпано снегом. Снег заполнил узкие овраги; местами снежные сугробы вздымались как морские волны, их вздыбленные гребни свешивались вниз - того гляди, рухнут и сольются с белой бескрайней равниной. Когда переезжали опасные овраги, татары на спусках придерживали сани веревками; только на возвышенных равнинах, где ветры выгладили снежный наст, удавалось быстро ехать по следам каравана, что вместе с нвираком и двумя учеными анардратами незадолго перед тем выехал из Хрептева.
   Хотя путь был и труден, но все же не настолько, как бывало порою в этом лесистом, изрезанном реками, ручьями, расщелинами и оврагами краю, и они радовались, что перед наступлением ночи успеют добраться до глубокого оврага, в котором лежал Могилев. К тому же день обещал быть погожим. Вслед румяной заре встало солнце, и в его лучах ослепительно засияли леса и овраги. Ветви деревьев словно усыпали блестками; снег блестел так, что глазам становилось больно. С высоких мест сквозь опушки, как сквозь окна в лесу, взгляд устремлялся вдаль - туда, к Молдавии, и тонул в белом с синевой, залитом солнцем просторе.
   Воздух был сухой, бодрящий. В такую пору люди, как и звери, чуют в себе силу и крепость; кони громко фыркали, выпуская из ноздрей клубы пара, а татары, как ни щипал их мороз, заставляя упрятывать ноги под полы халатов, знай себе распевали задорные свои песни.
   Солнце наконец поднялось к самому зениту небесного шатра и стало пригревать. Басе с Эвой даже жарко сделалось в санях под шкурами; ослабив завязки и откинув капюшоны, они явили свету румяные лица. Бася принялась разглядывать окрестность, а Эва - искать глазами Азью. Подле саней его не было, он ехал впереди с небольшим отрядом черемисов, который высматривал дорогу, а в случае надобности расчищал ее от снега. Эва даже нахмурилась было, но пани Володыёвская, отлично знавшая воинскую службу, утешила ее.
   - Все они такие. Служба есть служба. Михалек мой тоже и не взглянет на меня, когда службой занят. А как же иначе? Коли солдата любить, так уж хорошего.
   - На постое-то он с нами будет? - спросила Эва.
   - Гляди, еще надоесть успеет. Ты заметила, когда выезжали, как он радовался? Так и сиял весь.
   - Видала! Очень радовался!
   - То ли еще будет, когда он разрешение получит от пана Нововейского!
   - О! Что меня ждет! Будь на то воля божья! Хотя я просто обмираю, как подумаю о батюшке. Ну как кричать станет, ну как упрется да и откажет? Ох, и достанется мне, когда мы домой воротимся.
   - Знаешь, Эвка, что я думаю?
   - А что?
   - То, что с Азьей шутки плохи! Брат твой еще мог бы ему противостоять, но у батюшки нет ведь гарнизона. Вот я и думаю, коли он упрется, Азья все едино тебя заполучит.
   - Как же так?
   - А вот так, похитит. Говорят, с ним шутки плохи... Как-никак Тугай-беева кровь... Обвенчается с тобою у первого попавшегося ксендза... В других-то местах надобны и помолвка, и бумаги, и разрешение, а у нас? Дикий край, все немного по-татарски...
   Лицо у Эвы просияло.
   - Вот этого я и боюсь! Азья на все готов, этого я и боюсь.
   Бася быстро на нее взглянула и рассмеялась вдруг звонко, как ребенок.
   - Уж конечно, боишься, как мышь крупы. Дело известное!
   Эва, румяная от мороза, еще пуще зарделась:
   - Батюшкиного проклятия я и впрямь боюсь, знаю ведь - Азья ни перед чем не остановится.
   - Ты на лучшее надейся, - сказала Бася. - Кроме меня, тебе и брат помощник. Истинная любовь всегда свое возьмет. Мне это пан Заглоба сказал, когда я Михалу и во сне еще не снилась.
   И, разболтавшись, они наперехват пустились рассказывать, одна об Азье, другая о Михале. Так прошло несколько часов, пока караван не остановился на первый короткий привал в Ярышеве. От городка, во все времена весьма убогого, после крестьянского вторжения осталась единственно корчма, которую привели в порядок, ибо частые переходы войск, несомненно, сулили ей выгоду.
   Там Бася с Эвой застали проезжего купца, армянина родом из Могилева, который вез сафьян в Каменец.
   Азья хотел выставить его во двор вместе с валахами и татарами, его сопровождавшими, но женщины позволили купцу остаться, только страже пришлось уйти. Купец, узнав, что проезжая - пани Володыёвская, принялся отвешивать ей поклоны и, к великой Басиной радости, до небес превозносить ее мужа.
   Затем он пошел к своим вьюкам и, воротившись, поднес ей короб диковинных сластей и маленькую шкатулку, полную турецких лекарственных трав, душистых и обладающих чудодейственными свойствами.
   - Примите в знак благодарности, - сказал он. - Совсем еще недавно мы и носа из Могилева не смели высунуть - и Азба-бей здесь свирепствовал, и разбойники повсюду таились - во всех оврагах и на той стороне, в укрытиях, а ныне путь безопасен, вот мы и ездим. Да приумножит бог дни хрептевского коменданта и всякий день столь долгим сделает, сколь долог путь от Могилева до Каменца, а всякий час так продлит, чтобы он днем казался. Наш-то комендант, писарь польный(*), тот все больше в Варшаве отсиживается, а хрептевский комендант, он ухо держал востро и такую трепку задал разбойникам, что нынче им Днестр самой смерти страшнее.
   - А что, пана Жевуского(*) нет в Могилеве? - спросила Бася.
   - Он только войско привел и дня три сам тут пробыл. Позвольте, ваша милость, здесь изюм, а вот это - фрукт, какого и в Турции нету, его издалека доставляют, из Азии, он там на пальмах растет... Пана писаря нынче нету, а и конницы тоже нету, она вчера вдруг к Брацлаву подалась... Вот, сударыни, финики вам обеим, кушайте на здоровье... Остался один Гоженский(*) с пехотою, а конница вся как есть ушла...
   - Странно, чего это конница ушла, - сказала Бася, вопросительно взглянув на Азью.
   - Кони, верно, застоялись, - ответил Тугай-беевич, - нынче-то ведь спокойно!
   - В городе слухи кружат, будто Дорош вдруг зашевелился, - сказал купец.
   Азья рассмеялся.
   - А чем он станет коней кормить, снегом, что ли? - обратился он к Басе.
   - Пан Гоженский лучше вам это растолкует, - сказал купец.
   - Мне тоже сдается, что пустое это, - подумав, сказала Бася, - кабы что было, муж мой первый о том бы знал.
   - Без сомнения, в Хрептеве прежде стало бы известно, - сказал Азья. Не бойтесь, сударыня.
   Бася подняла светлое лицо к татарину и гордо раздула ноздри.
   - Это я-то боюсь? Чудесно! Да откуда ты, сударь, это взял? Слышишь, Эвка, я - боюсь!
   Эвка не сразу смогла ответить. Она любила поесть, питала особое пристрастие к сластям и теперь набила полный рот финиками, что не мешало ей, впрочем, кидать жадные взоры на Азью; лишь проглотив, она подхватила:
   - С таким офицером и мне ничего не страшно.
   И нежно, многозначительно взглянула в глаза молодому татарину; он же, с той поры как стала она для него помехой, испытывал к ней только гнев и тайное отвращение; не выдав себя ни единым жестом, он ответил, не поднимая глаз:
   - В Рашкове ясно станет, заслужил ли я ваше доверие!
   Это прозвучало чуть ли не угрозой. Но обе женщины, уже знакомые со странными свычаями и обычаями молодого татарина, ничего не заподозрили. Впрочем, Азья тут же заторопился ехать дальше; к Могилеву вел крутой, трудный спуск, который следовало одолеть засветло.
   И они тронулись дальше.
   До самых взгорий ехали быстро. Там Бася хотела пересесть на коня, но Азья уговорил ее оставаться с Эвой в санях, которые взяли на арканы и с величайшими предосторожностями стали спускать по откосу.
   Азья пеший сопровождал сани, но почти не говорил с женщинами, поглощенный заботой об их безопасности своей командой. Солнце зашло все же раньше, нежели они успели преодолеть горы, так что идущий впереди отряд черемисов принялся разжигать костры из сухих ветвей. Путники подвигались вперед меж багровых языков пламени и стоявших у огня мрачных фигур. А позади, за этими фигурами, в ночном мраке и отблеске костров обозначались расплывчатые, устрашающие очертания грозных обрывов.
   Все это было ново, увлекательно, походило на опасную таинственную экспедицию. Басина душа ликовала, а сердце преисполнилось благодарности к мужу - за то, что позволил ей отправиться в неведомые края, и к Азье - за то, что он так умело их вел. Теперь только поняла Бася, что такое солдатские походы, о трудностях которых наслышана была от военных, что такое крутые, головокружительные дороги. Безудержное веселье охватило ее. Она, конечно же, пересела бы на скакуна, но очень уж хотелось болтать с Эвкой, пугать ее. Когда передние отряды исчезли из глаз в извилистых теснинах и начали перекликаться дикими голосами, которые гулким эхом отдавались в зарослях, Баська, оборотясь к Эве, хватала ее за руки:
   - Ого! Разбойники, а может, и орда!
   Но Эва при одной мысли о молодом Тугай-беевиче тотчас успокаивалась.
   - Его и разбойники, и орда чтят и боятся! - ответила она.
   А чуть погодя приникла к Басиному уху:
   - Пускай в Белгород, в Крым пускай, только бы с ним!..
   Луна высоко уже взмыла в небо, когда они миновали горы. И там, внизу, словно на дне глубочайшей пропасти, увидели россыпь огней.
   - Могилев у наших ног, - раздался голос за спинами женщин.
   Бася обернулась; позади саней стоял Азья.
   - Город на дне оврага лежит? - спросила Бася.
   - Да. Горы полностью заслоняют его от холодных ветров, - сказал он, склоняясь над ними обеими. - Заметьте, сударыни, тут и климат совсем иной: тепло, затишно. И весна сюда дней на десять раньше приходит, нежели по ту сторону гор, и деревья раньше листвою покрываются. Вон видите, сереет что-то на склонах - это виноград, пока еще под снегом.
   Снег лежал повсюду, однако тут и в самом деле было теплей и тише.
   По мере того как они медленно спускались вниз, огней прибывало.
   - Славный город и довольно обширный, - заметила Эва.
   - Оттого, что татары во время крестьянского мятежа его не сожгли тут казацкое войско зимовало, а ляхов почти и не было.
   - А кто в нем живет?
   - Татары. У них здесь минаретик свой деревянный, ведь в Речи Посполитой всякий волен свою веру исповедовать. Еще валахи тут живут, армяне и греки.
   - Греков я как-то в Каменце видела, - сказала Бася. - Они, торгуя, повсюду проникают, хотя живут довольно далеко отсюда.
   - Поставлен город тоже необычно, - сказал Азья. - Сюда множество людей приходит торговать. Вон то поселение на отшибе, что мы издали видели, зовется Сербы.
   - Въезжаем, - сказала Бася.
   Они въехали в город. Странный запах кожи и кислоты шибанул их. То был запах сафьяна, выделкой которого занимались, по сути дела, все жители Могилева, армяне в особенности. Азья верно говорил - город отличался своеобразием. У домов, построенных на азиатский манер, окна были забраны густой деревянной решеткой и зачастую вовсе не выходили на улицу, зато со дворов взвивался кверху сноп огней. Улицы были немощеные, хотя камня в окрестностях хватало. Кое-где высились странной формы строения с решетчатыми, прозрачными стенами. То были сушильни, где свежий виноград превращался в изюм. Запах сафьяна царил в городе повсюду.
   Пан Гоженский, главный над пехотою, предупрежденный черемисами о прибытии супруги хрептевского коменданта, выехал верхом ей навстречу. Это был человек уже немолодой, косноязычный и шепелявый - лицо его прошила янычарская пуля. Когда он, непрестанно заикаясь, завел речь о звезде, <коя взошла на небеса могилевские>, Бася чуть не прыснула. Но принял он ее весьма гостеприимно. В фортеции ожидал их ужин и на редкость удобный ночлег: свежие и чистые пуховые постели, взятые в секвестр у богатых армян. Гоженский, заикаясь, поведал им за ужином, поздним уже вечером, вещи столь интересные, что их стоило послушать.
   По его словам, неспокойным каким-то ветром повеяло вдруг из степей. Пронесся слух, будто мощный чамбул крымской орды, стоявший у Дороша, внезапно двинулся к Гайсыну и к северу от него; к чамбулу присоединилось несколько тысяч казацких конников. Кроме того, невесть откуда пришло много иных тревожных слухов, однако Гоженский не слишком в них верил.
   - Зима на дворе, - сказал он, - а с той поры как господь бог сотворил этот край, татары исключительно весной начинают шевелиться, поскольку обозов у них нет и фураж для лошадей они с собою брать не могут. Мы хорошо знаем: турков только мороз на дворе держит, так что с первой травою жди гостей, но чтобы зимой - никогда в это не поверю.
   Бася долго терпеливо ждала, пока Гоженский все выскажет, а он заикался и двигал губами, словно что-то беспрерывно жевал.
   - А как же вы, сударь, разумеете продвижение орды к Гайсыну? наконец спросила она.
   - А так разумею, что там, где стояли орды, лошади почитай всю траву из-под снега выгребли, вот и хотят они в другом месте кош заложить. И того не исключаю, что орда, близ Дорошева войска расположившись, не в ладах с ним - это дело обычное... И союзники они, и воюют вместе, но стоит солдатам ихним рядом оказаться - что на пастбище, что на базаре, - и готово дело, драка.
   - Это верно, - подтвердил Азья.
   - И вот еще что, - продолжал Гоженский, - вести эти не directe* от наездников пришли, а от мужиков, да и здешние татары вдруг заговорили об этом. Три дня тому пан Якубович языков из степи привез, они вести эти подтвердили; вот вся конница враз и выступила.
   _______________
   * Прямо; непосредственно (лат.).
   - Выходит, вы, сударь, с одною пехотой тут остались? - спросил Азья.
   - Не приведи господь! Сорок человек! Едва хватает для охраны крепости; кабы одни лишь могилевские татары поднялись, и то не знаю, как бы я справился.
   - Но они-то хотя бы не поднимутся? - спросила Бася.
   - Да нет, ни к чему им. Большинство постоянно в Речи Посполитой живет с женами да с детьми - это наши люди. Ну, а чужие - те торговать сюда прибыли, не воевать. Народ мирный.
   - Я вашей милости пятьдесят своих всадников оставлю, - сказал Азья.
   - Награди вас бог! Очень вы мне этим удружите, будет кого к нашей коннице за вестями посылать. А и вправду можете оставить?
   - Могу. В Рашков прибудут отряды ротмистров, которые некогда к султану перешли, а нынче пожелали вернуться на службу Речи Посполитой. Крычинский, тот несомненно придет с тремястами коней; может статься, и Адурович, остальные подойдут позднее. Гетман велел мне над всеми ними принять командование - к весне, глядишь, целая дивизия соберется.
   Гоженский поклонился Азье. Знал он его давно, да не слишком ценил как человека сомнительного происхождения. Теперь, однако, он знал, что Азья сын Тугай-бея, весть эту принес первый караван, в котором нвирак ехал; и Гоженский чтил теперь молодого татарина и за то, что в нем течет кровь великого, хотя и враждебного воителя, и как офицера, коему гетман доверил столь важное дело.
   Азья вышел, чтобы отдать распоряжения, вызвал к себе сотника Давида и сказал ему так:
   - Давид, сын Искандера, ты с полсотней коней в Могилеве останешься, и пусть глаза твои видят, а уши слышат, что окрест творится. А если Маленький Сокол послание какое из Хрептева мне вослед пошлет, то гонца задержишь, письмо отымешь и через верного человека мне отошлешь. Здесь останешься, покуда я приказа не пришлю, чтобы ворочался, а тогда, коли гонец мой скажет, что ночь стоит, ты тихо город покинешь, а коли скажет он, что день близится, ты город подожжешь, а сам на молдавский берег переправишься и пойдешь, куда будет велено...
   - Да будет так, господин! - ответил Давид. - Глазами смотреть буду, ушами слушать; гонцов от Маленького Сокола задержу и, письма у них отнявши, тебе через верного человека перешлю. Останусь тут, покуда приказ не получу, а тогда, коли гонец твой скажет, что ночь стоит, - спокойно город покину, а коли скажет он, что день близок, - я город подожгу, сам же на молдавский берег переправлюсь и подойду, куда будет велено.
   Поутру, чем свет, отряд, уменьшенный на пятьдесят коней, пустился снова в путь. Гоженский проводил Басю за могилевскую лощину, произнес, заикаясь, прощальную речь и воротился в Могилев, а путешественники поспешили к Ямполю.
   Азья весел был необычайно и так подгонял людей, что Бася даже удивилась.
   - С чего это ты, сударь, так торопишься? - спросила она.
   - Всякий к счастью своему торопится, а меня оно в Рашкове ожидает.
   Эва, приняв эти слова на свой счет, улыбнулась нежно и, набравшись смелости, произнесла:
   - Только вот отец мой...
   - Пан Володыёвский ни в чем помешать мне не сможет, - ответил татарин.
   И зловещая молния мелькнула в его взоре.
   В Ямполе они почти не застали войска - пехоты там никогда и не было, а конница вся как есть покинула город; не более двадцати человек осталось в маленьком замке, вернее, в его руинах... Ночлег им был приготовлен, но спала Бася плохо, вести начали тревожить ее. Прежде всего она подумала, как забеспокоится Михал, если окажется, что чамбул Дорошенко и в самом деле поднялся с места; взбадривала ее только мысль, что такое вряд ли возможно. Приходило на ум, что лучше бы воротиться, взяв для безопасности часть солдат Азьи, но мучали всякого рода сомнения. Ведь Азья, призванный усилить Рашковский гарнизон, мог дать ей только небольшую охрану, которая в случае действительной опасности оказалась бы недостаточной; к тому же две трети пути уже были пройдены, а в Рашкове их знакомый офицер и сильный гарнизон; укрепленный командой молодого Тугай-бея и отрядами татарских ротмистров, он мог вырасти в значительную силу. И Бася рассудила ехать дальше.
   Но спать она не могла. Впервые за время путешествия ее охватила неодолимая тревога, словно неведомая опасвость нависла над нею. Быть может, тревога усилилась из-за ночлега в Ямполе - город был страшный, кровавый. Бася знала об этом из рассказов мужа и Заглобы. Здесь во времена Хмельницкого стояли под водительством Бурляя главные силы подольских душегубов; сюда сгоняли пленников и переправляли их на восточные базары или злодейски умерщвляли; наконец, сюда весной 1651 года(*), во время многолюдной ярмарки, ворвался Станислав Ланцкоронский, воевода брацлавский, и учинил страшную резню, память о которой свежа была во всем Приднестровье.
   И потому кровавые воспоминания витали над поселеньем, там и сям чернелись еще пепелища, а со стен маленького полуразрушенного замка, казалось, глядели убиенные казаки и поляки с белыми лицами. Бася была отважная, но духов боялась, а говорили, что в самом Ямполе, в устье Шумиловки и на ближних Днестровских порогах что ни полночь слышатся великий плач и стенания, а вода в лунном свете становится алой, словно окрашена кровью. При мысли об этом тягостной тревогой полнилось Басино сердце. Она невольно вслушивалась в ночную тишину, не доносятся ли сквозь шум порогов рыданья и стоны. Но слышно было лишь протяжное солдатское <Слу-ша-а-ай!>. И припомнилась Басе тихая хрептевская горница, муж, пан Заглоба, приветливые лица пана Ненашинца, Мушальского, Мотовило, Снитко, и в первый раз почувствовала Бася, как далеко она от них, ох, далеко, в чужой стороне, и такая одолела ее тоска по Хрептеву, что захотелось плакать.
   Уснула она только под утро, и снились ей странные сны. Бурляй, душегубы, татары, кровавые картины резни мелькали в сонном ее мозгу, и в этих картинах она неизменно видела лицо Азьи, но то был как бы и не Азья вовсе, а казак, либо дикий татарин, либо сам Тугай-бей.
   Поутру она встала, радуясь, что ночь с ее ужасными видениями уже позади. Далее Бася решила ехать верхом: и поразмяться, и дать возможность Азье поговорить с Эвой наедине, ведь Рашков был уже не за горами, и им полагалось бы вместе подумать, как объявить обо всем старику Нововейскому и получить от него благословение. Азья, сам державший ей стремя, не подсел, однако, в сани к Эве; сперва он вынесся вперед, во главу отряда, затем приблизился к Басе.
   Она, тотчас заметив, что отряд еще приуменьшился после Ямполя, обратилась к молодому татарину:
   - Я вижу, сударь, ты и в Ямполе часть своих людей оставил?
   - Пятьдесят коней, как и в Могилеве.
   - Зачем же?
   Он странно усмехнулся - губа приподнялась, как у злого, ощеренного пса, - и, чуть помедлив, ответил:
   - Хочу располагать этими людьми, дабы обезопасить обратный путь вашей милости.
   - Коли войско из степей воротится, его и так будет довольно.
   - Войско так скоро не воротится.
   - Откуда тебе это известно?
   - Ему надлежит доподлинно узнать, что там у Дороша, а это отнимет три, а то и четыре недели.
   - Ну, коли так, ты верно сделал, оставив своих людей.
   Какое-то время они ехали молча. Азья то и дело поглядывал на розовое лицо Баси, наполовину скрытое поднятым воротником дохи и капюшоном, и всякий раз прикрывал глаза, словно хотел запечатлеть в памяти прелестный ее образ.
   - Тебе, сударь, с Эвой надобно поговорить, - начала снова Бася. - И вообще, ты мало с ней говоришь, ей порой даже странно это. Ведь скоро перед лицом пана Нововейского предстанете... Мне и самой неспокойно... Вам бы посоветоваться, с чего начать.
   - Мне сперва с вашей милостью поговорить бы хотелось, - странным голосом ответил Азья.
   - Так за чем же дело стало?
   - Гонца из Рашкова дожидаюсь. Я надеялся уже в Ямполе его застать. Вот и высматриваю.
   - А при чем тут гонец?
   - Вон, кажется, едет! - ответил, избегая ответа, молодой татарин.
   И вырвался вперед, но тут же и вернулся.
   - Нет, не он!
   Во всей его фигуре, в словах, во взгляде, голосе было что-то столь тревожное и лихорадочное, что тревога эта передалась Басе. Однако же до той поры ни малейшего подозрения не закралось ей в душу. Беспокойство Азьи легко объяснялось близостью Рашкова и грозного Эвиного отца, но у Баси отчего-то было так тяжко на душе, словно решалась ее собственная участь.
   Подъехавши к саням, она несколько часов кряду держалась подле Эвы и говорила с нею о Рашкове, об отце и сыне Нововейских, о Зосе Боской, наконец, об окрестности, которая становилась все более дикой и устрашающе пустынной. Правда, пустынно стало сразу за Хрептевом, но там все же на горизонте порою вился дымок - признак человеческого жилья, быть может, хутора. А тут не было никаких следов человека, и, не знай Бася, что она едет в Рашков, где живут люди и стоит польский гарнизон, она могла бы предположить, что ее влекут куда-то в неведомые дали, на чужбину, на край света.
   Озираясь окрест, она невольно придержала коня и вскоре отстала от саней и отряда. Спустя минуту Азья присоединился к ней; отлично зная здешние места, он стал показывать их и называть.
   Но продолжалось это недолго - земля начала вдруг дымиться. Очевидно, зима в южной этой стороне была менее суровой, нежели в лесистом Хрептеве. Кое-где в ложбинах, расселинах, на горных уступах и на северных склонах гор лежал, правда, снег, но земля не сплошь была им покрыта, она чернела зарослями кустарника или поблескивала влажной пожухлой травой.