Сенкевич Генрик. Пан Володыевский (Трилогия - 3)

   - Ага! Ну и что? Ну и что?
   - Вояки добрые меж ними встречаются и весьма отчаянные, однако же искусные фехтовальщики средь турков - большая редкость, - говорил маленький рыцарь.
   - Выходит, и я могла бы со всяким сразиться?
   - Разумеется! Да только не бывать тому, не возьму я тебя!
   - Хотя бы разочек один! А знаешь, Михалек, когда ты на вылазку идешь, я нисколечко не беспокоюсь. Оттого что знаю - тебя никому не осилить...
   - Будто бы и подстрелить не могут?
   - Тише, или господа бога нет? Зарубить себя ты не дашь, это точно!
   - Одному и двоим не дамся.
   - И троим, Михалек, и четверым!
   - И четырем тысячам! - вставил, подразнивая ее, Заглоба. - Знал бы ты, Михал, что она тут вытворяла, пока пан подкоморий рассказывал! Я думал, со смеху лопну, ей-богу! Фыркала, что твоя коза, и каждой бабе по очереди в лицо заглядывала - должным ли образом та восхищается. Я уж струхнул даже, ну, думаю, сейчас кувыркаться начнет, а это все же занятие не слишком приличное.
   Маленький рыцарь, потянулся после еды, очень он был уставший, и вдруг, обняв жену, сказал:
   - Квартира моя в замке уже готова, да больно не хочется туда возвращаться! Баська, я, пожалуй, тут останусь, а?
   - Как хочешь, Михалек, - ответила Бася, потупив очи.
   - Ха, - вскричал Заглоба, - а меня уж тут и не мужчиной вовсе, а старым грибом почитают - игуменья позволила мне жить в монастыре. Ну, она еще поплачет об этом, ужо я постараюсь! А вы заметили, как пани Хотимирская мне подмигивала? Вдовушка она... Все, больше ни гугу!
   - Ей-богу, кажется, останусь! - сказал маленький рыцарь.
   А Бася на это:
   - Лишь бы тебе отдохнуть хорошо!
   - А отчего бы ему не отдохнуть? - спросил Заглоба.
   - Так ведь мы говорить будем, говорить, говорить!
   Заглоба принялся искать свою шапку, чтобы тоже пойти отдохнуть, наконец нашел ее, нахлобучил на голову и сказал:
   - Да не будете вы говорить, говорить, говорить!
   С тем и вышел.
   ГЛАВА LII
   Назавтра чем свет маленький рыцарь отправился под Княгин, где сразился со спаги и захватил Булук-пашу, знатного турецкого воина. Весь день прошел у него в боевых трудах, часть ночи на совете у Потоцкого, лишь после первых петухов сумел приклонить он усталую голову. Но едва он забылся сладким глубоким сном, как его пробудил гул орудий. И в ту же минуту в комнату вбежал денщик Пентка - жмудин, верный слуга, почти что приятель Володыёвского.
   - Ваша милость! - вскричал он. - Неприятель к городу подходит!
   Маленький рыцарь тотчас вскочил на ноги.
   - Какие орудия слыхать?
   - Наши басурман пугают. Там, разъезд большой, скот угоняет с поля.
   - Янычары или конница?
   - Конница, ваша милость. Как есть черные. Наши святым крестом их отпугивают, похоже черти они.
   - Черти не черти, а нам туда надобно, - ответил маленький рыцарь. Ты к жене ступай, скажи ей - в поле я. Захочет в замок прийти поглядеть, пускай идет, но чтобы с паном Заглобой вместе, на его осмотрительность только и полагаюсь.
   Полчаса спустя Володыёвский уже мчался в поле во главе драгун и охочих из шляхты - эти надеялись показать себя в поединках. Из старого замка отлично видно было кавалерию неприятеля числом около двух тысяч, состоявшую частью из спаги, в основном же из египетской султанской гвардии. В этой последней служили богатые мамелюки с Нила. Сверкающие доспехи, яркие, шитые золотом куфьи на головах, оружие в драгоценных оправах - словом, великолепнейшая в мире конница. Вооружены они были дротиками, насаженными на тростниковые древки, кривыми булатами и ножами. На лошадях, резвых как ветер, они, словно радужные облака, с воем носились по полю, вертя в пальцах смертоносные свои копья. Те, кто был в замке, не могли отвести от них глаз.
   Володыёвский с конниками вынесся им навстречу. Однако противникам не сразу удалось пустить в ход клинки. Турков сдерживали пушки из замка, а маленький рыцарь мог вступить с ними в единоборство только под прикрытием своих оружий - противник числом был много сильнее. И те, и другие какое-то время кружили на отдалении, потрясая оружием и громко вопя. Наконец пылким сынам пустыни надоели, как видно, напрасные угрозы, отдельные всадники оторвались вдруг от общей массы и, приблизившись, стали громко вызывать противников. Затем они рассыпались по полю и замелькали на нем, как цветы, колышимые ветром.
   Володыёвский взглянул на своих:
   - Нас приглашают! Ну, кто к поединку готов?
   Первым вызвался отважный воин Васильковский, за ним Мушальский меткий лучник, но и поединщик отменный; за ним выскочил Мязга герба Прус, этот на всем скаку копьем перстень поддевал, за Мязгой вызвался Топур-Падеревский, и Озевич, и Шмлуд-Плоцкий, и князь Овсяный, и Маркос-Шелюта, и несколько десятков других славных рыцарей, и драгунов кучка тоже пошла - их прельщали надежда на богатый прибыток, и в особенности бесценные арабские кони. Во главе драгун шел суровый Люсьня; покусывая льняной свой ус, он издалека высматривал, кто побогаче.
   День стоял чудесный, видно было отлично. Пушки на валах умолкали одна за одной, наконец и вовсе замолкли - пушкари боялись угодить в своих, да к тому ж предпочитали наблюдать за схваткой, нежели стрелять в рассеянных по полю поединщиков. А те двигались друг другу навстречу шагом, не спеша, потом рысью, и не в одной линии, а розно, как кому сподручнее; наконец, съехавшись, осадили коней и принялись осыпать друг друга бранью, дабы разжечь в сердцах гнев и отвагу.
   - У нас не разживетесь, псы басурманские! - кричали польские воители. - Сам здесь! Не защитит вас подлый ваш пророк!..
   А те вопили в ответ по-турецки и по-арабски. Многие из польских поединщиков понимали оба языка, ведь многие подобно славному лучнику, побывали в тяжкой неволе, а так как басурманы изрыгали страшную хулу на пресвятую богородицу, волосы на головах верных слуг девы Марии зашевелились от ярости, и они тронули коней, жаждая отмстить за оскорбление ее имени.
   Кто кого настиг там первый и лишил драгоценной жизни? Вот Мушальский сразил стрелою молодого бея в пурпурной куфье и в сребристых, как свет месяца, доспехах. Смертоносная стрела вонзилась ему под левый глаз, до половины вошла в голову, и он, запрокинув назад красивое свое лицо и руки раскинув, повалился с коня. Но лучник, лук на бедре укрепив, еще подскочил к нему и саблей бея прошил, после чего забрал отличное его оружие и спокойно погнал к своим его коня, крича при этом по-арабски:
   - Дай бог, чтобы то был султана сын! Сгнил бы он тут, прежде чем вы свой последний намаз свершите!
   Заслышав это, турки и египтяне сильно огорчились, и тотчас два бея поскакали к Мушальскому, но дорогу им преградил Люсьня, свирепый, что твой волк, и в мгновенье ока поразил одного из них насмерть. Сперва он ударил его по руке, а когда тот нагнулся за выбитой саблей, что есть силы полоснул по шее и почти напрочь отсек ему голову. Другой бей тут же повернул назад быстрого как вихрь коня, но Мушальский успел выхватить лук и послал вослед бегущему стрелу; та достигла его и впилась меж лопаток чуть не по самое оперенье.
   Третьим сразил своего противника Шмлуд-Плоцкий, клевцом ударив по мисюрке. Лопнуло от удара серебро и бархат, которым подшито было железо, а острие клевца застряло в кости так, что Шмлуд-Плоцкий не сразу смог вытащить. Другие бились с переменным успехом, но верх в основном одерживала искусная в фехтовании шляхта. Двое драгунов полегло, однако, от руки могущественного Хамди-бея, который затем полоснул по лицу князя Овсяного кривым булатом и выбил из седла. Князь оросил родную землю княжеской своею кровью, а Хамди поворотился уже к Шелюте, у которого конь копытом угодил в яму. Шелюта, понимая, что смерть неминуема, спешился, чтоб все же сразиться со страшным всадником. Но Хамди напер на него конской грудью, повалил и падающего самым концом булата саданул по руке. Рука у Шелюты тотчас же повисла, а бей поскакал дальше в поле искать противника.
   У многих, впрочем, не хватало отваги сразиться с ним, так явно превосходил он всех силою. Ветер вздымал белый бурнус на его спине, и он развевался, как крылья хищной птицы; золотистый панцирь бросал зловещий отблеск на лицо его, почти совсем черное, с дикими горящими глазами, а кривой булат сверкал над головой, как сверкает серп месяца в погожую ночь.
   Прославленный лучник послал ему уже две стрелы, но они лишь жалобно звякнули, ударившись о панцирь, и бессильно упали в траву; и стал раздумывать Мушальский: направить ли еще третью стрелу в шею скакуна или пойти на бой с саблею? Но покуда он раздумывал, Хамди заметил его и первый погнал на него черного жеребца.
   Сошлись они на середине поля. Желая щегольнуть недюжинной силой и захватить Хамди живым, Мушальский сильным ударом снизу выбил его булат и сцепился с Хамди; одной рукой он схватил его за горло, другой за маковку мисюрки и что есть силы потянул к себе. Но тут у него лопнул арчак седла, несравненный лучник перевернулся вместе с седлом и грянул оземь. Хамди ударил его, падающего, рукоятью булата по голове и оглушил. Закричали от радости спаги и мамелюки, испугавшиеся было за Хамди, и очень опечалились поляки; поединщики тотчас бросились к лучнику большими кучами, одни чтобы похитить его, другие - чтобы хотя бы тело его спасти.
   Маленький рыцарь до сих пор не принимал участия в единоборстве - не позволяло полковничье его достоинство, но, увидев поражение Мушальского и победу Хамди-бея, он решил отмстить за лучника и тем укрепить дух у своих. Взбодренный этой мыслью, он тронул шпорами коня и наискось устремился в поле, как устремляется ястреб к стайке ржанок, что кружит над стернею. Тут заметила его в подзорную трубу Бася с зубчатой стены старого замка и крикнула стоявшему рядом Заглобе:
   - Михал мчится! Михал мчится!
   - Он себя покажет! - вскричал старый вояка, - смотри со вниманием, смотри, как он ударит! Не бойся!
   Труба дрожала в руках у Баси. В поле не стреляли уже ни из луков, ни из ружей, так что она не слишком боялась за жизнь Михала, но задор, любопытство, беспокойство овладели всем ее существом. Душа и сердце покинули ее в этот миг и полетели мужу вослед. Грудь ее вздымалась, яркий румянец залил лицо. Стремительно перегнувшись через зубцы - так что Заглоба вынужден был схватить ее, чтобы она не упала в ров, - Бася крикнула:
   - Двое мчатся на Михала!
   - Двумя меньше станет! - ответил Заглоба.
   В самом деле, двое рослых спаги вынеслись навстречу маленькому рыцарю. Судя по его одежде, они поняли, что лицо он значительное, а при виде маленькой фигурки решили, что сумеют снискать дешевую славу. Глупцы! Они мчались навстречу неминуемой своей гибели. Маленький рыцарь даже коня не сдержал, поравнявшись с ними поодаль от остальных всадников, лишь мимолетно отвесил им два удара, легчайшие, казалось бы, как шлепки, какие мать мимолетно отвешивает детям, но те повалились на землю и, впившись в нее ногтями, задергались, как две рыси, которых одновременно настигли смертельные стрелы.
   А маленький рыцарь помчался дальше к всадникам, кружившим в поле, и стал наносить им жестокие удары. Как после мессы мальчик насаженным на палку колпачком гасит одну за другой горящие пред алтарем свечи и алтарь погружается во тьму, так и он гасил направо и налево жизни лучших турецких и египетских конников, и они погружались во мрак смерти. Узнали басурмане знаменитого фехтовальщика, и замерли у них сердца. Один и другой осаживали коней, чтобы не встретиться со страшным воителем лицом к лицу, а маленький рыцарь кидался вослед бегущим, как злобный шершень, и пронзал жалом все новых и новых всадников.
   Солдаты у замкового орудия, завидев это, издали радостный крик. Некоторые бежали к Басе и в порыве восторга целовали край ее платья, другие поносили турков.
   - Баська, да уймись ты! - кричал то и дело Заглоба, все еще держа пани Володыёвскую за платье, а пани Володыёвской смеяться и плакать хотелось, и кричать, и смотреть не отрываясь, и мчаться за мужем в поле.
   А он знай валил спаги и египетских беев, когда наконец со всех сторон раздался клич: <Хамди! Хамди!> Это приверженцы пророка громко призывали наилучшего из своих воинов, чтобы он наконец померился силами со страшным маленьким всадником, казалось, олицетворявшим смерть.
   Хамди давно уже заприметил маленького рыцаря, но, увидев, каков он в деле, в первую минуту просто испугался. Боязно было подвергнуть риску и великую свою славу, и молодую жизнь, единоборствуя с противником столь грозным, и потому он прикинулся, будто не видит его, и стал кружить на другом конце поля. Там он как раз сразил Ялбжика и Коса, когда отчаянные крики: <Хамди! Хамди!> - достигли его ушей. Тут Хамди понял, что оттягивать долее невозможно и что предстоит ему либо безмерную славу снискать, либо сложить голову. Издавши вопль такой пронзительный, что все окрестные чащобы откликнулись эхом, он направил к маленькому рыцарю подобного вихрю коня.
   Володыёвский заметил его издали и тоже дал шпоры своему гнедому. Все остальные прекратили бой. В замке Бася, наблюдавшая перед тем все победы грозного Хамди-бея, побледнела все же, несмотря на слепую свою веру в то, что маленькому рыцарю нет равных в фехтовальном искусстве. Заглоба, однако же, был совершенно спокоен.
   - Я предпочел бы быть наследником этого басурмана, нежели им самим, сентенциозно заметил он.
   Пентка же, медлительный жмудин, столь уверен был в своем господине, что ни малейшая тревога не омрачала его лицо; завидев мчавшегося Хамди-бея, он даже принялся напевать народную песенку:
   Сдуру, чай, тебя, собаку,
   Так и тянет с волком в драку
   Нешто мыслимое дело,
   Чтоб волка ты одолела?*
   _______________
   * Перевод В. Корчагина.
   А те двое сшиблись на средине поля, меж двумя издали наблюдавшими шеренгами. На мгновение замерли все сердца. И тут змеистая молния мелькнула в ярком солнце над головами борцов: это кривой булат вылетел из рук Хамди, подобно стреле, пущенной тетивою, сам же он стал клониться в седле, как бы пронзенный уже клинком, и закрыл глаза, но Володыёвский схватил его левой рукою за шею и, ткнув острие рапиры ему подмышку, погнал к своим. Хамди не сопротивлялся, даже сам погонял коня, чувствуя острие меж рукою и панцирем, и был как оглушенный, руки его беспомощно повисли, а из глаз струились слезы. Володыёвский передал его свирепому Люсьне, а сам воротился в поле.
   Но в турецких дружинах звучали уже трубы и дудки; то был знак поединщикам покинуть поле и вернуться в строй, и они поспешили к своим, унося в сердцах стыд, горесть и воспоминание о страшном всаднике.
   - Шайтан то был! - говорили друг другу спаги и мамелюки. - Кто с ним схватится, тому смерть суждена. Как есть шайтан!
   Польские поединщики постояли еще немного в знак того, что поле за ними, а затем, издав троекратный победный клич, отступили под прикрытие своих орудий, из которых Потоцкий велел сызнова открыть огонь. Но турки стали отступать. Какое-то время на солнце мелькали еще бурнусы, яркие куфьи и сверкающие мисюрки, потом все скрыла лазурь. На поле боя остались только порубленные мечами турки и поляки. Из замка вышли челядинцы, чтобы забрать и схоронить своих. Затем прилетели вороны, чтобы заняться погребением басурман, но пиршество их длилось недолго: в тот же вечер их спугнули новые рати пророка.
   ГЛАВА LIII
   Назавтра под Каменец прибыл сам визирь(*) во главе многочисленного войска - спаги, янычар и ополченцев из Азии. Поначалу, судя по скоплению силы. думали, что он намерен приступить к осаде, но целью его был только осмотр стен. Прибывшие с ним инженеры оглядывали крепость и валы. Против визиря на сей раз выступил Мыслишевский с пехотою и отрядом охочих конников. Снова сошлись они в единоборстве, и снова ко славе осажденных, хотя и не столь громкой, как накануне. Наконец визирь велел янычарам для пробы подступиться к стенам. Рев орудий потряс город и замки. Янычары, близко подойдя к расположению войск пана Подчаского, открыли оглушительную пальбу, но поскольку Подчаский тотчас ответил сверху весьма метким огнем и к тому же было опасение, что конница зайдет янычарам в тыл, те немедля ретировались по жванецкой дороге и воротились к главному войску.
   Вечером в город прокрался чех, который был в услужении у янычар-аги и сбежал, получив от него палочные удары по пяткам. От чеха узнали, что неприятель обосновался в Жванце и занял обширное поле близ деревни Длужек. Беглеца допросили с пристрастием, как турки думают - возьмут они Каменец или нет? Тот ответил, что в войске царит бодрый дух и что пророчества благоприятны. Два дня назад перед султанским шатром взвился вдруг с земли как бы столб дыма, внизу тонкий, а кверху расширявшийся, как гигантская кисть. Муфтии пояснили, мол, явление это означает, что слава падишаха достигнет небес и что он и есть тот самый властитель, который сокрушит неодолимую доселе каменецкую твердыню. Это очень подняло дух в войске. Турки, продолжал перебежчик, опасаются гетмана Собеского и подкрепления, ибо издавна помнят, сколь небезопасно мериться силами с войском Речи Посполитой в открытом поле, - уж лучше с веницейцами воевать, с венграми, с кем угодно. Но поскольку им известно, что войска у Речи Посполитой кот наплакал, они надеются занять Каменец, хотя и не без труда. Каймакам Черный Мустафа вознамеревался тотчас на стены ударить, но визирь, он благоразумнее, хочет обложить город и засыпать его ядрами. Султан после споров склонился к мнению визиря, так что следует ожидать регулярной осады.
   Так сказал перебежчик. Вести эти весьма огорчили и Потоцкого, и князя епископа, и подкомория подольского, и Володыёвского, и всех вообще старших офицеров. Они рассчитывали на приступы и надеялись, что город отразит их с большими для неприятеля потерями. Из опыта им известно было, что идя на приступ, осаждающие несут жестокий урон, что каждая отбитая атака ослабляет их дух и, напротив, придает силы осажденным. Как збаражским рыцарям в конце концов по нутру пришлось сопротивление, схватки да вылазки, так и каменчанам, глядишь, могли полюбиться сражения, если б они еще всякий раз завершались бы победой. Но регулярная осада, где главное дело - рытье апрошей, подкопы, накатыванье орудий на позиции, - может только изнурить осажденных, ослабит их дух и склонит к переговорам. На вылазки тоже рассчитывать трудно; оголять стены, снимая оттуда солдат, нельзя, а челядинцы и обыватели едва ли сумеют за стенами замка противостоять янычарам.
   Рассудив так, старшие офицеры весьма огорчились, и счастливый исход обороны представился им куда менее вероятным. Да он и был маловероятным, и причина крылась не только в турецкой мощи, но и в них самих. Володыёвский как солдат не имел себе равных, но он не обладал величием вождя. Кто несет в себе солнце, тот способен зажечь всех вокруг, тот же, в ком пылает костер, хотя бы и яркий, зажигает лишь тех, кто рядом. Таков был и маленький рыцарь. Не умел он и не мог уделить другим от духа своего, как и передать свое искусство фехтования. Потоцкий, главнокомандующий, вовсе не был воитель, и вдобавок ему не доставало веры в себя, в других, в Речь Посполитую. Князь епископ в основном рассчитывал на переговоры; брат его больше руками работал, нежели головой. На подкрепление нечего было надеяться: хоть и велик был гетман Собеский, но сейчас бессилен. Бессилен был и король, да и вся Речь Посполитая.
   16 августа подоспел хан с ордой и Дорошенко со своими казаками. Оба заняли необозримые поля вокруг Оринина. Суфангаз-ага в тот же день вызвал на переговоры Мыслишевского и посоветовал отдать город. <Если сделаете это незамедлительно, - сказал он, - можете рассчитывать на столь благоприятные условия, о каких дотоле в истории осад и не слыхивали>. Князь епископ поинтересовался было, что это за условия такие, но на него в совете цыкнули, и татарам ответили отказом.
   18 августа начали подходить турки, а с ними и сам повелитель. Раздались окрест морем безбрежным. <Ляшская> пехота, янычары, спаги. Каждый паша вел войско своего пашалыка: шли жители Европы, Азии, Африки. За ними двигался нескончаемый обоз с гружеными возами, в которые впряжены были мулы и буйволы. Многоцветным этим полчищам во всем разнообразии одежд и оружия не было конца и края. От рассвета до заката нескончаемо шли и шли, передвигались с места на место, расставляли войска, кружили по полям, разбивали наметы, занявшие такое пространство, что с башен и с самых высоких точек Каменца не видно было ни клочка земли меж холстинами. Казалось - выпал снег и покрыл округу. Табор разбивали под ружейную пальбу: прикрывающий работы отряд янычар не переставая обстреливал стены, оттуда отвечали неустанным орудийным огнем. Эхо гремело в скалах, дым возносился кверху, заслоняя небесную лазурь. До самого вечера Каменец наглухо был закрыт, разве что голуби могли из него вылететь. Обстрел прекратился, лишь когда первые звезды замерцали в небе.
   В течение нескольких дней не утихал огонь, со стен и на стены направленный, нанося немалый урон осаждающим. Как только кучка янычар оказывалась на расстоянии выстрела, на стене тотчас же расцветало белое облачко дыма, пули сыпались на янычар, и они разлетались, как стайка воробьев, когда пальнешь по ним из дробовика пригоршней мелкой дроби. К тому же турки, не зная, как видно, что в обоих замках и в самом городе имеются дальнобойные орудия, слишком близко разбили свои шатры. По совету маленького рыцаря им дозволили это сделать; лишь когда пришла пора отдыха и солдаты, прячась от зноя, забились в шатры, крепостные стены отозвались немолчным грохотом. Поднялся переполох: пули рассекали холстину и колья, поражали солдат, разметывали обломки скал. Янычары в замешательстве и беспорядке, громко крича, обратились в бегство, опрокидывали шатры на своем пути, сея повсюду тревогу. Вот тут-то в их ряды и ворвался Володыёвский с конницей и принялся сечь янычар, пока мощные конные отряды не пришли им на подмогу. Обстрелом этим командовал Кетлинг, а ляшский войт Циприан, стоявший подле него, учинил наибольшие опустошения среди басурман. Он сам наводил орудие, сам прикладывал фитиль, а затем, прикрыв глаза рукою, наблюдал за последствиями выстрела, от души радуясь пользе от своего труда.
   Турки меж тем вовсю копали апроши, насыпали шанцы и накатывали туда тяжелые орудия. Прежде, однако, чем они начали бить из пушек, к валам подъехал турецкий парламентер, поддев на копье послание султана. Осажденные отрядили драгун, кои тотчас же схватили турка и препроводили в замок. Султан призывал город сдаться, превознося до небес мощь свою и милость.
   <Войско мое несчетно, - писал он, - как листва лесная, как песок морской. Взгляните на небо, и, узрив на нем звезды неисчислимые, ощутите страх в сердцах своих, и молвите друг другу: вот она, мощь правоверных! Поелику же я - милостивейший из владык и внук истинного бога, то и властью облечен я от бога. Знайте же, что к непокорным я ненависть питаю, и лучше, не сопротивляясь воле моей, сдайте город. Если же вы упорствовать вознамерились, то все, как один, от меча погибнете, ибо мне перечить никто из людей не посмеет>.
   Долго раздумывали, какой дать ответ на это послание, и отвергли как неполитичный совет Заглобы: псу хвост отсечь и таковой хвост султану отослать вместо ответа. Наконец решили отрядить с письмом Юрицу: он человек исправный и в турецком силен. А в письме том стояло:
   <Владыку гневить мы не намерены, но и слушать его не обязаны, коль скоро не ему, но господину своему присягали. Каменец не отдадим, ибо клятвой связаны, доколе живы, крепость и костелы защищать>.
   Дав такой ответ, офицеры разошлись на крепостные стены, чем воспользовались князь епископ Ланцкоронский и генерал подольский, послав султану другое письмо, в коем просили его о перемирии сроком на четыре недели. Когда весть о том дошла до городских ворот, поднялся шум, забряцали сабли.
   - Что же это, - говорили один и другой, - мы тут у пушек гибнем, а там, за нашими спинами, письма шлют без нашего ведома, а мы ведь в совете состоим!
   И после вечернего намаза офицеры всем скопом направились к генералу во главе с маленьким рыцарем и Маковецким, весьма озабоченными происшедшим.
   - Как же так? - вскричал стольник латычёвский. - Ужель вы о сдаче помышляете? Отчего без нашего ведома нового отрядили посланца?
   - В самом деле, - прибавил маленький рыцарь, - коль скоро нас в совет призвали, писем без нас посылать негоже. О сдаче мы говорить не дозволим, а коли кто того желает, пусть из совета вон уходит!
   При этих словах он грозно встопорщил усики; был то солдат на диво исправный и, вынужденный ослушаться старших, поистине испытывал мучения. Но, поклявшись защищать замок до самой смерти, он считал себя вправе говорить такое.
   Генерал подольский смешался и так ответил:
   - Я полагал, на то было общее согласие.
   - Нету нашего согласия! Мы здесь погибнуть хотим! - вскричали офицеры.
   А генерал:
   - Рад это слышать, и для меня долг превыше жизни, а труса я никогда не праздновал и впредь не намерен. Останьтесь, ваши милости, на ужин, там легче договоримся...
   Но они оставаться не хотели.
   - У ворот наше место, не за столом! - ответил маленький рыцарь.
   Тем временем подоспел князь епископ и, узнав в чем дело, тотчас обратился к Маковецкому и маленькому рыцарю.
   - Люди добрые! - молвил он. - У всякого на сердце то же, что у вас, и о сдаче никто не помышляет. Я послал просить о перемирии на четыре недели и так им написал: мы за это время королю нашему просьбу о вспоможении пошлем и дождемся от него указаний, а уж после - что бог даст.