Страница:
- В том меня его покойница мать заверяла, а поскольку особа она была добродетельная, не вижу причин сомневаться.
- Я такому гостю вдвойне рад! Только, ради бога, не называй сына беспутным: он отличный солдат и достойный кавалер; иметь такого сына весьма почетно. После пана Рущица он первый наездник в хоругви. Тебе небось и невдомек, что он любимец гетмана! Ему уже не раз доверяли разъездами командовать, и из каждого дела он выходил с честью.
Нововейский даже покраснел от удовольствия.
- Пан полковник, - сказал он, - сплошь да рядом отец для того лишь чадо свое хулит, чтобы кто-нибудь его слова оспорил, и я полагаю, ничто не может сильней порадовать родительское сердце, как противоположные утвержденья. И до меня уже доходили слухи об успехах Адася на службе, но лишь теперь я подлинную испытываю радость, слыша подтверждение молвы из столь славных уст. Говорят, сын мой не только отважный воин, но и держит себя степенно, что мне даже удивительно, ибо прежде сущий ветрогон был. На войну его, шельму, с малолетства тянуло, и лучшее тому доказательство, что мальчишкой из дома удрал. Признаться, поймай я его тогда, хорошенько бы проучил pro memoria*, но сейчас, вижу, придется об этом мысль оставить ну как опять на десять лет сгинет, а старику-то тоскливо.
_______________
* Для памяти (лат.).
- Неужто за столько лет ни разу домой не заглянул?..
- А я ему воспретил. Однако ж, и у меня сердце не камень: сами видите, первый к нему еду, поскольку он службы оставить не может. Хотелось мне, сударыня-благодетельница и милостивый сударь, просить вас девку мою приютить и одному отправиться в Рашков, но коль скоро вы говорите, на дорогах спокойно, возьму и ее с собой. Она у меня как сорока любопытная, пускай поглядит на свет.
- И люди на нее пускай поглядят! - вставил Заглоба.
- Не на что смотреть! - ответила барышня, хотя смелые черные ее очи и сложенные будто для поцелуя губы говорили совсем иное.
- Малявка она еще, истинно малявка! - сказал Нововейский. - Но едва завидит пригожего офицера, точно бес в нее вселяется. Оттого я предпочел ее с собою взять, нежели дома оставить, тем более что и дома девке одной небезопасно. Но коли мне придется без нее в Рашков ехать, будь добра, сударыня, повели ее на привязь посадить, чтоб не выкинула какой-нибудь штуки.
- Я сама не лучше была, - ответила Бася.
- Сажали ее за прялку, - подтвердил Заглоба, - она с нею в пляс, если никого получше не подворачивалось. Но ты, я вижу, сударь, шутник. Баська! Охота мне с паном Нововейским выпить - я ведь тоже пошутить люблю.
Меж тем, еще до того, как подали ужин, дверь распахнулась и вошел Меллехович. Пан Нововейский, будучи увлечен разговором с Заглобой, вначале его не заметил, зато Эвка сразу увидела, и щеки ее ярко вспыхнули, а потом вдруг покрылись бледностью.
- Пан комендант! - обратился Меллехович к Володыёвскому. - Согласно приказу беглецы изловлены.
- Отлично! Где они?
- Я велел их повесить, как было приказано.
- Хорошо! А твои люди вернулись?
- Часть осталась для погребения тел, остальные со мною.
В эту минуту Нововейский поднял голову, и на лице его выразилось чрезвычайное изумление.
- Господи! Что я вижу! - пробормотал он.
После чего встал, подошел вплотную к Меллеховичу и воскликнул:
- Азья! А ты что здесь, паскудник, делаешь?!
И протянул руку, намереваясь схватить татарина за шиворот, но тот так и взвился - точно в огонь швырнули горсть пороха, - сделался мертвенно-бледен и, уцепив руку Нововейского своими железными пальцами, сказал:
- Я тебя, сударь, не знаю! Ты кто таков?!
И с силой оттолкнул Нововейского, так что тот отлетел на середину горницы.
Несколько времени шляхтич от ярости не мог вымолвить ни слова, но, переведя дыхание, разразился криком:
- Сударь! Пан комендант! Это мой человек, к тому же беглый! С малолетства у меня в доме!.. Отпирается, каналья! Холоп мой! Эва! Кто это? Говори!
- Азья! - пролепетала, дрожа всем телом, Эва.
Меллехович даже на нее не взглянул. Его взор был устремлен на Нововейского: раздувая ноздри, он с неописуемой ненавистью пожирал глазами старого шляхтича, сжимая в кулаке рукоятку ножа. От движения ноздрей усы его встопорщились, и из-под них показались поблескивающие белые клыки - в точности как у разъяренного зверя.
Офицеры обступили их. Бася подскочила и встала между Нововейским и Меллеховичем.
- Что это значит? - спросила она, нахмуря брови.
Вид ее несколько успокоил противников.
- Пан комендант, - сказал Нововейский, - это мой человек по имени Азья - и беглец. С молодых лет я на Украине в войске служил, там в степи и подобрал его, полуживого, и взял к себе. Из татар он. Двадцать лет в моем доме воспитывался, учился вместе с сыном. Когда сын убежал, в хозяйстве мне подсоблял, пока не вздумал завести шашни с Эвкой, да я заметил и приказал его высеч, а вскорости он удрал. Как он здесь у вас зовется?
- Меллехович!
- Придумал, значит, себе прозвище. Его Азья звать, просто Азья. Он говорит, что меня не знает, зато я его знаю, и Эвка тоже.
- О господи! - сказала Бася. - Да ведь сын твоей милости его сто раз видел. Как же он его не узнал?
- Сын-то мог не узнать: когда он из дому сбежал, им обоим шестнадцати не было, а этот, еще шесть лет у меня прожив, конечно же, переменился сильно - и сам вытянулся, и усы отросли. Однако ж Эвка сразу его признала. Надеюсь, вы скорей шляхтичу поверите, нежели приблудному крымчаку.
- Пан Меллехович - гетманов офицер, - сказала Бася, - мы к нему касательства не имеем!
- Позволь, сударь, я его расспрошу. Audiatur et altera pars*, промолвил маленький рыцарь.
_______________
* Следует выслушать и другую сторону (лат.).
- Пан Меллехович! - со злостью вскричал Нововейский. - Какой он пан! Он мой холоп, назвавшийся чужим именем. Завтра я этого пана в помощники к писарю поставлю, а послезавтра прикажу пана выпороть, и сам гетман мне в том не помешает. Я шляхтич и свои права знаю!
На что пан Михал, пошевелив усиками, ответил уже резче:
- А я не только шляхтич, но еще и полковник, и свои права тоже знаю. С человеком своим можешь судом ведаться, можешь у гетмана справедливости искать, но здесь я распоряжаюсь, я, и никто другой!
Нововейский сразу умерил пыл, вспомнив, что имеет дело не просто с комендантом гарнизона, но и с начальником собственного сына, и притом наизнаменитейшим во всей Речи Посполитой рыцарем.
- Пан полковник, - сказал он уже более сдержанно, - против твоей воли забирать его не стану, но права свои, в каковых не изволь сомневаться, докажу.
- Ну, а что ты, Меллехович, скажешь? - спросил Володыёвский.
Татарин молчал, уставив глаза в землю.
- Зовут-то тебя Азья, это мы все знаем! - добавил маленький рыцарь.
- Да зачем доказательства искать! - воскликнул Нововейский. - Ежели это мой человек, у него на груди наколоты синие рыбы!
Услыхав это, пан Ненашинец широко раскрыл глаза и разинул рот, а затем, схватившись за голову, закричал:
- Азья Тугай-беевич!
Все взоры обратились на него, а он только повторял, дрожа всем телом, словно старые его раны вновь открылись:
- Это мой ясырь! Тугай-беевич! Боже правый! Это он!
А молодой татарин гордо вскинул голову, обвел собравшихся диким, звериным взглядом и вдруг, разорвав жупан на широкой груди, сказал:
- Вот они, синие рыбы!.. Я сын Тугай-бея!..
ГЛАВА XXVIII
Все замолчали - такое впечатление произвело имя страшного воина. Это он вместе с грозным Хмельницким сотрясал устои Речи Посполитой; он пролил море польской крови; он истоптал копытами своих лошадей Украину, Волынь, Подолье и галицкие земли, обращал в руины замки и города, предавал огню веси, десятки тысяч людей угнал в полон. И вот теперь сын такого человека стоял в доме коменданта хрептевского гарнизона и говорил собравшимся прямо в глаза: <У меня на груди синие рыбы, я Азья, плоть от плоти Тугай-беевой>. Но столь велико было в те времена почтение к знатности рода, что, несмотря на страх, невольно вспыхнувший в сердцах воинов при звуках имени прославленного мурзы, Меллехович вырос в их глазах, словно восприял величие своего отца.
Итак, все взирали на него с изумлением, и в особенности женщины, для которых нет ничего притягательнее таинственности; Меллехович же, словно признание возвысило его и в собственных глазах, стоял с надменным видом, даже головы не склонив. Наконец он заговорил:
- Шляхтич сей, - тут он указал на Нововейского, - твердит, будто я его слуга, а я ему на это скажу, что почище него перед родителем моим хребет гнули. Однако он правду говорит, что я ему служил, - да, служил, и под его плетью спина моя окровавилась, что я ему еще, даст бог, припомню!.. А Меллеховичем я назвался, чтоб его преследований избегнуть. Но теперь, хотя давно мог в Крым сбежать, второй своей отчизне служу, живота не жалея, стало быть, ничей я, а вернее, гетманов. Мой отец ханам сродни, в Крыму меня богатства ждали и роскошь, но я, не боясь унижений, здесь остался, потому что люблю эту отчизну, и пана гетмана люблю, и тех, кто меня никогда презрением не унизил.
При этих словах он поклонился Володыёвскому, поклонился Басе - так низко, что едва не коснулся головою ее колен, - а больше ни на кого не взглянул и, взяв под мышку саблю, вышел.
С минуту еще продолжалось молчание; первым его нарушил Заглоба:
- Ха! Где пан Снитко? Говорил я, что Азья этот волком смотрит, а он и есть волчий сын!
- Он сын льва! - возразил ему Володыёвский. - И кто знает, не пошел ли в отца!
- Тысяча чертей! А ваши милости заметили, как у него зубы сверкали в точности как у старого Тугай-бея, когда тот в ярость впадал! - сказал Мушальский. - Я б его по одному этому узнал - папашу мне не раз случалось видеть.
- Но уж не столько, сколько мне! - вставил Заглоба.
- Теперь понятно, - отозвался пан Богуш, - почему его липеки и черемисы так уважают. Для них Тугай-беево имя свято. Боже правый! Да скажи этот человек слово, они все до единого к султану на службу перейдут. Он еще на нас их поведет!
- Этого он не сделает, - возразил Володыёвский. - Насчет любви к гетману и отчизне - не пустые слова, иначе зачем бы ему нам служить: он мог в Крым уйти и там как сыр в масле кататься. У нас-то ему ох как несладко бывало!
- Да, не сделает, - повторил Богуш. - Хотел бы, давно б уже сделал. Ничто ему не мешало.
- Больше того, - добавил Ненашинец, - теперь я верю, что он этих предателей-ротмистров обратно на сторону Речи Посполитой перетянет.
- Пан Нововейский, - спросил вдруг Заглоба, - а кабы твоей милости известно было, что это Тугай-беевич, возможно бы, ты, того... возможно б, ты так... а?
- Я б тогда вместо трехсот тысячу триста плетей приказал ему дать. Разрази меня гром, если б я поступил иначе! Странно мне, любезные судари, отчего он, будучи Тугай-беевым отродьем, в Крым не сбежал. Разве что сам узнал недавно, а у меня еще ни сном ни духом не ведал. Странно, доложу я вам, странно; не верьте вы ему, бога ради! Я ж его дольше вашего знаю и одно могу сказать: сатана не столь коварен, бешеный пес не столь неистов, волк не так жесток и злобен, как этот человек. Он еще тут нам всем покажет!
- Да ты что, сударь! - воскликнул Мушальский. - Мы его в деле видели: под Кальником, под Уманью, под Брацлавом да еще в сотне сражений...
- Он своих обид не простит! Мстить будет.
- А сегодня как Азбовых головорезов отделал! Чепуху говоришь, сударь!
У Баси лицо пылало - до того ее взволновала история с Меллеховичем. А поскольку ей хотелось, чтоб и конец был достоин начала, она, толкая в бок Эву Нововейскую, шептала той на ухо:
- Эвка, а тебе он нравился? Не запирайся, скажи честно! Нравился, да? И до сих пор нравится? Ну конечно, я уверена! От меня хоть не скрывай. Кому ж еще открыться, как не мне, женщине? Он чуть ли не королевского рода! Пан гетман ему не одну, а десять бумаг на шляхетство выправит. Пан Нововейский не станет противиться. Да и Азья наверняка к тебе чувство сохранил! Уж я знаю, знаю. Не бойся! Он мне доверяет. Я его сей же час и допрошу. Как миленький все расскажет. Сильно ты его любила? И сейчас любишь?
У панны Нововейской голова кругом шла. Когда Азья впервые выказал ей сердечную склонность, она была почти еще ребенком, а потом, много лет не видя его, перестала о нем думать. В памяти ее остался пылкий подросток, то ли товарищ брата, то ли простой слуга. Но теперь перед нею предстал удалой молодец, красивый и грозный, как сокол, знаменитый наездник и офицер, притом отпрыск хоть и чужестранного, но княжеского рода. Потому и она взглянула на юного Азью другими глазами, а вид его не только ее ошеломил, но и ослепил и восхитил безмерно. В девушке пробудились воспоминания. Нельзя сказать, что в ее сердце мгновенно вспыхнула любовь к этому молодцу, но оно немедля исполнилось сладкой готовностью любить.
Бася, не добившись от Эвы толку, увела ее вместе с Зосей Боской в боковую светелку и там снова на нее насела:
- Эвка! А ну, говори быстро! Быстренько! Люб он тебе?
У Эвы ланиты пылали жарким румянцем. В жилах этой чернокосой и черноокой паненки текла горячая кровь, при всяком упоминании о любви волною ударявшая ей в лицо.
- Эвка! Любишь его? - в десятый раз повторила Бася.
- Не знаю, - после минутного колебания ответила панна Нововейская.
- Однако и <нет> не говоришь? Хо-хо! Все ясно! Не спорь! Я первая сказала Михалу, что люблю его, - и ничего! И правильно! Вы, должно быть, прежде ужасно друг друга любили! Ха! Теперь мне все понятно! Это он по тебе тосковал, оттого и ходил вечно угрюмый, как волк. Чуть не зачах солдатик! Рассказывай, что промежду вас было!
- Он мне в сенях сказал, что меня любит, - прошептала панна Нововейская.
- В сенях!.. Вот те на!.. Ну, а потом?
- Потом схватил и стал целовать, - еще тише продолжала девушка.
- Ай да Меллехович! А ты что?
- А я боялась кричать.
- Кричать боялась! Зоська! Ты слышишь?.. Когда же ваша любовь открылась?
- Отец пришел и сразу его чеканом, потом меня побил, а его приказал высечь - он две недели в лежку лежал!
Тут панна Нововейская расплакалась - отчасти от жалости к себе, а отчасти от смущения. Лазоревые глазки чувствительной Зоси Боской тоже мгновенно наполнились слезами, Бася же принялась утешать Эвку:
- Все будет хорошо, я сама об этом позабочусь! И Михала в это дело втравлю, и пана Заглобу. Уж я их уговорю, не сомневайся! У пана Заглобы ума палата, перед ним никто не устоит. Ты его не знаешь! Кончай плакать, Эвка, ужинать пора...
Меллеховича за ужином не было. Он сидел в своей горнице и подогревал на очаге горелку с медом, а подогрев, переливал в сосуд поменьше и потягивал, заедая сухарями.
Поздней уже ночью к нему пришел пан Богуш, чтобы обсудить последние новости.
Татарин усадил гостя на табурет, обитый овчиной, и, поставив перед ним полную чарку горячего напитка, спросил:
- Пан Нововейский по-прежнему во мне холопа своего видит?
- Об этом уже и речи нет, - ответил подстолий новогрудский. - Скорей бы уж пан Ненашинец мог на тебя свои права заявить, но и ему ты ненужен: сестра его либо померла, либо давно со своей судьбой смирилась. Пан Нововейский не знал, кто такой, когда наказывал за амуры с дочерью. А теперь и он точно оглоушенный ходит: отец твой хоть и много зла причинил нашей отчизне, но воитель был превосходный, да и кровь - она всегда кровь. Господи! Тебя здесь никто пальцем не тронет, покуда ты отечеству честно служишь, к тому ж у тебя кругом друзья.
- А почему бы мне не служить честно? - сказал в ответ Азья. - Отец мой громил вас, но он неверный был, а я исповедую Христову веру.
- Вот-вот! То-то и оно! Тебе уже нельзя в Крым возвращаться, разве что от веры откажешься, но тогда и вечного спасения будешь лишен, а этого никакими земными благами, никакими высокими званиями не возместить. По правде говоря, ты и пану Ненашинцу, и пану Нововейскому должен быть благодарен: первый тебя из басурманских лап вытащил, а второй воспитал в истинной вере.
На что Азья сказал:
- Знаю, что у них в долгу, и постараюсь этот долг сполна отдать. И благодетелей у меня здесь тьма, как ваша милость справедливо изволили заметить!
- Чего губы кривишь? Посчитай сам, сколькие к тебе расположены.
- Его милость пан гетман ваша милость в первую очередь; это я до смерти повторять не устану. Кто еще, не знаю...
- А здешний комендант? Думаешь, он бы тебя кому-нибудь выдал, даже не будь ты Тугай-беев сын? А она? Пани Володыёвская! Я слышал, как она о тебе за ужином говорила... Ба! Да еще до того, как Нововейский тебя узнал, она, не раздумывая, за тебя вступилась! Пан Володыёвский ради жены все сделать готов, он в ней души не чает, а она тебя любит, как сестра. Весь вечер твое имя у нее с уст не сходило...
Молодой татарин внезапно опустил голову и принялся дуть на дымящийся напиток в кружке; когда он при этом выпятил синеватые свои губы, лицо его сделалось таким татарским, что Богуш, не удержавшись, сказал:
- Черт, до чего ты сейчас на старого Тугай-бея похож - бывают же такие чудеса на свете! Я ведь отца твоего отлично знал, и у хана при дворе видывал, и на бранном поле, да и в становье его по меньшей мере раз двадцать ездил.
- Благослови господи всех, кто по справедливости живет, а обидчиков пусть мор передушит! - ответил Азья. - Здоровье гетмана!
Богуш выпил и сказал:
- Здоровья ему и долголетия! Мы его не оставим. Хоть и немного нас, зато все настоящие солдаты. Даст бог, не уступим дармоедам этим, что только и умеют в сеймиках языком молоть да обвинять пана гетмана в измене королю. Бездельники! Мы в степях денно и нощно неприятелю отпор даем, а они горшки с бигосом да с пшенной кашей за собою возят, барабанят ложками по дну. Вот какая у них работа! Пан гетман посланца за посланцем шлет, помощи для Каменца просит, пророчит, словно Кассандра падение Илиона и гибель народа Приамова, а эти и в ус не дуют, только докапываются, кто перед королем провинился.
- Вы это о чем, сударь?
- А, так! Comparationem* провел между нашим Каменцем и Троей, да ты, верно, про Трою и не слыхал. Пусть только поутихнет немного - пан гетман тебе бумагу на шляхетство выправит, головой клянусь! Времена близятся такие, что, коли ты и вправду хочешь славу стяжать, случай себя ждать не заставит.
_______________
* Сравнение (лат.).
- Либо славу стяжаю, либо глаза навеки сомкну. Вы еще обо мне услышите, как бог свят!
- А что те? Что Крычинский? Вернутся к нам? Не вернутся? Что они сейчас делают?
- В становищах своих стоят: одни в уджийской степи, другие еще дальше. Трудно им меж собой сговариваться - далеко очень. Весной всем приказано идти в Адрианополь и как можно больше провианту взять.
- Черт возьми! Это очень важно: ежели в Адрианополе большой военный congressus* соберется, быть войне. Надо немедля уведомить пана гетмана. Он и без того полагает, что войны не избежать, но это, почитай, верный знак.
_______________
* Съезд, собрание (лат.).
- Халим мне сказал, там у них поговаривают, будто и сам султан прибудет в Адрианополь.
- Боже правый! А у нас здесь войска - по пальцам перечесть. Вся надежда на каменецкую твердыню. А что Крычинский, неужто новые условия ставит?
- Не то чтоб условия - они там все претензии перечисляют. Всеобщая амнистия, возврат шляхетских прав и привилегий, каковые у них в прежние времена имелись, сохранение за ротмистрами званий - вот что им нужно. Но от султана они уже больше получили, оттого и колеблются.
- Ты что городишь? Как это султан может дать больше, нежели Речь Посполитая? В Турции absolutum dominium: что султану взбредет в голову, такие и будут законы. Да хоть бы и ныне здравствующий правитель все свои обещания сдержал, преемник его их нарушит, а захочет, и вовсе откажется выполнять. У нас же привилегия - вещь святая: кто однажды шляхтичем стал, того сам король ни в чем ущемить не может.
- Они говорят, что были шляхтичами и потому равными драгунам почитались, но старосты сплошь да рядом налагали на них разные повинности, от которых не только шляхта освобождена, но и путные бояре(*).
- Коли им гетман обещает...
- Никто из них в великодушии гетмана не сомневается и все его в душе втайне любят, но при этом так рассуждают: гетмана самого шляхта объявила изменником(*); при королевском дворе его ненавидят; конфедерация судом грозит - сумеет ли он чего добиться?
Пан Богуш почесал в затылке.
- Ну так что?
- А то, что они сами не знают, как быть.
- Неужто останутся у султана?
- Нет.
- Ба! Кто ж им прикажет возвращаться в Речь Посполитую?
- Я!
- Это как же?
- Я - сын Тугай-бея!
- Азья, милый друг! - сказал, помолчав, Богуш. - Не спорю, они могут тебя любить за то, что в твоих жилах славная Тугай-беева кровь течет, хоть они - наши татары, а Тугай-бей был нашим врагом. Это мне понятно: и у нас среди шляхты кое-кто не без гордости рассказывает, что Хмельницкий был шляхтич, притом не казацкого, а нашего, мазурского, рода... Великий был шельма, второго такого в аду не сыщешь, но воин превосходный, вот они и рады его своим считать. Такова уж человеческая натура! Однако чтоб твоя кровь давала тебе право всеми татарами командовать... нет, не вижу оснований.
Азья несколько времени сидел молча, а потом, упершись руками в колени, промолвил:
- Хорошо, пан подстолий, я скажу, почему Крычинский и другие меня слушают. Во-первых, это все простые татары, а я - князь, но еще они силу во мне чувствуют и мудрость... Вот! Ни вам, ни пану гетману того не понять..
- Какую еще силу, какую мудрость?
- Я того сказати не умiю, - ответил Азья. - Почему я к таким делам готов, за какие никто другой не посмеет взяться? Почему я о том подумал, о чем другие не задумываются?
- Что за чепуха! Ну, и о чем же ты подумал?
- О том подумал, что, дай мне пан гетман волю и право, я б не только этих ротмистров воротил, но и половину орды под его начало привел. Мало разве пустует земель на Украине и в Диком Поле? Пусть только гетман объявит, что всякий татарин, который придет в Речь Посполитую, получит шляхетство, не будет преследуем за свою веру и в собственных хоругвях сможет служить, что будет у татар свой гетман, как у казаков, - голову даю, на Украине вскоре свободного клочка земли не останется. Липеки придут и черемисы, из Добруджи придут и Белгорода, из Крыма - и стада пригонят, и жен с детьми на арбах привезут. Напрасно качаете головой, ваша милость, придут! Как пришли в былые времена те, что потом веками верно служили Речи Посполитой. В Крыму, да и везде, их хан и мурзы утесняют, а здесь они шляхтою станут, сабли прицепят, собственный гетман будет их в походы водить. Клянусь, придут - они там от голода умрут. А когда по улусам слух полетит, что я от имени пана гетмана их зову, что Тугай-беев сын их зовет, - тысячами повалят.
Богуш схватился за голову:
- О господи, Азья! Откуда у тебя такие мысли? Что тогда будет?!
- Будет на Украине татарский народ, как сейчас казацкий! Казакам вы позволили гетмана иметь - почему бы и нам не позволить? Твоя милость спрашивает, что будет? Второго Хмельницкого не будет, потому что мы тотчас казакам наступим на глотку; бунтов крестьянских не будет, резни, погромов; и Дорошенко головы не посмеет поднять: пусть только попробует, я первый его на аркане гетману под ноги приволоку. А вздумает турецкая рать на нас пойти, мы и султана побьем; хан затеет набег - и хана. Не так разве поступали в прежние времена липеки и черемисы, хотя оставались верными Магомету? Отчего нам поступать иначе, нам, татарам Речи Посполитой; нам, шляхте!.. А теперь посчитайте, ваша милость: на Украине спокойно, казаки в крепкой узде, от турка - заслон, войска на несколько десятков тысяч больше... Вот о чем я подумал! Вот что мне в голову пришло, вот почему меня Крычинский, Адурович, Моравский, Творовский слушают, вот почему, когда я кликну клич, половина Крыма ринется в эти степи!
Пан Богуш речами Азьи был так поражен и подавлен, как если бы стены комнаты, в которой они сидели, внезапно раздвинулись и глазам представились новые, неведомые края.
Долгое время он слова не мог вымолвить и только глядел на молодого татарина, а тот расхаживал большими шагами по горнице и наконец произнес:
- Без меня такому не бывать: я сын Тугай-бея, а от Днепра до Дуная нет среди татар имени громче. - И, помолчав минуту, добавил: - Что мне Крычинский, Творовский и прочие! Не о них речь и не о нескольких тысячах липеков и черемисов, а обо всей Речи Посполитой. Говорят, весной начнется большая война с могучей султанской ратью, но вы только дайте мне волю: я такого варева с татарами наварю - сам султан обожжется.
- Господи! Да кто ты, Азья?
Тот поднял голову:
- Будущий татарский гетман!
Отблеск огня, упавший в эту минуту на говорившего, осветил его лицо жестокое, но прекрасное, и Богушу почудилось, перед ним стоит иной человек, - такую величественность и гордость излучал весь облик молодого татарина. И почувствовал пан Богуш, что Азья говорит правду. Если б подобный гетманский призыв был обнародован, липеки и черемисы несомненно бы все возвратились, да и многие из диких татар потянулись бы за ними. Старый шляхтич превосходно знал Крым, где дважды побывал невольником и куда потом, будучи выкуплен, ездил посланником гетмана; ему знаком был бахчисарайский двор, известны нравы ордынцев, стоящих в степях между Доном и Добруджей; он знал, что зимой множество улусов вымирает от голода, знал, что мурзам надоело сносить деспотизм и лихоимство ханских баскаков, что в самом Крыму часто вспыхивают смуты, - и ему сразу стало ясно: плодородные земли и шляхетские привилегии не могут не прельстить тех, кому в нынешних обиталищах плохо, тесно или неспокойно.
- Я такому гостю вдвойне рад! Только, ради бога, не называй сына беспутным: он отличный солдат и достойный кавалер; иметь такого сына весьма почетно. После пана Рущица он первый наездник в хоругви. Тебе небось и невдомек, что он любимец гетмана! Ему уже не раз доверяли разъездами командовать, и из каждого дела он выходил с честью.
Нововейский даже покраснел от удовольствия.
- Пан полковник, - сказал он, - сплошь да рядом отец для того лишь чадо свое хулит, чтобы кто-нибудь его слова оспорил, и я полагаю, ничто не может сильней порадовать родительское сердце, как противоположные утвержденья. И до меня уже доходили слухи об успехах Адася на службе, но лишь теперь я подлинную испытываю радость, слыша подтверждение молвы из столь славных уст. Говорят, сын мой не только отважный воин, но и держит себя степенно, что мне даже удивительно, ибо прежде сущий ветрогон был. На войну его, шельму, с малолетства тянуло, и лучшее тому доказательство, что мальчишкой из дома удрал. Признаться, поймай я его тогда, хорошенько бы проучил pro memoria*, но сейчас, вижу, придется об этом мысль оставить ну как опять на десять лет сгинет, а старику-то тоскливо.
_______________
* Для памяти (лат.).
- Неужто за столько лет ни разу домой не заглянул?..
- А я ему воспретил. Однако ж, и у меня сердце не камень: сами видите, первый к нему еду, поскольку он службы оставить не может. Хотелось мне, сударыня-благодетельница и милостивый сударь, просить вас девку мою приютить и одному отправиться в Рашков, но коль скоро вы говорите, на дорогах спокойно, возьму и ее с собой. Она у меня как сорока любопытная, пускай поглядит на свет.
- И люди на нее пускай поглядят! - вставил Заглоба.
- Не на что смотреть! - ответила барышня, хотя смелые черные ее очи и сложенные будто для поцелуя губы говорили совсем иное.
- Малявка она еще, истинно малявка! - сказал Нововейский. - Но едва завидит пригожего офицера, точно бес в нее вселяется. Оттого я предпочел ее с собою взять, нежели дома оставить, тем более что и дома девке одной небезопасно. Но коли мне придется без нее в Рашков ехать, будь добра, сударыня, повели ее на привязь посадить, чтоб не выкинула какой-нибудь штуки.
- Я сама не лучше была, - ответила Бася.
- Сажали ее за прялку, - подтвердил Заглоба, - она с нею в пляс, если никого получше не подворачивалось. Но ты, я вижу, сударь, шутник. Баська! Охота мне с паном Нововейским выпить - я ведь тоже пошутить люблю.
Меж тем, еще до того, как подали ужин, дверь распахнулась и вошел Меллехович. Пан Нововейский, будучи увлечен разговором с Заглобой, вначале его не заметил, зато Эвка сразу увидела, и щеки ее ярко вспыхнули, а потом вдруг покрылись бледностью.
- Пан комендант! - обратился Меллехович к Володыёвскому. - Согласно приказу беглецы изловлены.
- Отлично! Где они?
- Я велел их повесить, как было приказано.
- Хорошо! А твои люди вернулись?
- Часть осталась для погребения тел, остальные со мною.
В эту минуту Нововейский поднял голову, и на лице его выразилось чрезвычайное изумление.
- Господи! Что я вижу! - пробормотал он.
После чего встал, подошел вплотную к Меллеховичу и воскликнул:
- Азья! А ты что здесь, паскудник, делаешь?!
И протянул руку, намереваясь схватить татарина за шиворот, но тот так и взвился - точно в огонь швырнули горсть пороха, - сделался мертвенно-бледен и, уцепив руку Нововейского своими железными пальцами, сказал:
- Я тебя, сударь, не знаю! Ты кто таков?!
И с силой оттолкнул Нововейского, так что тот отлетел на середину горницы.
Несколько времени шляхтич от ярости не мог вымолвить ни слова, но, переведя дыхание, разразился криком:
- Сударь! Пан комендант! Это мой человек, к тому же беглый! С малолетства у меня в доме!.. Отпирается, каналья! Холоп мой! Эва! Кто это? Говори!
- Азья! - пролепетала, дрожа всем телом, Эва.
Меллехович даже на нее не взглянул. Его взор был устремлен на Нововейского: раздувая ноздри, он с неописуемой ненавистью пожирал глазами старого шляхтича, сжимая в кулаке рукоятку ножа. От движения ноздрей усы его встопорщились, и из-под них показались поблескивающие белые клыки - в точности как у разъяренного зверя.
Офицеры обступили их. Бася подскочила и встала между Нововейским и Меллеховичем.
- Что это значит? - спросила она, нахмуря брови.
Вид ее несколько успокоил противников.
- Пан комендант, - сказал Нововейский, - это мой человек по имени Азья - и беглец. С молодых лет я на Украине в войске служил, там в степи и подобрал его, полуживого, и взял к себе. Из татар он. Двадцать лет в моем доме воспитывался, учился вместе с сыном. Когда сын убежал, в хозяйстве мне подсоблял, пока не вздумал завести шашни с Эвкой, да я заметил и приказал его высеч, а вскорости он удрал. Как он здесь у вас зовется?
- Меллехович!
- Придумал, значит, себе прозвище. Его Азья звать, просто Азья. Он говорит, что меня не знает, зато я его знаю, и Эвка тоже.
- О господи! - сказала Бася. - Да ведь сын твоей милости его сто раз видел. Как же он его не узнал?
- Сын-то мог не узнать: когда он из дому сбежал, им обоим шестнадцати не было, а этот, еще шесть лет у меня прожив, конечно же, переменился сильно - и сам вытянулся, и усы отросли. Однако ж Эвка сразу его признала. Надеюсь, вы скорей шляхтичу поверите, нежели приблудному крымчаку.
- Пан Меллехович - гетманов офицер, - сказала Бася, - мы к нему касательства не имеем!
- Позволь, сударь, я его расспрошу. Audiatur et altera pars*, промолвил маленький рыцарь.
_______________
* Следует выслушать и другую сторону (лат.).
- Пан Меллехович! - со злостью вскричал Нововейский. - Какой он пан! Он мой холоп, назвавшийся чужим именем. Завтра я этого пана в помощники к писарю поставлю, а послезавтра прикажу пана выпороть, и сам гетман мне в том не помешает. Я шляхтич и свои права знаю!
На что пан Михал, пошевелив усиками, ответил уже резче:
- А я не только шляхтич, но еще и полковник, и свои права тоже знаю. С человеком своим можешь судом ведаться, можешь у гетмана справедливости искать, но здесь я распоряжаюсь, я, и никто другой!
Нововейский сразу умерил пыл, вспомнив, что имеет дело не просто с комендантом гарнизона, но и с начальником собственного сына, и притом наизнаменитейшим во всей Речи Посполитой рыцарем.
- Пан полковник, - сказал он уже более сдержанно, - против твоей воли забирать его не стану, но права свои, в каковых не изволь сомневаться, докажу.
- Ну, а что ты, Меллехович, скажешь? - спросил Володыёвский.
Татарин молчал, уставив глаза в землю.
- Зовут-то тебя Азья, это мы все знаем! - добавил маленький рыцарь.
- Да зачем доказательства искать! - воскликнул Нововейский. - Ежели это мой человек, у него на груди наколоты синие рыбы!
Услыхав это, пан Ненашинец широко раскрыл глаза и разинул рот, а затем, схватившись за голову, закричал:
- Азья Тугай-беевич!
Все взоры обратились на него, а он только повторял, дрожа всем телом, словно старые его раны вновь открылись:
- Это мой ясырь! Тугай-беевич! Боже правый! Это он!
А молодой татарин гордо вскинул голову, обвел собравшихся диким, звериным взглядом и вдруг, разорвав жупан на широкой груди, сказал:
- Вот они, синие рыбы!.. Я сын Тугай-бея!..
ГЛАВА XXVIII
Все замолчали - такое впечатление произвело имя страшного воина. Это он вместе с грозным Хмельницким сотрясал устои Речи Посполитой; он пролил море польской крови; он истоптал копытами своих лошадей Украину, Волынь, Подолье и галицкие земли, обращал в руины замки и города, предавал огню веси, десятки тысяч людей угнал в полон. И вот теперь сын такого человека стоял в доме коменданта хрептевского гарнизона и говорил собравшимся прямо в глаза: <У меня на груди синие рыбы, я Азья, плоть от плоти Тугай-беевой>. Но столь велико было в те времена почтение к знатности рода, что, несмотря на страх, невольно вспыхнувший в сердцах воинов при звуках имени прославленного мурзы, Меллехович вырос в их глазах, словно восприял величие своего отца.
Итак, все взирали на него с изумлением, и в особенности женщины, для которых нет ничего притягательнее таинственности; Меллехович же, словно признание возвысило его и в собственных глазах, стоял с надменным видом, даже головы не склонив. Наконец он заговорил:
- Шляхтич сей, - тут он указал на Нововейского, - твердит, будто я его слуга, а я ему на это скажу, что почище него перед родителем моим хребет гнули. Однако он правду говорит, что я ему служил, - да, служил, и под его плетью спина моя окровавилась, что я ему еще, даст бог, припомню!.. А Меллеховичем я назвался, чтоб его преследований избегнуть. Но теперь, хотя давно мог в Крым сбежать, второй своей отчизне служу, живота не жалея, стало быть, ничей я, а вернее, гетманов. Мой отец ханам сродни, в Крыму меня богатства ждали и роскошь, но я, не боясь унижений, здесь остался, потому что люблю эту отчизну, и пана гетмана люблю, и тех, кто меня никогда презрением не унизил.
При этих словах он поклонился Володыёвскому, поклонился Басе - так низко, что едва не коснулся головою ее колен, - а больше ни на кого не взглянул и, взяв под мышку саблю, вышел.
С минуту еще продолжалось молчание; первым его нарушил Заглоба:
- Ха! Где пан Снитко? Говорил я, что Азья этот волком смотрит, а он и есть волчий сын!
- Он сын льва! - возразил ему Володыёвский. - И кто знает, не пошел ли в отца!
- Тысяча чертей! А ваши милости заметили, как у него зубы сверкали в точности как у старого Тугай-бея, когда тот в ярость впадал! - сказал Мушальский. - Я б его по одному этому узнал - папашу мне не раз случалось видеть.
- Но уж не столько, сколько мне! - вставил Заглоба.
- Теперь понятно, - отозвался пан Богуш, - почему его липеки и черемисы так уважают. Для них Тугай-беево имя свято. Боже правый! Да скажи этот человек слово, они все до единого к султану на службу перейдут. Он еще на нас их поведет!
- Этого он не сделает, - возразил Володыёвский. - Насчет любви к гетману и отчизне - не пустые слова, иначе зачем бы ему нам служить: он мог в Крым уйти и там как сыр в масле кататься. У нас-то ему ох как несладко бывало!
- Да, не сделает, - повторил Богуш. - Хотел бы, давно б уже сделал. Ничто ему не мешало.
- Больше того, - добавил Ненашинец, - теперь я верю, что он этих предателей-ротмистров обратно на сторону Речи Посполитой перетянет.
- Пан Нововейский, - спросил вдруг Заглоба, - а кабы твоей милости известно было, что это Тугай-беевич, возможно бы, ты, того... возможно б, ты так... а?
- Я б тогда вместо трехсот тысячу триста плетей приказал ему дать. Разрази меня гром, если б я поступил иначе! Странно мне, любезные судари, отчего он, будучи Тугай-беевым отродьем, в Крым не сбежал. Разве что сам узнал недавно, а у меня еще ни сном ни духом не ведал. Странно, доложу я вам, странно; не верьте вы ему, бога ради! Я ж его дольше вашего знаю и одно могу сказать: сатана не столь коварен, бешеный пес не столь неистов, волк не так жесток и злобен, как этот человек. Он еще тут нам всем покажет!
- Да ты что, сударь! - воскликнул Мушальский. - Мы его в деле видели: под Кальником, под Уманью, под Брацлавом да еще в сотне сражений...
- Он своих обид не простит! Мстить будет.
- А сегодня как Азбовых головорезов отделал! Чепуху говоришь, сударь!
У Баси лицо пылало - до того ее взволновала история с Меллеховичем. А поскольку ей хотелось, чтоб и конец был достоин начала, она, толкая в бок Эву Нововейскую, шептала той на ухо:
- Эвка, а тебе он нравился? Не запирайся, скажи честно! Нравился, да? И до сих пор нравится? Ну конечно, я уверена! От меня хоть не скрывай. Кому ж еще открыться, как не мне, женщине? Он чуть ли не королевского рода! Пан гетман ему не одну, а десять бумаг на шляхетство выправит. Пан Нововейский не станет противиться. Да и Азья наверняка к тебе чувство сохранил! Уж я знаю, знаю. Не бойся! Он мне доверяет. Я его сей же час и допрошу. Как миленький все расскажет. Сильно ты его любила? И сейчас любишь?
У панны Нововейской голова кругом шла. Когда Азья впервые выказал ей сердечную склонность, она была почти еще ребенком, а потом, много лет не видя его, перестала о нем думать. В памяти ее остался пылкий подросток, то ли товарищ брата, то ли простой слуга. Но теперь перед нею предстал удалой молодец, красивый и грозный, как сокол, знаменитый наездник и офицер, притом отпрыск хоть и чужестранного, но княжеского рода. Потому и она взглянула на юного Азью другими глазами, а вид его не только ее ошеломил, но и ослепил и восхитил безмерно. В девушке пробудились воспоминания. Нельзя сказать, что в ее сердце мгновенно вспыхнула любовь к этому молодцу, но оно немедля исполнилось сладкой готовностью любить.
Бася, не добившись от Эвы толку, увела ее вместе с Зосей Боской в боковую светелку и там снова на нее насела:
- Эвка! А ну, говори быстро! Быстренько! Люб он тебе?
У Эвы ланиты пылали жарким румянцем. В жилах этой чернокосой и черноокой паненки текла горячая кровь, при всяком упоминании о любви волною ударявшая ей в лицо.
- Эвка! Любишь его? - в десятый раз повторила Бася.
- Не знаю, - после минутного колебания ответила панна Нововейская.
- Однако и <нет> не говоришь? Хо-хо! Все ясно! Не спорь! Я первая сказала Михалу, что люблю его, - и ничего! И правильно! Вы, должно быть, прежде ужасно друг друга любили! Ха! Теперь мне все понятно! Это он по тебе тосковал, оттого и ходил вечно угрюмый, как волк. Чуть не зачах солдатик! Рассказывай, что промежду вас было!
- Он мне в сенях сказал, что меня любит, - прошептала панна Нововейская.
- В сенях!.. Вот те на!.. Ну, а потом?
- Потом схватил и стал целовать, - еще тише продолжала девушка.
- Ай да Меллехович! А ты что?
- А я боялась кричать.
- Кричать боялась! Зоська! Ты слышишь?.. Когда же ваша любовь открылась?
- Отец пришел и сразу его чеканом, потом меня побил, а его приказал высечь - он две недели в лежку лежал!
Тут панна Нововейская расплакалась - отчасти от жалости к себе, а отчасти от смущения. Лазоревые глазки чувствительной Зоси Боской тоже мгновенно наполнились слезами, Бася же принялась утешать Эвку:
- Все будет хорошо, я сама об этом позабочусь! И Михала в это дело втравлю, и пана Заглобу. Уж я их уговорю, не сомневайся! У пана Заглобы ума палата, перед ним никто не устоит. Ты его не знаешь! Кончай плакать, Эвка, ужинать пора...
Меллеховича за ужином не было. Он сидел в своей горнице и подогревал на очаге горелку с медом, а подогрев, переливал в сосуд поменьше и потягивал, заедая сухарями.
Поздней уже ночью к нему пришел пан Богуш, чтобы обсудить последние новости.
Татарин усадил гостя на табурет, обитый овчиной, и, поставив перед ним полную чарку горячего напитка, спросил:
- Пан Нововейский по-прежнему во мне холопа своего видит?
- Об этом уже и речи нет, - ответил подстолий новогрудский. - Скорей бы уж пан Ненашинец мог на тебя свои права заявить, но и ему ты ненужен: сестра его либо померла, либо давно со своей судьбой смирилась. Пан Нововейский не знал, кто такой, когда наказывал за амуры с дочерью. А теперь и он точно оглоушенный ходит: отец твой хоть и много зла причинил нашей отчизне, но воитель был превосходный, да и кровь - она всегда кровь. Господи! Тебя здесь никто пальцем не тронет, покуда ты отечеству честно служишь, к тому ж у тебя кругом друзья.
- А почему бы мне не служить честно? - сказал в ответ Азья. - Отец мой громил вас, но он неверный был, а я исповедую Христову веру.
- Вот-вот! То-то и оно! Тебе уже нельзя в Крым возвращаться, разве что от веры откажешься, но тогда и вечного спасения будешь лишен, а этого никакими земными благами, никакими высокими званиями не возместить. По правде говоря, ты и пану Ненашинцу, и пану Нововейскому должен быть благодарен: первый тебя из басурманских лап вытащил, а второй воспитал в истинной вере.
На что Азья сказал:
- Знаю, что у них в долгу, и постараюсь этот долг сполна отдать. И благодетелей у меня здесь тьма, как ваша милость справедливо изволили заметить!
- Чего губы кривишь? Посчитай сам, сколькие к тебе расположены.
- Его милость пан гетман ваша милость в первую очередь; это я до смерти повторять не устану. Кто еще, не знаю...
- А здешний комендант? Думаешь, он бы тебя кому-нибудь выдал, даже не будь ты Тугай-беев сын? А она? Пани Володыёвская! Я слышал, как она о тебе за ужином говорила... Ба! Да еще до того, как Нововейский тебя узнал, она, не раздумывая, за тебя вступилась! Пан Володыёвский ради жены все сделать готов, он в ней души не чает, а она тебя любит, как сестра. Весь вечер твое имя у нее с уст не сходило...
Молодой татарин внезапно опустил голову и принялся дуть на дымящийся напиток в кружке; когда он при этом выпятил синеватые свои губы, лицо его сделалось таким татарским, что Богуш, не удержавшись, сказал:
- Черт, до чего ты сейчас на старого Тугай-бея похож - бывают же такие чудеса на свете! Я ведь отца твоего отлично знал, и у хана при дворе видывал, и на бранном поле, да и в становье его по меньшей мере раз двадцать ездил.
- Благослови господи всех, кто по справедливости живет, а обидчиков пусть мор передушит! - ответил Азья. - Здоровье гетмана!
Богуш выпил и сказал:
- Здоровья ему и долголетия! Мы его не оставим. Хоть и немного нас, зато все настоящие солдаты. Даст бог, не уступим дармоедам этим, что только и умеют в сеймиках языком молоть да обвинять пана гетмана в измене королю. Бездельники! Мы в степях денно и нощно неприятелю отпор даем, а они горшки с бигосом да с пшенной кашей за собою возят, барабанят ложками по дну. Вот какая у них работа! Пан гетман посланца за посланцем шлет, помощи для Каменца просит, пророчит, словно Кассандра падение Илиона и гибель народа Приамова, а эти и в ус не дуют, только докапываются, кто перед королем провинился.
- Вы это о чем, сударь?
- А, так! Comparationem* провел между нашим Каменцем и Троей, да ты, верно, про Трою и не слыхал. Пусть только поутихнет немного - пан гетман тебе бумагу на шляхетство выправит, головой клянусь! Времена близятся такие, что, коли ты и вправду хочешь славу стяжать, случай себя ждать не заставит.
_______________
* Сравнение (лат.).
- Либо славу стяжаю, либо глаза навеки сомкну. Вы еще обо мне услышите, как бог свят!
- А что те? Что Крычинский? Вернутся к нам? Не вернутся? Что они сейчас делают?
- В становищах своих стоят: одни в уджийской степи, другие еще дальше. Трудно им меж собой сговариваться - далеко очень. Весной всем приказано идти в Адрианополь и как можно больше провианту взять.
- Черт возьми! Это очень важно: ежели в Адрианополе большой военный congressus* соберется, быть войне. Надо немедля уведомить пана гетмана. Он и без того полагает, что войны не избежать, но это, почитай, верный знак.
_______________
* Съезд, собрание (лат.).
- Халим мне сказал, там у них поговаривают, будто и сам султан прибудет в Адрианополь.
- Боже правый! А у нас здесь войска - по пальцам перечесть. Вся надежда на каменецкую твердыню. А что Крычинский, неужто новые условия ставит?
- Не то чтоб условия - они там все претензии перечисляют. Всеобщая амнистия, возврат шляхетских прав и привилегий, каковые у них в прежние времена имелись, сохранение за ротмистрами званий - вот что им нужно. Но от султана они уже больше получили, оттого и колеблются.
- Ты что городишь? Как это султан может дать больше, нежели Речь Посполитая? В Турции absolutum dominium: что султану взбредет в голову, такие и будут законы. Да хоть бы и ныне здравствующий правитель все свои обещания сдержал, преемник его их нарушит, а захочет, и вовсе откажется выполнять. У нас же привилегия - вещь святая: кто однажды шляхтичем стал, того сам король ни в чем ущемить не может.
- Они говорят, что были шляхтичами и потому равными драгунам почитались, но старосты сплошь да рядом налагали на них разные повинности, от которых не только шляхта освобождена, но и путные бояре(*).
- Коли им гетман обещает...
- Никто из них в великодушии гетмана не сомневается и все его в душе втайне любят, но при этом так рассуждают: гетмана самого шляхта объявила изменником(*); при королевском дворе его ненавидят; конфедерация судом грозит - сумеет ли он чего добиться?
Пан Богуш почесал в затылке.
- Ну так что?
- А то, что они сами не знают, как быть.
- Неужто останутся у султана?
- Нет.
- Ба! Кто ж им прикажет возвращаться в Речь Посполитую?
- Я!
- Это как же?
- Я - сын Тугай-бея!
- Азья, милый друг! - сказал, помолчав, Богуш. - Не спорю, они могут тебя любить за то, что в твоих жилах славная Тугай-беева кровь течет, хоть они - наши татары, а Тугай-бей был нашим врагом. Это мне понятно: и у нас среди шляхты кое-кто не без гордости рассказывает, что Хмельницкий был шляхтич, притом не казацкого, а нашего, мазурского, рода... Великий был шельма, второго такого в аду не сыщешь, но воин превосходный, вот они и рады его своим считать. Такова уж человеческая натура! Однако чтоб твоя кровь давала тебе право всеми татарами командовать... нет, не вижу оснований.
Азья несколько времени сидел молча, а потом, упершись руками в колени, промолвил:
- Хорошо, пан подстолий, я скажу, почему Крычинский и другие меня слушают. Во-первых, это все простые татары, а я - князь, но еще они силу во мне чувствуют и мудрость... Вот! Ни вам, ни пану гетману того не понять..
- Какую еще силу, какую мудрость?
- Я того сказати не умiю, - ответил Азья. - Почему я к таким делам готов, за какие никто другой не посмеет взяться? Почему я о том подумал, о чем другие не задумываются?
- Что за чепуха! Ну, и о чем же ты подумал?
- О том подумал, что, дай мне пан гетман волю и право, я б не только этих ротмистров воротил, но и половину орды под его начало привел. Мало разве пустует земель на Украине и в Диком Поле? Пусть только гетман объявит, что всякий татарин, который придет в Речь Посполитую, получит шляхетство, не будет преследуем за свою веру и в собственных хоругвях сможет служить, что будет у татар свой гетман, как у казаков, - голову даю, на Украине вскоре свободного клочка земли не останется. Липеки придут и черемисы, из Добруджи придут и Белгорода, из Крыма - и стада пригонят, и жен с детьми на арбах привезут. Напрасно качаете головой, ваша милость, придут! Как пришли в былые времена те, что потом веками верно служили Речи Посполитой. В Крыму, да и везде, их хан и мурзы утесняют, а здесь они шляхтою станут, сабли прицепят, собственный гетман будет их в походы водить. Клянусь, придут - они там от голода умрут. А когда по улусам слух полетит, что я от имени пана гетмана их зову, что Тугай-беев сын их зовет, - тысячами повалят.
Богуш схватился за голову:
- О господи, Азья! Откуда у тебя такие мысли? Что тогда будет?!
- Будет на Украине татарский народ, как сейчас казацкий! Казакам вы позволили гетмана иметь - почему бы и нам не позволить? Твоя милость спрашивает, что будет? Второго Хмельницкого не будет, потому что мы тотчас казакам наступим на глотку; бунтов крестьянских не будет, резни, погромов; и Дорошенко головы не посмеет поднять: пусть только попробует, я первый его на аркане гетману под ноги приволоку. А вздумает турецкая рать на нас пойти, мы и султана побьем; хан затеет набег - и хана. Не так разве поступали в прежние времена липеки и черемисы, хотя оставались верными Магомету? Отчего нам поступать иначе, нам, татарам Речи Посполитой; нам, шляхте!.. А теперь посчитайте, ваша милость: на Украине спокойно, казаки в крепкой узде, от турка - заслон, войска на несколько десятков тысяч больше... Вот о чем я подумал! Вот что мне в голову пришло, вот почему меня Крычинский, Адурович, Моравский, Творовский слушают, вот почему, когда я кликну клич, половина Крыма ринется в эти степи!
Пан Богуш речами Азьи был так поражен и подавлен, как если бы стены комнаты, в которой они сидели, внезапно раздвинулись и глазам представились новые, неведомые края.
Долгое время он слова не мог вымолвить и только глядел на молодого татарина, а тот расхаживал большими шагами по горнице и наконец произнес:
- Без меня такому не бывать: я сын Тугай-бея, а от Днепра до Дуная нет среди татар имени громче. - И, помолчав минуту, добавил: - Что мне Крычинский, Творовский и прочие! Не о них речь и не о нескольких тысячах липеков и черемисов, а обо всей Речи Посполитой. Говорят, весной начнется большая война с могучей султанской ратью, но вы только дайте мне волю: я такого варева с татарами наварю - сам султан обожжется.
- Господи! Да кто ты, Азья?
Тот поднял голову:
- Будущий татарский гетман!
Отблеск огня, упавший в эту минуту на говорившего, осветил его лицо жестокое, но прекрасное, и Богушу почудилось, перед ним стоит иной человек, - такую величественность и гордость излучал весь облик молодого татарина. И почувствовал пан Богуш, что Азья говорит правду. Если б подобный гетманский призыв был обнародован, липеки и черемисы несомненно бы все возвратились, да и многие из диких татар потянулись бы за ними. Старый шляхтич превосходно знал Крым, где дважды побывал невольником и куда потом, будучи выкуплен, ездил посланником гетмана; ему знаком был бахчисарайский двор, известны нравы ордынцев, стоящих в степях между Доном и Добруджей; он знал, что зимой множество улусов вымирает от голода, знал, что мурзам надоело сносить деспотизм и лихоимство ханских баскаков, что в самом Крыму часто вспыхивают смуты, - и ему сразу стало ясно: плодородные земли и шляхетские привилегии не могут не прельстить тех, кому в нынешних обиталищах плохо, тесно или неспокойно.