Страница:
Тизенгауз ушел, вздыхая, и в тот же день в величайшей тайне стал готовиться к отъезду. Даже вельможи, которые должны были сопровождать короля, не все были предупреждены о времени выезда. Слугам только было велено держать коней наготове, так как в самое ближайшее время придется ехать с господами в Рацибор.
Весь следующий день король нигде не показывался, даже в костеле не был, у себя в покое он до самой ночи ниц лежал, постился и молил царя царей о помощи не себе, но Речи Посполитой.
Мария Людвика вместе со своими придворными дамами тоже творила молитвы.
Ночь укрепила силы усталых, и когда еще затемно колокол глоговского костела заблаговестил к утрене, пробил час разлуки.
ГЛАВА XXIII
Весь следующий день король нигде не показывался, даже в костеле не был, у себя в покое он до самой ночи ниц лежал, постился и молил царя царей о помощи не себе, но Речи Посполитой.
Мария Людвика вместе со своими придворными дамами тоже творила молитвы.
Ночь укрепила силы усталых, и когда еще затемно колокол глоговского костела заблаговестил к утрене, пробил час разлуки.
ГЛАВА XXIII
Отряд миновал Рацибор, покормив только там лошадей. Никто не узнал короля, никто не обратил особого внимания на отряд, общее любопытство было привлечено к проехавшим недавно драгунам, среди которых, по слухам, находился польский монарх.
А меж тем в отряде было около полусотни сабель, так как короля сопровождали сановники, и одних епископов было пять человек, в том числе сам нунций, не побоявшийся разделить с королем тяжести опасного путешествия. Впрочем, в пределах Священной Римской империи дорога никакой опасности не представляла. В Одерберге, недалеко от впадения Ольши в Одру, отряд вступил в пределы Моравии.
День был хмурый, мело так, что в двух десятках шагов нельзя было различить дорогу. Но король был весел и полон надежд, так как имел знамение, которое все сочли за самый добрый знак и тогдашние историки не преминули отметить в своих хрониках. В ту самую минуту, когда король выезжал из Глоговы, перед конем его появилась белая-белая птица и стала виться над головой короля, то уносясь в вышину, то с веселым щебетом и чириканьем падая вниз. Все вспомнили, что такая же птица, но только черная, носилась над королем, когда в свое время он уходил из Варшавы от шведов.
Эта белая пташка была схожа с ласточкой, что еще больше всех удивило, ибо стояла глубокая зима и ласточки не думали еще о прилете. Но все обрадовались, а король в первые дни только и говорил, что об этой пташке, суля себе самое счастливое будущее. В самом начале пути обнаружилось, какой разумный совет дал Кмициц, предложив ехать отдельно от драгун.
В Моравии повсюду рассказывали о недавнем проезде польского короля. Многие твердили, что видели его собственными глазами, в полном вооружении, с мечом в руке и короной на голове. Всевозможные слухи ходили уже и о войске, которое вел он с собой, и число драгун выросло до сказочных размеров. Нашлись такие, что видели чуть не десять тысяч и конца не могли дождаться проходившим мимо шеренгам, коням, людям, знаменам и значкам.
— В пути их, наверно, встретят шведы, — толковали они, — но справится ли враг с такой силой, это как сказать.
— Ну что? — говорил король Тизенгаузу. — Не прав ли был Бабинич?
— Мы еще не дошли до Любовли, государь, — отвечал молодой магнат.
Бабинич был доволен собой и путешествием. Вместе с троими Кемличами он держался обычно впереди королевской свиты, высматривая дорогу, порой же ехал вместе со всеми и развлекал короля рассказами об осаде Ченстоховы, которых Ян Казимир не мог наслушаться. Час от часу больше нравился королю развеселый этот и удалой молодец, похожий на молодого орлика. Время король проводил в молитве, набожных размышлениях о вечной жизни, разговорах о будущей войне и о помощи, которой ждали от цесаря, а то смотрел на рыцарские забавы, которыми воины, сопровождавшие его, старались коротать долгие часы пути. Натура у Яна Казимира была такая, что он легко переходил от строгости к шутке, от тяжких трудов к забавам, и уж если на него находило, веселился напропалую, точно никакие заботы, никакие невзгоды не сокрушали его никогда.
Воины соревновались, кто в чем был искусен: молодые Кемличи, Косьма и Дамиан, потешали короля своей неуклюжестью и великанским ростом да тем, что подковы гнули, как тростинки; за каждую подкову он приказывал давать им по талеру, хоть и пуст был королевский кошелек, ибо все деньги, даже драгоценности и «вено» королевы пошли на войско.
Пан Анджей метал тяжелый топорик; подкинув его так высоко, что он был едва виден, подлетал на своем коне и на лету хватал за рукоять. Король даже в ладоши хлопал.
— Видал я, — говорил он, — как пан Слушка, свояк подканцлера, топорик мечет, но куда ему, он и наполовину этой высоты не метнет.
— У нас в Литве это в обычае, — говорил пан Анджей, — а когда упражняешься сызмальства, так откуда и ловкость берется.
— А откуда у тебя этот рубец через всю щеку? — спросил однажды король, показывая Кмицицу на шрам. — Ишь как тебя саблей полоснули.
— Не от сабли это, а от пули, государь. Стреляли в меня, приставя дуло к самому лицу.
— Враг или свой?
— Свой, но враг, и я еще с ним поквитаюсь; но покуда мы с ним не квиты, не годится мне толковать об этом.
— Так ты лют?
— Не лют я вовсе, государь, ведь вот на голове у меня побольше дыра от сабли, чуть душа из меня вон через нее не вышла; но полоснул меня человек достойный, и не держу я на него обиды.
С этими словами Кмициц снял шапку и показал королю глубокий рубец с заметными беловатыми краями.
— Не стыжусь я этой раны, — сказал он, — потому рубака меня полоснул, что другого такого не сыщешь во всей Речи Посполитой.
— Что же это за рубака такой?
— Пан Володыёвский.
— Господи, да ведь я же его знаю! Он под Збаражем чудеса творил. А потом я был на свадьбе его товарища, Скшетуского, что первый привез мне вести из Збаража. Славные это рыцари. С ними еще один был, так того все войско славило как величайшего из рыцарей. Толстый такой шляхтич, а уж шутник, мы на свадьбе прямо катались со смеху.
— Это пан Заглоба, — сказал Кмициц. — Помню! Он не только храбрец, но и на уловки куда как хитер.
— Что они теперь поделывают, не знаешь?
— Володыёвский у князя виленского воеводы над драгунами начальствовал.
Король нахмурился
— И вместе с князем воеводой служит теперь шведам?
— Он? Шведам? У пана Сапеги он. Я сам видел, как после измены князя воеводы он бросил к его ногам булаву.
— О, доблестный это воитель! — воскликнул король. — От пана Сапеги были у нас вести из Тыкоцина, он осадил там князя воеводу. Дай бог ему счастья! Когда бы все были на него похожи, шведы уже пожелели бы о своем предприятии
Тизенгауз, который слышал весь разговор, неожиданно спросил:
— Так ты, пан, был в Кейданах у Радзивилла?
Кмициц смутился и стал подкидывать свой топорик.
— Был.
— Да оставь ты свой топорик, — продолжал Тизенгауз. — Что же ты поделывал при княжеском дворе?
— Гостем был, — нетерпеливо ответил Кмициц, — и хлеб княжеский ел, покуда не опротивел он мне после измены.
— А почему же ты вместе с другими достойными воителями не ушел к пану Сапеге?
— Обет я дал в Ченстохову отправиться. Ты меня скорее поймешь, коль скажу я тебе, что нашу Острую Браму московиты захватили.
Тизенгауз покачал головой и губами почмокал, так что король обратил наконец на это внимание и испытующе посмотрел на Кмицица.
Потеряв терпение, тот повернулся к Тизенгаузу и сказал:
— Милостивый пан! Почему я у тебя не выпытываю, где ты был и что делал?
— А ты спроси, — ответил Тизенгауз. — Мне скрывать нечего.
— Да и я не перед судом стою, а коль придется когда-нибудь стать, так не ты будешь моим судьею. Оставь меня в покое, а то как бы у меня терпенье не лопнуло.
С этими словами он так стремительно метнул свой топорик, что тот едва виден стал в вышине; король поднял глаза, следя его полет, и в эту минуту ни о чем не думал, кроме одного, — схватит Бабинич на лету топорик или не схватит.
Бабинич вздыбил коня, подскакал и схватил.
Но Тизенгауз в тот же вечер сказал королю:
— Государь, все меньше и меньше нравится мне этот шляхтич.
— А мне все больше и больше! — надул губы король.
— Слыхал я нынче, как один из его слуг назвал его полковником, он только грозно на него поглядел и мигом утихомирил. Что-то тут неладно!
— И мне порой сдается, что не хочет он всего рассказывать, — заметил король, — но его это дело.
— Нет, государь! — с жаром воскликнул Тизенгауз. — Не его это дело, а наше, всей Речи Посполитой! Ведь если он предатель и погибель готовит тебе или неволю, то вместе с тобою погибнут все те, что поднимают сейчас оружие на врага, погибнет вся Речь Посполитая, которую ты один можешь спасти.
— Так я его завтра сам спрошу.
— Дай бог, чтобы был я лжепророком, но ничего хорошего не читаю я в его глазах. Уж очень он проворен, уж очень смел и решителен, а такие люди на все могут отважиться.
Король огорчился.
На следующий день, когда отряд тронулся в путь, он поманил к себе Кмицица.
— Где ты был полковником? — спросил он внезапно.
На минуту воцарилось молчание.
Кмициц боролся с самим собою: он горел желанием соскочить с коня, упасть королю в ноги и, открыв ему всю правду, раз навсегда сбросить со своих плеч бремя, которое он влачил.
Но он снова с ужасом подумал о том, какое страшное впечатление может произвести его имя, особенно после письма князя Богуслава Радзивилла.
Как же он, когда-то правая рука виленского воеводы, он, помогший князю сохранить на своей стороне перевес и разбить непокорные хоругви, он, соучастник измены, заподозренный и обвиненный к тому же в самом страшном злодеянии — в покушении на свободу монарха, — сможет теперь убедить короля, епископов и сенаторов, что он раскаялся, что он переродился, что он кровью искупил свою вину. Чем сможет он доказать, что чисты его помыслы, какие доводы приведет, кроме голых слов?
Преследуют его старые грехи неотступно и неумолимо, как разъяренные псы в чаще преследуют зверя!
Он решил обо всем умолчать.
Но невыносимо мерзко и гадко было ему изворачиваться и лгать. Разве мог он отводить глаза своему государю, которого любил всем сердцем, разве мог он обманывать его всякими баснями?
— Всемилостивейший король! — заговорил он после долгого молчания. — Придет время, и, может статься, недолго уж осталось ждать, когда, как ксендзу на исповеди, смогу я открыть тебе всю свою душу. Хочу я, чтоб не голые слова, но дела за меня свидетельствовали, за искренность моих помыслов, за верность мою тебе и любовь. Грешил я, государь, грешил против тебя и отчизны, но мало еще сделал я, чтобы вину свою искупить, и ищу потому такой службы, чтобы легче мне было исправиться. Да и то сказать, кто без греха? Сыщется ли во всей Речи Посполитой хоть один такой, кому не надо бить себя в грудь? Может статься, больше прочих я провинился, но ведь и опомнился раньше. Ни о чем не спрашивай меня, государь, покуда на нынешней службе меня не испытаешь, не спрашивай, ибо ничего не могу я сказать тебе, дабы не закрыть себе пути к спасению; но бог свидетель и пресвятая дева, владычица наша, что не солгал я, когда говорил тебе, что последнюю каплю крови готов отдать за тебя! — Увлажнились тут слезами глаза пана Анджея, и такая неподдельная скорбь изобразилась на его лице, что оно само было лучшей защитой ему, чем слова. — Видит бог мои помыслы, — продолжал он, — и на суде мне их зачтет. Но коль не веришь ты мне, государь, прогони меня прочь, удалиться вели. Я поодаль поеду вслед за тобой, дабы в трудную минуту явиться, пусть даже без зова, и голову сложить за тебя. И тогда, государь, ты поверишь, что не изменник я, но один из тех слуг, каких немного у тебя даже среди тех, кто на других возводит подозрения.
— Я и сегодня верю тебе, — промолвил король. — Оставайся по-прежнему при нашей особе, не измена говорит твоими устами.
— Спасибо тебе, государь! — сказал Кмициц.
И, придержав коня, вмешался в последние ряды свиты.
Но не одному королю рассказал Тизенгауз о своих подозрениях, и все косо стали поглядывать на Кмицица. Громкий разговор смолкал при его приближении, люди начинали шептаться. Они следили за каждым его движением, взвешивали каждое его слово. Заметил это пан Анджей, и худо стало ему среди них.
Даже король хоть и не отказал ему в доверии, но не глядел уже на него так приветливо, как прежде. Приуныл молодой рыцарь, помрачнел, горькая обида камнем легла на сердце. Привык он в первых рядах красоваться на своем коне, а теперь тащился позади, в сотне шагов, понуря голову и предавшись мрачным мыслям.
Но вот перед всадниками забелели наконец Карпаты. Снег лежал на их склонах, тяжелые громады туч клубились в вершинах, а когда выдавался ясный вечер, горы на закате одевались в пурпур, и глаза слепил нестерпимый блеск, пока во мраке, окутывавшем весь мир, не гасли зори. Глядел Кмициц на эти чудеса природы, которых доселе отроду не видывал, и хоть очень был огорчен, забывал от восторга о своих огорчениях.
С каждым днем все выше и могучей становились горы-исполины. Королевская свита доехала наконец до них и углубилась в ущелья, которые, словно врата, неожиданно открылись перед нею.
— Граница, должно быть, уже недалеко, — с волнением произнес король.
В эту минуту показалась телега, запряженная одной лошадью, которой правил крестьянин. Королевские люди тотчас его остановили.
— Что, мужичок, — спросил Тизенгауз, — мы уже в Польше?
— Вон за той скалою да за речкою цесарская граница, а вы уже на королевской земле.
— Как проехать нам в Живец?
— Прямо езжайте, там дорога будет.
И горец хлестнул лошаденку. Тизенгауз подскакал к стоявшей неподалеку свите.
— Государь, — воскликнул он в восторге, — ты уже inter regna, ибо от этой речушки начинаются твои владения!
Король ничего не ответил, только движением руки велел подержать коня, сам спешился и бросился на колени, воздев руки и устремив к небу глаза.
Видя это, спешились все остальные и последовали его примеру, а король-изгнанник пал ниц на снегу и стал целовать свою землю, такую любимую, такую неблагодарною, что в минуту невзгоды отказала ему в крове, так что негде ему было приклонить королевскую главу.
Тишина наступила, и лишь вздохи смущали ее.
Вечер был морозный и ясный, пламенели горы и вершины ближних елей; потом они полиловели, и лишь дорога, на которой лежал ниц король, все еще переливалась красками, будто лента алая и золотистая, и блеск струился на короля, епископов и вельмож.
Но вот ветер поднялся на вершинах гор и, неся на крыльях снежные искры, слетел в долину. Ближние ели стали клонить заснеженные свои верхушки и кланяться своему господину и зашумели громко и радостно, словно старую песню запели: «Здравствуй, здравствуй, государь наш милый!»
Тьма уже разлилась в воздухе, когда королевская свита тронулась дальше. За ущельем открылась широкая долина, терявшаяся вдали. Отблески потухали кругом, лишь в одном месте небо все еще алело.
Король начал читать «Ave Maria»[22], прочие усердно повторяли за ним слова молитвы.
Родная земля, которую они давно не видали, горы, которые окутывала ночь, гаснущие зори, молитва — все это настроило сердца и умы на торжественный лад, и, кончив молиться, в молчании продолжали свой путь король, вельможи и рыцари.
Затем ночь спустилась, только на востоке все больше рдело небо.
— Поедем на эти зори, — молвил король, — странно мне только, что они все еще горят.
Но тут подскакал Кмициц.
— Государь, это пожар! — крикнул он.
Все остановились.
— Как пожар? — удивился король. — А мне сдается, это заря!
— Пожар, пожар! Я не ошибся! — кричал Кмициц.
Уж он-то и впрямь был с этим знаком лучше всех спутников короля.
Сомнений больше не было, над мнимой зарею, то светлея, то снова темнея, поднималась, клубясь, багровая туча.
— Да не Живец ли это горит? — воскликнул король. — Враг, может, бесчинствует там!
Не успел он кончить, как послышались голоса, и в темноте перед свитой замаячило человек двадцать всадников.
— Стой! Стой! — закричал Тизенгауз.
Те остановились, не зная, что делать.
— Люди! Кто вы такие? — спросили из свиты.
— Свои мы! — раздались голоса. — Свои! Из Живца ноги уносим! Живец шведы жгут, людей убивают!
— Да постойте же, ради бога! Что вы это толкуете? Откуда они там взялись?
— Нашего короля они подстерегали. Тьма их, тьма! Храни его бог и пресвятая дева!
Тизенгауз на минуту совсем потерял голову.
— Вот что значит ехать с небольшим отрядом! — крикнул он Кмицицу. — Чтоб тебя бог убил за твой совет!
Но Ян Казимир начал сам расспрашивать беглецов.
— Где же король? — спросил он у них.
— Король в горы ушел с большим войском, два дня назад проезжал он Живец, ну они его и настигли, — где-то там, под Сухой, бой был. Не знаем мы, захватили они короля, нет ли, но только сегодня под вечер воротились в Живец и жгут, убивают!
— Езжайте, люди, с богом! — сказал Ян Казимир.
Беглецы торопливо миновали свиту.
— Вот что ожидало нас, когда бы мы поехали вместе с драгунами! — воскликнул Кмициц.
— Государь! — обратился к королю епископ Гембицкий. — Впереди враг! Что делать?
Все окружили короля, словно своими телами хотели защитить его от внезапной опасности; но он все глядел на зарево, которое отражалось в его глазах, и молчал; никто не порывался заговорить первым, так трудно было что-нибудь посоветовать.
— Когда покидал я отчизну, светило мне зарево, — промолвил наконец Ян Казимир, — воротился — другое светит…
И снова воцарилось молчание, только было оно еще дольше.
— Кто может дать совет? — спросил наконец епископ Гембицкий.
Тут раздался голос Тизенгауза, звучавший горькой насмешкой:
— Пусть же тот даст теперь совет, кто не задумался подвергнуть опасности особу короля, кто уговаривал его ехать без охраны!
В эту минуту из круга выехал всадник, это был Кмициц.
— Ну, что ж! — сказал он.
И, привстав в стременах, повернулся к стоявшей неподалеку челяди и крикнул:
— Кемличи, за мной!
И пустил коня вскачь, а за ним во весь дух понеслись три всадника.
Крик отчаяния вырвался из груди Тизенгауза.
— Это заговор! — сказал он. — Изменники дадут знать врагу! Спасайся, государь, покуда есть еще время, ибо шведы скоро закроют выход из ущелья! Спасайся, государь! Назад! Назад!
Но Ян Казимир потерял терпение, глаза его сверкнули, он выхватил внезапно шпагу из ножен и крикнул:
— Уйти еще раз со своей земли, да боже упаси! Будь что будет, с меня довольно!
И он вздыбил шпорами коня, чтобы тронуться вперед; но сам нунций схватил коня за узду.
— Государь, — сказал он сурово, — судьбы отчизны и католической церкви в твоих руках, и не волен ты подвергать себя опасности.
— Не волен! — повторили епископы.
— Клянусь богом, не ворочусь я в Силезию! — ответил Ян Казимир.
— Государь! Выслушай просьбу твоих подданных! — сложил с мольбою руки сандомирский каштелян. — Коль не хочешь ты воротиться в цесарские земли, так хоть отсюда надо уйти, проехать к венгерской границе или вернуться назад, чтобы нам не перерезали путь. У выхода из ущелья мы и подождем. Придет враг, одна тогда надежда на коней останется, но хоть не запрет он нас, как в мышеловке.
— Что ж, быть по-вашему! — смягчился король. — Не презираю я разумного совета, но по чужим землям скитаться больше не стану. Коли там нельзя будет пробиться, пробьемся в другом месте. И потом, я все-таки думаю, что зря вы пугаетесь. Коль скоро шведы искали нас среди драгун, как рассказывали эти люди из Живца, стало быть, не знают они о нас, и никакой измены, никакого заговора не было. Поймите же это, ведь вы люди опытные. Не стали бы шведы трогать драгун, выстрела бы по ним не дали, когда бы им донесли, что мы едем вслед за драгунами. Успокойтесь же! Бабинич разведать поехал со своими людьми и, наверно, скоро воротится.
С этими словами король повернул коня назад, к ущелью, за ним последовали его спутники. Они остановились там, где проезжий горец показал им границу.
Прошло четверть часа, полчаса, час.
— Вы замечаете, — промолвил вдруг ленчицкий воевода, — что зарево становится меньше?
— Гаснет, гаснет на глазах, — раздались голоса.
— Это добрый знак, — заметил король.
— Возьму я человек двадцать и проеду вперед, — сказал Тизенгауз. — Мы остановимся в полуверсте от того места, где стояли, и, коль шведы станут подступать, будем задерживать их, покуда костьми не ляжем. У вас хоть будет время подумать о том, как спасти его величество.
— Оставайся со всеми! — приказал король. — Я запрещаю тебе ехать!
— Государь, велишь потом расстрелять меня за ослушание, а сейчас я поеду, ведь в опасности твоя жизнь!
И, кликнув десятка два надежных солдат, он тронулся с ними вперед.
Они остановились у выхода в долину и стояли тихо, держа наготове ружья и прислушиваясь к малейшему шороху.
Долго ждали они в молчании, наконец до слуха их долетел скрип снега под копытами лошадей.
— Едут! — шепнул один из солдат.
— Не отряд что вовсе, лошадей, слышь, немного, — подхватил другой. Пан Бабинич едет!
Между тем всадники приблизились в темноте, они были уже в нескольких десятках шагов.
— Кто там? — крикнул Тизенгауз.
— Свои! Не стрелять! — раздался голос Кмицица.
В ту же минуту он появился перед Тизенгаузом и, не узнав его в темноте, спросил:
— Где же король?
— Там, позади, у входа в ущелье! — ответил, успокоившись, Тизенгауз.
— Кто это говорит? Не разгляжу впотьмах.
— Тизенгауз! А что это за штука большая такая перед седлом у тебя?
С этими словами он показал Кмицицу на темный предмет, переброшенный через седло.
Но пан Анджей ничего не ответил, проехал мимо. Доскакав до королевской свиты, он узнал короля, так как у входа в ущелье было гораздо светлей.
— Государь! — крикнул он. — Путь свободен!
— Шведов уже нет в Живце?
— Они отошли к Вадовицам. Это был отряд немецких наемников. Да вот один из них тут у меня, допроси его сам, государь!
И пан Анджей неожиданно с такой силой швырнул наземь переброшенный через седло предмет, что стон пошел в ночной темноте.
— Что это? — удивился король.
— Это? Рейтар!
— Господи! Да ты и языка привез? Как же ты его добыл? Рассказывай!
— Государь! Когда ночью волк крадется за отарой овец, одну овцу ему легко унести. Да сказать по правде, не впервой это мне.
Король руками развел.
— Вот это солдат так солдат! Нет, вы только подумайте! Да с такими слугами я могу хоть в самую гущу шведов ехать!
Тем временем все окружили рейтара, который не поднимался с земли.
— Допроси его, государь, — не без кичливости сказал Кмициц. — Хоть не знаю я, сможет ли он отвечать, придушили мы его немного, да и попытать тут его нечем.
— Влейте ему горелки в глотку, — приказал король.
Это лекарство лучше всякого огня помогло, рейтар мигом пришел в себя и обрел дар речи. Прижав ему к горлу острие рапиры, Кмициц велел говорить чистую правду.
Пленник показал, что он состоит в полку полковника Ирлегорна, что они узнали о проезде короля и напали на драгун под Сухой, но, получив сокрушительный отпор, вынуждены были отступить в Живец, а уж оттуда, согласно полученному приказу, направились на Вадовицы и Краков.
— А в горах нет других шведских отрядов? — спрашивал по-немецки Кмициц, сильнее прижимая острие к горлу рейтара.
— Может, и есть, — прерывистым голосом отвечал рейтар. — Генерал Дуглас разослал повсюду разъезды, но все они отступают, на них в ущельях нападают мужики.
— А под Живцем вы одни были?
— Одни.
— И вы знаете, что польский король уже проехал?
— Он проехал с теми драгунами, что столкнулись с нами в Сухой. Мы его видали.
— Почему же вы его не преследовали?
— Горцев боялись.
Кмициц обратился к королю на польском языке:
— Государь, путь свободен, да и ночлег в Живце найдется, шведы сожгли только часть домов.
Но Тизенгауз, человек недоверчивый, вот что говорил в это время войницкому каштеляну:
— Либо великий он воитель с сердцем чистым, как золото, либо коварнейший изменник. Ведь с этим языком, вельможный пан, может статься, все одно притворство, начавши с того, что достал он будто бы его, и кончая этим допросом. А что, если все это подстроено? Что, если шведы притаились в Живце? Что, если король поедет туда и попадет в западню?
— Оно бы лучше проверить, — промолвил войницкий каштелян.
Тизенгауз повернулся к королю и громко сказал:
— Позволь мне, государь, сперва съездить в Живец и проверить, правду ли говорят пан Бабинич и этот немец
— Ну, что ж! Позволь ему съездить, государь! — воскликнул Кмициц.
— Поезжай, — приказал король, — но мы тоже потихоньку тронемся, а то холодно.
Тизенгауз помчался во весь опор, а королевская свита стала медленно подвигаться за ним. Король повеселел, снова был в хорошем расположении духа и через некоторое время сказал Кмицицу:
— С тобой, как с соколом, можно на шведов охотиться, бьешь на лету!
— Так оно и было, — ответил пан Анджей. — Коль пожелаешь, государь, поохотиться, сокол всегда готов.
— Расскажи, как ты его достал?
— Пустое это дело, государь! В походе человек двадцать всегда плетется в хвосте, а этот отстал на добрую сотню шагов. Подъехал я поближе, а он думал, это свой, не поостерегся, ну, ахнуть не успел, как я его схватил, зажавши рот, чтоб не кричал.
— Ты говорил, не впервой тебе это. Неужто и раньше случалось?
А меж тем в отряде было около полусотни сабель, так как короля сопровождали сановники, и одних епископов было пять человек, в том числе сам нунций, не побоявшийся разделить с королем тяжести опасного путешествия. Впрочем, в пределах Священной Римской империи дорога никакой опасности не представляла. В Одерберге, недалеко от впадения Ольши в Одру, отряд вступил в пределы Моравии.
День был хмурый, мело так, что в двух десятках шагов нельзя было различить дорогу. Но король был весел и полон надежд, так как имел знамение, которое все сочли за самый добрый знак и тогдашние историки не преминули отметить в своих хрониках. В ту самую минуту, когда король выезжал из Глоговы, перед конем его появилась белая-белая птица и стала виться над головой короля, то уносясь в вышину, то с веселым щебетом и чириканьем падая вниз. Все вспомнили, что такая же птица, но только черная, носилась над королем, когда в свое время он уходил из Варшавы от шведов.
Эта белая пташка была схожа с ласточкой, что еще больше всех удивило, ибо стояла глубокая зима и ласточки не думали еще о прилете. Но все обрадовались, а король в первые дни только и говорил, что об этой пташке, суля себе самое счастливое будущее. В самом начале пути обнаружилось, какой разумный совет дал Кмициц, предложив ехать отдельно от драгун.
В Моравии повсюду рассказывали о недавнем проезде польского короля. Многие твердили, что видели его собственными глазами, в полном вооружении, с мечом в руке и короной на голове. Всевозможные слухи ходили уже и о войске, которое вел он с собой, и число драгун выросло до сказочных размеров. Нашлись такие, что видели чуть не десять тысяч и конца не могли дождаться проходившим мимо шеренгам, коням, людям, знаменам и значкам.
— В пути их, наверно, встретят шведы, — толковали они, — но справится ли враг с такой силой, это как сказать.
— Ну что? — говорил король Тизенгаузу. — Не прав ли был Бабинич?
— Мы еще не дошли до Любовли, государь, — отвечал молодой магнат.
Бабинич был доволен собой и путешествием. Вместе с троими Кемличами он держался обычно впереди королевской свиты, высматривая дорогу, порой же ехал вместе со всеми и развлекал короля рассказами об осаде Ченстоховы, которых Ян Казимир не мог наслушаться. Час от часу больше нравился королю развеселый этот и удалой молодец, похожий на молодого орлика. Время король проводил в молитве, набожных размышлениях о вечной жизни, разговорах о будущей войне и о помощи, которой ждали от цесаря, а то смотрел на рыцарские забавы, которыми воины, сопровождавшие его, старались коротать долгие часы пути. Натура у Яна Казимира была такая, что он легко переходил от строгости к шутке, от тяжких трудов к забавам, и уж если на него находило, веселился напропалую, точно никакие заботы, никакие невзгоды не сокрушали его никогда.
Воины соревновались, кто в чем был искусен: молодые Кемличи, Косьма и Дамиан, потешали короля своей неуклюжестью и великанским ростом да тем, что подковы гнули, как тростинки; за каждую подкову он приказывал давать им по талеру, хоть и пуст был королевский кошелек, ибо все деньги, даже драгоценности и «вено» королевы пошли на войско.
Пан Анджей метал тяжелый топорик; подкинув его так высоко, что он был едва виден, подлетал на своем коне и на лету хватал за рукоять. Король даже в ладоши хлопал.
— Видал я, — говорил он, — как пан Слушка, свояк подканцлера, топорик мечет, но куда ему, он и наполовину этой высоты не метнет.
— У нас в Литве это в обычае, — говорил пан Анджей, — а когда упражняешься сызмальства, так откуда и ловкость берется.
— А откуда у тебя этот рубец через всю щеку? — спросил однажды король, показывая Кмицицу на шрам. — Ишь как тебя саблей полоснули.
— Не от сабли это, а от пули, государь. Стреляли в меня, приставя дуло к самому лицу.
— Враг или свой?
— Свой, но враг, и я еще с ним поквитаюсь; но покуда мы с ним не квиты, не годится мне толковать об этом.
— Так ты лют?
— Не лют я вовсе, государь, ведь вот на голове у меня побольше дыра от сабли, чуть душа из меня вон через нее не вышла; но полоснул меня человек достойный, и не держу я на него обиды.
С этими словами Кмициц снял шапку и показал королю глубокий рубец с заметными беловатыми краями.
— Не стыжусь я этой раны, — сказал он, — потому рубака меня полоснул, что другого такого не сыщешь во всей Речи Посполитой.
— Что же это за рубака такой?
— Пан Володыёвский.
— Господи, да ведь я же его знаю! Он под Збаражем чудеса творил. А потом я был на свадьбе его товарища, Скшетуского, что первый привез мне вести из Збаража. Славные это рыцари. С ними еще один был, так того все войско славило как величайшего из рыцарей. Толстый такой шляхтич, а уж шутник, мы на свадьбе прямо катались со смеху.
— Это пан Заглоба, — сказал Кмициц. — Помню! Он не только храбрец, но и на уловки куда как хитер.
— Что они теперь поделывают, не знаешь?
— Володыёвский у князя виленского воеводы над драгунами начальствовал.
Король нахмурился
— И вместе с князем воеводой служит теперь шведам?
— Он? Шведам? У пана Сапеги он. Я сам видел, как после измены князя воеводы он бросил к его ногам булаву.
— О, доблестный это воитель! — воскликнул король. — От пана Сапеги были у нас вести из Тыкоцина, он осадил там князя воеводу. Дай бог ему счастья! Когда бы все были на него похожи, шведы уже пожелели бы о своем предприятии
Тизенгауз, который слышал весь разговор, неожиданно спросил:
— Так ты, пан, был в Кейданах у Радзивилла?
Кмициц смутился и стал подкидывать свой топорик.
— Был.
— Да оставь ты свой топорик, — продолжал Тизенгауз. — Что же ты поделывал при княжеском дворе?
— Гостем был, — нетерпеливо ответил Кмициц, — и хлеб княжеский ел, покуда не опротивел он мне после измены.
— А почему же ты вместе с другими достойными воителями не ушел к пану Сапеге?
— Обет я дал в Ченстохову отправиться. Ты меня скорее поймешь, коль скажу я тебе, что нашу Острую Браму московиты захватили.
Тизенгауз покачал головой и губами почмокал, так что король обратил наконец на это внимание и испытующе посмотрел на Кмицица.
Потеряв терпение, тот повернулся к Тизенгаузу и сказал:
— Милостивый пан! Почему я у тебя не выпытываю, где ты был и что делал?
— А ты спроси, — ответил Тизенгауз. — Мне скрывать нечего.
— Да и я не перед судом стою, а коль придется когда-нибудь стать, так не ты будешь моим судьею. Оставь меня в покое, а то как бы у меня терпенье не лопнуло.
С этими словами он так стремительно метнул свой топорик, что тот едва виден стал в вышине; король поднял глаза, следя его полет, и в эту минуту ни о чем не думал, кроме одного, — схватит Бабинич на лету топорик или не схватит.
Бабинич вздыбил коня, подскакал и схватил.
Но Тизенгауз в тот же вечер сказал королю:
— Государь, все меньше и меньше нравится мне этот шляхтич.
— А мне все больше и больше! — надул губы король.
— Слыхал я нынче, как один из его слуг назвал его полковником, он только грозно на него поглядел и мигом утихомирил. Что-то тут неладно!
— И мне порой сдается, что не хочет он всего рассказывать, — заметил король, — но его это дело.
— Нет, государь! — с жаром воскликнул Тизенгауз. — Не его это дело, а наше, всей Речи Посполитой! Ведь если он предатель и погибель готовит тебе или неволю, то вместе с тобою погибнут все те, что поднимают сейчас оружие на врага, погибнет вся Речь Посполитая, которую ты один можешь спасти.
— Так я его завтра сам спрошу.
— Дай бог, чтобы был я лжепророком, но ничего хорошего не читаю я в его глазах. Уж очень он проворен, уж очень смел и решителен, а такие люди на все могут отважиться.
Король огорчился.
На следующий день, когда отряд тронулся в путь, он поманил к себе Кмицица.
— Где ты был полковником? — спросил он внезапно.
На минуту воцарилось молчание.
Кмициц боролся с самим собою: он горел желанием соскочить с коня, упасть королю в ноги и, открыв ему всю правду, раз навсегда сбросить со своих плеч бремя, которое он влачил.
Но он снова с ужасом подумал о том, какое страшное впечатление может произвести его имя, особенно после письма князя Богуслава Радзивилла.
Как же он, когда-то правая рука виленского воеводы, он, помогший князю сохранить на своей стороне перевес и разбить непокорные хоругви, он, соучастник измены, заподозренный и обвиненный к тому же в самом страшном злодеянии — в покушении на свободу монарха, — сможет теперь убедить короля, епископов и сенаторов, что он раскаялся, что он переродился, что он кровью искупил свою вину. Чем сможет он доказать, что чисты его помыслы, какие доводы приведет, кроме голых слов?
Преследуют его старые грехи неотступно и неумолимо, как разъяренные псы в чаще преследуют зверя!
Он решил обо всем умолчать.
Но невыносимо мерзко и гадко было ему изворачиваться и лгать. Разве мог он отводить глаза своему государю, которого любил всем сердцем, разве мог он обманывать его всякими баснями?
— Всемилостивейший король! — заговорил он после долгого молчания. — Придет время, и, может статься, недолго уж осталось ждать, когда, как ксендзу на исповеди, смогу я открыть тебе всю свою душу. Хочу я, чтоб не голые слова, но дела за меня свидетельствовали, за искренность моих помыслов, за верность мою тебе и любовь. Грешил я, государь, грешил против тебя и отчизны, но мало еще сделал я, чтобы вину свою искупить, и ищу потому такой службы, чтобы легче мне было исправиться. Да и то сказать, кто без греха? Сыщется ли во всей Речи Посполитой хоть один такой, кому не надо бить себя в грудь? Может статься, больше прочих я провинился, но ведь и опомнился раньше. Ни о чем не спрашивай меня, государь, покуда на нынешней службе меня не испытаешь, не спрашивай, ибо ничего не могу я сказать тебе, дабы не закрыть себе пути к спасению; но бог свидетель и пресвятая дева, владычица наша, что не солгал я, когда говорил тебе, что последнюю каплю крови готов отдать за тебя! — Увлажнились тут слезами глаза пана Анджея, и такая неподдельная скорбь изобразилась на его лице, что оно само было лучшей защитой ему, чем слова. — Видит бог мои помыслы, — продолжал он, — и на суде мне их зачтет. Но коль не веришь ты мне, государь, прогони меня прочь, удалиться вели. Я поодаль поеду вслед за тобой, дабы в трудную минуту явиться, пусть даже без зова, и голову сложить за тебя. И тогда, государь, ты поверишь, что не изменник я, но один из тех слуг, каких немного у тебя даже среди тех, кто на других возводит подозрения.
— Я и сегодня верю тебе, — промолвил король. — Оставайся по-прежнему при нашей особе, не измена говорит твоими устами.
— Спасибо тебе, государь! — сказал Кмициц.
И, придержав коня, вмешался в последние ряды свиты.
Но не одному королю рассказал Тизенгауз о своих подозрениях, и все косо стали поглядывать на Кмицица. Громкий разговор смолкал при его приближении, люди начинали шептаться. Они следили за каждым его движением, взвешивали каждое его слово. Заметил это пан Анджей, и худо стало ему среди них.
Даже король хоть и не отказал ему в доверии, но не глядел уже на него так приветливо, как прежде. Приуныл молодой рыцарь, помрачнел, горькая обида камнем легла на сердце. Привык он в первых рядах красоваться на своем коне, а теперь тащился позади, в сотне шагов, понуря голову и предавшись мрачным мыслям.
Но вот перед всадниками забелели наконец Карпаты. Снег лежал на их склонах, тяжелые громады туч клубились в вершинах, а когда выдавался ясный вечер, горы на закате одевались в пурпур, и глаза слепил нестерпимый блеск, пока во мраке, окутывавшем весь мир, не гасли зори. Глядел Кмициц на эти чудеса природы, которых доселе отроду не видывал, и хоть очень был огорчен, забывал от восторга о своих огорчениях.
С каждым днем все выше и могучей становились горы-исполины. Королевская свита доехала наконец до них и углубилась в ущелья, которые, словно врата, неожиданно открылись перед нею.
— Граница, должно быть, уже недалеко, — с волнением произнес король.
В эту минуту показалась телега, запряженная одной лошадью, которой правил крестьянин. Королевские люди тотчас его остановили.
— Что, мужичок, — спросил Тизенгауз, — мы уже в Польше?
— Вон за той скалою да за речкою цесарская граница, а вы уже на королевской земле.
— Как проехать нам в Живец?
— Прямо езжайте, там дорога будет.
И горец хлестнул лошаденку. Тизенгауз подскакал к стоявшей неподалеку свите.
— Государь, — воскликнул он в восторге, — ты уже inter regna, ибо от этой речушки начинаются твои владения!
Король ничего не ответил, только движением руки велел подержать коня, сам спешился и бросился на колени, воздев руки и устремив к небу глаза.
Видя это, спешились все остальные и последовали его примеру, а король-изгнанник пал ниц на снегу и стал целовать свою землю, такую любимую, такую неблагодарною, что в минуту невзгоды отказала ему в крове, так что негде ему было приклонить королевскую главу.
Тишина наступила, и лишь вздохи смущали ее.
Вечер был морозный и ясный, пламенели горы и вершины ближних елей; потом они полиловели, и лишь дорога, на которой лежал ниц король, все еще переливалась красками, будто лента алая и золотистая, и блеск струился на короля, епископов и вельмож.
Но вот ветер поднялся на вершинах гор и, неся на крыльях снежные искры, слетел в долину. Ближние ели стали клонить заснеженные свои верхушки и кланяться своему господину и зашумели громко и радостно, словно старую песню запели: «Здравствуй, здравствуй, государь наш милый!»
Тьма уже разлилась в воздухе, когда королевская свита тронулась дальше. За ущельем открылась широкая долина, терявшаяся вдали. Отблески потухали кругом, лишь в одном месте небо все еще алело.
Король начал читать «Ave Maria»[22], прочие усердно повторяли за ним слова молитвы.
Родная земля, которую они давно не видали, горы, которые окутывала ночь, гаснущие зори, молитва — все это настроило сердца и умы на торжественный лад, и, кончив молиться, в молчании продолжали свой путь король, вельможи и рыцари.
Затем ночь спустилась, только на востоке все больше рдело небо.
— Поедем на эти зори, — молвил король, — странно мне только, что они все еще горят.
Но тут подскакал Кмициц.
— Государь, это пожар! — крикнул он.
Все остановились.
— Как пожар? — удивился король. — А мне сдается, это заря!
— Пожар, пожар! Я не ошибся! — кричал Кмициц.
Уж он-то и впрямь был с этим знаком лучше всех спутников короля.
Сомнений больше не было, над мнимой зарею, то светлея, то снова темнея, поднималась, клубясь, багровая туча.
— Да не Живец ли это горит? — воскликнул король. — Враг, может, бесчинствует там!
Не успел он кончить, как послышались голоса, и в темноте перед свитой замаячило человек двадцать всадников.
— Стой! Стой! — закричал Тизенгауз.
Те остановились, не зная, что делать.
— Люди! Кто вы такие? — спросили из свиты.
— Свои мы! — раздались голоса. — Свои! Из Живца ноги уносим! Живец шведы жгут, людей убивают!
— Да постойте же, ради бога! Что вы это толкуете? Откуда они там взялись?
— Нашего короля они подстерегали. Тьма их, тьма! Храни его бог и пресвятая дева!
Тизенгауз на минуту совсем потерял голову.
— Вот что значит ехать с небольшим отрядом! — крикнул он Кмицицу. — Чтоб тебя бог убил за твой совет!
Но Ян Казимир начал сам расспрашивать беглецов.
— Где же король? — спросил он у них.
— Король в горы ушел с большим войском, два дня назад проезжал он Живец, ну они его и настигли, — где-то там, под Сухой, бой был. Не знаем мы, захватили они короля, нет ли, но только сегодня под вечер воротились в Живец и жгут, убивают!
— Езжайте, люди, с богом! — сказал Ян Казимир.
Беглецы торопливо миновали свиту.
— Вот что ожидало нас, когда бы мы поехали вместе с драгунами! — воскликнул Кмициц.
— Государь! — обратился к королю епископ Гембицкий. — Впереди враг! Что делать?
Все окружили короля, словно своими телами хотели защитить его от внезапной опасности; но он все глядел на зарево, которое отражалось в его глазах, и молчал; никто не порывался заговорить первым, так трудно было что-нибудь посоветовать.
— Когда покидал я отчизну, светило мне зарево, — промолвил наконец Ян Казимир, — воротился — другое светит…
И снова воцарилось молчание, только было оно еще дольше.
— Кто может дать совет? — спросил наконец епископ Гембицкий.
Тут раздался голос Тизенгауза, звучавший горькой насмешкой:
— Пусть же тот даст теперь совет, кто не задумался подвергнуть опасности особу короля, кто уговаривал его ехать без охраны!
В эту минуту из круга выехал всадник, это был Кмициц.
— Ну, что ж! — сказал он.
И, привстав в стременах, повернулся к стоявшей неподалеку челяди и крикнул:
— Кемличи, за мной!
И пустил коня вскачь, а за ним во весь дух понеслись три всадника.
Крик отчаяния вырвался из груди Тизенгауза.
— Это заговор! — сказал он. — Изменники дадут знать врагу! Спасайся, государь, покуда есть еще время, ибо шведы скоро закроют выход из ущелья! Спасайся, государь! Назад! Назад!
Но Ян Казимир потерял терпение, глаза его сверкнули, он выхватил внезапно шпагу из ножен и крикнул:
— Уйти еще раз со своей земли, да боже упаси! Будь что будет, с меня довольно!
И он вздыбил шпорами коня, чтобы тронуться вперед; но сам нунций схватил коня за узду.
— Государь, — сказал он сурово, — судьбы отчизны и католической церкви в твоих руках, и не волен ты подвергать себя опасности.
— Не волен! — повторили епископы.
— Клянусь богом, не ворочусь я в Силезию! — ответил Ян Казимир.
— Государь! Выслушай просьбу твоих подданных! — сложил с мольбою руки сандомирский каштелян. — Коль не хочешь ты воротиться в цесарские земли, так хоть отсюда надо уйти, проехать к венгерской границе или вернуться назад, чтобы нам не перерезали путь. У выхода из ущелья мы и подождем. Придет враг, одна тогда надежда на коней останется, но хоть не запрет он нас, как в мышеловке.
— Что ж, быть по-вашему! — смягчился король. — Не презираю я разумного совета, но по чужим землям скитаться больше не стану. Коли там нельзя будет пробиться, пробьемся в другом месте. И потом, я все-таки думаю, что зря вы пугаетесь. Коль скоро шведы искали нас среди драгун, как рассказывали эти люди из Живца, стало быть, не знают они о нас, и никакой измены, никакого заговора не было. Поймите же это, ведь вы люди опытные. Не стали бы шведы трогать драгун, выстрела бы по ним не дали, когда бы им донесли, что мы едем вслед за драгунами. Успокойтесь же! Бабинич разведать поехал со своими людьми и, наверно, скоро воротится.
С этими словами король повернул коня назад, к ущелью, за ним последовали его спутники. Они остановились там, где проезжий горец показал им границу.
Прошло четверть часа, полчаса, час.
— Вы замечаете, — промолвил вдруг ленчицкий воевода, — что зарево становится меньше?
— Гаснет, гаснет на глазах, — раздались голоса.
— Это добрый знак, — заметил король.
— Возьму я человек двадцать и проеду вперед, — сказал Тизенгауз. — Мы остановимся в полуверсте от того места, где стояли, и, коль шведы станут подступать, будем задерживать их, покуда костьми не ляжем. У вас хоть будет время подумать о том, как спасти его величество.
— Оставайся со всеми! — приказал король. — Я запрещаю тебе ехать!
— Государь, велишь потом расстрелять меня за ослушание, а сейчас я поеду, ведь в опасности твоя жизнь!
И, кликнув десятка два надежных солдат, он тронулся с ними вперед.
Они остановились у выхода в долину и стояли тихо, держа наготове ружья и прислушиваясь к малейшему шороху.
Долго ждали они в молчании, наконец до слуха их долетел скрип снега под копытами лошадей.
— Едут! — шепнул один из солдат.
— Не отряд что вовсе, лошадей, слышь, немного, — подхватил другой. Пан Бабинич едет!
Между тем всадники приблизились в темноте, они были уже в нескольких десятках шагов.
— Кто там? — крикнул Тизенгауз.
— Свои! Не стрелять! — раздался голос Кмицица.
В ту же минуту он появился перед Тизенгаузом и, не узнав его в темноте, спросил:
— Где же король?
— Там, позади, у входа в ущелье! — ответил, успокоившись, Тизенгауз.
— Кто это говорит? Не разгляжу впотьмах.
— Тизенгауз! А что это за штука большая такая перед седлом у тебя?
С этими словами он показал Кмицицу на темный предмет, переброшенный через седло.
Но пан Анджей ничего не ответил, проехал мимо. Доскакав до королевской свиты, он узнал короля, так как у входа в ущелье было гораздо светлей.
— Государь! — крикнул он. — Путь свободен!
— Шведов уже нет в Живце?
— Они отошли к Вадовицам. Это был отряд немецких наемников. Да вот один из них тут у меня, допроси его сам, государь!
И пан Анджей неожиданно с такой силой швырнул наземь переброшенный через седло предмет, что стон пошел в ночной темноте.
— Что это? — удивился король.
— Это? Рейтар!
— Господи! Да ты и языка привез? Как же ты его добыл? Рассказывай!
— Государь! Когда ночью волк крадется за отарой овец, одну овцу ему легко унести. Да сказать по правде, не впервой это мне.
Король руками развел.
— Вот это солдат так солдат! Нет, вы только подумайте! Да с такими слугами я могу хоть в самую гущу шведов ехать!
Тем временем все окружили рейтара, который не поднимался с земли.
— Допроси его, государь, — не без кичливости сказал Кмициц. — Хоть не знаю я, сможет ли он отвечать, придушили мы его немного, да и попытать тут его нечем.
— Влейте ему горелки в глотку, — приказал король.
Это лекарство лучше всякого огня помогло, рейтар мигом пришел в себя и обрел дар речи. Прижав ему к горлу острие рапиры, Кмициц велел говорить чистую правду.
Пленник показал, что он состоит в полку полковника Ирлегорна, что они узнали о проезде короля и напали на драгун под Сухой, но, получив сокрушительный отпор, вынуждены были отступить в Живец, а уж оттуда, согласно полученному приказу, направились на Вадовицы и Краков.
— А в горах нет других шведских отрядов? — спрашивал по-немецки Кмициц, сильнее прижимая острие к горлу рейтара.
— Может, и есть, — прерывистым голосом отвечал рейтар. — Генерал Дуглас разослал повсюду разъезды, но все они отступают, на них в ущельях нападают мужики.
— А под Живцем вы одни были?
— Одни.
— И вы знаете, что польский король уже проехал?
— Он проехал с теми драгунами, что столкнулись с нами в Сухой. Мы его видали.
— Почему же вы его не преследовали?
— Горцев боялись.
Кмициц обратился к королю на польском языке:
— Государь, путь свободен, да и ночлег в Живце найдется, шведы сожгли только часть домов.
Но Тизенгауз, человек недоверчивый, вот что говорил в это время войницкому каштеляну:
— Либо великий он воитель с сердцем чистым, как золото, либо коварнейший изменник. Ведь с этим языком, вельможный пан, может статься, все одно притворство, начавши с того, что достал он будто бы его, и кончая этим допросом. А что, если все это подстроено? Что, если шведы притаились в Живце? Что, если король поедет туда и попадет в западню?
— Оно бы лучше проверить, — промолвил войницкий каштелян.
Тизенгауз повернулся к королю и громко сказал:
— Позволь мне, государь, сперва съездить в Живец и проверить, правду ли говорят пан Бабинич и этот немец
— Ну, что ж! Позволь ему съездить, государь! — воскликнул Кмициц.
— Поезжай, — приказал король, — но мы тоже потихоньку тронемся, а то холодно.
Тизенгауз помчался во весь опор, а королевская свита стала медленно подвигаться за ним. Король повеселел, снова был в хорошем расположении духа и через некоторое время сказал Кмицицу:
— С тобой, как с соколом, можно на шведов охотиться, бьешь на лету!
— Так оно и было, — ответил пан Анджей. — Коль пожелаешь, государь, поохотиться, сокол всегда готов.
— Расскажи, как ты его достал?
— Пустое это дело, государь! В походе человек двадцать всегда плетется в хвосте, а этот отстал на добрую сотню шагов. Подъехал я поближе, а он думал, это свой, не поостерегся, ну, ахнуть не успел, как я его схватил, зажавши рот, чтоб не кричал.
— Ты говорил, не впервой тебе это. Неужто и раньше случалось?