Сенкевич Генрик. Потоп. Том 2

Генрик Сенкевич
Потоп. Том 2

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА XVIII

   Что же случилось с паном Анджеем и как удалось ему исполнить свой замысел? Выйдя из крепости, он некоторое время спускался с горы уверенным, хоть и осторожным шагом. У самого подножия приостановился и прислушался. Тихо было кругом, даже слишком тихо, так что снег явственно скрипел под ногою. По мере того как пан Анджей удалялся от стен, он ступал все осторожней. Снова останавливался и снова прислушивался. Боясь поскользнуться и при падении подмочить свою драгоценную ношу, он вынул из ножен рапиру и стал на ходу опираться на ее острие. Идти стало гораздо легче.
   Нащупывая острием дорогу, он через полчаса услышал прямо перед собой легкий шорох.
   «Так! Стоят на страже! Вылазка научила их осторожности!» — подумал он.
   И пошел дальше уже очень медленно. Он рад был, что не сбился с дороги, — темно было так, что он не мог различить острие рапиры.
   — Тот шанец гораздо дальше, стало быть, я верно иду! — шепнул он про себя.
   Он надеялся, что впереди шанца людей не застанет, — ведь им там нечего делать, особенно ночью. Разве только часовые стоят в какой-нибудь сотне шагов друг от друга; но он надеялся, что в такой темноте ему легко удастся проскользнуть мимо них.
   На душе у него было весело.
   Он был не только отважен, но и дерзок. Мысль о том, что он взорвет мощную кулеврину, радовала его до глубины души не только потому, что это будет подвиг, не только потому, что он окажет памятную услугу осажденным, но и потому, что это будет жестокая шутка, которую он подшутит над шведами. Он представлял себе, как они испугаются, как Миллер будет скрежетать зубами, как беспомощно он будет смотреть на монастырские стены, и минутами его душил злорадный смех.
   И как сам он уже говорил, не испытывал он никакой тревоги, никакого страха и волнения, ему и в голову не приходило, какой страшной опасности он подвергается. Он шел так, как школяр идет в чужой сад за яблоками. Припомнились ему старые времена, когда он ходил на Хованского и с двумя сотнями таких же, как сам, забияк, прокрадывался ночью в тридцатитысячный стан.
   Пришли ему на память и друзья: Кокосинский, великан Кульвец-Гиппоцентаврус, рябой Раницкий, который был из сенаторского рода, и другие; с грустью вздохнул он, вспомнив о них.
   «Пригодились бы сейчас, шельмецы! — подумал он. — За одну ночь мы бы шесть пушек взорвали».
   Сжалось тут его сердце от чувства одиночества, но лишь на одно короткое мгновение. Он тотчас вспомнил свою Оленьку. С небывалою силой пробудилась в нем любовь. Он растрогался. Если бы Оленька могла его увидеть, как возрадовалось бы ее сердце! Она, может, все еще думает, что он служит шведам. Вот как он им служит! Такое сейчас сотворит, что не поздоровится им! Что-то будет, как дознается она обо всех его дерзких предприятиях? Что она подумает? Подумает, верно: «Сорвиголова, но коль дойдет до дела, такое совершит, чего никто другой не совершит, и туда пойдет, куда никто другой не пойдет! Вот каков он, этот Кмициц!»
   — Я и не то еще совершу! — сказал про себя пан Анджей и совсем возгордился.
   Несмотря на все эти мысли, не забыл он, где находится, куда идет, что намерен предпринять, и начал он красться теперь, как волк в ночную пору крадется к стаду. Раз, другой оглянулся. Ни костела, ни монастыря. Все окутала густая, непроглядная темнота. Однако по времени он рассудил, что зашел уже далеко и шанец должен быть совсем близко.
   «Любопытно мне, стоит ли стража?» — подумал он.
   Но не успел он сделать и двух шагов, как впереди неожиданно раздался мерный топот шагов и сразу несколько голосов в разных местах спросило:
   — Кто идет?
   Пан Анджей остановился как вкопанный. Его бросило в жар.
   — Свой, — отозвались другие голоса.
   — Пароль?
   — Упсала!
   — Отзыв?
   — Корона!
   Пан Анджей сообразил, что это сменяется стража.
   — Дам я вам и Упсалу и корону! — проворчал он.
   И обрадовался. Это было очень удачное для него обстоятельство, так как во время смены стражи, когда шаги солдат заглушат его собственный шаг, он легко может миновать сторожевые посты.
   Так он и сделал без труда и смело дошел за возвращавшимися солдатами до самого шанца. Там солдаты свернули в сторону, чтобы обойти шанец, а он торопливо подобрался ко рву и укрылся в нем.
   Тем временем немного посветлело. Пан Анджей и за это возблагодарил небеса, потому что ощупью, впотьмах, он не смог бы обнаружить вожделенную кулеврину. Теперь, подняв голову изо рва и напрягая зрение, он увидел над собой черную линию, обозначавшую край шанца, и такие же черные очертания корзин с землей, между которыми стояли пушки.
   Он мог даже различить пушечные жерла, несколько выдавшиеся надо рвом. Медленно подвигаясь по рву, он обнаружил наконец свою кулеврину. Тогда он остановился и стал прислушиваться.
   На валу был слышен шорох. Видно, пехота стояла у пушек в боевой готовности. Но вал закрывал пана Анджея, так что шведы могли его услышать, но не могли увидеть. Теперь он думал только о том, сумеет ли снизу достать до жерла пушки, которое высоко поднималось над его головой.
   По счастью, стенки рва были не очень круты; кроме того, насыпь сделали, видно, недавно или поливали водой, и земля не успела замерзнуть, так как с некоторых пор стояла оттепель.
   Сообразив это, Кмициц стал осторожно делать в скате рва выемки и медленно подбираться по ним к пушке.
   Через четверть часа ему удалось ухватиться за жерло, еще через минуту он повис в воздухе. Благодаря необыкновенной силе он продержался так до тех пор, пока не заткнул в жерло пороховой рукав.
   — На тебе, песик, колбаски! — проворчал он. — Смотри не подавись!
   С этими словами он снова спустился вниз и стал искать конец шнура, прицепленного к наружному концу рукава и свисавшего в ров.
   Через минуту он нащупал его рукой. Теперь наступила самая трудная минута: надо было высечь огонь и поджечь шнур.
   На минуту Кмициц остановился, выжидая, когда солдаты зашумят на шанце.
   Наконец он стал легонько ударять огнивом о кремень. В ту же минуту над его головой раздался вопрос на немецком языке:
   — Кто это там во рву?
   — Это я, Ганс! — не задумываясь, ответил Кмициц. — Шомпол у меня черти в ров унесли, высекаю огонь, поискать надо.
   — Ладно, ладно! — ответил пушкарь. — Счастье твое, что мы не стреляем, не то бы тебе воздухом голову оторвало.
   «Эге! — подумал Кмициц. — Стало быть, кулеврина, кроме моего заряда, начинена и своим собственным. Тем лучше!»
   В эту минуту пропитанный серой шнур загорелся, и легкие искорки побежали вверх по его поверхности.
   Время было бежать. Не теряя ни минуты, Кмициц стремглав пустился вдоль рва, не обращая больше внимания на шум, который он при этом поднял. Но когда он отбежал на каких-нибудь двадцать шагов, любопытство превозмогло в нем чувство страшной опасности.
   «А что, если от сырости шнур погас!» — мелькнуло у него в голове.
   И он остановился. Оглянувшись назад, он увидел искорку на шнуре, но уже гораздо выше.
   «Ох, не слишком ли близко я?» — сказал он про себя, и страх его объял.
   Он снова бросился бегом вдоль рва, споткнулся вдруг о камень и упал. Но тут страшный грохот потряс воздух, земля заколебалась, мимо просвистели разметанные взрывом куски дерева и железа, камни, глыбы льда, комья земли, и на этом кончились все его ощущенья.
   Затем раздались новые взрывы. Это от сотрясения взлетели на воздух пороховые ящики, стоявшие неподалеку от кулеврины.
   Но этого Кмициц уже не слышал, он лежал во рву недвижимо, как труп.
   Не слышал он и того, как после минутной немой тишины раздались стоны, крики и призывы на помощь, как к месту происшествия сбежалась половина шведских и союзных польских войск, как затем в сопровождении целого штаба прискакал Миллер.
   Долго не смолкали шум и смятение, пока из сбивчивых показаний шведский генерал не выяснил, что кто-то умышленно взорвал кулеврину. Было приказано тотчас начать поиски. Под утро солдаты, производившие поиски, обнаружили во рву Кмицица.
   Оказалось, он был только оглушен и от сотрясения на какое-то время перестал владеть руками и ногами. Весь следующий день длилось у него это недомогание. Лечили его весьма усердно. Вечером он почти совсем оправился.
   Миллер приказал немедленно его привести.
   Сам генерал на своей квартире занял за столом главное место, по бокам разместились князь Гессенский, Вжещович, Садовский, все высшие шведские чины, а из поляков Зброжек, Калинский и Куклиновский.
   Увидев Кмицица, Куклиновский позеленел, глаза его загорелись, как угли, усы встопорщились. Не ожидая, пока генерал начнет допрос, он сказал:
   — Я эту птицу знаю! Он из ченстоховского гарнизона. Зовут его Бабинич!
   Кмициц молчал.
   Он был бледен и, казалось, утомлен; но взор его был тверд и лицо спокойно.
   — Ты взорвал кулеврину? — спросил Миллер.
   — Я! — ответил Кмициц.
   — Как ты это сделал?
   Кмициц коротко рассказал, ничего не утаив. Офицеры в изумлении переглянулись.
   — Герой! — шепнул Садовскому князь Гессенский.
   А Садовский нагнулся к Вжещовичу.
   — Ну как, граф Вейгард? — спросил он. — Возьмем мы эту крепость при таких защитниках? Как по-вашему, сдадутся они?
   Но Кмициц сказал:
   — Не один у нас защитник сыщется, готовый на такой подвиг. Не знаете вы, когда пробьет ваш час!
   — Но и в нашем стане не одна веревка сыщется! — ответил Миллер.
   — Это мы знаем. Но не взять вам Ясной Горы, покуда там останется хоть один человек!
   Наступила минута молчания. Затем Миллер продолжал допрос.
   — Тебя зовут Бабинич?
   Пан Анджей подумал, что после того, что он совершил, нет больше надобности скрывать перед лицом близкой смерти свое настоящее имя. Пусть забудут люди грехи и злодеянья, связанные с этим именем, пусть теперь, когда он готов пожертвовать жизнью за родину, воссияет оно в венце славы.
   — Не Бабинич я, — ответил он с гордостью, — зовут меня Анджей Кмициц, я был полковником собственной хоругви в литовском войске.
   Едва услышав эти слова, Куклиновский как полоумный сорвался с места и, вытаращив глаза, раскрыв рот, хлопнул себя по ляжкам.
   — Генерал, — вскочил он, — дайте мне слово сказать! Генерал, дайте мне слово сказать. Сию же минуту! Сию же минуту!
   Ропот пробежал по рядам польских офицеров, а шведы внимали ему с удивлением, так как имя Кмицица ничего им не говорило. Однако они тотчас сообразили, что перед ними не простой солдат, когда Зброжек встал и, приблизясь к узнику, произнес:
   — Пан полковник! Я ничем не могу помочь тебе в беде, но прошу, дай мне пожать твою руку!
   Но Кмициц поднял голову и раздул ноздри.
   — Я не подаю руки изменникам, которые служат врагам отчизны! — ответил он.
   Зброжек побагровел.
   Калинский, который шагнул было за ним, попятился; их тотчас окружили шведские офицеры и стали расспрашивать, что это за Кмициц, чье имя произвело на них такое впечатление.
   Между тем в соседнем покое Куклиновский, прижав Миллера к окну, решительно к нему приступил:
   — Генерал, вам имя Кмицица ничего не говорит, а ведь это первый солдат и первый полковник во всей Речи Посполитой Все его знают, всем известно его имя! Когда-то он служил Радзивиллу и шведам, теперь перешел, видно, на сторону Яна Казимира Нет ему равного среди солдат, кроме разве меня. Он только и мог совершить такой подвиг: пойти одному и взорвать пушку. По одному этому можно его узнать. Он такой урон наносил Хованскому, что за его голову назначили цену. После шкловского поражения он один воевал со своим отрядом в две-три сотни солдат, покуда и другие не опомнились и, последовав его примеру, не стали учинять набеги на врага. Это самый опасный человек во всей стране.
   — Что ты тут славу ему поешь? — прервал Куклиновского Миллер — Что он опасен, в этом я сам убедился, — урон он нам нанес непоправимый
   — Генерал, что вы думаете с ним делать?
   — Я бы приказал его повесить, но я сам солдат и умею ценить отвагу и мужество. К тому же он знатный шляхтич. Я прикажу сегодня же его расстрелять.
   — Генерал! Не мне учить славнейшего воителя и державного мужа новых времен; но я позволю себе заметить, что этот человек снискал себе великую славу. Если вы это сделаете, хоругви Зброжека и Калинского в лучшем случае в тот же день уйдут от вас и встанут на сторону Яна Казимира.
   — Если так, я прежде велю искрошить их! — крикнул Миллер.
   — Генерал, за это отвечать придется Трудно будет утаить истребление двух хоругвей, а как только об этом пройдет слух, все польские войска оставят Карла Густава. Вы сами знаете, генерал, они и без того ненадежны. На гетманов и то нельзя положиться А ведь на стороне нашего государя Конецпольский с шестью тысячами отборной конницы. Это не шутка! Избави бог, коль и они обратятся против нас, против его величества. А тут еще эта крепость упорно обороняется, да и нелегкое это дело искрошить хоругви Зброжека и Калинского, ведь тут и Вольф с пехотой. Они могут связаться с гарнизоном крепости…
   — Сто чертей! — прервал его Миллер. — Чего ты хочешь, Куклиновский? Чтобы я даровал ему жизнь? Не бывать этому!
   — Я хочу, — ответил Куклиновский, — чтобы вы отдали его мне.
   — А что ты с ним сделаешь?
   — Я? С живого шкуру спущу!
   — Да ты настоящего его имени и то не знал, стало быть, не был знаком с ним. Что ты имеешь против него?
   — Я с ним только в Ченстохове познакомился, когда вы второй раз послали меня туда.
   — У тебя есть повод для мести?
   — Генерал, я хотел склонить его перейти в наш стан. А он воспользовался тем, что я говорил с ним не как посол, а как особа приватная, и оскорбил меня, Куклиновского, так, как никто в жизни меня не оскорблял.
   — Что он тебе сделал?
   Куклиновский затрясся и заскрежетал зубами.
   — Лучше об этом не рассказывать! Отдайте мне его, генерал! Все равно ждет его смерть, а мне бы хотелось прежде потешиться над ним. Тем более что это тот самый Кмициц, перед которым я благоговел и который так мне отплатил. Отдайте мне его, генерал! И для вас это будет лучше! Если я его убью, Зброжек, Калинский, а с ними все польские рыцари не на вас обрушатся, а на меня, ну а уж я как-нибудь с ними справлюсь. Не будет ни зла, ни обиды, ни бунта. Будет мое приватное дельце об шкурке Кмицица, которой я велю обтянуть барабанчик.
   Миллер задумался; по лицу его пробежала внезапно тень подозрения.
   — Куклиновский, — сказал он, — уж не хочешь ли ты спасти его?
   Куклиновский тихо рассмеялся; но так страшен и непритворен был этот смех, что Миллер перестал сомневаться.
   — Может, это и дельный совет! — сказал он.
   — За все мои заслуги я прошу только этой награды!
   — Что ж, бери его!
   Они пошли в покой, где собрались остальные офицеры.
   — За заслуги полковника Куклиновского, — обратился к ним Миллер, — я отдаю ему пленника.
   На минуту воцарилось молчание; затем Зброжек, подбоченясь, спросил с презрением в голосе:
   — А что пан Куклиновский собирается делать с пленником?
   Куклиновский, обычно сутуливший спину, выпрямился вдруг, губы его растянулись в зловещей усмешке, ресницы задрожали.
   — Если кому не понравится, что я сделаю с пленником, он знает, где меня можно найти, — ответил он.
   И тихо звякнул саблей.
   — Слово, пан Куклиновский! — сказал Зброжек.
   — Слово, слово!
   И Куклиновский подошел к Кмицицу:
   — Пойдем, золотко, со мной, пойдем, знаменитый солдатик! Ослаб ты, братец, немножко, надо тебя подлечить. Я тебя подлечу!
   — Ракалия! — ответил Кмициц.
   — Ладно, ладно, гордая душенька! А покуда пойдем!
   Офицеры остались в покое, а Куклиновский вышел на улицу и вскочил в седло С ним было трое солдат; одному из них он приказал накинуть Кмицицу на шею аркан, и все они направились в Льготу, где стоял полк Куклиновского.
   Всю дорогу Кмициц жарко молился. Он видел, что смерть его близка, и предавал душу богу. Он так погрузился в молитву и размышления о своей горькой участи, что не слышал, что говорил ему Куклиновский, не заметил даже, долог ли был путь.
   Они остановились наконец подле маленькой риги, пустой и полуразрушенной, стоявшей особняком в чистом поле, неподалеку от стоянки полка Куклиновского. Полковник приказал ввести Кмицица в ригу, а сам обратился к одному из солдат.
   — Езжай в полк за веревками, — распорядился он, — да прихвати лагунку горящей смолы.
   Солдат поскакал во весь дух и через четверть часа примчался назад еще с одним товарищем. Они привезли все, что требовал полковник.
   — Раздеть этого молодчика донага, — сказал Куклиновский, — связать веревкой назади руки и ноги и подтянуть к балке!
   — Ракалия! — повторил Кмициц.
   — Ладно, ладно, мы еще поговорим, время у нас есть!
   Тем временем один из солдат влез на балку, а остальные сорвали с Кмицица одежду. Раздев рыцаря, три палача положили его на землю ничком, длинной веревкой связали ему руки и ноги, затем, обернув ею туловище, бросили другой конец солдату, сидевшему на балке.
   — Теперь поднять его вверх, а ты там наверху закрути да завяжи веревку, — велел Куклиновский.
   Приказ в минуту был выполнен.
   — Отпустить! — раздался голос полковника.
   Веревка скрипнула, и пан Анджей повис плашмя в нескольких локтях от тока.
   Тогда Куклиновский сунул помазок в лагунку с пылающей смолой, подошел к пленнику и сказал:
   — Ну как, пан Кмициц? Говорил я, что только два полковника есть в Речи Посполитой, только два: я да ты! А ты не хотел с Куклиновским компанию свести, пинка ему дал? Ну что ж, золотко, ты был прав! Не про твою честь компания Куклиновского, он получше тебя будет! Ох, и славен полковничек Кмициц, да в руках он у Куклиновского, и Куклиновский ему бочка припечет!..
   — Ракалия! — в третий раз повторил Кмициц.
   — Вот так… бочка припечет! — закончил Куклиновский. И ткнул Кмицица пылающим помазком в бок, а затем прибавил: — Я не очень, легонько, у нас есть еще время!
   Внезапно у дверей риги раздался конский топот.
   — Кого там черт несет? — крикнул полковник.
   Двери скрипнули, и вошел солдат:
   — Пан полковник, — обратился он к Куклиновскому, — генерал Миллер тотчас требует тебя.
   — А, это ты, старина! — сказал Куклиновский. — Что за дело? За каким дьяволом мне к нему ехать?
   — Генерал просит тотчас явиться к нему.
   — Кто был от генерала?
   — Шведский офицер, он уж уехал. Чуть коня не загнал!
   — Ладно! — сказал Куклиновский.
   Затем он обратился к Кмицицу:
   — Жарко тебе было, золотко, поостынь теперь малость, я скоро ворочусь, мы с тобой еще потолкуем!
   — А что с ним делать? — спросил один из солдат.
   — Оставьте его так. Я мигом ворочусь. Один из вас со мной поедет.
   Полковник вышел, а вслед за ним и тот солдат, что сидел на балке. Осталось только трое; но вот в ригу вошли трое новых.
   — Можете идти спать, — сказал тот, который доложил Куклиновскому о приказе Миллера, — полковник нам велел постеречь пленника.
   Кмициц вздрогнул, услышав этот голос. Он показался ему знакомым.
   — Мы лучше останемся, — ответил один из солдат, — хочется поглядеть, ведь такого дива…
   Он внезапно оборвал речь.
   Какой-то странный нечеловеческий звук вырвался у него из горла, похожий на крик петуха, когда его режут. Он раскинул руки и упал, как громом сраженный.
   В то же мгновение крик: «Лупи!» — раздался в риге, и два других вновь пришедших солдата, как рыси, бросились на двоих, оставшихся в риге. Закипел бой, страшный, короткий, освещаемый отблесками пылавшей лагунки. Через минуту оба солдата рухнули на солому, минуту еще слышался их предсмертный хрип, затем раздался тот самый голос, который показался Кмицицу знакомым.
   — Пан полковник, это я, Кемлич, с сынами! Мы с утра все не могли время улучить! С утра все стерегли! — Тут старик обратился к сыновьям: — А ну, шельмы! Отрезать пана полковника, да мигом мне!
   Не успел Кмициц понять, что творится, как около него появились две косматые чуприны Косьмы и Дамиана, похожие на две огромные кудели. Узлы мигом были разрезаны, и Кмициц встал на ноги. В первую минуту он покачнулся. Еле выговорил пересохшими губами:
   — Это вы? Спасибо!
   — Это мы! — ответил страшный старик. — Матерь божия! Да одевайся же, пан полковник! Живо, шельмы!
   И он стал подавать Кмицицу одежду.
   — Кони у дверей, — говорил он. — Отсюда дорога свободна. Стража стоит, и сюда, может, никого не пустили бы, а выпустить — выпустят. Мы знаем пароль. Как ты себя чувствуешь, пан полковник?
   — Бок он мне припек, но не сильно. Ноги вот у меня подкашиваются.
   — Хлебни горелки, пан полковник.
   Кмициц с жадностью схватил манерку, которую подал ему старик, и, выпив половину, сказал:
   — Озяб я. Теперь мне получше.
   — В седле, пан полковник, разогреешься. Кони ждут.
   — Теперь мне получше, — повторил Кмициц. — Только бок немного горит. Ну, да это пустое. Мне уж совсем хорошо!
   И он сел на крав закрома.
   Через минуту он и в самом деле совсем оправился и уже в полной памяти смотрел на зловещие лица троих Кемличей, освещенные желтыми язычками пылающей смолы.
   Старик подошел к нему.
   — Пан полковник, надо торопиться! Кони ждут!
   Но в пане Анджее уже проснулся прежний Кмициц.
   — Ну уж нет! — неожиданно воскликнул он. — Теперь я подожду этого изменника!
   Кемличи переглянулись в изумлении, но ни один слова не пикнул, так слепо с давних пор привыкли они повиноваться своему предводителю.
   Жилы вздулись у пана Анджея на лбу, глаза в темноте светились, как угли, такой горели они яростью и жаждой мщения. То, что он делал теперь, было безумием, за которое он мог поплатиться жизнью. Но вся его жизнь была цепью таких безумств. Бок жестоко болел, так что время от времени он невольно хватался за него рукой, но думал он только о Куклиновском и готов был ждать его хоть до утра.
   — Послушайте, — сказал он, — что, Миллер и впрямь вызывал его?
   — Нет, — ответил старик. — Я все выдумал, чтобы легче было справиться с солдатами. С пятерыми нам троим было бы труднее, кто-нибудь из них мог бы шум поднять.
   — Вот и отлично. Он либо один сюда воротится, либо в компании. Коли будет с ним несколько человек, вы сразу на них ударьте! А его оставьте мне. Потом по коням! Есть у кого пистолет?
   — У меня, — ответил Косьма.
   — Давай! Заряжен? Порох насыпан?
   — Да.
   — Ладно. Коль один воротится, вы, как только он войдет, бросайтесь на него и кляп ему суньте в рот. Можете засунуть хоть его же шапку.
   — Слушаюсь! — ответил старик. — Пан полковник, позволь нам теперь обыскать этих? Мы, худородные…
   С этими словами он показал на трупы, лежавшие на соломе.
   — Нет! Надо быть наготове. Что найдете при Куклиновском, — то ваше!
   — Коль один он воротится, я ничего не боюсь. Стану за дверями, а придет кто, скажу, полковник не велел пускать.
   — Ладно. Стереги!
   Конский топот долетел снаружи. Кмициц, вскочил и встал у стены в тень. Косьма и Дамиан заняли места у самого входа, точно два кота, подстерегающих мышь.
   — Один! — сказал старик, потирая руки.
   — Один! — повторили Косьма и Дамиан.
   Топот раздался совсем близко и вдруг стих, за дверью послышался голос:
   — Эй, выйди который коня подержать!
   Старик бросился вон.
   На минуту воцарилась тишина, после чего до слуха оставшихся в риге долетел следующий разговор:
   — Это ты, Кемлич? Что за черт, ты что, сбесился или одурел? Ночь. Миллер спит. Стража не хочет пускать, говорят, никакой офицер не выезжал! Что все это значит?
   — Пан полковник, офицер ждет здесь, в риге. Он приехал сразу же после отъезда твоей милости… говорит, разминулся, вот и ждет.
   — Что все это значит? А пленник?
   — Висит.
   Двери скрипнули, и Куклиновский вошел в ригу; но не успел он сделать и шагу, как две железные руки схватили его за горло и задушили крик ужаса. Косьма и Дамиан с ловкостью настоящих разбойников бросили Куклиновского наземь, прижали ему коленями грудь так, что затрещали ребра, и в мгновение ока сунули кляп.
   Тогда вперед вышел Кмициц, посветил ему сперва помазком в глаза, а потом сказал:
   — Ах, это ты, пан Куклиновский! Теперь я с тобой потолкую!
   Лицо у Куклиновского посинело, жилы вздулись так, что казалось, вот-вот лопнут; вытаращенные, налившиеся кровью глаза застыли от ужаса и изумления.
   — Раздеть его и на балку! — крикнул Кмициц.
   Косьма и Дамиан с таким рвением бросились раздевать Куклиновского, точно вместе с одеждой хотели содрать с него кожу.
   Через четверть часа он висел уже, как гусиный полоток, на балке, связанный по рукам и ногам.
   Подбоченился тут Кмициц и давай куражиться.
   — Ну как, пан Куклиновский, — говорил он, — кто лучше: Кмициц или Куклиновский?
   Он схватил пылающий помазок и подступил ближе.
   — Ведь в твой стан отсюда стрела долетит, только кликни, и тысяча твоих злодеев прискачет! Чуть подале генерал твой шведский, а ты вот висишь на той самой балке, на которой вздумал меня припекать! Знай же, каков он, Кмициц! Ты хотел с ним равняться, в компанию к нему втереться, состязаться с ним? Ты, подлый грабитель! Ты, пугало для старых баб! Ты, плюгавый выползок! Ты, пан Шельмовский из Шельмова! Ты, враль косоротый! Ты, хам! Ты, невольник! Да я бы мог приказать ножом тебя, как каплуна, прирезать, но уж лучше живьем припеку, как ты меня хотел…
   С этими словами он прижал помазок к боку несчастного, но держал подольше, пока запах горелого мяса не разнесся по риге.
   Куклиновский скорчился так, что закачалась веревка. В глазах его, устремленных на Кмицица, читалась адская боль и немая мольба о пощаде, из заткнутого кляпом рта вырывались жалобные стоны; но сердце Кмицица ожесточилось в войнах, и не было в нем жалости, особенно к изменникам.