Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Севастопольская страда (Часть 2)

   Однажды вечером, когда Дмитрий Дмитриевич рано ушел из столовой спать, Василий Матвеевич удержал ее за столом под предлогом каких-то деловых разговоров. Зная его скупость, она думала, что он скажет ей что-нибудь насчет платы с них за проживание в Хлапонинке, - от него можно было ожидать даже и этого, - однако разговор завязался другой: он начал вдруг жаловаться на свою одинокую жизнь, которая <подвигается уже к старости>.
   - К старости, дорогая Елизавета Михайловна, да-а, к старости!.. Я во всякие эти там самообманы, как говорится, не вдаюсь, нет. Думаешь-думаешь, вот тут сидя, на этом месте, в одиночестве полном, - зимою, как вот теперь, особенно: зачем ты живешь на земле? Зачем бременишь ее, матушку?.. И выходит даже как-то страшновато иногда, - я вам вполне серьезно говорю, как священнику на духу, - страшно!.. Сидишь один, а часы вот эти тикают. Смотришь на них - тик-тик, ан уж и секунда, а еще тик-тик - целых две... А там минута уж набежала, а там десять, двадцать и... батюшки мои, целый час! А потом и другой час... и третий... А ты сидишь себе за чаем один... А? Один, - ведь это что! Ведь это же как все равно в Петропавловской какой-нибудь крепости преступники политические сидят, мне говорили, одиночествуют в заключении. Однако же им есть за что, - они политикой занимались, а я-то за что же наказан так беспощадно? Я никакой вот политикой ни-ни, никогда в жизни, и даже книг запрещенных никогда не любопытствовал видеть, ну их совсем!.. Я своему государю верный раб по гроб жизни и никаких рассуждений при себе о нем не позволяю. За что же я осужден!.. Ведь маятник тикает, дорогая Елизавета Михайловна, и время идет. Куда же оно идет? К старости, только к старости, больше некуда-с!
   Она смотрела на него с недоумением: о какой еще старости в будущем он говорит? В ее глазах он и теперь был старик. От выпитого за ужином вина на лице его появилась обычная у него в таких случаях стариковская бугристая багровость, <боковой заем> его - зачес на лысину - растрепался, и плешь предательски поблескивала, как у генерала Кирьякова; набрякшие глаза слезились, но глядели на нее умильно-пристально.
   Она улыбнулась и сказала:
   - Что же вы свою родовую вотчину за Петропавловку принимаете? Кто вам запрещает жениться, например, чтобы не быть одиноким?
   - Благой совет! - так и подпрыгнул он на стуле, как будто услышал что-то необычайное. - Вот видите, что значит - один ум хорошо, а два еще лучше! Благой совет!.. Но возникает вопрос: на ком жениться? Может быть, вы мне уж и невесту укажете?
   - Вам, кажется, лучше знать невест тут около вас, а мне откуда же?
   - Около меня тут! - подхватил он и даже развел руками, точно был изумлен. - Вот видите, как вы попали в точку! Около меня тут, это и была мечта моей жизни. Чтобы под межу, под межу непременно! - пригреб он к себе воздух. - Это и была моя цель, однако же не достиг!.. Вот луга на Лопани косить летом буду я, а не Таборские, - луга я у них окончательно отобрал, - сказал он победоносно, чего не говорил раньше. - Но что касается невесты, у них там нет невесты, даже и засиделой... У Говорухи нет, у Титаренки нет, да с ними обоими я в ссоре... были процессы, - я выиграл... У Перекрестовых? С ними, правда, мне тоже пришлось судиться, но это еще и так и сяк... Считается, что у них будто бы невеста на выданье, да ведь она чистая дурища, представьте себе, куда же ее взять? На посмешище людям? И она шепелявит... и, кажется, даже из ушей у нее течет... Бррр!.. А я, я, я?.. - Тут он выпрямился и даже выпятил грудь насколько мог. - Я еще вполне в своей мужской силе, здоров, умен, и гнездо свое свить еще вполне я в состоянии, и совью! И чтобы в этом вот самом доме детишки мои бегали и кричали, - вот чего я хочу! Вы, кажется, думали, что я тишину люблю? Нет-с! Совсем напротив, ненавижу я тишину! А люблю я, чтоб топали около меня ножонки детские, и чтобы крик был, и чтобы ссоры из-за игрушек, из-за конфет, из-за чего угодно, только чтобы крик и ссоры! Вот это жизнь! А без ссор какая такая жизнь? Прозябание, как у зерна в земле... Удивляюсь я, вы меня извините за нескромность, почему это у вас с Митей деток нет? - очень понизил он голос.
   Елизавета Михайловна ответила спокойно:
   - Очень хорошо это вышло, я думаю, что мы пока не обзавелись детьми. Теперь вот я вижу, что мне удалось все-таки спасти Митю не только от смерти, а даже и от инвалидности, а если бы были у нас маленькие, то ведь тогда меня, конечно, не было бы с ним в Севастополе, и он бы непременно погиб от недостатка ухода, до того он был плох. Когда бы вы видели только, сколько от этого погибает несчастных солдат! Ужас! Тысячи! А между тем будь уход, какой следует, их можно бы было спасти так же, как и Митю.
   - От недостатка ухода, вы сказали? - встрепенулся Василий Матвеевич. - Женского, женского ухода, разумеется!.. О чем же говорю вам и я? Только об этом! Отчего же погибаю и я? Только от этого!.. А я погибаю, Елизавета Михайловна, погибаю!
   И он сложил перед нею руки, как складывал, когда молился перед иконой, и глядел на нее умоляюще, как на икону.
   - Кто же вам велит погибать, если только вы сейчас не играете какой-то роли? - наблюдая его, так же спокойно, как прежде, сказала она.
   - Чтобы я, я... играл перед вами... роль какую-то? - изумленным и даже несколько оскорбленным тоном отозвался он.
   - Я, например, слышала, что у вас есть и семья в Курске, значит вы не такой уж и одинокий, - продолжала она.
   - В Курске? От кого же это вы слышали? - отшатнулся он.
   - Право, не помню уж от кого именно.
   - Да, есть, есть семья в Курске, не отрицаю! Но ведь это же обыкновенный мезальянс! У кого же нет таких побочных семей?
   Он принял встопорщенно беспечный вид, как уличенный в полнейшем пустяке, а она припомнила вдруг, как ключница Степанида говорила ей о <незаконной> семье Василия Матвеевича, живущей в Харькове, а совсем не в Курске, поэтому совершенно непроизвольно, как бы желая поправиться, протянула она:
   - В Харькове?
   - А-а, и о харьковской моей семье вам уже насплетничать успели! Та-ак-с! - И Василий Матвеевич прошелся по комнате петушком и пригладил перед зеркалом свой зачес. - О курской моей семье вы могли, конечно, узнать от своих родных в Курске или же от хороших знакомых там же, а что касается харьковской, то это уж кто-то вам шепнул из моей милой дворни... И, пожалуй, даже я догадываюсь - кто!
   Глаза у него посуровели вдруг и стали очень неприятны Елизавете Михайловне, так что она пожалела, что проговорилась, выдав тем Степаниду. Чтобы задобрить его, она сказала:
   - Я понимаю, что вы думаете о такой семье, какую дает только церковный брак.
   - Вот именно-с, - буркнул он нелюбезно.
   - Чтобы жена ваша жила с вами здесь, помогала бы вам в хозяйстве, разделяла бы все ваши вкусы...
   - Непременно-с! Всенепременно!
   Он еще смотрел на нее подозрительно, но, видимо, начал уже смягчаться; она же продолжала:
   - Если вас томит одиночество, когда у вас так много дел, то сколько девиц и вдов томит оно в тысячу раз сильнее потому уже, что они ничем не заняты.
   - Назовите же мне хотя бы одну! - стремительно придвинулся он к ней.
   - Так вот сразу разве можно припомнить? - улыбнулась она.
   - А может быть, у вас есть не то чтобы родная сестра, - такой нету, я знаю, - двоюродная, троюродная, только чтобы на вас похожая, а?.. Есть?.. Разумеется, незамужняя только, подумайте!
   Он смотрел на нее с самым неподдельным упованием: это светилось в его глазах, это было в его вытянутой к ней шее, подавшихся вперед плечах, даже пальцах, но ей все-таки пришлось сказать ему:
   - Нет, такой не найдется.
   - Вот видите! - отшатнулся он. - А вы говорите тысячи! - И даже голос его опал. Однако он не отошел от нее; он добавил проникновенно: - Митя счастливый человек. Он недаром, - вы это знаете, надеюсь, - в сорочке родился.
   - В сорочке? - машинально спросила она.
   - Именно, в сорочке... Вот когда вам придется рожать детей, вы узнаете, что это такое - сорочка.
   - Вы меня спрашивали о двоюродных моих и троюродных сестрах, но если бы они и существовали на свете, то ведь у них ни у кого не было бы в приданом имения, как не было его и за мной, - не совсем без умысла сказала Елизавета Михайловна.
   - Вы, вы лично, такая, как вы есть, стоите большу-щего имения! горячо отозвался на это Василий Матвеевич.
   В это время донесся из спальни голос Дмитрия Дмитриевича:
   - Ли-за!
   И она тут же встала и вышла, поспешно простясь со старым холостяком, отнюдь не обремененным двумя своими семьями в двух соседних губернских городах, Харькове и Курске, но мечтающем о третьей семье, в Хлапонинке.
   II
   А Хлапонинка все-таки не хотела верить даже и <дружку> Дмитрия Дмитриевича Терентию Чернобровкину, что сын их бывшего помещика, раненый офицер, приехал сюда только на поправку. Впрочем, и сам Терентий этому не верил. Он оставался при прежних мыслях, что в барском доме теперь идут затяжные разговоры только о той доле имения, которая должна бы принадлежать племяннику, но перехвачена у него из рук ловким на эти дела дядей.
   Однажды в тихий светлый день Дмитрию Дмитриевичу вздумалось пройтись по дороге к деревне; дорога же была очень веселая на вид: накатанная полозьями, она ярко лоснилась и золотела на солнце. Конечно, Елизавета Михайловна шла под руку с ним. Терентий же в это время, взгромоздясь на большой омет, сваливал деревянными вилами-тройчатками солому вниз, где стояли сани.
   Увидев бар, когда они были еще далеко, он сейчас же соскользнул с омета, отряхнулся поспешно и пошел наперерез им.
   Говорить с ними ему было о чем: как раз в этот день утром до него дошло через дворню, что его, как и Тимофея <с килой>, хотят поставить в сдаточные по ополчению.
   Слух этот, правда, показался ему дурацкой шуткой, - он считал себя вполне <справным> мужиком, каких невыгодно помещикам отдавать в солдаты, да и действительно был таким. Он только посмеялся в бороду, когда это услышал, но думал все-таки вечером зайти в контору, к бурмистру, спросить.
   Теперь же, увидев Дмитрия Дмитриевича с женой на дороге, он даже подумал, не к нему ли идут они по этому делу, и почувствовал вдруг, что плохо греет его старый армяк.
   Дойдя до <дружка>, он уже не протянул ему руку, как хотел было сделать; он крепко зажал в ней свою шапку и низко согнул спину, здороваясь: по тому смущению, какое зорко высмотрел он на лицах обоих, подходя, он понял вдруг, что слух-то ведь верен. Он даже не решился теперь назвать <дружка> по имени-отчеству.
   - Барин! Что это, говорят, будто в ополченцы меня?.. - проговорил он кое-как и впился глазами в обоих.
   - Да, брат Терентий, слыхал это и я тоже, - ответил Дмитрий Дмитриевич, остановясь, а Елизавета Михайловна тут же постаралась по-женски смягчить слова мужа.
   - Еще неизвестно пока... Может быть, Василий Матвеевич передумает.
   - За что же, батюшки мои? Ведь четверо ребятишек... как же это? бормотал непослушными заледеневшими губами Терентий, глядя на нее, и она снова попыталась его успокоить.
   - Да ведь о манифесте говорят еще только, что будет, а может быть, его и не будет?
   - Как же так не будет? - серьезно поглядел на нее Дмитрий Дмитриевич. - Он должен быть... Откуда же иначе... откуда взять пополнения для армии?
   - Неужто ничего нельзя сделать? - спросил его Терентий.
   - По газетам выходит, что иначе нельзя... Союзники шлют и шлют войска в Крым... Шлют и шлют... Десятками тысяч... Как же нам быть? Надо, значит, и нам тоже, - ответил Дмитрий Дмитриевич, не поняв, что он спрашивает его о своем деле.
   Его поправила Елизавета Михайловна, добавив:
   - Мы, конечно, попробуем отговорить Василия Матвеевича... Четверо детишек маленьких, - как же можно? Неужели не найдется еще кого, более свободного?
   - Найдется, барыня! Десятка полтора найдется совсем свободных! Явите милость божецкую, поговорите! - смотрел теперь уже только на нее Терентий испуганными, жалкими глазами.
   Они не пошли дальше. И у него и у нее явились одинаковые мысли, что там, в деревне, они услышат еще несколько жалоб и просьб исхлопотать что-нибудь, за кого-нибудь замолвить слово... Не обещать поговорить было нельзя, конечно, говорить же с таким, как Василий Матвеевич, и ему и ей было трудно.
   О Терентии все же зашла речь в тот же день за обедом, и начал ее Дмитрий Дмитриевич.
   - Дядя, у меня к тебе просьба, - сказал он твердо.
   - А-а! - протянул удивленно дядя, так как это была первая просьба со стороны его обычно молчаливого племянника.
   - Просьба такого рода... Ты говорил, что поставишь в ополченцы Терешку... - Тут он зашевелил пальцами и вопросительно поглядел на жену.
   - Чернобровкина, - подсказала Елизавета Михайловна.
   - Ага! Та-ак-с! - подмигнул понимающе Василий Матвеевич. - Говорил я насчет Терешки, да-с.
   - Так вот моя просьба: нельзя ли его все-таки... оставить на тягле... заменить кем-нибудь другим, а?
   - Угу! - промычал довольно Василий Матвеевич, опустив глаза в тарелку с супом: он как будто давненько уже ожидал этого именно разговора; недели две прошло со дня его приезда из Курска, где он узнал насчет ополчения. Другим, говоришь, заменить? Чем же плохой из него ополченец может выйти?
   Тут дядя посмотрел на своего племянника-офицера недоуменно-вопросительно, точно он был член приемочной комиссии и браковал его сдаточного.
   - Неплохой... Даже отличный... Если бы все помещики дали таких, чего бы лучше!
   - Ну, вот видишь, вот видишь! - так и просиял дядя. - Я стараюсь, не щадя сил и средств, я всячески готов содействовать! А ты, сам пострадавший за веру-царя-отечество, ты вдруг хочешь почему-то сбить меня спанталыку!
   И дядя поднял торчком узкие плечи в знак изумления.
   - Да ведь у него, у Терентия, четверо детей, - напомнила Елизавета Михайловна.
   - А у другого, у Тимофея, разве не четверо детей тоже? Что же, я и его должен оставлять на завод? - игриво обратился к ней Василий Матвеевич.
   - Как так? Неужели у него тоже четверо?
   - Вот видите! А вы и не знали! Об этом просите меня, а другой что-то вам совсем уж не интересен. Правда, пока еще четверых у Тимофея нету, но четвертый уже в ожидании: вот-вот... Баба его последний уж месяц донашивает, - подмигнул Василий Матвеевич.
   - Как хотите, а это бесчеловечно с вашей стороны! - решительно сказала Елизавета Михайловна и положила ложку.
   - Пу-стя-ки-с!.. В порядке вещей... Кушайте, пожалуйста, не волнуйтесь! - так же игриво отозвался Василий Матвеевич. - Ополченцы, по-моему, должны быть люди степенных лет. Это ведь не то, что солдаты. Их не на двадцать пять лет берут, а только на эту вот войну. А кончится война, кому охота будет их зря кормить? Сейчас же их по домам, и мои опять ко мне явятся: наш атлас не уйдет от нас.
   - Хорошо, если явятся, - сказал Дмитрий Дмитриевич. - Могут и там остаться.
   - Тогда уж будет моя потеря: жертва моя, так сказать, на алтарь отечества... И никто не возместит ничем, я справлялся, - ничем и никак... Терпи, помещик! Выноси на своих плечах!
   - Я еще в Симферополе слышала, будто иные помещики давали вольные семьям убитых солдат, - сказала Елизавета Михайловна.
   - Что-о? Вольные дают? - испуганно поглядел на нее Василий Матвеевич. - Ну, это уж какие-то слабые умом или миллионеры, которым некуда девать добра! Те, конечно, все могут... Даже по снегу летом ездить! Дворцы в одну ночь строить!..
   Он оказался так растревожен этими <вольными>, что пришлось на время заняться только супом. Но, дав дяде достаточно времени, чтобы прийти в себя, Дмитрий Дмитриевич снова заговорил о Терентии.
   - Тимофей, кажется, одних лет со мною, но я его что-то не помню... А Терентий, Терешка-казачок, как же можно! Он был мой товарищ детства, этот Терешка...
   - Угу, - неопределенно промычал дядя, наблюдая его исподлобья.
   - Да ведь Тимофей к нам и не обращался, - добавила к словам мужа Елизавета Михайловна.
   - Ну да, да, - а Терентий обращался, и не один раз! - живо подхватил дядя. - Как же, как же, скажите, пожалуйста, - <товарищ детства>!
   В тоне, каким это было сказано, и в презрительной ужимке при этом показалось кое-что обидное Дмитрию Дмитриевичу, но он постарался сдержаться.
   - Да вот, что поделаешь... Других товарищей детства у меня тут не было... особенно в зимнее время... так сложилось... Одним словом, ты бы очень меня одолжил, дядя, если бы оставил его...
   Елизавета Михайловна догадалась, что кто-то уж постарался передать Василию Матвеевичу, чуть только он приехал тогда из Курска, что без него заходил в дом поговорить с ними Терентий, сначала один, потом даже с женой, и это именно почему-то чересчур встревожило и возмутило дядю. С тою способностью к мгновенным догадкам, какая присуща женщинам, она начала понимать также и то, почему Василий Матвеевич сдает Терентия, и ожидала только намека с его стороны, чтобы утвердиться в своей догадке.
   И намек этот тут же был сделан.
   - Пусть даже и товарищ детства был он твой, Митя, - об этом не спорю, - враждебно глядя почему-то, заговорил Василий Матвеевич, - однако же ты его знавал только в детстве, а какой гусь теперь из него вышел, это уж ты предоставь знать мне, вот что-с! Я его и то уж терпел долго, - другой бы не стал, - другой давно бы уж этого тпруську взял на хо-ро-о-ший налыгач, да-с!.. Он, должно быть, именно с детства и привык тут, в людской, не в свои дела вмешиваться да этой своей привычки милой и на деревне не оставил... Нет, нет, это уж решено и подписано, и быть по сему: пускай-ка в ополченцах помарширует, и ему польза и мне не вред... И давай-ка уж, сделай милость, больше мы о нем говорить не станем.
   Он налил себе стакан вина и взялся было за стакан племянника, но тот довольно резким движением руки отвел его руку, сказал:
   - Не нужно.
   - Угу? - полувопросительно отозвался дядя, племянник же продолжал с горечью:
   - Я думал, что для тебя что же тут такого... Полнейший пустяк мою просьбу исполнить... а ты вот почему-то не хочешь... Между тем я ведь ему слово дал!..
   - Слово дал? - Василий Матвеевич глотнул вина и заговорил раздельно, отчетливо: - Во-первых, напрасно ты давал слово, но я-то, конечно, в этом не виноват... А во-вторых, твое слово - это слово офицера из дворян, а дал ты его кому? - Хаму!.. Хаму, который стоит между нами с черным котом под мышкой... Да, пожалуй, уже этого черного кота и пустил между нами, а?
   - О каком это он коте черном? - удивленно обратился к жене Дмитрий Дмитриевич.
   А Василий Матвеевич, не теряя времени, поспешно глотал в это время вино, наблюдая при этом их обоих сквозь узенькие щелки глаз; когда же допил, наконец, то поставил стакан, стукнув им так, что чуть не вышиб дна.
   - Довольно! - выкрикнул он вдруг. - Довольно в молчанки играть! Вы, сударыня, Елизавета Михайловна, как я о вас слышал и раньше, - слава богу свет не без добрых людей! - оказались особой очень, как бы это выразиться, дальнозоркой, что ли, но мы с вами должны уже теперь объясниться начистоту... А также и с тобою, Митя... Да, да, извольте, извольте-с, я от чистоты не прочь! Я, признаться, только о чистоте всегда и мечтал тут вот, про себя, втихомолочку... Но что же, однако, вышло из всех этих моих мечтаний скромных? - А вот что именно-с. Я получаю однажды эстафету, из которой узнаю, что ты, Митя, тяжело ранен, нуждаешься в продолжительном лечении и прочее... <Тяжело> же, это что собственно значит, когда пишут по-родственному? Ведь не чужому же кому писано, а дяде родному! <Тяжело ранен> - это нужно было понять так, как я и понял: <Еле-еле можаху, и дай бог довезти в живых, а уж похороним его на родном кладбище, возле отца с матерью...> Вот что только, это значить могло, - единственно!
   - Дядя! - возмущенно остановил его Дмитрий Дмитриевич.
   - Знаю, что я тебе дядя, потому-то и говорю так, и прошу меня не перебивать, а дослушать, - вразумительно отозвался Василий Матвеевич, даже ладонь выставил в его сторону; потом он налил себе еще вина и продолжал в прежнем взвинченном тоне: - О жене же твоей я наслышался в Курске когда-то, что и красива-то, - вполне согласен с этим! - и умна-то, - тоже согласен, - и вообще, - согласись теперь и ты со мной, - должен же я был после этого захотеть посмотреть на свою родственницу, которую ты от моих глаз скрывал несколько лет? Вот я ввиду всех обстоятельств этих и послал ответную эстафету, а как же я мог бы сделать иначе?.. Послал и жду. С большим нетерпением ждал я вашего приезда, Елизавета Михайловна, поверьте! И, кстати, ваше здоровье!
   Он кивнул ей и отпил сразу полстакана.
   Дмитрий Дмитриевич переглянулся в это время с женой, и та сделала ему едва заметный знак ресницами, означавший: <Держись спокойней! Не выходи из себя!>
   - И вот, наконец, приехали вы, - продолжал Василий Матвеевич, - и я с первого же дня понял, что я... обманут!
   - Как так обмануты? - строго спросила Елизавета Михайловна.
   - Ах, в самом лучшем смысле, дорогая! - тут же ответил Василий Матвеевич, впрочем, не улыбнувшись при этом. - В отношении Мити оказалось, что вы... несколько преувеличили. Во-первых, не рана, - это с одной стороны, - не рана, а только контузия, во-вторых, с другой стороны, ничего и тяжелого не было.
   - Было!
   - Может быть, но крымская медицина постаралась, и мы-то уж этого не увидели... Не сомневаюсь, я не сомневаюсь, Елизавета Михайловна, что вы были сами введены в заблуждение, а меня ввели в оное заодно с собой. Но если бы даже было и иначе...
   - Как же именно иначе?
   - Предположим только! Сделаем предположение, что тут именно вы и проявили свою дальнозоркость... или это, кажется, называется дальновидность, но не один ли это русский язык?.. Итак, предположим, что вы имели в виду, собрав обо мне сведения стороною, следующую картину. Живет, мол, одинокий, как палец отрезанный, так называемый Василий Матвеич Хлапонин, дядя вашего мужа. Когда-то случилось так, что к нему, на вполне законном, разумеется, основании, перешла часть имения - Хлапонинки, принадлежавшая вашему свекру, как мы бы теперь говорили, если бы был он жив, а моему брату...
   Сказав это, Василий Матвеевич допил второй стакан и вытер усы салфеткой; он как будто ждал, не раздадутся ли возражения, но ничего не раздалось. Оба слушателя смотрели на него в высшей степени внимательно, и только. Ему оставалось продолжать, что он и сделал.
   - Сидит он, то есть я, как старый сыч или хрыч, - так могли вы думать, - и неужели же так-таки никаких родственных чувств у него не шевельнется и он не скажет нам: <Вот она - Хлапонинка, родовая вотчина наша! Не расточил, а даже кое-что присовокупил к ней, кое-где округлил, что у нее запало, привел в откормленный вид... Поселяйтесь навсегда тут, дети мои, плодитесь и размножайтесь, населяйте землю сию и господствуйте над нею!>
   Дмитрий Дмитриевич кашлянул и так поглядел на своего дядю, что Елизавета Михайловна вынуждена была снова остановить его, теперь уже не только движением ресниц, но и бровей. Он взял в обе руки вилку и нервно начал играть ею, а дядя продолжал, как бы не замечая:
   - Таково могло быть одно предположение, однако человек всегда, когда идет на то или иное дело, выдвигает по крайней мере еще и другое и третье... Другое же ваше предположение было такое, друзья мои!.. (Тут голос его зазвучал зловеще.) Допустим, что не расчувствуется хрыч или сыч и ничего такого сентиментального не скажет, тогда-а... тогда мы начнем действовать иначе! Тогда мы подберем себе всяких этаких свидетелей и очевидцев и начнем-ка мы дело в суде... благо есть у нас на примете Терешка...
   - Ну, ты как хочешь, а я больше не желаю слушать подобное! - крикнул жене Дмитрий Дмитриевич и, бросив вилку, поднялся.
   Привыкшая следить за каждым его движением, Елизавета Михайловна заметила, что поднялся он так, как мог подниматься только до своей контузии, - быстро, молодо, а вилку перед этим отшвырнул левой рукой, а не правой, тою самой левой рукой, которая как бы навсегда отвыкла от всяких вообще жестов, не только от сильных.
   И в голосе ее было, пожалуй, больше радости за своего Митю, чем презрения к его дяде, когда она, поднявшись тоже, сказала ему сдержанно:
   - Низкий и жалкий вы человек!
   - А-а! Вот уж вы на каком наречия заговорили! - отозвался Василий Матвеевич, как будто даже довольный тем, что довел ее до <такого наречия>.
   - Как это могли вы вообразить, что нам нужно имение? - изумленно продолжала она.
   - О-о! Скажите, пожалуйста! Не нужно? - так и подскочил он, шутовски перекрутившись на одном правом каблуке.
   - Пойдем, Лиза! - сказал Дмитрий Дмитриевич.
   - Батарейным командиром быть, это, конечно, стоит моего имения, ядовито заметил Василий Матвеевич. - Но если вы не хотите имения, то, может быть, вы не откажетесь от лошадей моих ехать на станцию?
   - Нет, откажемся! - крикнул Дмитрий Дмитриевич. - Мы возьмем лошадей у кого-нибудь на деревне, но на твоих больше уж не поедем!
   - Так вот что я от тебя услышал за мою хлеб-соль вместо благодарности? - притворно горестно покачал головой Василий Матвеевич. Хорош племянничек!
   - Дядюшка, дядюшка хорош! - крикнул Дмитрий Дмитриевич и, обняв Елизавету Михайловну за плечи левой рукой, сказал ей: - Пойдем-ка, Лизанька, собираться ехать в Москву! И подсчитай, сколько мы с тобой могли ему стоить - из Москвы вышлем!
   III
   Все-таки для того сильного волнения, какое пришлось Дмитрию Дмитриевичу пережить за обедом, он был еще слаб. Ему пришлось лечь от резкой головной боли, а Елизавете Михайловне - окутать ему голову мокрым полотенцем. Но выехать из Хлапонинки если не теперь же, на ночь глядя, то утром на другой день было решено ими бесповоротно, и она занялась укладкой чемоданов; Арсентий же был послан в деревню подрядить кого-нибудь с парой лошадей, хотя бы и на простых розвальнях, довезти их до Белгорода, где уж гораздо легче было найти обывательские сани до Курска. В Курске им обоим все было хорошо знакомо, и там они могли бы не спеша собраться в Москву.