Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Утренний взрыв (Преображение России - 7)

   У околоточного оказалось двое помощников-городовых. Их усилия теперь были направлены на то, чтобы остался хоть какой-нибудь проход на ступенях лестницы.
   - Господа! Соблюдайте же порядок! Так нельзя! - кричал околоточный. Подайтесь к стенке!
   Городовые же действовали просто руками и очень ревностно. Оглянувшись назад, Сыромолотов увидел еще какого-то полицейского, видом постарше, чем околоточный, и чином явно крупнее. Он решил, что это пристав ближайшего полицейского участка.
   Рядом с ним стояли двое каких-то чиновников в штатских фуражках, с кокардами на тулье, а повыше их увидел Алексей Фомич того самого капитана первого ранга, которого они с Надей встретили около Морского собрания. Он был не один, а, по-видимому, со своим адъютантом, молодым моряком.
   - Не знаете ли, кто это? - спросил своего соседа Сыромолотов, кивнув ему на важного каперанга.
   Сосед, хотя и штатский, имел вид знающего человека, и он, не задумываясь, ответил:
   - Это - Гистецкий, начальник штаба севастопольского экипажа.
   - Гистецкий, - повторил, наклоняясь к Наде, Алексей Фомич, - тот самый, какого мы встретили...
   Но Надя была занята тем, что делалось впереди.
   Волнение тех, кто стоял на лестнице, ведущей к пристани, возрастало по мере того, как подходил катер, отваливший от "Екатерины".
   Тремя ступеньками ниже Сыромолотовых, рядом с пожилой дамой в черной осенней шляпке, стоял гимназист лет тринадцати, с биноклем, прижатым к глазам. Он все время глядел на этот катер и вдруг закричал радостно-звонко:
   - Мама, - вон папа! Папа, - я вижу!.. Ура-а!
   Дама в шляпке тут же выхватила бинокль из его рук, а он захлопал в ладоши.
   Должно быть, дама тоже разглядела в бинокль мужа, потому что начала креститься и плакать, а сын снова взял у нее бинокль.
   - Ах, как жалко, что у нас нет бинокля! - проговорила Надя, на что отозвался Алексей Фомич:
   - Уж если кого нет, того и в телескоп не увидишь.
   - Значит, что же, по-твоему, мы напрасно стоим?
   - Да как тебе сказать... Пожалуй, что так.
   Катер пристал наконец, и там, внизу, начались такие крики, что Надя сказала:
   - Вот так давка!.. Хорошо, что мы стали выше: ведь все равно, всех увидим, - мимо нас пройдут.
   Мальчик-гимназист своим хлопаньем в ладоши как будто дал тон всей встрече спасенных с "Марии" офицеров. Там, внизу, как в театральном зале, загремели аплодисменты. Послышались даже и крики "ура", правда, отдельные, не поддержанные всеми: не то поняли сами неуместность этих криков, не то воздействовал на толпу расторопный околоточный.
   Первым поднимался по лестнице в узком проходе между стенами людей усталого вида пожилой офицер, фуражка на котором сидела боком от повязки. Он то поднимал правую руку к козырьку, вглядываясь в тех, кто ему хлопал в ладоши, то опускал ее бессильно и глазами искал ступеньку, чтобы поставить на нее ногу.
   - Это кто? - спросил Сыромолотов всеведущего соседа.
   - Сам командир, Кузнецов, - ответил тот.
   На шаг сзади его поднимались молодой морской офицер и рядом с ним молодая женщина, которые, как понял это Сыромолотов, встречали Кузнецова. Оглянувшись назад, Алексей Фомич увидел довольно большую группу моряков на верхней площадке лестницы и понял, что встреча была приготовлена довольно торжественная, - только оркестра не хватало.
   Другому, тоже немолодому, штаб-офицеру с "Марии" бросился на шею гимназист... Расцеловавшись с ним и женой, он вместе с ними стал подниматься выше не совсем свободной походкой.
   Потом прошли вереницей старшие лейтенанты и просто лейтенанты, большей частью в повязках: у кого лицо, у кого голова; у одного рука, сжатая в локте, висела на бинте, перекинутом на шею...
   Они шли как после сражения.
   Их родные, встречавшие их там, у причала, или вдоль лестницы, поднимались вместе с ними...
   Прошли мимо Сыромолотовых и два мичмана, оба невысокие, еще юные и державшиеся бодро: каким-то чудом они не были ни ранены, ни обожжены, и если немного казались как будто сконфужены, то только тем, что лишены повязок.
   Зато изобильно снабжен был повязками и головы и лица последний, за которым сомкнулась толпа, но этот последний был не моряк, а какой-то чиновник в фуражке с зелеными кантами и в черной шинели с зелеными петлицами.
   Фуражку он придерживал рукою, так как она едва могла держаться на толстой повязке. Из-за этой руки и другой повязки - с правой стороны лица трудно было разглядеть его лицо, но и Алексей Фомич и Надя не могли не заметить, что оно было безбородое, безусое и даже как будто безбровое... На шинели его не хватало двух пуговиц.
   Он прошел мимо, глядя вниз на ступеньки. Видно было, что его никто не встречал, и непонятно было, прибыл ли он на катере с моряками или один из толпы, моряков встречавшей.
   - Ну, вот видишь, Алексей Фомич, и нет нашего Михаила Петровича! - со слезами в голосе громко сказала Надя.
   - Да... Нет... Значит... тяжело ранен, может быть... - забормотал Сыромолотов.
   И вдруг этот последний, в повязках, в шинели и фуражке чиновника какого-то ведомства, остановился, обернулся к ним и крикнул:
   - Алексей Фомич!
   На него напирала толпа, пробиться сквозь которую было ему невозможно, так что Сыромолотов поднялся к нему сам вместе с Надей, желая догадаться, кто это его окликнул.
   И вот они сблизились тут же на лестнице, где стоять им было нельзя, а можно было только двигаться вместе со всей толпой.
   - Не узнали? - говорил на ходу чиновник. - Мудрено и узнать... Я бы и сам себя не узнал... А шинель и фуражка это мои, помощника лесничего... Из квартиры привезли на "Екатерину"... Ведь у меня все погибло вместе с "Марией"... а запасного не было.
   И только выслушав все это, Алексей Фомич понял, что перед ним не кто другой, как его свояк, прапорщик флота Калугин, и совершенно неожиданно для себя чуть не всхлипнул:
   - Миша!.. Голубчик ты мой!.. Жив, а!.. Надя, смотри, жив!..
   - Вот Нюра обрадуется!.. Вот обрадуется!.. - воскликнула Надя, пытаясь найти на лице Калугина место, в которое можно было бы его поцеловать.
   - А Нюра? Что Нюра?.. Как? - спросил Калугин, которого в это время обнял левой рукой и нес над ступеньками Сыромолотов.
   - Операция была сегодня... мальчик!
   - Ну, слава богу!.. Вот радость!.. Ну, слава богу!.. Вот спасибо вам!.. Без вас бы как?.. Никак! Гибель!.. Вот спасибо!
   И дальше, до того места, где им попался извозчик, шли они трое, не говоря о том, что произошло на "Марии", а только ощущая именно это радость, радость от того, что жизнь не прекратилась, что она продолжается, что он выправится, что заживут ожоги, что отрастут волосы, что на земле теперь уже не один Калугин, лесничий, - временно, по необходимости, не им созданной, ставший моряком, - а уже двое их, Калугиных: большой и маленький.
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   В свой Рыбный переулок помощник лесничего приехал снова моряком, так как Алексей Фомич на радостях заехал на Большую Морскую в магазин военного портного Лифшица и купил ему там готовую шинель с погонами прапорщика, а рядом, в магазине "головных уборов" - фуражку.
   Зато в уютной большой комнате, сидя на мягком стуле, Алексей Фомич услышал подробный рассказ о том, что произошло рано утром на линейном корабле "Императрица Мария", как этот корабль погиб, перевернувшись кверху килем, и как его свояку посчастливилось спастись.
   Вернувшись в гостиницу Киста уже часов в восемь вечера, Алексей Фомич и Надя не могли думать о том, чтобы перейти куда-то в другую гостиницу или хотя бы в другой номер здесь: они были слишком утомлены впечатлениями этого необычайного дня.
   Надя только справилась по телефону в больнице о здоровье Нюры и ее "Цезаря", как окрестил младенца Сыромолотов, и просила передать Нюре, что завтра сможет ее навестить Михаил Петрович.
   Разумеется, и утром, едва одевшись, она уже пошла к телефону и, когда вернулась, радостно передала мужу, что у Нюры все благополучно.
   Коридорный, который с виду не перестал еще относиться к ним подозрительно, внеся самовар, сказал как будто в сторону:
   - Вчерашний день офицеров с "Марии" доставили...
   - Видели!.. Видели, братец ты мой, мы их всех, - перебил его Сыромолотов, - и своего встретили!
   - Жив оказался?
   Тут коридорный поклонился низко Алексею Фомичу и добавил весьма торжественно:
   - С чем вас имею честь поздравить!
   Алексей Фомич суетливо потянулся за своим кошельком и дал ему, что подвернулось под руку, объяснив потом Наде:
   - Очень проникновенно это у него вышло, - нельзя было не дать!
   А придя убирать самовар, коридорный, сияя, осведомил их:
   - Вчерась офицеров, а нынче, как мне слышать довелось, матросов с "Марии" доставят.
   - Матросов? Вот надобно пойти посмотреть на них, Алексей Фомич! схватилась за это Надя. - Пойдем, а?
   - Непременно! Непременно пойдем! - очень воодушевился художник.
   - А куда же именно доставят? - спросила Надя. - На Графскую тоже?
   - На Граф-ску-ю? - протянул коридорный. - Как же это может быть, чтобы матросов да на Граф-скую?.. У них своя пристань есть, - называется Экипажная.
   - Хорошо, пусть Экипажная, а как туда идти или ехать?
   - Да трамваем можно, если не желаете прогуляться... А не захотите если трамваем, - на извозчике... Я бы и сам пошел, да ведь меня отсюда не пустят: кто же будет самовары по номерам разносить?
   - Ну, хорошо, нынче, а когда же все-таки нынче? - захотел уточнить Алексей Фомич.
   - Да говорили мне так, что люди уж идут туда, на Экипажную пристань, и в большом числе.
   - Вот видишь! - заторопилась Надя. - Как бы не опоздать нам!
   И, чтобы не опоздать, они вышли из номера тут же после чая.
   Алексей Фомич видел, что большая деловитость охватила Надю. Еще только спускаясь с лестницы, она уже распределяла все дообеденные часы:
   - Значит, мы так: сначала посмотрим матросов, потом к Михаилу Петровичу и вместе с ним тогда к Нюре... А теперь пускай-ка он спит: ему как следует выспаться надо, чтобы хоть сколько-нибудь в себя прийти.
   До Экипажной пристани они доехали на трамвае. Это была обыкновенная пристань, необыкновенно было только то, что около нее скопилось действительно очень много народа. Это была далеко не та вполне прилично одетая, наполовину чиновная публика, которая накануне встречала офицеров с "Марии"; это был Севастополь Корабельной слободки, Малахова кургана, Куликова поля. Женщины в этой огромной толпе решительно преобладали. Ведь у многих матросов были здесь жены с детьми. Никто из них не знал и нигде не мог добиться, живы ли их мужья, отцы их детей. Только теперь, именно здесь, около пристани, к которой причалила баржа, могли они, наконец, узнать это.
   Они изболелись, ожидая этого часа. Но гораздо раньше их явился на пристань большой наряд полиции, и Сыромолотов заметил даже несколько жандармов очень высокого роста.
   - Не иначе, как служили раньше в гвардейских полках, - сказал о них Алексей Фомич. - Народ отменно бравый... А вон у одного, погляди, Надя, даже солидная золотая медаль под бородой: должно быть, вахмистр...
   - Да, я вижу, что жандармы, но зачем же все-таки они здесь? недоумевала Надя. - Если для того, чтобы оградить и без того пострадавших от напора на них публики, то... кажется, и полиции было бы достаточно: куда ни погляди, везде на полицейского наткнешься!
   - А ты забыла, что этот пестрый офицер в ресторане вчера говорил? напомнил Алексей Фомич. - Да ведь и Михаил Петрович вчера сделал на этот счет довольно намеков.
   - Значит, не просто пострадавших матросов встречают, а преступников? вознегодовала Надя.
   - Не возмущайся здесь громко, - это лишнее, - остановил ее Алексей Фомич. - Отложим-ка возмущение до более удобного момента.
   Они не рвались непременно вперед, - это им было не нужно, - они стали в стороне, но так, чтобы все-таки побольше видеть. И видели они, как, выходя из приставшей баржи, строились матросы, которых никто не принял бы за матросов по их виду.
   Прежде всего, почти ни у кого из них не видно было присущих матросам бескозырок с ленточками сзади. Почти все были открытоголовые. У многих головы были забинтованы и ярко белели. Иные были на костылях. Все в своих тельняшках с синими полосками на груди, - в одном нижнем белье, а между тем день был хотя и солнечный и безветренный, однако по-осеннему прохладный.
   - Посмотри-ка, Алексей Фомич, ты - дальнозоркий: мне кажется, они даже босые! - в ужасе выкрикнула Надя.
   - Да-да, кое у кого как будто есть туфли больничные на ногах, а в общем... - пригляделся и не договорил Сыромолотов.
   - Как же они будут идти?
   - Ну, ведь у них тоже все погибло на "Марии", - откуда же им так вот сразу возьмут, - ты подумай! - объяснил Алексей Фомич и добавил:
   - Обмундируют там, куда их поведут.
   - А куда именно поведут? - допытывалась Надя.
   Какая-то женщина в черном слинялом платочке, стоявшая впереди их, обернулась и объяснила:
   - В казармы флотские поведут, - вот куда... Экипажные эти для чего же еще заявились? - и кивнула в сторону.
   Поглядев туда, Сыромолотовы увидели человек двадцать одетых в черные бушлаты матросов при фельдфебеле. Они шли на пристань с очевидной целью принять по счету и доставить без потерь матросов с "Марии". А для общего наблюдения за порядком командированы были сюда и теперь стояли рядом и оживленно о чем-то говорили между собой довольно далеко в стороне от Сыромолотовых черноусый жандармский офицер и рыжеусый полицейский чин.
   Наконец, шествие матросов с "Марии" началось, и вся огромная толпа ринулась слева и справа, чтобы в плотно сбитых рядах да еще среди белых повязок на головах разглядеть знакомые, родные лица.
   А полицейские и жандармы, работая дюжими руками, орали: "Осади назад, эй!.. Куды прешь!.. Не вылазь вперед!.. Не лезь, в морду получишь!"
   Матросы, хоть и босые, старались идти браво, выискивая глазами своих женщин. Когда находили, выкрикивали радостно их имена.
   А к ним, в свою очередь, летели крики:
   - Что, Гречко Иван, живой, ай нет?.. Неуймин Семен жив?.. Шумните, родимые. Перепелица идет ли?..
   Как побитый противником батальон, бросивший не только оружие во время бегства, но и сапоги и даже фуражки, чтобы легче было бежать, шли матросы, но лица их были хмуры: видно было и Алексею Фомичу и Наде, что понимали они, какую им устроили встречу.
   Иногда тот или иной на вопрос женщин отзывался жестко:
   - Что, Перепелицу шукаешь? Сгорел!
   - Гречко Иван?.. Потонул Гречко!
   - Неуймин Семен?.. Пошел на дно с линкором вместе!
   Однако, видя, как городовые и жандармы отпихивали подальше женщин, кричали свирепо им:
   - Мы что вам, ироды, арестанты, что ли?
   - Не сметь вольничать, фараоны!
   - На абордаж пойдем!
   Крикливое вышло шествие, шумное... И то и дело взглядывала Надя на Алексея Фомича, своего мужа, художника, негодующими глазами. А художник ничего не пропускал из того, что пришлось ему здесь видеть. Он чувствовал и то, как трудно было с непривычки ступать этим несчастным людям по булыжнику мостовой босыми ногами или еще и цепляться за камни концами костылей, только вчера сработанных матросами-плотниками с "Екатерины".
   Им нужно было идти медленно, чтобы высмотреть своих и чтобы свои разглядели их в густом строю, но жандармы и полицейские подгоняли их криками:
   - Живей! Живей!
   А фельдфебель команды экипажных матросов, шедших с винтовками впереди, оборачиваясь к ним, командовал:
   - Дай но-огу!.. Ать-два! Ать-два! Левой!
   Двигаться живее нужно было, конечно, уже затем, что толпа справа и слева матросов совершенно запрудила улицу и остановила движение по ней экипажей, машин и пешеходов.
   И по мере того, как проходили матросы, начиналось страшное: истерически голосили женщины, не разглядевшие своих мужей или услыхавшие в ответ на свои вопросы, что они погибли.
   Мало-помалу отдельные резкие плачи слились в один сплошной неутешный вопль, который способен был тронуть даже каменные сердца...
   - Я не могу больше! Пойдем отсюда! - потащила Алексея Фомича Надя. Это слишком ужасно!
   И, выбравшись кое-как из толпы, долго шли они молча. Да и о чем было говорить им после того, что они видели?
   Был уже двенадцатый час, когда они добрались до Рыбного переулка, но тут их ожидало то, чего они не в состоянии были предвидеть: Михаила Петровича не было дома. Он оставил для них записку карандашом: "Вызван к следователю. Когда вернусь, не знаю".
   - Вот видишь, как быстро развиваются события! - сказал Алексей Фомич. К следователю! Это, конечно, насчет взрыва на "Марии"... Что же, так и должно быть: без следствия как же?
   - А что же нам теперь?.. В больницу одним?
   - Нет уж, я думаю, лучше бы втроем, с Михаилом Петровичем... Но ведь неизвестно, сколько его продержат... Вот что разве нам сделать: поехать на Братское кладбище!
   - А там что?
   - Ну, все-таки как же: быть в Севастополе и не видать Братского кладбища!.. Там памятников много, - Корнилову и другим...
   И они, отдохнув, отправились на Братское кладбище.
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   Твердым и четким писарским почерком в бумажке, полученной Калугиным от рассыльного матроса, было написано: "Явиться для дачи показаний по делу о гибели линейного корабля Черноморского флота "Императрица Мария".
   "Для дачи показаний", - повторял он про себя, глядя в зеркало на свое новое лицо, к которому не успел еще привыкнуть, - лицо совершенно без волос, даже без бровей, и с красной, на щеках пузырящейся кожей.
   "Может быть, не идти совсем? Ведь я теперь на положении больного... и жена после такой операции... не пойду, ну их всех к черту!" - раздумывал он. Но тут же явилась мысль: "А может быть, следователь уже знает что-нибудь о причине взрывов? Узнать бы и мне от него..."
   И как ни странно было самому ему идти одному в таком виде к следователю, он все-таки пошел, тем более что идти оказалось не так далеко.
   Следователь, по фамилии Остроухов, по должности обер-аудитор, оказался человеком лет под сорок; красноносый, в пенсне, с ушами не острыми, как ожидал Калугин, а напротив, несколько даже лопоухий. По погонам военного чиновника Калугин определил, что он - коллежский асессор. Писец у него был в матросской форме, - унтер-офицер с тремя басонами, лицом и головою круглый и видом невозмутимый.
   Камера следователя имела какой-то преувеличенно-казенный вид: два стола, два жестких стула около них, кипы бумаг на столах, и на стене черная коробка телефона с черной висячей трубкой.
   Калугин вошел к следователю в шинели, но это как бы не было замечено следователем: он обратил внимание только на забинтованное лицо, и первое, что сказал, было слово:
   - Пострадали?
   - Как видите, - ответил Калугин и добавил: - Но могло бы быть и гораздо хуже: мог сгореть на корабле и мог утонуть, когда плыл.
   Калугин ожидал, что следователь спросит, как именно он спасся от этих двух возможных видов смерти, но он сказал на это, загадочно глядя сквозь пенсне какими-то отсутствующими белесыми глазами:
   - Угу... так... Вот вы на себе убедились, значит, к чему это привело!
   - Я не понял: что привело? - спросил Калугин.
   - Да вот этот самый взрыв корабля... о котором сейчас и будет у нас речь.
   Тут Остроухов счел зачем-то нужным заглянуть в одну из бумажек, перед ним лежащих, потом в другую; снял пенсне, протер его замшей, которую вытащил из ящика стола, надел его снова и только после всех этих совершенно ненужных, как казалось Калугину, действий спросил коротко, казенными словами:
   - Что вы можете показать о причинах взрыва?
   - Совершенно ничего, - немедленно ответил Калугин. - Причины взрыва мне неизвестны.
   - Неизвестны? - многозначительно повторил следователь. - И вы даже не пытались их узнать?
   - От кого же можно было узнать?.. Пытался, конечно, но все другие столько же знали, сколько и я.
   - Никто не знал? Гм... очень странно!.. - Следователь еще раз поглядел в какую-то бумажку и спросил: - А настроение матросов накануне катастрофы вам разве не пришлось наблюдать?
   - Накануне? - схватился за это слово Калугин. - Накануне большую часть дня я провел на своей квартире в городе... Мне пришлось провести это время в хлопотах о жене, чтобы поместить ее в больницу. Вчера ей сделали операцию.
   - Угу... так... Но ведь и до этого и после этого вы ведь по службе своей должны были видеть настроение матросов? - совершенно не обратив внимания на "жену", "больницу" и "операцию", повторил свой вопрос следователь.
   Но это невнимание и к тому, что нуждалась в срочной операции Нюра, и к тому, что он столько беспокоился об этом, и к тому, что операцию Нюра перенесла, больно хлестнуло Калугина, и он ответил следователю резко:
   - Что матросы исполняли свои обязанности, как всегда, это я видел, а что означает "настроение" их, этого я не понимаю!
   - Будто не понимаете? - игриво сказал следователь. - А кажется, вполне и всем понятное слово!
   - Настроение матросов! - повторил, точно думая вслух, Калугин и пожал плечами.
   - А не роптали ли матросы на начальство по поводу того, что два наших тральщика взорвались на минах? - спросил и впился в него глазами Остроухов.
   Калугин понял, что это был каверзный вопрос; что если он ответит: "Да, роптали", то сейчас же последует вопрос: "Кто именно роптал? Как их фамилии?" Поэтому он проговорил медленно:
   - Сам я ропота никакого не слышал... Я только слыхал от одного из офицеров, что был какой-то ропот.
   - От кого из офицеров вы слышали?
   И так напряженно-внимательно поглядел следователь, что Калугин не задержался с ответом:
   - Это говорил мне судовой механик Игнатьев.
   Он знал, что Игнатьев погиб, однако оказалось, что это знал и следователь, потому что тут же спросил:
   - Еще от кого вы это слышали?
   Калугину очень хотелось сказать, что о ропоте матросов было известно всем офицерам и доложено даже самому командующему флотом, бывшему тогда на "Марии", но он воздержался. Он сказал только:
   - Был об этом общий разговор в кают-компании, но при этом фамилии каких-нибудь матросов отдельно никто не называл... Говорилось общими фразами: "Матросы беспокойны"... "Матросы что-то галдят"... Но какие именно матросы и что именно галдят, об этом я ничего определенного не слышал.
   - Плохой вы, значит, службист! - презрительным тоном сказал следователь.
   - На это не обижаюсь, - согласился тут же Калугин. - Я ведь офицер военного времени, да и произведен не так давно.
   - Вы - студент?
   - Окончил Лесной институт... Был помощником лесничего.
   - Так-с!.. А к какой политической партии вы принадлежите? - в упор глядя, спросил Остроухов и взял поудобнее ручку, чтобы записать ответ.
   - Ни к какой, - спокойно уже теперь ответил Калугин. - Я ведь сказал вам, что был помощником лесничего, а какая же может быть политическая деятельность в лесах?
   - Нет, все-таки отчего же?.. Странно даже в наше время быть диким! Например, партия социал-демократов, так называемых меньшевиков, вполне легальная партия... Даже и большевики ведь имели же своих представителей в Государственной думе... И трудовики тоже... Что же тут такого? Это вполне естественно быть в той или иной партии... Вы эсер?
   - В институте я занимался только своим институтским курсом, - тщательно выбирая слова, ответил Калугин, - а для партийной деятельности я и времени выкроить бы не мог.
   - Что же так? Или вы были, как бы сказать, не очень блестящих способностей, или, напротив, хотели блестяще окончить институт? - с нескрываемой иронией предложил вопрос следователь.
   - Я и окончил институт блестяще, как вы выразились: в числе первых. Поэтому и получил место в Петроградском лесничестве, а не где-нибудь в местах отдаленных.
   - Угу... так... О вас хорошо отзываются матросы, - почему? - вдруг спросил Остроухов, когда записал его ответ.
   - Хорошо? - переспросил Калугин. - Признаться сказать, я этого не слышал... Хотя, если бы отзывались плохо, то не понял бы, по какой причине.
   - Так отзываться, как о вас, матросы могут не о своих начальствующих лицах, а о равных себе... по своим убеждениям... гм, да... по своему отношению к службе...
   - Вот как! - удивился Калугин, думая в то же время, что это уже следователь просто сочиняет, но Остроухов спросил вдруг:
   - Вы часто разговаривали с матросами... О чем? Прошу показать.
   Только после этого вопроса, заданного с нарочито-жандармской строгой ноткой в голосе, Калугин понял, что он подозревается не в чем ином, как только в сговоре с матросами взорвать "Марию".
   Он покраснел, как от публичного оскорбления, но в то же время внутренним чутьем постигал, что должен оставаться спокойным, и с видом недоуменья ответил:
   - Говорить о чем-нибудь с матросами морским уставом офицерам не воспрещается, господин следователь!.. Если, например, матрос просит совета о чем-нибудь своем, домашнем, - ведь они большей частью крестьяне, - то почему же ему этого совета не дать?.. Вы можете меня еще спросить, почему я не ругал матросов последними словами, но я, признаться, не видал никогда в этом надобности, да и нет их совсем, этих слов, в моем лексиконе... А по-человечески относиться к матросу завещал офицерам не кто другой, как Нахимов... А какая же в Севастополе лучшая улица, если не Нахимовская, и где же стоит памятник Нахимову, если не на ней?
   - О Нахимове вы говорите лишнее, - сухо отозвался следователь. - Речь идет не о нем, а только о вас лично... В своих показаниях вы решили запираться, но-о...
   И Остроухов повел указательным пальцем около своего красного носа, как бы договаривая этим: "Нас не надуешь!"
   - То есть как это запираться? В чем запираться? - И вновь покраснел Калугин и хотел было уже крикнуть: "Вы что же это? Меня, что ли, подозреваете в гибели "Марии?" - но почему-то повел в это время глазами в сторону матроса-писаря, у которого был явно сочувствующий ему вид, и удержался.