Сергеев-Ценский Сергей Николаевич. Зауряд-полк (Преображение России - 8)

   С дамой из Ахалцыха, по-видимому, успела уж наговориться за дорогу Анастасия Георгиевна, тем более что дама эта, как знал Ливенцев, была не из особенно говорливых. Кроме того, модного выреза сбоку на платье у нее не было, так же как у девиц Гусликовых, и не было такого ухарского, сдвинутого на правый бок, синего берета с раструбами, похожего на польскую конфедератку.
   Правда, она была жена заведующего хозяйством, а не ротного командира, но ведь чины у них одинаковы.
   - Ну, живо, живо, господа мужчины, ищите место, где! - распоряжалась Анастасия Георгиевна. - Что же вы все памятники смотрите, на каких и прочитать ничего нельзя?
   И так как прапорщика Ливенцева она уж считала своим хорошим знакомым, то подхватила его под руку и скомандовала ему:
   - Ну-ка, в ногу! Раз! Два! Левой, правой! - и потащила его по дорожке вперед.
   - Куда же это вы меня? - полюбопытствовал Ливенцев.
   - Мы с вами сейчас же найдем самое лучшее место, где! - ответила она, повернув вызывающе голову в сторону Мазанки.
   Однако ни Фомка, ни Яшка отнюдь не хотели так вот сразу, здорово живешь, уступить его какой-то наглой особе и сейчас же пристроились сбоку. Анастасия Георгиевна побежала было, увлекая Ливенцева, но они побежали тоже. Ливенцев вспомнил, что он - единственный холостяк здесь из всех мужчин, и очень пожалел, что не пригласили Значкова и Легонько.
   - Ах, эта война! - сказал он. - Подумать страшно, сколько перебьют нашего брата - мужчин!.. И как будут потом женщины!
   - Поступят в телеграфистки, - сказала Фомка.
   - И в телефонистки, - добавила Яшка.
   Анастасия Георгиевна вдруг начала хватать Ливенцева за рукава и воротник шинели, приговаривая:
   - Вот так они тогда будут! Вот так!.. Они на вас всю одежду оборвут тогда, за вас цепляться будут.
   - Постойте-ка! Вы-то хоть не рвите, - пятился Ливенцев.
   - Как же не рвать, когда вас останется, может, один мужчина на двадцать женщин!
   - Ну, все-таки пленных берут много, - неожиданно хозяйственно сказала Фомка. - Вон в одном Перемышле захватили больше ста тысяч.
   После этого Ливенцеву уж ничего не оставалось сказать больше, как только это:
   - Вот когда по-настоящему онемечится Россия!
   - А Германия обрусеет! - безбоязненно подхватила Фомка.
   Яшка же посмотрела на Ливенцева мечтательно и добавила:
   - Вообще произойдет переливание крови.
   - А женщине это совершенно даже без-раз-лично, русские ли какие, или же они немцы, - пожала плечами Анастасия Георгиевна. - Я одну девушку знала, она за китайца вышла. Только он с косой ходил, так она ему косу эту ножницами у сонного днем отрезала и сейчас же в парикмахерскую за четыре рубля продала: "Довольно, говорит, с нас двух одной моей косы". Китайчик поплакал по косе по своей, а потом отлично себе привык, - как так и надо.
   Нашли удобное место, точно нарочно приготовленное для пикника, - две широкие скамейки друг против друга, - и сошлись сюда все, и Урфалов торжественно вынул из свертка и установил где-то добытые им две бутылки водки и две бутылки красного вина для дам.
   - Изволите видеть, - говорил он не спеша, - в военных операциях самое важное что? Самое важное - провиант! Будь бы в Перемышле провианту больше, не было бы у нас радостного такого события. А то там уж довоевались до ручки, изволите видеть, и за фунт хлеба офицеры платили такие деньги, что-о... уму непостижимо! Хорошую лошадь можно у нас за такие деньги купить.
   - Я читал, что прокламаций там множество ходило за сдачу, - вставил было Кароли, но Урфалов весьма решительно объяснил:
   - Прокламации всякие эти роли играть не могут, ежели офицер и солдат сыты. Вот что, изволите знать... Прокламации - это одни слова, а вот была бы у них там, в Перемышле, каждый день на братию бутылочка водочки, да вот вяленая таранка, да вот анчоусы, всякая такая закуска, - кто бы их и за уши потянул сдаваться, нипочем бы они не пошли!
   - Верно! - подмигнул ему Переведенов.
   - Зато от очень сытой жизни войны и бывают, вот что! - азартно накинулся на Урфалова Кароли. - Какого им черта нужно было, этим немцам? Голодали они, что ли? А сербам какого черта было в эрцгерцога стрелять? Свинины у них мало было? Сколько угодно!.. И вот потому-то, черт их дери, что сколько угодно всего, войну начали! Как стекольщики делают, когда работы нет? Посылают мальчишек окна в домах поблизости от себя бить, - ясно и просто. А потом хозяева за стекольщиками посылают, - вот тебе мало-мало доход! Понаделали пушек и снарядов чертову уйму, пулеметов, патронов, дирижаблей, дредноутов и черт их знает чего, - надо же их как-то истребить, чтобы новые делать.
   - И гораздо лучших систем, - добавил Ливенцев.
   - Отцы мои хорошие, дайте и мне сказать по этому поводу, - торжественно посмотрел направо и налево Пернатый, но Переведенов, впившийся глазами в бутылку, из которой пробку выбивал об ладонь Урфалов, разрешающе махнул рукой:
   - Поводы-поводы! Что там поводы? Без поводов говори! - и дернулся на месте от нетерпения.
   - Кажется мне, насколько я помню, конечно, на "ты" с вами мы не пили, заметил Пернатый.
   - Вот важность какая: не пили! Не пили - сейчас выпьем! - цепко схватил со скамейки первую налитую рюмку Переведенов и хотел было чокнуться с Пернатым, но не был в состоянии дождаться, когда Урфалов нальет его рюмку, широко открыл рот и плеснул в него водку, как в пропасть, а на Пернатого потом только глянул значительно, пожевал слегка губами и потянулся за второй рюмкой.
   - Постойте-ка, теперь водка счет любит, - заметил Урфалов. - Этак вы никому не дадите ее и понюхать.
   - А что ее нюхать? Нюхать!.. Водку - ее пить, а не нюхать, - успел все-таки схватить еще рюмку штабс-капитан, попорченный "беспорядками" девятьсот пятого года.
   - Почему не закусал? - удивилась, глядя на него, дама из Ахалцыха, резавшая в это время длинную вяленую тарань на куски.
   - Такие, матушка, не закусывают, а только пьют, - объяснил жене Гусликов. - Пить же он думает на шереметьевский счет, а я по общей раскладке у него из жалованья вычту.
   - На-пу-гал!.. Гм... Вот как на-пугал! - закачал одноухой головой Переведенов и нацелился уже было на третью рюмку, но ее перехватил Мазанка и кивнул Кароли:
   - А ну-ка, адвокат, - речь!
   - Отцы мои добрые, позвольте мне сказать речь...
   - Куда тебе против адвоката?! - прикрикнула на Пернатого жена. - Чтобы только меня конфузить!
   Но Ливенцеву жаль стало обескураженного старика и хотелось все-таки узнать, что такое не терпится ему сказать, и он крикнул:
   - Говорите! Ждем!
   Пернатый благодарно наклонил голову в его сторону, слегка поднял рюмку и начал:
   - Говорилось тут о войнах, от сытости они или от голода? А по-моему, отцы хорошие, войны заводятся от скуки. Да, от зеленой скуки! Одному если человеку скучно станет, он другому в ухо заехал - вот как будто и поразмялся, а когда миллионам скольким-то там, или даже пусть нескольким десяткам миллионов скучно станет, то уж тут, отцы мои, не иначе как должна начаться война. Так и казаки наши запорожские - сидели-сидели на своих островах за порогами днепровскими, и пили, и ели ничего, да скука одолевала, вот и шли в поход. Многие ведь и не возвращались назад, в гирла днепровские, а головы свои клали где попало, в Туретчине или в Польше, вот почему, отцы хорошие, и говорится: скука смертельная! Вот так и Вильгельма одолевала скука, и поднял Вильгельм войну... И придумал я вот ему какую казнь, отцы родные, когда попадется он нам в плен... Чтобы ему простили войну такую, этой я даже не допускаю мысли. Чтоб его на какой-нибудь остров, подлеца, заточить - это вполне для него были бы пустяки. Нет, его в клетку золотую посадить, - непременно чтоб для него сделать золотую клетку, - и возить по всей России показывать. Вот что с ним надо сделать, отцы хорошие! Пей и ешь, проклятый, а мы на тебя только смотреть будем - вот!
   - Загрозил ты ему этим, как же! - выкрикнул Переведенов.
   - Мы с вами на "ты" еще не пили, - повернулся к нему Пернатый.
   - Вот и выпьем сейчас! Где моя рюмка? - кивнул тот Урфалову, но Урфалов хотел все-таки уяснить, за что же предлагает выпить Пернатый, так и спросил:
   - За что же подымаете вы тост?
   - За здоровье его императорского величества первый тост! Ура! приосанясь, крикнул Пернатый.
   И под это "ура" выпили по первой, но Вильгельм в золотой клетке - это показалось Кароли очень мечтательным.
   - У нас и казанскую богородицу украли, а то чтоб беспрепятственно золотой клетке дали по России прогуливаться! Какой же конвой при этой клетке прикажете держать? Роту при поручике Миткалеве - нельзя: и Вильгельма выпустит и клетку пропьет. Батальон при подполковнике Генкеле - тоже нельзя: Вильгельма своим родственником подменит, и вместо золотой в одну ночь медная клетка появится и будет еще лучше золотой гореть. А золотая очутится в имении под Курманом... Полк с полковником Полетикой тоже нельзя: через день, накажи меня бог, он забудет, при чем и при ком он с полком состоит и какие такие обязанности несет: не то ему походную кухню дали, не то дюжину поросят, - и уж через день у него ни Вильгельма, ни клетки не будет, и стоит ему сказать, что полк за малиной в лес командирован, он скажет: "Разумеется, за малиной... Конечно же, за малиной! А только это я и без вас, красавцы, знаю, черт вас дери, и прошу меня не учить!"
   Очень похоже передразнил Кароли Полетику, так что все засмеялись, а дамы захлопали.
   Переведенов же сказал:
   - Наговорено много, а за что же пить? А пить не за что... А надо уж по третьей... Ну, на-род!
   В то же время не нравилось ему, зачем налили стаканчики вина девицам, которые в нем только обмочили губы, и он пробубнил:
   - Гм... порча вина, и больше ничего! - и передернулся презрительно раза четыре.
   По второй выпили за взятие Перемышля. Переведенов потер липкие ладони и заторопил Урфалова наливать по третьей.
   - Вот кому бы с Вильгельмом-то ездить! - кивнул на него поручику Кароли Урфалов и спрятал от него бутылки подальше.
   - Гм... чудаки какие! Я тост придумал какой, а они...
   - Говорите!
   Даже и даме из Ахалцыха захотелось послушать, какой такой тост может сказать этот достаточно странный человек, и она прокричала:
   - Пожалост! Пожалост! Мы вам слушали!
   - А слушали, так чего вам еще? - вполне невежливо отозвался Переведенов. - Значит, ваше счастье!
   - Приличия! Приличия соблюдайте! - покачал головой, глядя на него пристально, Гусликов.
   - А в чем же вы тут видите неприличие? - спросил за Переведенова почему-то Мазанка.
   В то же время, непонятно для Ливенцева, собрал в какую-то предостерегающую гримасу все свое загорелое долгоносое лицо Кароли; глядя на Мазанку, он вздернул плечами и тут же выкрикнул:
   - Желающие сказать третий тост, подымите руки!
   Рук, правда, не поднял никто, но Анастасия Георгиевна напомнила:
   - Приличные кавалеры, раз если они и за царя выпили и за Перемышль выпили, должны теперь выпить за дам.
   - Ясно, как ананас! - одобрил Переведенов и толкнул Урфалова: - Ну-ка, за дам!
   - Кто кому! - отозвался Урфалов, но по третьей рюмке всем все-таки налил, и за дам, чокнувшись с их стаканчиками, все выпили.
   Даже Фомка и Яшка осушили стаканчики, и обе возбужденно зарозовели и наперебой закричали Ливенцеву:
   - Теперь вы скажите речь, вы!
   - Что вы, что вы! Совсем не умею я никаких речей говорить! - махал обеими руками Ливенцев.
   - Рассказывайте, что не умеете!
   - Ну, какие-нибудь стихи смешные прочитайте!
   - Стихи? - подхватил Пернатый, приосанясь, но, оглядев поочередно девиц, вздохнул и померк, и Ливенцев догадался, что ему хотелось бы прочитать окончание "Царя Никиты", но неловко было бы просить девиц пойти прогуляться по кладбищу, пока он будет читать стихи, презревшие цензуру. О дамах, как о своей жене, так и о жене Гусликова, он беспокоился, конечно, гораздо меньше.
   - Помилуйте, какие там смешные стихи! - сказал девицам Ливенцев. - Этак вы и до песен можете дойти... на кладбище-то!
   - Что же, что кладбище? Это кладбище давнишнее. Теперь уж на нем никого не хоронят. Здесь вполне можно песни петь, - решила Фомка.
   - А французы тем более наши союзники, они на нас в претензии не будут, - поддержала Яшка.
   - Можно? Споем! Хором споем! - воодушевился вдруг Переведенов. - Я начну, вы - подхватывай!
   И, сам себе дирижируя, он начал жужжащим горловым баском:
   За речкой, за быстрой
   Становой едет пристав...
   - Подхватывай все!
   Ой, горюшко-горе,
   Становой едет пристав!
   Никто не подхватил, конечно, но это не смутило штабс-капитана, он продолжал, входя в раж:
   С ним письмо-водитель,
   Страшенный грабитель...
   Ой, горюшко-горе,
   Страшенный грабитель...
   - Ну вас к черту, слушайте, с такими песнями! - прикрикнул на него Кароли, но он успел пропеть еще один куплетец:
   Рас-сыльный на паре
   За ним следом жаре.
   Ой, горюшко-горе,
   За ним следом жаре...
   И только когда все кругом зашикали на него и замахали руками, замолчал, но спросил все-таки:
   - Не нравится? Неужели не нравится?.. Странно!.. Почему же?
   Анастасия Георгиевна совершенно беззастенчиво подсела вдруг к Мазанке и обняла его, заглядывая ему в глаза и говоря:
   - Вот вы, должно быть, хорошо поете: у вас очень-очень красивый голос!
   Мазанка, отвернувшись от нее к Ливенцеву, сделал такое ошеломленно-уморительное лицо, что Ливенцев не мог не расхохотаться, и Пернатый спросил его тихо:
   - Что такое смешное насчет моей жены сказал вам этот Мазанка?
   Пришлось успокаивать как-то Пернатого, но дама из Ахалцыха почему-то упрямо решила вдруг не уступать этой горняшке самого красивого тут мужчину с такими великолепными усами и, решительно отодвинув Урфалова, подсела к Мазанке с другой стороны и тоже попросила его умиленно:
   - Спейте!.. Спей, цветик, и студися.
   - Что тако-ое? - вдруг отшатнулся от нее с явным возмущением в глазах Мазанка. - Что это значит такое, что вы сказали?
   - Это значит: "Спой, светик, не стыдись!" Это из басни Крылова, объяснил ему Гусликов, глаза у которого вдруг стали сухие и колкие.
   Он тянул за руку свою жену от Мазанки, а у той дрожали тонкие губы не столько, может быть, от обиды, сколько от досады за то, что ей этот красивый подполковник явно предпочел горняшку. Она встала и отошла, прижавшись к мужу, но Ливенцев увидел во всем этом что-то очень непонятное, что мог бы объяснить ему только Кароли, и Кароли объяснил быстрым шепотом на ухо:
   - Ведь они крупно поссорились, Гусликов с Мазанкой, мы их сюда мирить привезли.
   - Отчего же не мирите?
   - Да вот черт его знает, кто должен начать мирить... Одним словом, надо еще пропустить рюмки по две и тогда мирить.
   Он отшатнулся от Ливенцева и крикнул:
   - Господа! Выпьем за наши войска, а?.. За наши войска, - продолжал он, приподнявшись, - которые там, в о-ко-пах, в грязи, одичавшие, завшивевшие, позабывшие о том, что они люди, подставляют себя под пули из пулеметов, под целые реки пуль, которые заливают буквально, от которых нет и не может быть спасенья вне окопов... или воронки от снарядов... Это надо только представить, что такое современный бой... Чемоданы из каких-то шестнадцатидюймовых, которых и представить невозможно! Реки пуль из пулеметов! Бомбы с аэропланов! Ядовитые какие-то появились газы!.. О винтовках наших и штыках я уж не говорю!.. Ручные гранаты! Огнеметы! И черт знает что еще!.. И все это - на несчастного человека. Вот такого же самого, как и каждый из нас, - щипнул он себя за руку. - Как же все это наши войска выносят, не понимаю? Ведь наш солдат - серый мужик. Что он видел на своем поле? Ворону и галку, и весною - грача... Еще заводские рабочие, как в армиях западных, те хоть сколько-нибудь понимают, что такое грохот и что такое адская жара на заводах чугунолитейных. А наш мужик привык к тишине, и вот на него, несчастного, сваливается целый ад кромешный. И он не бежит от этого ада, он еще даже наступает и крепости берет!.. Думаю я: чем же победы наши могут достигаться? Для меня ясно: ценою огромных потерь! Потому что техника вся - она где? Она, конечно, у немцев, а у нас если и есть орудия, и то на них надпись: "Мэд ин Жермэн"! Думал я в самом начале войны, что будут нас за отсталость гнать и гнать немцы, однако же вот не гонят, и мы еще ихние Перемышли берем... Кто же взял Перемышль? Ополченские дружины! Ура!..
   Тост понравился. Выпили за ополченские дружины. После этой рюмки развязался язык у мрачного Переведенова. Он вытер слабо растущие усы ладонью и сказал с подъемом:
   - Господа! Был у меня враг. Этот враг подох... Отчего же он подох вопрос? От икоты! Начал икать ежеминутно. Икал, икал, все икал. Недели две икал... и подох! А почему он икать начал - вопрос? Потому что я его вспоминал ежеминутно! Вот по этому самому!.. Тут говорилось насчет того, чтоб Вильгельма - в клетку... Ерунда, конечно! Эту птицу поймать сначала надо, а потом уж... как-нибудь вообще... А я такой придумал проект: хочу на высочайшее имя подать. Чтобы всех кобелей, какие в России есть, издан был приказ называть Вильгельмами. Вот! "Вильгельм! Вильгельм! Вильгельм!.. Хлеба! Хлеба! Хлеба!" Вот кобель и прибежит, и хвостом завиляет... А кобелей в России сколько есть? Миллионы! А сколько раз на день их звать будут?.. Вот вы и подумайте, сколько раз придется ему, Вильгельму германскому, икать! Это уж будет явная смерть тогда. А раз Вильгельм подохнет, войне будет скорый конец. Так вот, это самое... Виночерпий! - обратился он к Урфалову. - Где моя рюмка? Выпьем сейчас поэтому за успех... это самое... моего проекта в высших сферах!
   Очень смешной оказался Переведенов, вошедший в экстаз, и все расхохотались, и Кароли нашел, что это лучший момент для того, чтобы попробовать помирить двух подполковников.
   Он сказал возбужденно:
   - Мировую надо пить, господа!.. Вильгельм назначал когда-то премию тому ученому, который найдет причину рака и способ лечения, конечно. Начинал он войну не зря: он силы своих противников знал до точки, и не боялся он ни нашей армии, ни французской, а рака он боялся, и сейчас, конечно, боится, потому что от рака умерли и отец его и дед. Да если бы и подох он от рака, на его место уже есть кронпринц, и - война продолжаться будет... Но вот в нашей дружине, господа, печальное явление: два уважаемых штаб-офицера наши поссорились. Конечно, ссора пустяшная, но все-таки...
   - Почему пустяшная? - резко перебил вдруг Мазанка, и Ливенцев даже не узнал его, сразу взглянув: до того горели у него глаза и дрожала нижняя челюсть.
   Гусликов тоже преобразился: несмотря на несколько рюмок выпитой водки, у него вдруг как-то заострилось лицо, подсохло, и забилась какая-то жила на правой скуле. Он тоже как будто хотел что-то сказать, но Кароли продолжал:
   - Я не берусь, конечно, быть между вами судьей. Избави бог судить своих же товарищей по службе: непременно кого-нибудь обидишь. Я предлагаю только вот от лица всех однодружинников наших - помириться!.. Там, на фронте, господа, другие ополченские дружины Перемышли берут, подвиги совершают геройские, а мы тут... накажи меня бог, я даже не понимаю, как это можно так ссориться, что даже и смотрят друг на друга, как неприятели на фронте!.. Ну, поругался - это куда ни шло, бывает иногда с нашим братом, запустишь сгоряча на пользу службе. Но чтобы так вот, принципиальность какую-то... не стоит, господа, перед лицом великих исторических событий! Поэтому я и предлагаю... и прошу...
   - Все просим! - сказал Урфалов.
   - Просим, просим! - сказал и Ливенцев, хотя и не знал, из-за чего так крупно могли поссориться подполковники.
   - Конечно! Какого черта, в сам-деле! - пробубнил Переведенов, пристально глядя на ту часть скамейки, на которой стояли в полном ведении Урфалова бутылки и рюмки.
   И уже наполовину приподнялся было с места Гусликов с явным намерением подойти к Мазанке, но Мазанка возбужденно дергал себя то за правый, то за левый ус и чмыхал носом. И вдруг он заговорил, глядя почему-то в землю:
   - Посмотреть кому-нибудь со стороны, свежему какому-нибудь человеку, то, конечно, рассудить можно... Оставил человек, призванный в первый же день мобилизации, жену, детей на глухом хуторе, в имении, от железной дороги в тридцати верстах, и хозяйство свое все. А жена ничего не понимает в хозяйстве. Она людям верит, а люди ее надувают, конечно. Потому что кругом мошенники... сколько я уж потерял на этом! И вот был случай... представился случай такой - командировка. Отлично я мог бы домой заехать и все там наладить! Но Гусликов берет эту командировку сам...
   - Ваше имение в Екатеринославской губернии, - перебил его Гусликов.
   - Дайте ему высказаться, нельзя так! - поморщился Кароли.
   - ...а командировка была в Новороссийск, - успел все-таки докончить Гусликов.
   - Я успе-ел бы и в Новороссийск. Не беспокойтесь! - поднял на него злые глаза Мазанка. - И все бы сделал по службе, что надо, но Гус-ли-кову...
   - Павел Константинович! - остановил его Кароли. - Перед лицом исторического события - взятия Перемышля - все пустяки по сравнению с вечностью, накажи меня бог!
   И Пернатый торжественно подошел к Мазанке:
   - Будем мириться, отец мой дорогой, и-и... запьем! А горе свое завьем веревочкой!
   Потому ли, что Пернатый одно время тоже мечтал стать заведующим хозяйством, или почему еще, только Ливенцев увидел, что Мазанка поглядел на него насмешливо и прикачнул головой. Ливенцев перевел этот насмешливый взгляд так: "А что, не удалось и тебе, что не удалось мне! Так-то, брат!" Но Пернатый сказал еще:
   - Наконец, кто же мешает вам просить отпуск на две недели?
   - Просить я могу и чин генерала от инфантерии! - отозвался на это Мазанка. - Если захочу только, чтоб меня в сумасшедший дом посадили на испытание...
   - А в самом деле, если бы отпуск? - спросил Гусликова Ливенцев.
   - Вполне могли бы дать теперь, - только именно теперь, после Перемышля, - ответил Гусликов.
   - Тогда за чем же дело стало? Значит, все можно отлично поправить... Миритесь-ка, Павел Константинович!
   - Вы тоже так думаете? - спросил Ливенцева Мазанка.
   - Разумеется, думаю так, как говорю.
   - Ну, хорошо. А рапорт мой об отпуске кто же поддержит? - спросил Мазанка Кароли, но так, чтобы ответил на это Гусликов, и тот это понял и сказал:
   - Я же и поддержу... на правах заместителя командира дружины.
   - Кончено! Берем свои так называемые бокалы! - провозгласил Кароли, и началось общее оживление.
   Главное, оживились девицы Гусликовы, которые сидели примолкши, но еще больше их - дама из Ахалцыха. Она поняла теперь, почему был так груб с нею этот красивый подполковник, и она ему сразу простила, - это видел Ливенцев по ее зардевшим продолговатым глазам под сросшимися черными бровями. Она очень бойко схватила узкой и маленькой рукой свой стаканчик вина, и когда чокались, запивая мировую, ее муж с Мазанкой, она стукнулась стаканчиком о рюмку Мазанки тоже, притом так темпераментно, что несколько капель вина брызнуло на ее жакет.
   - Нич-чево! - сказала она, лихо вбросила все вино сразу в яркий мелкозубый рот и только после этого вытерла жакет надушенным маленьким платочком.
   Подействовала ли, наконец, водка, или дамское красное вино, было ли это следствием удачно проведенного примирения между двумя штаб-офицерами, но все стали развязнее, крикливее, веселее.
   Весенние тени резки. Но переплет темно-синих теней от веток огромного японского клена, под которым стояли гостеприимные скамейки, был мягок, ласков и как-то необходим, как и теплый солнечный день, и тишина, и весенний воздух, и запах начинающих лопаться почек на деревьях, и запах отовсюду вылезшей, уже некороткой травы и одуванчиков в ней, - необходим для того, чтобы еще сильнее зарделись глаза у этой узколицей дамы из Ахалцыха, с тонкими ноздрями слегка горбатого носа.
   И когда зеленой змеей проскользнуло между деревьями и памятниками что-то живое, вдали, она цепко ухватила за руку Мазанку и спросила быстро, кивая в ту сторону головой:
   - Это... там... что?
   - Как будто бы хвост павлина, - ответил Мазанка.
   - Пошел! Смотрел! - решительно потянула она его, и он поглядел ей в горячие глаза и сказал:
   - Что же, пойдемте, посмотрим.
   Между толстых стволов деревьев и памятников, величавых и важных, они скрылись незаметно для Гусликова, увлеченного в это время беседой с Кароли, и даже для девиц Фомки и Яшки, осаждавших в это время Ливенцева. Востроглазая Анастасия Георгиевна могла бы заметить это, но как раз занимал ее очень Переведенов, которому она говорила:
   - Ну, вы, знаете, такой урод, такой уродище, что я даже и не знаю, как это вы живете на свете!.. Да-а-авно бы я на вашем месте повесилась!
   А Переведенов, рассолодевший блаженно, бормотал ей:
   - Гм!.. Че-пу-ха! Вешаться чтоб... Черт те что! Лучше я вам песню спою:
   Ут-тя-я-ток, гус-ся-ток.
   Да деся-ток порося-ток...
   Ой, горюшко-горе,
   Да десяток... поросяток...
   Теперь это выходило у него протяжно, по-бабьи, и очень жалобно, и необыкновенно горестный имел он при этом вид, так что Анастасия Георгиевна вскрикивала: "Ой, я не могу!", хлопала себя по коленям и хохотала, как только могла звонко.
   И прошло минут десять, а может быть, и четверть часа, пока вспомнил, наконец, Гусликов о своей жене, но в это время Мазанка уже возвращался с ней из таинственной весенней дали Французского кладбища и, прищуривая глаза, говорил с подходу Ливенцеву:
   - Не хотите ли вы посмотреть хвост павлина? За-ме-ча-тельный, очень! Советую! - и кивал бровью на Анастасию Георгиевну.