Кашнев недавно был взят из запаса и всего только неделю, как перевелся в роту Абрамова, и это первый раз при нем с людьми занимался он сам.
Командовал ружейные приемы и поправлял людей.
Тишина, - и в тишине только его голос, точно взрывы ночных ракет. Это был старый капитан, невысокий, сухой, с узкой рыжей, точно в крепком чаю вымоченной бородою; немного сутулился и на отлет держал правую руку. Видно было, что лет пятнадцать уже командовал ротой, - такой был у него тягучий, брезгливый, наполовину зажатый где-то в горле, высокий голос.
"Подлый голос", - все время думал Кашнев и старался не слушать его, но он сверлил тяжелую тишину, как буравчик; как-то сквозь полусжатые зубы, тесно, лениво, но уверенно все время ползла узкая подлая нота и наполняла казарму, и то, что отзвучало, - не пропадало как будто, - оставалось все-таки где-то здесь же над головой и свивалось узлами.
- Подыми штык!.. Выше штык!.. Антабку в выем плеча... Да в выем плеча-a, т-ты, гужеед!
Другой субалтерн, приземистый толстый Пинчук, тоже прапорщик и кандидат на судебные должности, как и Кашнев, стоял ближе к левому флангу роты, хмурый, обросший, в шинели с каким-то лиловым отливом: глубоко мирный человек в военном наряде. Вот он поднял голову вдруг и посмотрел на него удивленно: это как раз против него ротный ударил солдата Земляного.
Кашнев видел, как бил Абрамов: бил, как говорил, так же брезгливо, лениво, подло, костяшками сжатых пальцев сверху вниз по зубам, три раза сряду, и осталось в памяти, как часто-часто, чуть откачнувшись, моргал глазами Земляной, ожидая еще одного, такого же презрительного удара. Но побрел дальше Абрамов, примыкая налево, четко и твердо ставя левую ногу и тут же, с сухим стуком закаблучий, приставляя правую.
- В поле приклад!.. Тебе говорю - в поле приклад, т-ты, а-ассел!.. Доверни!.. Отверни!.. Разверни!..
Сбоку виден был Кашневу он весь: невысокий, сухопаро-жилистый, с безнадежно распяленным широким кругом лихо набок посаженной фуражки, с жесткими складками сюртука, вздутого на груди и лоснящегося на лопатках.
Двигался приближаясь. Плотный фельдфебель Осьмин, молодой еще, но уже тяжелый, тупо стоял в стороне - руки по швам.
- Значков, штык в поле! - гнусаво процедил ротный.
Вислоусый запасной Значков, поправляясь, отвалил штык назад.
- Да в поле, говорю, - в поле, в поле!.. - скучно, привычно, опять костяшками сжатых пальцев и опять три раза по широкой нижней челюсти ударил ротный Значкова, и когда бил, Кашнев почему-то в первый раз заметил ясно, что у Абрамова нахлобученный над густыми усами тонкий нос и борода начинается сразу от скул, а то, как бил он, - вобрал в себя неясно, неполно.
Еще два сухо стукнувших шага и еще солдат Калиберда, круглощекий белый поляк. Его ударил Абрамов как-то вскользь, и даже не правой рукою, а левой небрежно, по пухлой щеке, но против старого, за сорок лет, запасного Лыкошина, уже с проседью в свалявшейся бороде, он остановился. Давно забыл Лыкошин всякие правила строя, и стоял просто, по-полевому, и винтовку держал цепко, но неуклюже, как держал бы вилы у стога на сенокосе. И оглядев его всего с головы до ног, Абрамов ничего не сказал. Он поднял брови, хекнул, как дровосек, и, сжав в локте правую руку и наклонившись грудью, сделал выпад в лицо Лыкошина, как в пустоту. Подался назад Лыкошин. Смотрел испуганно. Из разбитого рта его животно просочилась наружу кровавая слюна.
Повернулся и пошел из казармы к двери Пинчук. Потом видно было в окно, как он медленно шел по двору, опустив голову и заложив за спину руки. И Абрамов это заметил.
- Крамаренко! Передай прапорщику Пинчуку, что я - э-э прошу его заниматься, а по двору нечего гулять... Прапорщик Кашнев, - повернулся к нему, - просмотрите вторую шеренгу!
И вот только теперь, когда Абрамов тем же подлым голосом, металлическим, пронзительным и тягучим, назвал его по фамилии, - Кашнев почувствовал, что ненавидит капитана. Сразу все стало колюче ярко: и разбитая, слюняво-красная губа Лыкошина, и чьи-то еще мигающие глаза, и зеленоватые глаза Абрамова, под висячими бровями, и рука его, поросшая рыжим волосом.
- Кап-питан! - запнувшись, крикнул вдруг Кашнев. - Я вас прошу, капитан, людей не бить!
- Что-о-о? - тихо, изумленно, казалось больше широкими глазами, чем голосом, сказал Абрамов, и сразу изменилось его лицо, - стало дряблым, позеленело.
- Не бить! - очень звонко, как-то мальчишески звонко повторил Кашнев, и тут же почувствовал ясно, что побледнел, но не заметил, что правую руку положил зачем-то на эфес шашки. Об этом после сказал ему вошедший в эту минуту Пинчук. Но Кашнев не заметил и Пинчука. Стало тихо после того, как крикнул он последнее: "не бить!", и что-то долго после этого в казарме было четко, почему-то светло и напряженно тихо. И капитан Абрамов стоял по-строевому и широкими глазами с одним и тем же выражением изумления смотрел на него в упор. Почему-то от этого взгляда Кашнев не мог отвести глаз.
И вот в тишине гулкие, размеренные, крепко спаянные слова:
- Этот тычок вы называете бить солдата? - Абрамов качнул головой в сторону Лыкошина, не отводя взгляда.
- Да, этот тычок я называю бить солдата! - выкрикнул громко Кашнев и подумал тут же: "почему я сказал его же словами?"
- Этот тычок вы называете... - начал было снова Абрамов, повысив голос и поднявши голову, - но справился с собой, прервал себя:
- Кого же я бил?.. Солдат... Каких солдат?
- Каких? - удивленно спросил Кашнев. - Земляной! Значков! Калиберда! Лыкошин!.. Выйти из строя! - крикнул он в роту.
Несмело вышли, как стояли, с винтовками у ноги, сначала Лыкошин и Значков, потом Калиберда и после всех Земляной.
- Из строя? - Абрамов высоко поднял брови, оглядел их, кашлянул глухо, грудью. - Этих бил?.. Земляной, тебя я бил? - металлически-отчетливо спросил Абрамов.
Земляной молчал, потупясь.
- Бил или не бил, - отвечай!.. И прямо смотри, по-солдатски! - крикнул, вдруг покраснев, Абрамов.
- Никак нет, ваше высокоблагородие! - шарахнулся куда-то в сторону пугливым голосом Земляной.
- Как так? - спросил удивленно Кашнев.
- Значков, тебя я бил? - перевел глаза на второго в ряду Абрамов.
И Значков качнул усатой головою, запнулся было, но лихо, громко ответил:
- Никак нет, ваше высокоблагородие, - не били!
Растерянный Кашнев даже переступил на шаг ближе к шеренге, что-то хотел сказать, но слова застряли в горле.
- Калиберда, тебя я бил? - так же уверенно и высоко зазвучал снова голос ротного.
Круглый, вялый, молодой еще солдат помолчал и так же лихо, как и Значков, вдруг ответил:
- Никак нет, ваше благородие!
- Что-о? - переспросил презрительно Абрамов.
- Ваше высокоблагородие, - тут же поправился Калиберда.
Кашнев почувствовал какой-то противный вкус во рту, и в висках застучало, и на Лыкошина, у которого из разбитой губы все еще сочилась кровь, он глядел с ужасом: если и он скажет, что другие... - даже думать не хотелось как-то, что будет тогда. А Лыкошин не сводил с него глаз, и когда Абрамов спросил его:
- Лыкошин, тебя я... - он не дал ему докончить: бородатое старое лицо его перекосилось, замигало по-бабьи, и он ответил поспешно:
- Так точно, ваше благородие, били!
- Ббил?.. Мне отвечай, а не...
- Ваше высокоблагородие, били, так точно, - твердо, как упрямый мужик, ответил Лыкошин, даже головой подкачнул.
И потом стало как-то легко в казарме.
И в тишине несколько длиннейших секунд неподвижно стоял Абрамов, потом повернулся и пошел грудью вперед через всю казарму в дальний угол, в открытые двери канцелярии. И когда ушел, то оставил после себя тишину, которой не хотелось нарушать даже Кашневу, и солдаты стояли "смирно", потому что ждали конца: нужно было как-то закруглить то, что случилось.
- Фельдфебель! - крикнул из канцелярии Абрамов.
Сорвавшись с места, побежал широкий в поясе Осьмин, стараясь ступать на носки и придерживая шашку рукою.
- Передай прапорщику Кашневу, что я прошу его заниматься с ротой! крикнул ему навстречу Абрамов и добавил злобно: - Бежишь, как брюхатая баба!.. Пошел!
Осьмин повернулся, подошел к Кашневу и передал:
- Ротный командир приказали вам, ваше благородие...
- Хорошо, слышал, - перебил Кашнев, зачем-то поправил фуражку, переглянулся с Пинчуком, облегченно улыбнулся. Потом почувствовал, что лоб у него холодный и мокрый, не спеша вынул платок и вытер пот.
Он вывел роту на двор казарм, где земля была еще влажная от тумана, но уже слоилось вверху синее небо; а со двора - "правое плечо вперед" - на дорогу, в поле. Там он с полуротой атаковал по всем правилам Пинчука, который с другой полуротой занял кладбище; Пинчук был застигнут врасплох и сдался.
В казарму пришли с песнями, и солдаты пели лихо и весело, точно и впрямь были в каком-то деле, необыкновенно удачном для русского оружия.
Абрамов был еще в канцелярии, и когда пришла рота, стал в дверях и смотрел, как составляли ружья, раздевались, готовились идти на обед. Смотрел, курил и молчал.
Когда Кашнев пришел домой, следом за ним принесли бумажку о назначении в помощь полиции.
Теперь, подойдя к окошку, в котором увидел он спину Крамаренки, Кашнев припомнил еще, как конфузливо жал ему руки Пинчук, когда они прощались, расходясь по квартирам. К тому времени разгулялся день, и был Пинчук весь на солнце, черный, приземистый и конфузливый. Гадал, даст ли делу ход капитан Абрамов, и почему-то убежден был, что не даст.
Он был семейный, и все искал в себе каких-нибудь болезней, чтобы лечь в госпиталь и потом выйти снова в запас.
Ходил кособоко, - левое плечо выше, правое ниже, шинель сшил из дешевого толстого сукна и шашку купил где-то на толкучке за полтинник".
H.M.Любимов
Командовал ружейные приемы и поправлял людей.
Тишина, - и в тишине только его голос, точно взрывы ночных ракет. Это был старый капитан, невысокий, сухой, с узкой рыжей, точно в крепком чаю вымоченной бородою; немного сутулился и на отлет держал правую руку. Видно было, что лет пятнадцать уже командовал ротой, - такой был у него тягучий, брезгливый, наполовину зажатый где-то в горле, высокий голос.
"Подлый голос", - все время думал Кашнев и старался не слушать его, но он сверлил тяжелую тишину, как буравчик; как-то сквозь полусжатые зубы, тесно, лениво, но уверенно все время ползла узкая подлая нота и наполняла казарму, и то, что отзвучало, - не пропадало как будто, - оставалось все-таки где-то здесь же над головой и свивалось узлами.
- Подыми штык!.. Выше штык!.. Антабку в выем плеча... Да в выем плеча-a, т-ты, гужеед!
Другой субалтерн, приземистый толстый Пинчук, тоже прапорщик и кандидат на судебные должности, как и Кашнев, стоял ближе к левому флангу роты, хмурый, обросший, в шинели с каким-то лиловым отливом: глубоко мирный человек в военном наряде. Вот он поднял голову вдруг и посмотрел на него удивленно: это как раз против него ротный ударил солдата Земляного.
Кашнев видел, как бил Абрамов: бил, как говорил, так же брезгливо, лениво, подло, костяшками сжатых пальцев сверху вниз по зубам, три раза сряду, и осталось в памяти, как часто-часто, чуть откачнувшись, моргал глазами Земляной, ожидая еще одного, такого же презрительного удара. Но побрел дальше Абрамов, примыкая налево, четко и твердо ставя левую ногу и тут же, с сухим стуком закаблучий, приставляя правую.
- В поле приклад!.. Тебе говорю - в поле приклад, т-ты, а-ассел!.. Доверни!.. Отверни!.. Разверни!..
Сбоку виден был Кашневу он весь: невысокий, сухопаро-жилистый, с безнадежно распяленным широким кругом лихо набок посаженной фуражки, с жесткими складками сюртука, вздутого на груди и лоснящегося на лопатках.
Двигался приближаясь. Плотный фельдфебель Осьмин, молодой еще, но уже тяжелый, тупо стоял в стороне - руки по швам.
- Значков, штык в поле! - гнусаво процедил ротный.
Вислоусый запасной Значков, поправляясь, отвалил штык назад.
- Да в поле, говорю, - в поле, в поле!.. - скучно, привычно, опять костяшками сжатых пальцев и опять три раза по широкой нижней челюсти ударил ротный Значкова, и когда бил, Кашнев почему-то в первый раз заметил ясно, что у Абрамова нахлобученный над густыми усами тонкий нос и борода начинается сразу от скул, а то, как бил он, - вобрал в себя неясно, неполно.
Еще два сухо стукнувших шага и еще солдат Калиберда, круглощекий белый поляк. Его ударил Абрамов как-то вскользь, и даже не правой рукою, а левой небрежно, по пухлой щеке, но против старого, за сорок лет, запасного Лыкошина, уже с проседью в свалявшейся бороде, он остановился. Давно забыл Лыкошин всякие правила строя, и стоял просто, по-полевому, и винтовку держал цепко, но неуклюже, как держал бы вилы у стога на сенокосе. И оглядев его всего с головы до ног, Абрамов ничего не сказал. Он поднял брови, хекнул, как дровосек, и, сжав в локте правую руку и наклонившись грудью, сделал выпад в лицо Лыкошина, как в пустоту. Подался назад Лыкошин. Смотрел испуганно. Из разбитого рта его животно просочилась наружу кровавая слюна.
Повернулся и пошел из казармы к двери Пинчук. Потом видно было в окно, как он медленно шел по двору, опустив голову и заложив за спину руки. И Абрамов это заметил.
- Крамаренко! Передай прапорщику Пинчуку, что я - э-э прошу его заниматься, а по двору нечего гулять... Прапорщик Кашнев, - повернулся к нему, - просмотрите вторую шеренгу!
И вот только теперь, когда Абрамов тем же подлым голосом, металлическим, пронзительным и тягучим, назвал его по фамилии, - Кашнев почувствовал, что ненавидит капитана. Сразу все стало колюче ярко: и разбитая, слюняво-красная губа Лыкошина, и чьи-то еще мигающие глаза, и зеленоватые глаза Абрамова, под висячими бровями, и рука его, поросшая рыжим волосом.
- Кап-питан! - запнувшись, крикнул вдруг Кашнев. - Я вас прошу, капитан, людей не бить!
- Что-о-о? - тихо, изумленно, казалось больше широкими глазами, чем голосом, сказал Абрамов, и сразу изменилось его лицо, - стало дряблым, позеленело.
- Не бить! - очень звонко, как-то мальчишески звонко повторил Кашнев, и тут же почувствовал ясно, что побледнел, но не заметил, что правую руку положил зачем-то на эфес шашки. Об этом после сказал ему вошедший в эту минуту Пинчук. Но Кашнев не заметил и Пинчука. Стало тихо после того, как крикнул он последнее: "не бить!", и что-то долго после этого в казарме было четко, почему-то светло и напряженно тихо. И капитан Абрамов стоял по-строевому и широкими глазами с одним и тем же выражением изумления смотрел на него в упор. Почему-то от этого взгляда Кашнев не мог отвести глаз.
И вот в тишине гулкие, размеренные, крепко спаянные слова:
- Этот тычок вы называете бить солдата? - Абрамов качнул головой в сторону Лыкошина, не отводя взгляда.
- Да, этот тычок я называю бить солдата! - выкрикнул громко Кашнев и подумал тут же: "почему я сказал его же словами?"
- Этот тычок вы называете... - начал было снова Абрамов, повысив голос и поднявши голову, - но справился с собой, прервал себя:
- Кого же я бил?.. Солдат... Каких солдат?
- Каких? - удивленно спросил Кашнев. - Земляной! Значков! Калиберда! Лыкошин!.. Выйти из строя! - крикнул он в роту.
Несмело вышли, как стояли, с винтовками у ноги, сначала Лыкошин и Значков, потом Калиберда и после всех Земляной.
- Из строя? - Абрамов высоко поднял брови, оглядел их, кашлянул глухо, грудью. - Этих бил?.. Земляной, тебя я бил? - металлически-отчетливо спросил Абрамов.
Земляной молчал, потупясь.
- Бил или не бил, - отвечай!.. И прямо смотри, по-солдатски! - крикнул, вдруг покраснев, Абрамов.
- Никак нет, ваше высокоблагородие! - шарахнулся куда-то в сторону пугливым голосом Земляной.
- Как так? - спросил удивленно Кашнев.
- Значков, тебя я бил? - перевел глаза на второго в ряду Абрамов.
И Значков качнул усатой головою, запнулся было, но лихо, громко ответил:
- Никак нет, ваше высокоблагородие, - не били!
Растерянный Кашнев даже переступил на шаг ближе к шеренге, что-то хотел сказать, но слова застряли в горле.
- Калиберда, тебя я бил? - так же уверенно и высоко зазвучал снова голос ротного.
Круглый, вялый, молодой еще солдат помолчал и так же лихо, как и Значков, вдруг ответил:
- Никак нет, ваше благородие!
- Что-о? - переспросил презрительно Абрамов.
- Ваше высокоблагородие, - тут же поправился Калиберда.
Кашнев почувствовал какой-то противный вкус во рту, и в висках застучало, и на Лыкошина, у которого из разбитой губы все еще сочилась кровь, он глядел с ужасом: если и он скажет, что другие... - даже думать не хотелось как-то, что будет тогда. А Лыкошин не сводил с него глаз, и когда Абрамов спросил его:
- Лыкошин, тебя я... - он не дал ему докончить: бородатое старое лицо его перекосилось, замигало по-бабьи, и он ответил поспешно:
- Так точно, ваше благородие, били!
- Ббил?.. Мне отвечай, а не...
- Ваше высокоблагородие, били, так точно, - твердо, как упрямый мужик, ответил Лыкошин, даже головой подкачнул.
И потом стало как-то легко в казарме.
И в тишине несколько длиннейших секунд неподвижно стоял Абрамов, потом повернулся и пошел грудью вперед через всю казарму в дальний угол, в открытые двери канцелярии. И когда ушел, то оставил после себя тишину, которой не хотелось нарушать даже Кашневу, и солдаты стояли "смирно", потому что ждали конца: нужно было как-то закруглить то, что случилось.
- Фельдфебель! - крикнул из канцелярии Абрамов.
Сорвавшись с места, побежал широкий в поясе Осьмин, стараясь ступать на носки и придерживая шашку рукою.
- Передай прапорщику Кашневу, что я прошу его заниматься с ротой! крикнул ему навстречу Абрамов и добавил злобно: - Бежишь, как брюхатая баба!.. Пошел!
Осьмин повернулся, подошел к Кашневу и передал:
- Ротный командир приказали вам, ваше благородие...
- Хорошо, слышал, - перебил Кашнев, зачем-то поправил фуражку, переглянулся с Пинчуком, облегченно улыбнулся. Потом почувствовал, что лоб у него холодный и мокрый, не спеша вынул платок и вытер пот.
Он вывел роту на двор казарм, где земля была еще влажная от тумана, но уже слоилось вверху синее небо; а со двора - "правое плечо вперед" - на дорогу, в поле. Там он с полуротой атаковал по всем правилам Пинчука, который с другой полуротой занял кладбище; Пинчук был застигнут врасплох и сдался.
В казарму пришли с песнями, и солдаты пели лихо и весело, точно и впрямь были в каком-то деле, необыкновенно удачном для русского оружия.
Абрамов был еще в канцелярии, и когда пришла рота, стал в дверях и смотрел, как составляли ружья, раздевались, готовились идти на обед. Смотрел, курил и молчал.
Когда Кашнев пришел домой, следом за ним принесли бумажку о назначении в помощь полиции.
Теперь, подойдя к окошку, в котором увидел он спину Крамаренки, Кашнев припомнил еще, как конфузливо жал ему руки Пинчук, когда они прощались, расходясь по квартирам. К тому времени разгулялся день, и был Пинчук весь на солнце, черный, приземистый и конфузливый. Гадал, даст ли делу ход капитан Абрамов, и почему-то убежден был, что не даст.
Он был семейный, и все искал в себе каких-нибудь болезней, чтобы лечь в госпиталь и потом выйти снова в запас.
Ходил кособоко, - левое плечо выше, правое ниже, шинель сшил из дешевого толстого сукна и шашку купил где-то на толкучке за полтинник".
H.M.Любимов