Страница:
— Исключено, — возразил физик. — Лола живёт со своей матерью и с её новым мужем, но это абсолютно исключено. Она всегда ночует дома.
— Угу, ладненько. Мы уже связались с вашей бывшей супругой. Девочка действительно сегодня ночевала дома. О том, что отменены занятия, уже вчера знала вся семья. Сегодня утром взрослые уехали на службу, а ребёнок оказался предоставлен самому себе. Имеются мысли, где может находиться девочка?
— Шатается в компании с подружками, — предположил Гризли. — Денег у них обычно нет, погода плохая. Вероятнее всего, слушают музыку у кого-нибудь дома.
— Музыку дома, музыку дома… — пропел капитан. Леонид вздрогнул, поднял взгляд, но Бузина снова был серьёзен.
— Угу, милости прошу, — Бузина подвинул учителю открытый классный журнал восьмого «А» с фамилиями и адресами учеников. — Можем указать, с кем дружит ребёнок?
Гризли стала раздражать идиотская манера Бузины задавать вопросы в первом лице множественного числа.
— Вы намерены её… арестовать?
— Не имею права. Могу только задержать и допросить.
— Хорошо… — Леонид склонился над журналом. — Я точно не уверен… Кажется, вот эта, Натали и эта… У Лолы не так много подруг. Но… я не совсем понимаю другое. Зачем вам я? Отправьте человека к моей бывшей жене. Лола неминуемо вернётся домой, пусть он её ждёт там…
— Угу, ждёт там, — передразнил Бузина. — Нет у меня столько людей, засады устраивать. Людей хронически не хватает, не успеваем регистрировать заявления! Только на родителей и надежда. Если бы мне дали сегодня выступить в эфире, я ко всем обратился бы с просьбой — запереть школьников дома и не выпускать! Не выпускать даже в соседний подъезд, а то вдруг это заразно.
Капитан произнёс два слова в телефон. Вошёл жующий поджарый парень в штатском, переписал подчёркнутые фамилии и бесшумно исчез.
— А мальчики? — улыбнулся вдруг Бузина. — Как насчёт мальчиков из старших классов?
У Гризли возникло чувство, будто добрейший капитан подталкивает его к замаскированному капкану.
— Но про мальчиков вы… и так знаете. Про Кисанова…
— А как насчёт Росси и Илинеску из одиннадцатого класса?
— Росси? — Леонид был ошарашен. — Первый раз слышу… То есть, я у них преподаю, но с этими ребятами Лола не общается…
Капитан вытащил из пачки очередную сигарету, понюхал её и заложил за ухо. Гризли нестерпимо захотелось в уборную, но он опасался получить отказ. Если капитан вдруг прикажет сидеть и никуда не рыпаться, он не посмеет спорить с представителем власти, да ещё и вооружённым. Но это будет означать, что он, Гризли, всё же арестован и не смеет теперь без разрешения помочиться. Будь он неладен, этот Фернандес, хотя о мёртвых так нельзя…
Бузине кто-то позвонил. На сей раз капитан долго отмалчивался, несколько раз издавал неопределённые возгласы, односложно переспрашивал, а, выключив телефон, ещё минуту смотрел в пол. Он механически отправлял в рот одну за другой золотистые картофельные корочки из пакета, а потом, всё так же, не поднимая глаз, начал ковырять пальцем в носу. Леонида передёрнуло, когда капитан извлёк палец и принялся его задумчиво разглядывать. Бузина морщил лоб, на его лице отражались мучительные мыслительные процессы, как будто ему предстояло раскрыть преступление века.
Гризли слушал, как в коридоре и учительской визгливыми голосами переругивались его коллеги, как бубнил в ответ кто-то из полиции, как обидчиво вскрикивала директриса. Несколько раз в учительской звонил телефон, тогда все смолкали, а спустя несколько секунд тишина прерывалась ещё более громким коллективным воплем. Сотовые телефоны тоже звонили, не переставая. Кто-то из женщин заплакал, кому-то вызывали врача.
«Что у них там творится? — физик сидел как на иголках. — Никогда не слышал, чтобы наши дамы так голосили.»
Наконец полицейский очнулся от спячки. К нему вернулось прежнее задорное и даже слегка озорное выражение.
— Вы в курсе, что произошло в семье Росси? — спросил Бузина.
— Нет…
Гризли вдруг подумал, что совершенно не хочет знать о событиях в семье Росси.
— Отец Дима Росси убит, и бабушка его убита. Сам школьник исчез. Утверждают, что дважды его видели в компании друзей, но ничего определённого. Домой не возвращается, вот так вот.
— Плохо… — выдавил физик.
— Меткое замечание, — похвалил капитан. — Но это ещё не самое плохое. Они все убивают родителей.
— Что? — Гризли сморгнул. Он никак не мог сфокусировать внимание, потому что по соседству, в учительской, у кого-то началась самая настоящая истерика.
— То, что вы слышали, — хихикнул капитан. — Мне только что сообщили. Ваши одарённые ученики соревнуются, кто лучше прикончит родителей.
8
От радостного возбуждения на лице Стефана Куна проступили алые пятна. Он заглянул в зеркало над умывальником, показал язык своему отражению, затем расстегнул ворот. Что-то кололо шею, точно шерстяной шарф, но никакой шарф дома он не носил.
Однако шерсть кололась с другой стороны. Кун потрогал грубые короткие волосы, беспорядочно прораставшие сквозь кожу. Кожа тоже грубела. Ему это понравилось. Ему нравилось становиться взрослым. Он скинул рубашку, майку, ощупал грудь. Волосы росли везде, и это было здорово. Девкам нравится, когда волосатая грудь.
— Стефан, сколько можно там торчать? — Гнусавый голос матери вернул его к действиям.
Зануда, чёртова зануда! Можно подумать, что ей надо мыться! Но ей ничего тут не надо, ей надо совсем другое — постоянно его контролировать. Стефан расстегнул брюки, потом снял их совсем, вместе с трусами. Внимательно посмотрелся в боковое зеркало, прибитое к стене за ванной, повернулся попеременно правым и левым боком.
— Bay! — только и сумел выдохнуть Стефан. Итак, вчера он не ошибся, Его член вырос, ещё как вырос! Выросло всё, недаром ему тесно в плавках.
— Чем ты там занят, Стефан?
— Моюсь, — улыбаясь своему отражению в зеркале, он с наслаждением помочился в раковину. Акт номер один. Раньше он об этом и подумать, не смел…
— Тогда почему у тебя не льётся вода? — мама перекрикивала телевизор.
— Я намыливаюсь.
Стефан нагнулся, достал из заднего кармана джинсов фото голой мулатки и занялся делом. Сегодня он будет поступать так, как хочет. Оказалось, что трахать задравшую зад мулатку вдвойне приятнее стоя, чем, скорчившись на унитазе или под одеялом, зажав в руке салфетку. Потом приходилось салфетку выбрасывать в форточку, а самому — бежать мыться, стараясь не запачкать трусы и простыни. Потому что, не дай бог, она заметит…
Его мамочка.
Его мамочка контролирует всё. Наверняка это началось ещё задолго до его рождения. Как пить дать, она указывала врачам, как делать ей УЗИ, отцу она писала списки, что купить для малыша, и боже упаси её ослушаться. Женскому психологу она читала гневные лекции по педагогике, а медсестёр доводила до истерик, требуя чистоты и тишины. Она указывала своей младшей сестре, любимой тётке Стефана, с кем той встречаться, а кого избегать. Тётка несколько лет жила в доме старшей сестры, затем окончила университет и сбежала со скандалом. Вениамин Кун продержался четыре года, вырвал через суд право встречаться с сыном по выходным и ещё год лечился у невролога. Всё это Стефан узнал года три назад, как ни странно — от папиной мамы, которая не показывалась на горизонте много лет и вдруг объявилась. Мамочка привыкла контролировать всё, она выпытала у сына, кто звонил, и спокойно приказала, чтобы он не вздумал встречаться с «этой старой алкоголичкой, которая не удосужилась понянчить внука даже неделю». Мама даже не сомневалась, что её любимый отличник, её надежда и будущий защитник её послушается.
Стефан очень любил маму, а мама обожала своего единственного сынишку. Но с бабушкой он всё-таки встретился, и после этой недолгой встречи началась медленная, но крайне опасная химическая реакция. Словно где-то внутри отлаженного механизма пролили едкую кислоту, которая принялась неспешно проедать перегородки, механизмы и провода. В двенадцать лет он внезапно ощутил нехватку воздуха.
Мама решала, с кем из гимназических товарищей следует дружить. Мама решала, с кем сыну общаться во дворе. У мамы благодаря половине действующего завода Куна-старшего имелось достаточно денег, чтобы выбрать для ребёнка правильную спортивную секцию, правильный летний отдых и правильных товарищей. Она не поленилась переехать в Заречье, в престижный комплекс, где соседи не могли вызвать ни малейшего подозрения и где ребёнок навсегда потерял контакты с «детьми воров». Вне праздников приводить в дом мальчиков возбранялось, о девочках не могло быть и речи. Когда Стефану звонили, мама брала параллельную трубку. Когда он укладывался спать, мама приходила к нему в комнату, проверяла, не читает ли он под одеялом. А заодно проверяла, что он там ещё делает, под одеялом. В туалете надолго застревать не следовало. В ванной нельзя было запираться на задвижку; у мамы запросто находились причины заглянуть. До последнего времени Стефану не приходило в голову возмущаться тем, что его записную книжку и все бумажки в столе регулярно прочитывают, что ему надлежит звонить сразу после уроков и сообщать, во сколько он вернётся, и что каждая его «хорошая» оценка становится предметом серьёзного разбирательства. Он очень любил маму и не хотел её огорчать. Мама вполне справедливо требовала от сына только отличной учёбы, а отличная учёба в гимназии госпожи Вержу просто так не даётся!
Если ты не слишком умный, приходится напрягаться втрое, чтобы никто об этом не узнал. Ты обязан быть отличником с самого первого класса, а мама проконтролирует и проследит, чтобы для тебя были созданы самые лучшие условия.
— Стефан, ты нарочно надо мной издеваешься?
Мулатка выполнила свою задачу. Стефан откинулся, сел на край джакузи, пережидая, пока сердце перестанет колотиться. Затем включил воду, но сперму смывать не стал. Так было интереснее. Что она скажет, если заметит? Он подмигнул своему двойнику и натянул джинсы. Его немного беспокоили красные пятна на щеках и неожиданно густая щетина. Впрочем, так красивее, девушкам нравится, когда парень небритый! Стефан вспомнил, как они пили вермут с Маришкой из десятого «А». Вермут заедали конфетами и жвачкой. А потом пришлось бежать домой сломя голову, чтобы успеть прийти раньше мамочки и изобразить старательную работу над домашним заданием.
Он успел и изобразил, но беда подкралась с другой стороны. Мама подошла его поцеловать и учуяла запах дыма от волос. Напрасно он убеждал её, что сам не курил, что просто сидел с ребятами, которые курили… Оказалось, что это ещё преступнее, нежели курить самому. Мама пообещала, что обзвонит всех его одноклассников, придёт завтра в гимназию и выяснит, с кем её сын курит. Слово за слово, мама вырвала у него признание, и плачущий Стефан стал свидетелем её телефонного разговора с матерью Маришки. Очевидно, мама Маришки исповедовала несколько иные принципы, поэтому и сама девушка, и вся её семья были занесены в «чёрный список»…
Стефан поклялся, что больше никогда не обманет мамочку. Что не будет больше встречаться с «неизвестными» людьми. Со слезами на глазах мама обняла сына. Что тебе не хватает? За что ты так обижаешь маму? За то, что мама посвятила тебе всю свою жизнь, отказалась от личного счастья и второго ребёнка? Я определила тебя в лучшую гимназию, ты будешь учиться в престижном университете, а когда придёт время, мы найдём девочку из хорошей семьи…
— Стефан!!!
— Мама, я иду к тебе…
Я больше не допущу. Я сделаю это. Я теперь буду делать всё, что захочу.
Стефан не обманул маму. Он вышел из ванной босиком, хотя пол был холодный, следовало ходить только в тапках. Он не высушил голову феном, он не вымыл за собой ванну, не сложил грязные вещи в стиральную машину. Стефан пересёк холл, в кухне быстро нашёл нужную вещь…
— Сынок, ты хочешь кушать? — мама контролировала обстановку, не отрываясь от сериала. — Не хватай ничего из кастрюли! Я тебе разогрею, всего понемножку, супчика и купатов…
Нет. Я не хочу супчика. Я хочу, чтоб ты, наконец, сдохла. Стефан направился в мамину спальню. Пространство между китайской вазой и индийским метровым слоном занимала плазменная панель. Мама куталась в розовый атлас на розовом диване. Стефан подошёл к ней сзади, нагнулся и поцеловал. Волосы мамы сегодня очень вкусно пахли ванильным муссом. Он крепко взял её за волосы, испытывая ощущение удивительной лёгкости, и трижды сильно ударил ножом. Он держал маму и сквозь слёзы смотрел на экран. Он был счастлив.
— Я не хочу супчика и купатов, — сказал он. — Я буду есть мясо из кастрюли…
…Сара Гандлевская в третий раз протягивала руку с ключом к магнитному замку, и в третий раз не находила в себе сил отпереть подъезд. Она не представляла, как смотреть в глаза отцу и что ему говорить.
Конечно, его можно обмануть. В очередной раз можно соврать, что результатов контрольной не объявляли, что дневник остался на проверке, что химичка до сих пор больна…
— Сара, ты хочешь опозорить всех нас?
— Доченька, Академия управления — это не трамвайный парк! Твой отец оплатит поступление, но халтурщики вылетают оттуда в первую же, зимнюю сессию!
— Сарочка, в нашей семье не рождались дурачки. Если ты не подтянешь физику…
— Моя дочь не пойдёт учиться в какой-нибудь педа-го-ги-ческий, моя дочь будет человеком!
Боже. Боже. Боже.
Позади кашлянули. Сара автоматически вошла в подъезд и шагнула в лифт. Она привалилась лбом к холодной стене, так голова болела чуть меньше. Потом она достала зеркальце, но не увидела собственного лица. Саре показалось, что глаза за линзами приобрели нелепый зеленоватый цвет, а зрачки стали слишком широкими. После того, что стряслось за последнюю неделю, ещё и не такое почудится!
С химией ситуация катастрофическая давно, но до поры от отца удавалось это скрывать. В конце концов, один провальный предмет он бы ещё пережил. Но позавчера ей влепили по «жбану» Хорёк и историчка, страшильная Колбаса. В глубине души Сара признавала, что физик прав. Он заранее предупредил, кого будет спрашивать на следующем уроке. Он почти всегда так поступал, давая возможность подготовиться, и слыл человеком справедливым, несмотря на бредовую кличку. Впрочем, Хорька многие недолюбливали, и Сара в том числе.
Своей дотошностью физик слишком походил на папу.
— Сара, мы с мамой освободили тебя от всех обязанностей, только учись!
— Если я услышу на родительском собрании, что ты не стараешься, берегись!
— Ты вынуждаешь папу встретиться с учителем истории…
— Гандлевские не выдержат позора, если их ребёнок…
Боже. Боже. Боже.
…Сара вышла из лифта и надолго замерла перед цветной витражной дверью. За витражом — всего две квартиры; семье Гандлевских не хватило совсем немного, чтобы выкупить пентхаус. Справа от лифта находилась ещё одна полупрозрачная дверь. Там имелся ничейный балкончик, с которого начинала свой восемнадцатиэтажный бег вниз пожарная лестница. Сара невидящим взором следила за играми голубей на перилах. Голуби порхали свободно, их не ждали жернова Академии управления, их не прочили в аппарат губернатора, их не заставляли зазубривать даты сражений.
Историю заваливать недопустимо.
— Дочка, я создаю тебе тепличные условия…
— Сара, репетитор считает, что двух раз в неделю тебе недостаточно. В чём дело, Сара?
— Сара, все развлечения — потом. Мы не можем сорваться, идёт самый ответственный этап!
Боже. Боже. Боже.
Она сорвалась. Она прогуляла репетитора. Она получила «неуд» по физике. Она надерзила историчке. Она не успеет переписать контрольную по химии.
Сара нагнулась над перилами. Голуби вспорхнули, ворковали где-то выше, под козырьком крыши. Внизу на разные лады гудели провода. Ещё ниже смеялись, варили что-то вкусное, кажется — грибной суп. Божественный запах грибного супа… Сара вдруг вспомнила, как они ездили в лес, собирали грибы, договаривались, что засушат их на зиму, чтобы потом приглашать гостей на самый вкусный домашний суп, но не выдерживали, варили и жарили, и съедали всё сразу.
Когда это было? Очень давно, лет восемь или девять назад. Машину вела мама, в машине чудесно пахло свежими грибами, хвоей, солнечным лесом, тёплый ветер кидался в окна паутинками, а папа сидел рядом, крепко держал её за плечо и спрашивал таблицу умножения. После таблицы умножения он спрашивал её наизусть стихи, затем снова переключился на математику. Сара старательно отвечала, ощущая на плече тяжёлую горячую ладонь. С каждым новым примером ладонь становилась всё тяжелее, а солнечный свет разменивал золото на серебро, серебро сменялось тусклой медью. Мама поворачивалась назад, улыбалась чуть неестественно, чуть слышно просила мужа прекратить, неловко пыталась перевести разговор на стороннее, весёлое…
А Саре уже не хотелось грибов, не хотелось никуда ездить вместе, а хотелось вырваться, на полном ходу вылететь из открытого окна и смешаться со свободной лесной жизнью…
Сара ещё ниже перегнулась через перила. Нет, войти в дом и признаться отцу в поражении она не в силах. Каждая её плохая оценка — это его поражение, его личная катастрофа и позор. В семье Гандлевских не выносят позора.
Шестьюдесятью метрами ниже ребёнок выпустил в небо два шарика — голубой и зелёный. Сара засмеялась. Она загадала, что если шарики полетят вместе, то всё сложится хорошо. Шарики полетели вместе.
Сара засмеялась ещё громче и полетела им навстречу…
…Симона Грач обожала старшую сестру. Старшую сестру нельзя не обожать, ведь она так много делает. Анжела всегда на гребне волны, Анжела — самая лучшая, она надежда и опора, она светоч и маяк для младшей, непутёвой и бездарной.
Симона извлекла из серванта три тонкостенных стакана, очень дорогих, расписанных золотыми цветами. Эти стаканы доставали в исключительных случаях. Например, когда папу выпустили из тюрьмы, потом — когда Анжела поступила на свой японский факультет, или когда умерла бабушка.
Сегодня намечался как раз такой случай. Кое-кому предстояло умереть.
Симона сложила стаканы в плотный пакет, завязала его и несколько раз ударила молотком. Потрогала, удовлетворённо кивнула и снова принялась колотить. Времени у неё оставалось не так много, очень скоро они все появятся. Придёт ли папа — это большой вопрос, поскольку папа — существо непредсказуемое. Но папа заботил Симону в меньшей степени. Папу, скорее всего, убьют и без неё. Иногда она, лёжа в постели перед сном, закрывала глаза и не могла вспомнить его лицо. Маму помнила, Анжелу, обеих покойных бабушек, дядю Феликса, и прочих родственников с фамилией Грач. Она отчётливо помнила даже тех, кто уже несколько лет сидел в тюрьме, и тех, кого видела совсем ребёнком. Только лицо отца расплывалось, дрожало, как расплывается и дрожит солнечный закатный диск, вызывая слёзы и желание отвернуться.
Симона закончила. В пакете шуршал мельчайший стеклянный порошок. Старшая сестра, несомненно, будет удивлена, но не покажет ни удивления, ни радости. Мама, пожалуй, изобразит брезгливое недоумение, её любимое выражение, когда дело касается младшей дочери…
Опара поднялась великолепно. Симона осторожно открыла пакет, ещё раз проверила его содержимое, чтобы не осталось крупных кусочков, и всыпала стеклянный песок в тесто. Она надела фартук, включила погромче любимый «Депеш Мод» и погрузилась в приятнейшее из занятий. Что может быть лучше, что может быть слаще и благодарнее, чем труд кондитера?
— Посмотри на Анжелу! Уж она-то выбрала крепкую, надёжную профессию!
— Какому мужу в наше время нужна жена-кашевар?
— У нас в доме, как в сказке, старшая сестрица — умница да умелица, а младшая… непонятно что.
— Это стыдно рассказать! Отучилась за такие деньги десять лет в гимназии и заявляет, что пойдёт в кондитеры!…
— Вот отец приедет, дурь выбьет!
Симона разогрела духовку, смазала маслом противни, разложила бумагу. Как положено, разделила сдобу на три куска, выставила тарелочки с начинками. У неё всё ладилось, всё получалось как нельзя лучше. Единственным местом, где она не волновалась, где её мятущаяся натура успокаивалась и приходила в блаженное состояние, была кухня — где она оставалась наедине с любимыми послушными сковородами, кастрюльками, скалками и ножами.
Она ловко раскатала первый пирожок, положила в центр ложку марципановой пасты, изготовленной по собственному рецепту. Туда была добавлена варёная сгущёнка, коньяк и несколько мелких ингредиентов, составлявших военную тайну. Пышное тесто не липло к рукам, вскоре от плиты поплыл несравненный, вызывающий желудочные спазмы аромат. Второй пирожок Симона начинила жареными куриными потрошками вперемешку с лучком, третий получился с сыром и жареными опятами…
Старшая сестра приедет из своего японского заведения поздно, но мама без Анжелы ужинать не сядет. Мама, как всегда, недовольно и наигранно вздохнёт, обозначая своё страдальческое существование, но пирожки своей дочери она любит не меньше Анжелы…
Симона улыбалась и напевала.
Жалко, что за столом не будет папы. Папа вечно морщится, стоит маме завести свою любимую песню о бездарной младшей дочери. Папа жуёт, слушает о том, какая восхитительная у них старшая, и как подкачала младшая со своими кулинарными и кондитерскими замашками, и смотрит сквозь Симону. Папин взгляд похож на дуло ружья, папины мысли похожи на затихший океан перед бурей. Буря происходит за пределами, там, где Александр Грач перестаёт быть семьянином, а становится главой совсем другой семьи. Но Симоне всякий раз зябко, когда два холодных ствола его глаз останавливаются на её лице.
Папа любит их обеих, но папа презирает неудачников. Папа слушает маму, слушает об успехах дочерей, улыбается старшей. Старшей он подарил кабриолет, как и обещал. К свадьбе он обещает подарить ей дом. Естественно, в семью Грач не войдёт абы кто; жениха Анжеле тоже подарит папа. У Анжелы всегда было и будет всё, её все обожают. Потому что она оправдывает надежды. Старшая сестра скорее отравилась бы, чем променяла японоведение на пирожки с земляникой…
Симона представляла, как это произойдёт, потому что накануне не поленилась, добралась в библиотеке до очерков судебной экспертизы и всё хорошенько изучила. Она хорошо представляла, как они будут корчиться. Не сразу, постепенно…
Симона пела.
9
— Теперь знаете, — хмыкнул капитан Бузина. — Подозреваю, что сегодня вечером повторят в новостях. Ладненько, я ещё раз попытаюсь открыть вам глаза. Народными, так сказать, средствами. Наш человек общался с матерью Боба Илинеску; парень у вас в школе законно освобождён по болезни, но тоже третью ночь отсутствует дома. Мать Илинеску утверждает, что её сын водит тесную дружбу с Владом Кисановым из десятого класса. Их семьи раньше рядом жили в Заречье.
— Даже если и так, моя дочь с ними не дружит и никого не била!
— Но вы мне солгали. Зачем?
— Я не хочу её впутывать.
— Угу. Она уже впуталась, по самое не могу. — Гризли мучительно соображал.
— А родители Кисанова вам не дали его сотовый номер?
— Дали. Не отвечает.
— У него есть ещё один номер, я его разведал чисто случайно, — Гризли смотрел в сторону. — Однажды Лола ночевала у меня и куда-то с ним отпросилась. Она сказала, что этот номер на самый крайний случай. Что если я по нему позвоню просто так, она мне больше не будет доверять. А Кисе придётся выкинуть сим-карту.
— Подождите, — капитан отдал пару распоряжений. В кабинете тут же материализовался сержант с чемоданчиком. Чемоданчик был поставлен на учительский стол так, что его содержимое оказалось от Гризли скрыто. Бузина протянул ему широкую эбонитовую трубку с витым шнуром, а сам нацепил наушник. Сержант при этом, не переставая, кидал в рот чипсы. — Ладненько, говорим сначала ваш сотовый номер. Угу, теперь его номер. Говорим…
Гризли слушал гудки. Капитан и сержант синхронно молотили челюстями.
— Влад? — Дыхание в трубке.
— Влад, это папа Лолы. Пожалуйста, позови её. Я знаю, что она с тобой. Честное слово, я не собираюсь звать её домой, гуляйте, сколько хотите… — Полицейский вращал рукой, поощряя Гризли развивать монолог как можно дольше. Другой рукой он прижимал к уху наушник. — Мне просто надо сказать ей несколько слов… Может быть, ей нужны деньги?
Трубка молчала Гризли так, и подмывало крикнуть в сетчатую мембрану: «Живо позови мою дочь, засранец, дерьма кусок! Не то я тебя упеку в колонию, я тебе ноги выдерну, сучонок!»
Господи, да что со мной?
Гризли ослабил галстук, затем плюнул на возможные последствия, снял его и засунул в карман. Если Вержу начнёт возмущаться, что одет не по форме, пошлю её к чертям собачьим! Он в очередной раз удивился собственной нетерпимости. Неужели всё из-за Лолы, из-за её невольного соучастия в избиении? Гризли категорически не желал произносить слово «убийство» рядом с именем дочери, даже про себя он избегал подобных приближений. Лола здесь ни при чём, это нелепая случайность.
— Угу, ладненько. Мы уже связались с вашей бывшей супругой. Девочка действительно сегодня ночевала дома. О том, что отменены занятия, уже вчера знала вся семья. Сегодня утром взрослые уехали на службу, а ребёнок оказался предоставлен самому себе. Имеются мысли, где может находиться девочка?
— Шатается в компании с подружками, — предположил Гризли. — Денег у них обычно нет, погода плохая. Вероятнее всего, слушают музыку у кого-нибудь дома.
— Музыку дома, музыку дома… — пропел капитан. Леонид вздрогнул, поднял взгляд, но Бузина снова был серьёзен.
— Угу, милости прошу, — Бузина подвинул учителю открытый классный журнал восьмого «А» с фамилиями и адресами учеников. — Можем указать, с кем дружит ребёнок?
Гризли стала раздражать идиотская манера Бузины задавать вопросы в первом лице множественного числа.
— Вы намерены её… арестовать?
— Не имею права. Могу только задержать и допросить.
— Хорошо… — Леонид склонился над журналом. — Я точно не уверен… Кажется, вот эта, Натали и эта… У Лолы не так много подруг. Но… я не совсем понимаю другое. Зачем вам я? Отправьте человека к моей бывшей жене. Лола неминуемо вернётся домой, пусть он её ждёт там…
— Угу, ждёт там, — передразнил Бузина. — Нет у меня столько людей, засады устраивать. Людей хронически не хватает, не успеваем регистрировать заявления! Только на родителей и надежда. Если бы мне дали сегодня выступить в эфире, я ко всем обратился бы с просьбой — запереть школьников дома и не выпускать! Не выпускать даже в соседний подъезд, а то вдруг это заразно.
Капитан произнёс два слова в телефон. Вошёл жующий поджарый парень в штатском, переписал подчёркнутые фамилии и бесшумно исчез.
— А мальчики? — улыбнулся вдруг Бузина. — Как насчёт мальчиков из старших классов?
У Гризли возникло чувство, будто добрейший капитан подталкивает его к замаскированному капкану.
— Но про мальчиков вы… и так знаете. Про Кисанова…
— А как насчёт Росси и Илинеску из одиннадцатого класса?
— Росси? — Леонид был ошарашен. — Первый раз слышу… То есть, я у них преподаю, но с этими ребятами Лола не общается…
Капитан вытащил из пачки очередную сигарету, понюхал её и заложил за ухо. Гризли нестерпимо захотелось в уборную, но он опасался получить отказ. Если капитан вдруг прикажет сидеть и никуда не рыпаться, он не посмеет спорить с представителем власти, да ещё и вооружённым. Но это будет означать, что он, Гризли, всё же арестован и не смеет теперь без разрешения помочиться. Будь он неладен, этот Фернандес, хотя о мёртвых так нельзя…
Бузине кто-то позвонил. На сей раз капитан долго отмалчивался, несколько раз издавал неопределённые возгласы, односложно переспрашивал, а, выключив телефон, ещё минуту смотрел в пол. Он механически отправлял в рот одну за другой золотистые картофельные корочки из пакета, а потом, всё так же, не поднимая глаз, начал ковырять пальцем в носу. Леонида передёрнуло, когда капитан извлёк палец и принялся его задумчиво разглядывать. Бузина морщил лоб, на его лице отражались мучительные мыслительные процессы, как будто ему предстояло раскрыть преступление века.
Гризли слушал, как в коридоре и учительской визгливыми голосами переругивались его коллеги, как бубнил в ответ кто-то из полиции, как обидчиво вскрикивала директриса. Несколько раз в учительской звонил телефон, тогда все смолкали, а спустя несколько секунд тишина прерывалась ещё более громким коллективным воплем. Сотовые телефоны тоже звонили, не переставая. Кто-то из женщин заплакал, кому-то вызывали врача.
«Что у них там творится? — физик сидел как на иголках. — Никогда не слышал, чтобы наши дамы так голосили.»
Наконец полицейский очнулся от спячки. К нему вернулось прежнее задорное и даже слегка озорное выражение.
— Вы в курсе, что произошло в семье Росси? — спросил Бузина.
— Нет…
Гризли вдруг подумал, что совершенно не хочет знать о событиях в семье Росси.
— Отец Дима Росси убит, и бабушка его убита. Сам школьник исчез. Утверждают, что дважды его видели в компании друзей, но ничего определённого. Домой не возвращается, вот так вот.
— Плохо… — выдавил физик.
— Меткое замечание, — похвалил капитан. — Но это ещё не самое плохое. Они все убивают родителей.
— Что? — Гризли сморгнул. Он никак не мог сфокусировать внимание, потому что по соседству, в учительской, у кого-то началась самая настоящая истерика.
— То, что вы слышали, — хихикнул капитан. — Мне только что сообщили. Ваши одарённые ученики соревнуются, кто лучше прикончит родителей.
8
АВАНГАРД БЕЗУМИЯ
«…Наконец-то я сделаю это. Наконец-то я сделаю то, что так давно хотелось!»
Мама спит — она устала,
Ну и я мешать не стала.
В дом гостей не привожу,
Укололась — и лежу…
Автор неизвестен.
От радостного возбуждения на лице Стефана Куна проступили алые пятна. Он заглянул в зеркало над умывальником, показал язык своему отражению, затем расстегнул ворот. Что-то кололо шею, точно шерстяной шарф, но никакой шарф дома он не носил.
Однако шерсть кололась с другой стороны. Кун потрогал грубые короткие волосы, беспорядочно прораставшие сквозь кожу. Кожа тоже грубела. Ему это понравилось. Ему нравилось становиться взрослым. Он скинул рубашку, майку, ощупал грудь. Волосы росли везде, и это было здорово. Девкам нравится, когда волосатая грудь.
— Стефан, сколько можно там торчать? — Гнусавый голос матери вернул его к действиям.
Зануда, чёртова зануда! Можно подумать, что ей надо мыться! Но ей ничего тут не надо, ей надо совсем другое — постоянно его контролировать. Стефан расстегнул брюки, потом снял их совсем, вместе с трусами. Внимательно посмотрелся в боковое зеркало, прибитое к стене за ванной, повернулся попеременно правым и левым боком.
— Bay! — только и сумел выдохнуть Стефан. Итак, вчера он не ошибся, Его член вырос, ещё как вырос! Выросло всё, недаром ему тесно в плавках.
— Чем ты там занят, Стефан?
— Моюсь, — улыбаясь своему отражению в зеркале, он с наслаждением помочился в раковину. Акт номер один. Раньше он об этом и подумать, не смел…
— Тогда почему у тебя не льётся вода? — мама перекрикивала телевизор.
— Я намыливаюсь.
Стефан нагнулся, достал из заднего кармана джинсов фото голой мулатки и занялся делом. Сегодня он будет поступать так, как хочет. Оказалось, что трахать задравшую зад мулатку вдвойне приятнее стоя, чем, скорчившись на унитазе или под одеялом, зажав в руке салфетку. Потом приходилось салфетку выбрасывать в форточку, а самому — бежать мыться, стараясь не запачкать трусы и простыни. Потому что, не дай бог, она заметит…
Его мамочка.
Его мамочка контролирует всё. Наверняка это началось ещё задолго до его рождения. Как пить дать, она указывала врачам, как делать ей УЗИ, отцу она писала списки, что купить для малыша, и боже упаси её ослушаться. Женскому психологу она читала гневные лекции по педагогике, а медсестёр доводила до истерик, требуя чистоты и тишины. Она указывала своей младшей сестре, любимой тётке Стефана, с кем той встречаться, а кого избегать. Тётка несколько лет жила в доме старшей сестры, затем окончила университет и сбежала со скандалом. Вениамин Кун продержался четыре года, вырвал через суд право встречаться с сыном по выходным и ещё год лечился у невролога. Всё это Стефан узнал года три назад, как ни странно — от папиной мамы, которая не показывалась на горизонте много лет и вдруг объявилась. Мамочка привыкла контролировать всё, она выпытала у сына, кто звонил, и спокойно приказала, чтобы он не вздумал встречаться с «этой старой алкоголичкой, которая не удосужилась понянчить внука даже неделю». Мама даже не сомневалась, что её любимый отличник, её надежда и будущий защитник её послушается.
Стефан очень любил маму, а мама обожала своего единственного сынишку. Но с бабушкой он всё-таки встретился, и после этой недолгой встречи началась медленная, но крайне опасная химическая реакция. Словно где-то внутри отлаженного механизма пролили едкую кислоту, которая принялась неспешно проедать перегородки, механизмы и провода. В двенадцать лет он внезапно ощутил нехватку воздуха.
Мама решала, с кем из гимназических товарищей следует дружить. Мама решала, с кем сыну общаться во дворе. У мамы благодаря половине действующего завода Куна-старшего имелось достаточно денег, чтобы выбрать для ребёнка правильную спортивную секцию, правильный летний отдых и правильных товарищей. Она не поленилась переехать в Заречье, в престижный комплекс, где соседи не могли вызвать ни малейшего подозрения и где ребёнок навсегда потерял контакты с «детьми воров». Вне праздников приводить в дом мальчиков возбранялось, о девочках не могло быть и речи. Когда Стефану звонили, мама брала параллельную трубку. Когда он укладывался спать, мама приходила к нему в комнату, проверяла, не читает ли он под одеялом. А заодно проверяла, что он там ещё делает, под одеялом. В туалете надолго застревать не следовало. В ванной нельзя было запираться на задвижку; у мамы запросто находились причины заглянуть. До последнего времени Стефану не приходило в голову возмущаться тем, что его записную книжку и все бумажки в столе регулярно прочитывают, что ему надлежит звонить сразу после уроков и сообщать, во сколько он вернётся, и что каждая его «хорошая» оценка становится предметом серьёзного разбирательства. Он очень любил маму и не хотел её огорчать. Мама вполне справедливо требовала от сына только отличной учёбы, а отличная учёба в гимназии госпожи Вержу просто так не даётся!
Если ты не слишком умный, приходится напрягаться втрое, чтобы никто об этом не узнал. Ты обязан быть отличником с самого первого класса, а мама проконтролирует и проследит, чтобы для тебя были созданы самые лучшие условия.
— Стефан, ты нарочно надо мной издеваешься?
Мулатка выполнила свою задачу. Стефан откинулся, сел на край джакузи, пережидая, пока сердце перестанет колотиться. Затем включил воду, но сперму смывать не стал. Так было интереснее. Что она скажет, если заметит? Он подмигнул своему двойнику и натянул джинсы. Его немного беспокоили красные пятна на щеках и неожиданно густая щетина. Впрочем, так красивее, девушкам нравится, когда парень небритый! Стефан вспомнил, как они пили вермут с Маришкой из десятого «А». Вермут заедали конфетами и жвачкой. А потом пришлось бежать домой сломя голову, чтобы успеть прийти раньше мамочки и изобразить старательную работу над домашним заданием.
Он успел и изобразил, но беда подкралась с другой стороны. Мама подошла его поцеловать и учуяла запах дыма от волос. Напрасно он убеждал её, что сам не курил, что просто сидел с ребятами, которые курили… Оказалось, что это ещё преступнее, нежели курить самому. Мама пообещала, что обзвонит всех его одноклассников, придёт завтра в гимназию и выяснит, с кем её сын курит. Слово за слово, мама вырвала у него признание, и плачущий Стефан стал свидетелем её телефонного разговора с матерью Маришки. Очевидно, мама Маришки исповедовала несколько иные принципы, поэтому и сама девушка, и вся её семья были занесены в «чёрный список»…
Стефан поклялся, что больше никогда не обманет мамочку. Что не будет больше встречаться с «неизвестными» людьми. Со слезами на глазах мама обняла сына. Что тебе не хватает? За что ты так обижаешь маму? За то, что мама посвятила тебе всю свою жизнь, отказалась от личного счастья и второго ребёнка? Я определила тебя в лучшую гимназию, ты будешь учиться в престижном университете, а когда придёт время, мы найдём девочку из хорошей семьи…
— Стефан!!!
— Мама, я иду к тебе…
Я больше не допущу. Я сделаю это. Я теперь буду делать всё, что захочу.
Стефан не обманул маму. Он вышел из ванной босиком, хотя пол был холодный, следовало ходить только в тапках. Он не высушил голову феном, он не вымыл за собой ванну, не сложил грязные вещи в стиральную машину. Стефан пересёк холл, в кухне быстро нашёл нужную вещь…
— Сынок, ты хочешь кушать? — мама контролировала обстановку, не отрываясь от сериала. — Не хватай ничего из кастрюли! Я тебе разогрею, всего понемножку, супчика и купатов…
Нет. Я не хочу супчика. Я хочу, чтоб ты, наконец, сдохла. Стефан направился в мамину спальню. Пространство между китайской вазой и индийским метровым слоном занимала плазменная панель. Мама куталась в розовый атлас на розовом диване. Стефан подошёл к ней сзади, нагнулся и поцеловал. Волосы мамы сегодня очень вкусно пахли ванильным муссом. Он крепко взял её за волосы, испытывая ощущение удивительной лёгкости, и трижды сильно ударил ножом. Он держал маму и сквозь слёзы смотрел на экран. Он был счастлив.
— Я не хочу супчика и купатов, — сказал он. — Я буду есть мясо из кастрюли…
…Сара Гандлевская в третий раз протягивала руку с ключом к магнитному замку, и в третий раз не находила в себе сил отпереть подъезд. Она не представляла, как смотреть в глаза отцу и что ему говорить.
Конечно, его можно обмануть. В очередной раз можно соврать, что результатов контрольной не объявляли, что дневник остался на проверке, что химичка до сих пор больна…
— Сара, ты хочешь опозорить всех нас?
— Доченька, Академия управления — это не трамвайный парк! Твой отец оплатит поступление, но халтурщики вылетают оттуда в первую же, зимнюю сессию!
— Сарочка, в нашей семье не рождались дурачки. Если ты не подтянешь физику…
— Моя дочь не пойдёт учиться в какой-нибудь педа-го-ги-ческий, моя дочь будет человеком!
Боже. Боже. Боже.
Позади кашлянули. Сара автоматически вошла в подъезд и шагнула в лифт. Она привалилась лбом к холодной стене, так голова болела чуть меньше. Потом она достала зеркальце, но не увидела собственного лица. Саре показалось, что глаза за линзами приобрели нелепый зеленоватый цвет, а зрачки стали слишком широкими. После того, что стряслось за последнюю неделю, ещё и не такое почудится!
С химией ситуация катастрофическая давно, но до поры от отца удавалось это скрывать. В конце концов, один провальный предмет он бы ещё пережил. Но позавчера ей влепили по «жбану» Хорёк и историчка, страшильная Колбаса. В глубине души Сара признавала, что физик прав. Он заранее предупредил, кого будет спрашивать на следующем уроке. Он почти всегда так поступал, давая возможность подготовиться, и слыл человеком справедливым, несмотря на бредовую кличку. Впрочем, Хорька многие недолюбливали, и Сара в том числе.
Своей дотошностью физик слишком походил на папу.
— Сара, мы с мамой освободили тебя от всех обязанностей, только учись!
— Если я услышу на родительском собрании, что ты не стараешься, берегись!
— Ты вынуждаешь папу встретиться с учителем истории…
— Гандлевские не выдержат позора, если их ребёнок…
Боже. Боже. Боже.
…Сара вышла из лифта и надолго замерла перед цветной витражной дверью. За витражом — всего две квартиры; семье Гандлевских не хватило совсем немного, чтобы выкупить пентхаус. Справа от лифта находилась ещё одна полупрозрачная дверь. Там имелся ничейный балкончик, с которого начинала свой восемнадцатиэтажный бег вниз пожарная лестница. Сара невидящим взором следила за играми голубей на перилах. Голуби порхали свободно, их не ждали жернова Академии управления, их не прочили в аппарат губернатора, их не заставляли зазубривать даты сражений.
Историю заваливать недопустимо.
— Дочка, я создаю тебе тепличные условия…
— Сара, репетитор считает, что двух раз в неделю тебе недостаточно. В чём дело, Сара?
— Сара, все развлечения — потом. Мы не можем сорваться, идёт самый ответственный этап!
Боже. Боже. Боже.
Она сорвалась. Она прогуляла репетитора. Она получила «неуд» по физике. Она надерзила историчке. Она не успеет переписать контрольную по химии.
Сара нагнулась над перилами. Голуби вспорхнули, ворковали где-то выше, под козырьком крыши. Внизу на разные лады гудели провода. Ещё ниже смеялись, варили что-то вкусное, кажется — грибной суп. Божественный запах грибного супа… Сара вдруг вспомнила, как они ездили в лес, собирали грибы, договаривались, что засушат их на зиму, чтобы потом приглашать гостей на самый вкусный домашний суп, но не выдерживали, варили и жарили, и съедали всё сразу.
Когда это было? Очень давно, лет восемь или девять назад. Машину вела мама, в машине чудесно пахло свежими грибами, хвоей, солнечным лесом, тёплый ветер кидался в окна паутинками, а папа сидел рядом, крепко держал её за плечо и спрашивал таблицу умножения. После таблицы умножения он спрашивал её наизусть стихи, затем снова переключился на математику. Сара старательно отвечала, ощущая на плече тяжёлую горячую ладонь. С каждым новым примером ладонь становилась всё тяжелее, а солнечный свет разменивал золото на серебро, серебро сменялось тусклой медью. Мама поворачивалась назад, улыбалась чуть неестественно, чуть слышно просила мужа прекратить, неловко пыталась перевести разговор на стороннее, весёлое…
А Саре уже не хотелось грибов, не хотелось никуда ездить вместе, а хотелось вырваться, на полном ходу вылететь из открытого окна и смешаться со свободной лесной жизнью…
Сара ещё ниже перегнулась через перила. Нет, войти в дом и признаться отцу в поражении она не в силах. Каждая её плохая оценка — это его поражение, его личная катастрофа и позор. В семье Гандлевских не выносят позора.
Шестьюдесятью метрами ниже ребёнок выпустил в небо два шарика — голубой и зелёный. Сара засмеялась. Она загадала, что если шарики полетят вместе, то всё сложится хорошо. Шарики полетели вместе.
Сара засмеялась ещё громче и полетела им навстречу…
…Симона Грач обожала старшую сестру. Старшую сестру нельзя не обожать, ведь она так много делает. Анжела всегда на гребне волны, Анжела — самая лучшая, она надежда и опора, она светоч и маяк для младшей, непутёвой и бездарной.
Симона извлекла из серванта три тонкостенных стакана, очень дорогих, расписанных золотыми цветами. Эти стаканы доставали в исключительных случаях. Например, когда папу выпустили из тюрьмы, потом — когда Анжела поступила на свой японский факультет, или когда умерла бабушка.
Сегодня намечался как раз такой случай. Кое-кому предстояло умереть.
Симона сложила стаканы в плотный пакет, завязала его и несколько раз ударила молотком. Потрогала, удовлетворённо кивнула и снова принялась колотить. Времени у неё оставалось не так много, очень скоро они все появятся. Придёт ли папа — это большой вопрос, поскольку папа — существо непредсказуемое. Но папа заботил Симону в меньшей степени. Папу, скорее всего, убьют и без неё. Иногда она, лёжа в постели перед сном, закрывала глаза и не могла вспомнить его лицо. Маму помнила, Анжелу, обеих покойных бабушек, дядю Феликса, и прочих родственников с фамилией Грач. Она отчётливо помнила даже тех, кто уже несколько лет сидел в тюрьме, и тех, кого видела совсем ребёнком. Только лицо отца расплывалось, дрожало, как расплывается и дрожит солнечный закатный диск, вызывая слёзы и желание отвернуться.
Симона закончила. В пакете шуршал мельчайший стеклянный порошок. Старшая сестра, несомненно, будет удивлена, но не покажет ни удивления, ни радости. Мама, пожалуй, изобразит брезгливое недоумение, её любимое выражение, когда дело касается младшей дочери…
Опара поднялась великолепно. Симона осторожно открыла пакет, ещё раз проверила его содержимое, чтобы не осталось крупных кусочков, и всыпала стеклянный песок в тесто. Она надела фартук, включила погромче любимый «Депеш Мод» и погрузилась в приятнейшее из занятий. Что может быть лучше, что может быть слаще и благодарнее, чем труд кондитера?
— Посмотри на Анжелу! Уж она-то выбрала крепкую, надёжную профессию!
— Какому мужу в наше время нужна жена-кашевар?
— У нас в доме, как в сказке, старшая сестрица — умница да умелица, а младшая… непонятно что.
— Это стыдно рассказать! Отучилась за такие деньги десять лет в гимназии и заявляет, что пойдёт в кондитеры!…
— Вот отец приедет, дурь выбьет!
Симона разогрела духовку, смазала маслом противни, разложила бумагу. Как положено, разделила сдобу на три куска, выставила тарелочки с начинками. У неё всё ладилось, всё получалось как нельзя лучше. Единственным местом, где она не волновалась, где её мятущаяся натура успокаивалась и приходила в блаженное состояние, была кухня — где она оставалась наедине с любимыми послушными сковородами, кастрюльками, скалками и ножами.
Она ловко раскатала первый пирожок, положила в центр ложку марципановой пасты, изготовленной по собственному рецепту. Туда была добавлена варёная сгущёнка, коньяк и несколько мелких ингредиентов, составлявших военную тайну. Пышное тесто не липло к рукам, вскоре от плиты поплыл несравненный, вызывающий желудочные спазмы аромат. Второй пирожок Симона начинила жареными куриными потрошками вперемешку с лучком, третий получился с сыром и жареными опятами…
Старшая сестра приедет из своего японского заведения поздно, но мама без Анжелы ужинать не сядет. Мама, как всегда, недовольно и наигранно вздохнёт, обозначая своё страдальческое существование, но пирожки своей дочери она любит не меньше Анжелы…
Симона улыбалась и напевала.
Жалко, что за столом не будет папы. Папа вечно морщится, стоит маме завести свою любимую песню о бездарной младшей дочери. Папа жуёт, слушает о том, какая восхитительная у них старшая, и как подкачала младшая со своими кулинарными и кондитерскими замашками, и смотрит сквозь Симону. Папин взгляд похож на дуло ружья, папины мысли похожи на затихший океан перед бурей. Буря происходит за пределами, там, где Александр Грач перестаёт быть семьянином, а становится главой совсем другой семьи. Но Симоне всякий раз зябко, когда два холодных ствола его глаз останавливаются на её лице.
Папа любит их обеих, но папа презирает неудачников. Папа слушает маму, слушает об успехах дочерей, улыбается старшей. Старшей он подарил кабриолет, как и обещал. К свадьбе он обещает подарить ей дом. Естественно, в семью Грач не войдёт абы кто; жениха Анжеле тоже подарит папа. У Анжелы всегда было и будет всё, её все обожают. Потому что она оправдывает надежды. Старшая сестра скорее отравилась бы, чем променяла японоведение на пирожки с земляникой…
Симона представляла, как это произойдёт, потому что накануне не поленилась, добралась в библиотеке до очерков судебной экспертизы и всё хорошенько изучила. Она хорошо представляла, как они будут корчиться. Не сразу, постепенно…
Симона пела.
9
ЛОЛА
— Господи… — прошептал Гризли. — А мы здесь ничего не знаем…
Тошно жить на белом свете
В нём отсутствует уют:
Ветер дует на рассвете,
Волки зайчиков грызут…
Из детских сочинений.
— Теперь знаете, — хмыкнул капитан Бузина. — Подозреваю, что сегодня вечером повторят в новостях. Ладненько, я ещё раз попытаюсь открыть вам глаза. Народными, так сказать, средствами. Наш человек общался с матерью Боба Илинеску; парень у вас в школе законно освобождён по болезни, но тоже третью ночь отсутствует дома. Мать Илинеску утверждает, что её сын водит тесную дружбу с Владом Кисановым из десятого класса. Их семьи раньше рядом жили в Заречье.
— Даже если и так, моя дочь с ними не дружит и никого не била!
— Но вы мне солгали. Зачем?
— Я не хочу её впутывать.
— Угу. Она уже впуталась, по самое не могу. — Гризли мучительно соображал.
— А родители Кисанова вам не дали его сотовый номер?
— Дали. Не отвечает.
— У него есть ещё один номер, я его разведал чисто случайно, — Гризли смотрел в сторону. — Однажды Лола ночевала у меня и куда-то с ним отпросилась. Она сказала, что этот номер на самый крайний случай. Что если я по нему позвоню просто так, она мне больше не будет доверять. А Кисе придётся выкинуть сим-карту.
— Подождите, — капитан отдал пару распоряжений. В кабинете тут же материализовался сержант с чемоданчиком. Чемоданчик был поставлен на учительский стол так, что его содержимое оказалось от Гризли скрыто. Бузина протянул ему широкую эбонитовую трубку с витым шнуром, а сам нацепил наушник. Сержант при этом, не переставая, кидал в рот чипсы. — Ладненько, говорим сначала ваш сотовый номер. Угу, теперь его номер. Говорим…
Гризли слушал гудки. Капитан и сержант синхронно молотили челюстями.
— Влад? — Дыхание в трубке.
— Влад, это папа Лолы. Пожалуйста, позови её. Я знаю, что она с тобой. Честное слово, я не собираюсь звать её домой, гуляйте, сколько хотите… — Полицейский вращал рукой, поощряя Гризли развивать монолог как можно дольше. Другой рукой он прижимал к уху наушник. — Мне просто надо сказать ей несколько слов… Может быть, ей нужны деньги?
Трубка молчала Гризли так, и подмывало крикнуть в сетчатую мембрану: «Живо позови мою дочь, засранец, дерьма кусок! Не то я тебя упеку в колонию, я тебе ноги выдерну, сучонок!»
Господи, да что со мной?
Гризли ослабил галстук, затем плюнул на возможные последствия, снял его и засунул в карман. Если Вержу начнёт возмущаться, что одет не по форме, пошлю её к чертям собачьим! Он в очередной раз удивился собственной нетерпимости. Неужели всё из-за Лолы, из-за её невольного соучастия в избиении? Гризли категорически не желал произносить слово «убийство» рядом с именем дочери, даже про себя он избегал подобных приближений. Лола здесь ни при чём, это нелепая случайность.