Севницкая Н. Я мыл руки в мутной воде. Роман-биография Элвиса Пресли

В холле Джон задержался. Огляделся. Синий, как небо, и с нарисованными
звездами потолок-свод теперь, когда мамы больше не было, стал не нужен --
только давил своей одинокой отдаленностью. Солнце закатилось...
Он сидел у окна своей спальни, а сон все не шел, несмотря на мерный
шелест дождя. Напряженная боль сковала тело, не давая двигаться. Над входом
в гараж рас качивался большой фонарь. Там стояла первая машина, купленная им
для мамы, а она... она...
Почему она? Такая молодая? За что, Господи, ты покарал ее? Или это
меня? Меня...
Мысль билась в тисках ночи. Сон не шел. А дождь за окном все бубнил и
бубнил.
Пришло и прошло утро. Дождь все продолжал бубнить. Надо было что-то
делать. Как-то заставить себя вырваться из ужасного напряженного
бездействия...
По-стариковски поднявшись с кресла, Джон пошел в ванную. Горячая вода
острого душа прогрела скрюченное застывшее тело. Побрившись и причесавшись,
он спустился в кухню и заставил себя проглотить свой любимый сэндвич,
приготов ленный теперь уже бабушкой, и чашку кофе. Потом крадучись, избегая
встречи со своими, поднялся в свой ден (берлогу), как все называли его
кабинет, и, позвонив Ламу , попросил подготовить машину.
По-прежнему осторожно спускаясь вниз, вспомнил про плащ, но идти назад
не решился и равнодушно шагнул в дождь.
-- Насколько я понимаю, босс, тебя следует отвезти вначале подсушить...
-- на чал шутливо Лам, но лицо "босса" было таким измученным, что шутка тут
же смени лась деловым:
-- Куда прикажешь?
-- По городу, если не возражаешь, -- без улыбки, но дружелюбно ответил
Джон.
Они выбрались на вершину холма, и Лам почти остановился у поворота на
Форест-хилл, ожидая, что босс прикажет свернуть. Но Джон молчал. Он не хотел
ту да ехать с Ламом.. Ни с кем. Делая вид, что не замечает взгляда приятеля,
Джон от вернулся к окну и вздрогнул -- там на вершине холма сквозь голые
ветви деревьев и серый занавес дождя виднелась огромная беломраморная фигура
Распятого, стоя щая в голове маминой могилы.
Не дождавшись приказа, Лам взглянул в зеркало и сдвинул его -- не было
сил смотреть на это отсутствующее белое лицо с черными провалами глаз.
Машина скользнула вниз -- к городу. Улицы были пусты. Дождь прогнал
людей.
Они проскочили мимо маленькой церквушки, куда в давние счастливые годы
мама и они с отцом ходили по воскресеньям. Церковь была чистенькой, недавно
покрашенной. Но сердце Джона не дрогнуло ни от печали, ни от радости. Не
было сил.
10 Резкий, почти рискованный поворот, и слева растопырилось довольно
уродЛи вое здание из коричневого кирпича, похожее на тюрьму, -- его школа.
Сюда две надцать лет назад его привела мама. Воспоминания, связанные со
школой, не доставляли удовольствия...
Семья переехала в этот город в поисках работы и сносного жилья из
глухой провинции. Джон всегда знал, что они бедны. Бедны, как и все их
тамошние соседи. Ни у кого не было денег, чтобы заплатить, например, за
лечение. Именно поэтому его маму не взяли в больницу, когда ему пришло время
появиться на свет. Он родился в жалкой лачуге, единственным достоинством
которой была невероятная чистота, мамина страсть. Однако его появление не
прекратило ее муки, и вскоре появился второй младенец, тоже мальчик, но,
увы, он был мертв.
Даже спустя много лет, рассказывая Джону о смерти братишки, мама не мог
ла удержаться от слез. Оставалось только догадываться, что пережила она
тогда. Больше детей не было, и все материнство обрушилось на Джона. Мама не
спускала с него глаз. Он не мог никуда удрать с мальчишками, но мама всегда
внушала, что бу дет рада видеть его маленьких приятелей в своем доме. Она
почти до пятнадцати лет водила Джона в школу, не желая понимать, что ребята
смеются над ним. Джон стал болезненно стеснительным. Стеснялся всего --
своего акцента, своей, хоть и чистень кой, но уж очень бедной одежды: черных
когда-то брюк, правда всегда отглаженных, и дешевенькой черной сатиновой
рубашки. Он видел, что ребята сторонятся его и стараются не общаться. Иногда
они издевались над ним в открытую, потому что учи теля любили Джона за
вежливость -- главное достояние бедных южан, -- которой то же учила его
мама. Между Джоном и ребятами выросла стена. Тогда он решил выде литься хоть
как-то, показать, что он не тот, за кого его принимают: отрастил длинные
волосы и бакенбарды. Для мальчишек подобный эпатаж оказался непереносим, и
они решили поколотить его. Отстаивать же свои принципы кулаками Джону было
за прещено строго-настрого. Спасибо, выручил Рэд, друг, почти брат, которого
мама всегда по-особому привечала и всегда просила: "Рэд, присмотри за моим
мальчиком, пожалуйста".
Нет, неприятно вспоминать школу, но Рэд вспоминался с теплой грустью.
Рэд уделял много времени его воспитанию, правда, совершенно противоположному
тому, чего хотела мама. Рэд, уже умудренный кое в каких вещах, решил
просветить и Джона, подсунув ему девицу.
"Но моя мама", -- попробовал отнекиваться Джон. "Брось ты, мама...
мама... Надо же когда-нибудь начать? Да и маме говорить не обязательно". Это
было ново --не говорить маме. Он решил, что скажет. Однако говорить
оказалось не о чем. За стенчивость подвела.
Рэд теперь занят своими делами. А хорошо бы повидаться. Не сейчас и не
за втра. Но в ближайшие дни -- непременно.
И тут, на излете взгляда, за окном Джон заметил вывеску той
парикмахерской, где их с Рэдом стригли перед армией.
Машина шла уже по Мейн-стрит, самой оживленной обычно улице города, в
рекламных плакатах и вывесках магазинов. Он любил эту улицу с детства.
Правда, тогда она казалась недосягаемо шикарной, а теперь была уютно
провинциальной. Машин было немного, людей -- еще меньше. А дождь все шел и
шел, словно нити пря лись из небесных коконов-туч.
Внезапно Джон ощутил тягостное молчание и увидел деревянно-прямую спи
ну Лама. Вот уж кто ни в чем не провинился, кто всегда был предан и
чувствовал своего босса, так это Лам. И за всю поездку ни одного слова.
Жестоко. И еще не зная, о чем пойдет речь, Джон виновато произнес: "Лам,
дружище!". Тот вздрогнул и почти непринужденно ответил: "Да, мой босс?".
Машина слегка притормозила у ма
10 11 газина пластинок с огромной вывеской-диском, и Лам обернулся к
нему. Увидев, что босс очнулся, Лам будто невзначай поправил зеркало.
"Хочешь зайти?". "Не-а... Зна ешь, давай поедем к "Лайту". Лам улыбнулся: "Я
все ждал, когда ты вспомнишь о нем". И они поехали к старому дому, где
находилась студия. Но на дверях не оказа лось прежней вывески, там висела
дощечка с яркой надписью "Сдается внаем".
-- Ну и осел же я. Болван просто. Из головы вон, -- смущенно
заторопился Лам. -- Они ведь только-только переехали. Ну, в тот новый центр,
который ты субсидировал.
-- Не ругайся, сын мой, -- назидательно-шутливо оборвал Джон. -- Кати в
новый центр.
Машина развернулась, и он оглянулся на прежнее здание "Лайта". Семь лет
прошло с того апрельского дня, который изменил всю его жизнь...
Приближался мамин день рождения. Конечно, денег маловато, но на его по
дарок хватит. Джон решил напеть пластинку с двумя песенками. Мама считала,
что он хорошо поет. Из скудных семейных средств она выкроила несколько
долларов на дешевенькую гитару. Нет-нет, никаких мечтаний о карьере певца не
было и в помине. Просто он часами мог слушать пластинки с записями
кантристов -- Билла Монро, Хэнка Уильямса, обожал "икающий" йодлирующий
голос Джимми Роджерса. Но, пожалуй, еще лучше знал черных музыкантов Юга --
блюзы Крудапа, гортанное пение "Чернильных пятен", резкий напористый тембр
Бо Дидли. Белая и черная музыка переплеталась в его сознании и не давала
покоя. Он пел дома, пытаясь соединить две музыкальные культуры. Мама слушала
его пение с каким-то восторженным страхом.
Джон сам выучился играть на гитаре. По слуху. Родители не могли
позволить себе отдать сына учиться музыке. И он понимал причины и никогда,
даже наедине с собой, не роптал. Единственным его настоящим желанием была
постоянная работа с постоянным заработком, чтобы мама могла уйти с ткацкой
фабрики, забиравшей все ее силы. Именно поэтому на следующий после получения
свидетельства об оконча нии школы день Джон нанялся в одну из местных
компаний, где нужен был водитель грузовика. Профессия казалась ему такой
романтичной: огромная машина, абсолют но послушная славному молодому
драйверу в рубашке с расстегнутым воротником и шейным, трепещущим на ветру
платком, несется по шоссе из одного конца страны в другой. Но Джон стеснялся
посторонних, тем более веселых разбитных водителей. И свободное время в
поездках предпочитал проводить один. Часто брал с собой гитару и веселил
самого себя. Ему легко пелось в такие часы.
Сегодня гитара тоже была при нем, и, смущаясь и робея, Джон заставил
себя переступить порог "Лайта". Болезненная застенчивость пригвоздила его
перед кон торкой оператора -- вдруг он не сможет выдавить ни звука?
Проклятая робость -- ре зультат старомодного воспитания, данного мамой.
Могла ли она представить себе, что жизнь ее обожаемого мальчика будет
изломана из-за ее воспитания?
Предательская мысль -- убраться из студии -- быстро прошла, потому что
в холле было много народа. Всем не до него. Да и дело к концу дня -- авось
не дойдет оче редь. Джон присел на краешек стула и облизнул ставшие
пергаментными губы.
Из звукозаписывающей кабины вышла молодая женщина. Устало глянула на
очередь. Их взгляды встретились.
-- Юноша, скажите, пожалуйста, следующему, кто придет сюда, что сегодня
я уже не успею обслужить. А вы-то сами что хотите?
-- Я хотел бы записать пластинку в подарок маме, мэм.
-- Ах, маме... А что вы поете, юноша?
-- С вашего позволения, мэм, я все пою. В ее взгляде он увидел насмешку
и легкое презрение. Было очевидно, что она принимает его за хвастуна. Но
обязанности хозяйки заставили ее задать еще один во прос:
12 -- А кому вы подражаете?
-- С вашего позволения -- никому, мэм.
Джон не хвастался. Он пел, как чувствовал сам. И, когда он запел, глаза
ее потеплели, улыбка тронула полные губы типичной южанки, и она, словно
невзначай, нажала кнопку магнитофона, который сейчас был не нужен.
-- С вас четыре доллара, юноша. -- Она помолчала. -- У вас есть
телефон? Я бы хотела, чтобы шеф послушал вас.
Он записал свой номер, недоумевая, зачем шефу этой студии прослушивать
неизвестного парня. Он знал, кого записывали здесь. Студия записывала и
белых, и черных. В те годы на Юге для этого требовалось большое гражданское
мужество. Но для шефа "Лайта" существовал один критерий -- звук. Он мечтал
заполучить белого певца, который бы обладал негритянским гортанно-носовым
звуком. Однако до сих пор его поиски не увенчались успехом.
Звонок раздался только через год. Сэм, шеф "Лайта", по настоянию своего
се кретаря-оператора Марион решился на прослушивание. Да и дела студии были
не блестящи. На Севере, словно грибы, росли гигантские звукозаписывающие
фирмы, с которыми невозможно было конкурировать.
Когда мама сказала, что звонили из "Лайта" и его ждутсегодня, Джон
стрелой помчался туда, прихватив гитару.
Легкая дверь звонко хлопнула, и этот сухой хлопок мгновенно отрезвил
Джо на. Зачем он здесь? Он что же, решил, что хочет стать певцом? В нем жили
десятки самых разных песен -- кантри с веселым треньканьем банджо, порхающим
пением скрипок и рассказами о грустной жизни, монументальные духовные гимны
негров -- госпелы, душераздирающие блюзы и ходкие мелодии бродвейских
мюзиклов.
И вот -- прослушивание, о котором он и не мечтал никогда.
Марион представила его шефу и двум ребятам -- Скотти, ведущему
гитаристу, и Биллу, басисту. Джон вдруг ясно увидел, что все трое исподтишка
разглядывают его бедный костюм. Конечно, они тоже отнюдь не были ребятами из
модного журна ла, однако им было трудно даже представить всю глубину его
бедности. Он чувство вал, что произвел удручающее впечатление. И все его
празднично-испуганное наст роение развалилось на куски. Надо было скорее
закончить -- спеть пару-тройку пе сен, услышать вежливое "спасибо" и уйти.
Забыть дурацкие мечтания и снова гонять на своем грузовике, исправно
при нося маме в конце каждой недели зарплату, получать от нее поцелуй,
пахнущий ара хисовым или банановым маслом (она всегда делала к возвращению
своего мальчика из рейса его любимые сэндвичи).
Сэм попросил начинать. Джон очнулся, сглотнул комок и запел какой-то
шля гер. Шеф вежливо прослушал, но на его лице явственно было написано -- не
то! Тог да Джон запел одну из песен Южных гор. Сэм насторожился и стал
называть одну песню за другой. "Знаете?". "Знаю". "Начали"... Так они
занимались до изнеможения. Наконец, после короткого перерыва шеф решился и
отобрал две песни. Ребята уп равились с ними быстро. И, пока Сэм слушал
запись в студии, они в холле валяли ду рака. Джон, в своих немыслимо широких
темных штанах похожий на плюшевого мед вежонка, схватил гитару и запел в
чуть убыстренном темпе известный блюз, неожи данно легко, хотя и несколько
косолапо двигаясь в такт. Голос стал звонким, гибким, живым. Тембр и звук
были такими, что Скотти и Билл первое мгновение сидели с приоткрытыми ртами,
а потом начали подпевать в полном забвении чувств. Они ду рачились, не
подозревая, что исполнение, рождавшееся сейчас в крошечной студии Юга,
станет точкой отсчета современной поп-музыки.
Дверь распахнулась. На пороге стоял Сэм, и глаза его были страшны.
-- Что вы делаете, чертовы ослы? -- истошно заорал этот воспитанный
человек.
12 13 -- Нич-чего, сэр. -- Джон принял гнев на себя. -- Мы просто
отдыхали и немно го пели, сэр.
-- Просто... -- внезапно успокаиваясь от его мягкого голоса, сказал
Сэм. -- Про сто. А вот не просто. Это надо сделать еще раз, ребятки. Держите
ритм. Полная сво бода. Начали...
Через неделю тираж пластинки лежал на большом студийном столе.
-- Боже, благодарю тебя, -- сказал Сэм. -- Но кто из диск-жокеев
рискнет про крутить это?
-- Никто, -- донесся до него голос Марион. -- Это не кантри и не блюз,
и не по пуляр. Певцы ополчатся на нас. Вначале.
-- Вначале?
-- Они скоро поймут -- их песенка спета. И петь ее будет этот мальчик,
Сэм. Впрочем, он и не поет вовсе. Он сама душа музыки -- звук. Мелодия --
всего лишь те ло. Я поняла это, когда впервые записывала его. Для него
мелодия не главное. Он по-другому слышит и воспринимает музыку. И у него
всегда будет свое... -- Марион, почувствовав, что говорит слишком горячо,
усмехнулась и добавила: -- А тела? Тела ему будут предлагаться в изобилии.
Сэм никогда не слышал от своего оператора ничего подобного, но
шокирован не был. Он полностью разделял в душе это мнение, боясь поверить
себе. Сбылась мечта всей жизни -- Сэм владел сейчас душой музыки. Но радость
быстро сменилась грустью: нельзя владеть душой. "Лайт" просто не в состоянии
даже надолго стать для нее пристанищем. Душа уйдет. Больше того: ей надо
помочь. А пока пусть на ее огонь слетятся другие.
Марион пересказала Джону этот разговор с шефом несколько лет спустя.
Тог да Джон знал только одно -- началась новая жизнь.
Теперь его родителям нечего больше бояться нищеты. Он построит для них
дом, купит машину. А что нужно ему? Слава? Нет. Не то. Он хотел бы
утвердиться. Поверить в себя. Доказать всем, что им нельзя командовать, что
он -- личность.
Однако, все было не таким быстрым и легким. Если бы не смелость Дика,
диск-жокея из его родного города, который решился прокрутить пластинку по
радио, Бог весть, как бы все сложилось. Никогда не было бы и концертов, если
бы не Дик, быстро смекнувший, что публика с опаской спрашивает пластинку
потому, что при нимает нового певца за цветного из-за тембра его голоса. Для
тогдашнего Юга при чина была очень веской. И Дик решил сделать интервью.
Джон вспомнил, как вошел к Дику в кабинет, не зная, куда девать руки. И
пря мо с порога он сказал:
-- Сэр, я не знаю ни о каких интервью.
-- И не надо, малыш. Просто ты должен быть честен. Дик заговорил о его
семье, школе, увлечениях, давая слушателям понять, что парень -- белый.
Наконец диск-жокей объявил:
-- Порядок, малыш. Спасибо большое.
-- Но, сэр, вы собирались делать интервью...
-- А я уже, -- ответил Дик.
Джон вспомнил, что несколько секунд находился в состоянии столбняка, а
по том его прошиб холодный пот.
Спрос на первую пластинку рос. "Лайт" выпустил вторую, третью,
четвертую. Они расходились мгновенно. Теперь имя нового певца гремело по
всему Югу. Нача лись концерты. Каждый день в новом городе.
Концерты шли при полном зале. Джона объявляли как короля кантри-энд-ве
стерн.
13
14 А Король появлялся одетым по-прежнему в широкие черные брюки и
темную расстегнутую у ворота рубашку. Он наклонялся вперед -- к публике:
ноги расставле ны, на шее гитара, руки судорожно сжимают стойку микрофона.
Он смотрит на лю дей, сидящих в первых рядах, прищуренными глазами, но не
видит их. Он с трудом помнит себя.
Музыка взрывается в нем гитарой Скотти. Сам он отбивает такт на деке
сво ей старенькой гитары, а потом с остервенением терзает струны.
Джон не мог видеть себя. И только по реакции публики судил о своей попу
лярности. Каждое его выступление сопровождал шквал воплей. Да, молодежь люби
ла его, но он был для нее вне досягаемости. Свой и... чужак.
Что ж, ничего нового. Всегда чужак. Всем. С детства. Уже потом
репортеры будут говорить, что даже на ранних фотографиях он улыбается, а
грусть в глазах ос тается.
Когда Джон улыбался -- не усмехался, его улыбка действовала на людей,
как вино, искрящееся в старом бокале.
Неужели было время, когда он улыбался? Сейчас Джон не мог вспомнить,
как это делается, разучился.
Наконец Джона пригласили выступить в Городе кантри-мыозик. Он едва сдер
живал дрожь, пока конферансье объявлял:
-- Несколько недель назад этот парень записал на "Лайте" песню,
которая, подобно сигнальной ракете, пролетела через всю страну. Ему только
девятнадцать! У него новый, отличный от других стиль! Попробуйте сами
определить -- какой!
После этих слов Джон вышел на сцену, смущенный почти до спазма в горле,
улыбнулся трогательно. Привычный вопль пронесся по залу. Он метнулся к микро
фону, запел, как никогда прежде. Рождалось новое .в его мастерстве:
отчаянная тре петная нота, свойственная только ему.
Но солист этого театра, матерый певец, пластинки которого Джон слушал с
за миранием сердца, подошел после концерта и сказал, что лучше бы ему снова
вер нуться к прежней профессии -- водить грузовик. Джон еще не понял тогда,
что это начало зависти, которая отныне будет сопровождать его, и плакал в
номере гостини цы. Ему казалось, что все рухнуло.
А по приезде домой он узнал, что его последняя пластинка заняла третье
ме сто по штату, обойдя пластинку его обидчика.
Он совершенно не интересовался своей внешностью. Некогда было думать о
таких глупостях. Но девушки всем своим поведением на каждом концерте внушали
ему: ты красив. Высокий, темноволосый, с серо-голубыми огромными печальными
глазами, с отличной посадкой головы, с тонкими аристократическими, но
мужскими руками, он был очень сексапилен. Тогда почему же девочки в школе
пренебрегали им? Они обращались с ним по-товарищески, однако встречались с
другими мальчи ками. Бедность? Бедность.
За его спиной так и говорили -- белый босяк. И Джон возненавидел
"честную" бедность, но скрывал это, чтобы не огорчать родителей. Сейчас все
изменилось. И возникло опасение, что причина в его славе. Джон совсем не
задумывался, что его труд не легче, чем труд где-нибудь на заводе, а может,
и тяжелее. Он просто любил петь и любил своих.
Перед каждым концертом он был на грани нервного срыва, ничего не мог с
собой поделать, хотя и понимал, что держит в постоянном напряжении и своих
дру зей -- Скотти, Билла и Джоя.
Джон мог бодрствовать всю ночь накануне концерта, не давая покоя и ребя
там. Они швыряли в него, чем попало, пробовали не обращать внимания, однако
ни что не менялось. И однажды Скотти, сделав вид, что собирается
присоединиться к его штукам, подошел и вдруг скрутил его. Билл и Джой силой
раздели его и уложи
14 15 ли в постель. Джон скрежетал зубами от ярости и унижения, но
Скотти присел на кровать и мягко, насколько позволял его довольно
пронзительный голос, попросил:
"Поспи, малыш". И вдруг заклинание подействовало -- Джон уснул.
Перед концертом он грыз ногти, барабанил руками по всем вещам, топал но
гами, ежеминутно причесывался перед зеркалом и производил бы впечатление
неук люжей деревенщины, если бы друзья не знали, что это от страха. Джон
постоянно боялся провала.
Как-то ему случилось заболеть в турне, и лечащий врач, который накануне
был с дочерью на его концерте, сказал:
-- Милый юноша, вы тратите за час своего выступления столько нервной и
фи зической энергии, сколько люди, работающие на плантациях нашего Юга,
тратят за восемь-девять часов. Остерегитесь. Научитесь отдыхать.
Тогда Джон только сконфуженно улыбнулся. Было совестно отнимать время у
такого ученого человека. И еще -- невозможно было поверить в серьезность
преду преждения.
Доктор угадал его мысли, покачал головой и продолжил:
-- Все гораздо серьезней, чем кажется вам сейчас. Если не умеете
отдыхать, научитесь хотя бы расслабляться. Быстро ходите, считайте вслух.
Что угодно -- только не думайте о предстоящем выступлении. Поймите, я видел
вас. У вас колоссальное сценическое присутствие, фантастическая легкость.
Скажу больше: когда-нибудь это назовут гениальностью, но лучше вам об этом
не думать. Думайте о себе. После каж дой песни вы делаете глубокий выдох,
давая отдохнуть связкам, не так ли? Так вот:
у вас должен быть и моральный выдох.
Несмотря на явную доброжелательность врача, Джон не мог поверить, что о
нем кто-то печется, кроме мамы. Врач снова увидел бесполезность своих
уговоров и решил упрятать его на недельку в госпиталь отдохнуть.
Однако на следующее утро доктор почти не удивился, не обнаружив своего
пациента на месте.
-- Удрал? -- спросил он у медсестры.
-- Да, доктор, -- сокрушенно подтвердила та.
-- Иначе и быть не могло. Как говорится, спаси его, Боже. Он не
способен на жалость к себе. Потом, может, и поймет, но и тогда ничего не
сделает для себя.
-- Простите, доктор. Я слышала, что вы с дочкой были на его концерте.
Гово рят, девицы безумствовали? Ужасно! Неужели вы не возмущены? Куда
приятнее, помоему, слушать прежних певцов.
-- Знаете, я тоже так думал еще два дня назад. Я не хотел пускать дочь
на кон церт. Я был "наслышан". А потом, видя ее расстроенное лицо, решил
пойти с ней. Так вот. Это -- нечто. Мальчик невероятно, нечеловечески
талантлив. Ему отпущено на двоих.
-- 0-у! Я могу сказать вам. Он -- половинка.
-- Бог с вами, сестра?!
-- Да, он близнец. Правда, его братишка умер при рождении.
-- Бедный малыш. Его удел -- пение и одиночество. И немного найдется
людей, которые смогут понять его до конца и не отравлять ему жизнь.
-- Аминь, доктор. Никогда не знала за вами проповеднического таланта.
Вряд ли объект того стоит.
Врач посмотрел на свою собеседницу растерянно и грустно и вышел из
палаты, не подозревая, что беглец еще находится рядом в укромном уголке и
слышал весь разговор.
Было над чем подумать. Но откуда-то из глубины вдруг всплыло -- не
поддавайся, раз дашь себе поблажку, и пойдет.
Решено, все обойдется. И Джон стал учиться уходить от себя, но совсем
про тивным, нежели тот, что советовал ему добрый эскулап, способом. Дорожное
проис
15 16 шествие и шок как последствие. Долой! Едем дальше. Вечером
концерт. Тяжелейшая ангина. Снова побег из госпиталя. Вечером концерт.
Жестокое отравление: трясу щиеся руки, подкашивающиеся ноги и сердце,
делающее опасные маневры... Обой дется! Вечером концерт.
Беснующаяся публика. Горящие фосфорическим блеском глаза фэнов. Од
нажды среди этих глаз Джон внезапно увидел одни -- холодные и оценивающие.
Не глаза -- доллары. Это не фэн.
Когда он вернулся домой, Сэм вызвал его к себе и сказал:
-- Мой мальчик, тобой заинтересовались люди одной из ведущих фирм. У
нас для тебя нет перспектив. Человек, который хочет поговорить с тобой,
обещает, что, если вы договоритесь, ты будешь петь все: кантри, блюзы,
популяр.
-- А госпелы?
-- Ну-у, этого я не знаю.
-- Босс, вы очень добры ко мне, но, может, я вам больше не нужен?
-- Не будь дураком. Тебе нужна дорога, а не колея. Да и то ты эту
дорогу бу дешь раздвигать для себя. Любую. Все. Иди. Подумай. Поговори со
своими. Завтра днем Полковник -- так его зовут на фирме -- будет здесь. Ему
нужен ответ.
Джон вышел в смятении. Вот оно! Сэм давно готовил его к большому будуще
му. Домой, посоветоваться со своими! И тут же понял -- родители сейчас не
советчи ки. Решение должно исходить только от него.
Его машина была припаркована на стоянке возле "Дайта". Стоянка напомина
ла этакое кадиллаковое гнездышко: серебристо-синий -- Джерри, палевый --
Карла, алый -- Мэка.
Ребята! Как можно было забыть о них?! "Милдиондолларовая четверка". Они
никогда не пели вместе, но прозвище привилось. Они пришли позднее. Сэм
оказал ся прав -- души прилетели. Только одного не учел шеф "Лайта": души
эти не были ба бочками. А возможно, расчет был на его продолжение? Сэм любил
пестовать таланты.
Джон вихрем влетел в студию. Ребята сидели с пастозными физиономиями,
потягивая пепси через соломинку.
-- Я написал для тебя песню, -- сказал Карл. -- Шуточную. Про ботинки.
-- И я, -- откликнулся Мэк. -- Про ритм. Твой ритм.
-- Я ничего нового не написал, -- виновато вставил Джерри, -- но все