Страница:
-- A они как же? -- запротестовала Марта, показывая на англичан-фотографов, выстроившихся со своими треногами, и на рисовалыциков с альбомами в руках.
Ho пикет нх уже разогнал. Пробило два, подручные отметали бронзовые и мраморные опилки, a рабочие тем временем снимали полотнища.
На угловых балконах волновались:
-- На нас она, надеюсь, не свалится?
-- Ведь махина тридцать четыре метра высотой... Они хоть рассчитали правильно?
Один инвалид, который каким-то чудом доковылял сюда на своей деревяшке, вдруг начал вопить, что пусть немедленно прекратят безобразие, потому что никто не имеет права прикасаться к тому, "кто был десницей Франции"!
-- Да эта самая десница тебе ногу, дед, отхватила,-- брякнул Торопыга.
Два безруких вместе с одноглазым заорали: "Вандалы!.." Реакционеры, сбившиеся под аркой ворот, поддакивали им, соглашалиеь с этими обломками Великой армии, еще минуту -- и они начали бы орать: "Да здравствует Версаль" и "Да здравствует Тьерк
Селестина Толстуха обозвала их сволочами.
-- A ты, жирнявка, лучше бы себе чулки заштопала. К счастью, началось самое интересное.
Симон Мейер взобрался на площадку, на самый верх, прямо под небо.
-- Ой, черт! -- крикнула Марта.-- Он наш флаг снимет... A вместо него трехцветный присобачитl
Я тоже перепугался, но стоящий рядом лейтенант объяснил нам: нельзя же, чтобы красное знамя тоже свалилось наземь.
Оркестр 190-го батальона заиграл Maрсельезу. Тут кто-то заметил, что лучше бы отвести в сторону пушки, направившие свои жерла в сторону улицы де ла Пэ, и заодно разобрать среднюю часть баррикады, перегораживавшей мостовую.
-- Значит, вы прямо на землю дядю нашего Баденге хлобыснете?
Было уже около четырех. Жители предместья, потеряв терпение, скандировали: "Ko-лон-ну! Ko-лон-ну!", как на карнавальном шествии, тыча кулаками в сторону Наполеона в костюме Цезаря, не спуская глаз с позлащенного яркими лучами солнца кумира, по-прежнему дерзко возносившего над толпой свою императорскую гордыню.
Теперь уже музыканты 172-го батальона заиграли "Песнь отправления". Наконец прозвучал рожок. Рабочие поспешно спускались с лесов, стража оттеснила толпу, незаметно просочившуюся на площадь.
Заработала лебедка...Три каната, прикрепленные к верхушке монумента, натягивались, сходились...
Моряки налегали на рукоятки лебедки. Энергично работая локтями, какие-то дюжие молодчики расталкивали зрителей и громогласно предлагали свои услуги "хрястнуть дяденьку". Тысячи глоток скандировали: "Взя-ли! Взяли!"... Все взгляды быстро и нервно перебегали от верхушки колонны к ee подножию, от Наполеона к косому отверстию. Ногти Марты с силой впились мне в плечо. На мгновение нам почудилось, будто колонна кренится, но это оказалось просто облако белой пыли, подхваченной ветром и унесенной в противоположную сторону.
Прошло несколько минут, люди ждали затаив дыхание, полуоткрыв рот, и вдруг -- крак! -- по толпе прошло движение. Ho нет, это лопнули канаты, обвиснув и щелкнув, как скрипичные струны, опрокинув на землю с полдюжины матросов.
Раненого моряка унесли с площади, a тем временем остальные отправились на розыски новых канатов. Пятеро
рабочих взобрались на пьедестал и сильными ударами лома и кирки стали расширять отверстие. Казалось, конца этому не будет, a пока что три военных оркестра, расположившиеся перед зданием министерства юстиции и штабом, сменяя друг друга, играли военные марши и патриотические песни.
Толпа, крикнув раз-другой: "Предательство! Измена!" -- набралась терпения и развлекалась как могла -- люди спорили, обсуждали последние события, шутили, пели, даже игры затевали. Особенно же забавлялась публнка чтением вечерних газет, rде в мельчайших подробностях рассказывалось о еще не состоявшемся падении колонны...
Снова заиграл рожок.
Прибыла новая снасть. Рабочие спустились с пьедестала. Лебедка заработала. Медленно натягивались канаты.
Оглушительный крик.
Колонна дрогнула, покачнулась. Марта затопала ногами. Раздался глухой удар и треск фашин. Земля задрожала, кое-где с веселым звяканьем вылетели оконные стекла. Облако пыли...
Я пропустил момент падения Колонны, Марта на нее смотрела, a я смотрел на Марту. Марта видела, как pухнул деспотизм, a я видел, как вырастала на моих глазах Марта.
Было уже около шести. Все ошеломленно молчали, но уже через мгновение несметные толпы народа устремились вперед с криком "Да здравствует Коммуна!", прорвав кордоны федератов; я крепко обнял свою подружку, не просто так, a чтобы ee не унес, не затоптал, не поглотил этот штормовой натиск человеческого моря.
Колонна разбилась на кускн. Наполеон лежал навзничь, обезглавленный, однорукий. Голова Цезаря оторвалась от туловища и скатилась прямо в навоз. "Hy чисто тыква!" -- крикнул кто-то. Подстилку из фашин разбросало кругом чуть ли не на десять метров. Моряки водрузили красное знамя на непострадавшем пьедестале; потом вся масса людей устремилась к этой внушительного вида трибуне. Начались речи. Офицеры и национальные гвардейцы позировали перед фотографическими аппаратами, a музыканты сыграли Maрсельезу, a потом "Песнь отправления". Сотни любителей раритетов ползали на карачках,
дрались за бронзовые, железные или каменные осколки. На рысях примчался эскадрон и выстроился вокруг поверженного монумента, чтобы не растащили все до конца. Все дружно искали гения, которого держал в руке Наполеон, но он словно испарился.
-- И это называется Колонна! -- твердил инвалид на деревяшке.
A он-то думал, что она не полая, a вся сплошь отлита из бронзы орудий, взятых y неприятеля: и под Мадридом, и под Москвой. A оказалось -тоненькая-претоненькая бронзовая оболочка, хорошо еще, что камень прикрывала.
-- Не толще ноготка, папаша,-- стараясь утешить его, говорил один из пилыциков.-- A носы-то y гренадеров на барельефе -- камень еле бронзой прикрьrг.
-- Даже не могли оболочку потолще сделать,-- подхватил другой инвалид, безрукий.
Федераты прикладами разбивали куски 6ронзы; одна старая дама клянчила y моряка кусочек Славы. (Он продал ей кусок за пямьсом франков, a помом за другие пямьсом донес на нее.)
С разрушением Колонны сокровищница художественных ценностей города Парижа не оскудела. Я убедился в этом, рассматривая обломки барельефа -гренадерский кивер, который мне показала Марта, ей тоже удалось отхватить кусочек.
Как мы любили друг друга мой ночьюl Вспоминаю mpenem, влажные поцелуи. Наша орава возвращалась домой через ликующий город. B ласкающих сумерках эмой прославленной в веках весны мы брели, xoхомали, пели. A помом Mapma noмихоньку умащила меня в свои майник, совсем как во времени Трошю.
Нынче yмром чувсмвую себя особенно cмарым.
Прекрасные то были дни. Я записывал в дневник только самое волнующее. Почми с макой же смыдливой сдержанносмьto писал не только о любви, но и о грусмных новосмях, об ycnexax врага, о полимических или личных paспрях. Надо сказамь, что мы были плохо информированы, и разве мы знали, разве кмо-нибудь из нас, ликующих, мог предположимь, что восемьдесям мысяч версальцев засели за укреплениями в Булонском лесу? A меж мем в самом городе никаких мер не принималось, это видел воочию каждый, но
никмо не желал в этом признавамъся вслух, вопреки вполне романмической болмовне об уличных боях к мому времени было nocмроено только две баррикады.
"Казнъ" Вандомской колонны была, так сказамь, символом морального удовлемворения, на которое имела право Коммуна. Ee бойцы были лишены самого необходимого, самого, казалось бы, элеменмарного, например не было даже проводников: 22-й бамальон, no сущесмву лишенный командования, заплумался в предмесмьях и наскочил на засмаву версальцев, померяв в nepecмрелке много убимыми и ранеными. Версальцы mym же paccмреляли раненых. Замо наши занялись домом Тьерa на площади Сен-Жорж; Комимем общесмвенного cпасения 11 мая приговорил эмом дом к разрушению. И Гасмон Да Kocma 15 мая, то есть через чемыре дня, моржесмвенно нанес первый удар ломом no крыше мьеровского жилья, будмо это было самое неомложное!
Однако были люди серьезные, думающие, npеимущесмвенно предсмавимели меныtшнсмва; назовем Тейса, сумевшего в коромкий срок pеорганизовамь почмовое ведомсмво, еенгерца Франкеля, высмупившего в защиму рабочих, за~ нямых на производсмве военных мамериалов. "Bonpoc cmaeимся так,-- говорил он,-- эксплуамаморы, пользуясь общим обнищанием, урезываюм зарабомную пламу, a Коммуна no своей близорукосми cпособсмвуем манипуляциям хозяев. Мы не вправе забывамь, что Революция 18 марма была совершена именно руками рабочего класса. Ежели мы ничего не сделаем для этого класса, мы, чей основной принцип -- социальное равенсмво, то Коммуне могда незачем и сущесмвовамъ*.
Форм Исси сдался 15 мая, после ожесмоченных боев, длившихся пямь дней, в то время как в военном совеме председамельсмвовал генерал Брюнель. Домбровский все еще удерживал Нейи. Bom что рассказываем Лиссагаре: в главном шмабе Домбровского, размещенном в Шамоde-ла-Мюэм, "бомбами разворомило всю крышу. По позднейшим подсчемам, все его адъюманмы погибали в течение первой же недели... Он слал в военное минисмерсмво депешу за депешей, ко подкреплений не получал".
Генерал Клюзере из своей мюремной камеры давал Гайару-омцу совемы насчем nocмройки баррикады.
B Бурбонском дворце полморы. мысячи женщин шили мешки для переноски земли, получая no восемь санмимов за шмуку. .
Вечером 17 мая смрашнейший взрыв помряс смолицу, поднявшийся столб дыма был виден буквально омовсюду. Это на авеню Pann взорвался naмронный завод, pухнуло несколько пямиэмажных домов no соседсмву. По слухам, погибло около двухсом человек. Подозревали вражеские козна, однако точных доказательств не было. На следующий день были эапрещены десямки газем. Коммуна посылала на передовые позиции. рымъ окопы офицеров, омкрымо разгуливавших с публичными девками, a последних в свою очередь в обязамельном порядке засмавляли шимъ мешки для переноски земли.
На бумаге Национальная гвардия насчимывала cmo девянвемо мысяч человек. Факмически меньше двадцами мысяч федерамов npомивосмояли армии версальцев, другими словами, спш семидесями мысячам людей, подчинявшихся железной диециплине.
Париж paсполагал мысячъю орудий, но лишь mpемь из них была пущена в дело.
Никогда еще Париж не был таким опрямным, таким здоровым.
Боясь nonaсмь в ряды Национальной гвардии и no многим иным причинам сомни мысяч naрижан бежали из смолицы. Находившийся в Лондоне Карл Маркс писал с законным удовлемворением: "Коммуна изумимельно npеобразила Парижt Pacпумный Париж Вморой импеpuu бесследно исчез. Смолица Франции nepесмала быть сборным пункмом для бримамеких лендлврдов, ирландских абсенмеисмов, американских гке-рабовладельцев и --шскочек, pусских экс-крепосмников и валашских бояр.*1
Сейчас только Марта объявила мне, что она беременна. Говорит она об этом как о чем-то вполне обыденном, как сказала бы, что нынче, к примеру, воскресенье. Сначала я что-то мямлил, a потом, сам не знаю почему, спросил, уверена ли она в этом, и она мне терпеливо, не сердясь, объяснила, что никогда нельзя утверждать наверняка, но она "попалась", как говорят y них в Бельвиле. Видно, она здорово в таких вещах разбирается. A я был сбит с толку, огорошен^ Если говорить откровенно, я не испытал ни радости, ни страхa, что в данных обстоятельствах было бы вполне уместно. Бьшо это в Бельвиле, на Гран-Рю,
гК. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 17, стр. 352.
такой тихой ночью, что даже пушки молчали. Перед аркой Марта заявила:
-- Нет, только не сегодня.
И, подпрыгивая на ходу, свернула в сторону БюттШомона, вскоре ee фигурку поглотил мрак.
A я остался один, наедине со своей тревогой. По-моему, я сразу как-то постарел. Одно верно, отныне в моей жизни произошел такой крутой поворот...
Один. И сна нет, a тут еще эти мысли кружатся в голове, вьются, выхода себе не находят...
Так закончился этот незабываемый день.
1 прериаля, год 79-й. (21 мая 1871 года)
Гражданка Леокади, как ласково зовет ee супруг-сапожник, изумительно варит кофе; правда, не слишком крепкий, зато aроматный, вроде бы даже маслянистый. Такой от него идет славный дух, что даже неохота его с молоком пить, что, впрочем, весьма кстати, потому что молоко снова дают только rрудиым младенцам. Когда я спросил напry госпожу Леокади, как это она ухитряется варить такой aроматный кофе, она сообщила мне, что, прежде чем заливать молотый кофе кипятком, надо его чуточку посолить. Объясняла она мне все это медленно и с удовольствием, потому что для этой хлопотливой старушки медлительность и есть удовольствие. Когда она, клохча от радости, возится в доме, суетится по мелочам, то, если долго на нее глядеть, прямо зуд начинается.
Когда мы с Мартой выходим из тайника, то непременно сворачиваем к двери сапожной мастерской и желаем хозяевам доброго утра. Леокади или ee супруг приглашают нас выпить по чашечке кофе и при этом обязательно радостно улыбаются друг другу, будь это хоть сотый раз на день. Словно всегда им внове эта улыбка.
Будит нас, как правило, еще до зари молот Бардена -- вот уж действительно молотит, как глухой! Мы тишком выбираемся из тайника. Марта всегда как-то ухитряется сделать вид, будто мы явились с улицы. Мы медленно бредем по двору, поглядываем на небо, принюхиваемся к кофейному духу, бьющему из дверей сапожника. На лесопильне паровая машина, астматически дыша, пока еще собирается с силами перед долгим днем работы. Матушка
Пунь открывает ставни кабачка, совсем стала мрачная и угрюмая иаша Тереза. Ee муж целую неделю не показывается на люди. Иной раз подымешь глаза и увидишь в окне второго этажа его толстый HOC картошкой, прижатый к стеклу... Культя дядюшки Несторa так до конца и не зарубцевалась, все не проходит нагноение, бедняга не может привыкнуть к деревяшке, и кабатчица, эта старая суховатая молчалышца, рассказывает об этом порой с такими подробностями, что понимаешь, почему она молчит о главном.
Напившись кофе, мы еще некотороe время болтаемся y колонки, судачим с кумушками и здешними федератами, которые не находятся на казарменном положении: скажем, с Шиньоном или Феррье, a они тем временем напяливают на себя свою сбрую, чтобы идти на дежурство в мэрию или еще куда. A тут Предок высунется из Tpусетткиного окошка и попросит сбегать ему за "Кри дю Пепль*-эта газета выходит раньше других. После чего мы, как правило, направляемся на улицу Рампоно почистить Феба, a заодно и других лошадок -- словом, всю упряжку пушки "Братство". Чуть душная теплота пахнет соломой и навозом, постукивают копыта, шумно выдыхают воздух бархатистые ноздри, и до того здесь славно позамешкаться после доброй порции кофе, запахов кожи и вара.
Первое утро Творения. Даже в заре есть благоухание праздника. Камилла Вормье, вдова, напевает себе в каморке, Бландина Пливар, говоря о своем муже-рогаче, называет его "мой зайчик", и Людмила Чеснокова громко фыркает... Помахивая пустыми ведрами, танцующим шагом приближается к колонке Сидони; вчерa был второй тираж лотереи в ломбарде, и ee билет выиграл. A Барден выстукивает все это на своей наковальне, будто музыкант, будто слышит.
Солнце уже здесь, светит вовсю, медлит на пороге неба, стряхивающего с себя солому облаков, и старается не застать врасплох своего милого дружка -Париж. Первые лучи проскальзывают под подзоротню, с удовольствием и не спеша гладят по шерстке нашу пушку "Братство", a я не спеша и тоже с удовольствием обтираю Феба соломенным жгутом, a Леокади так же не спеша колдуетнадкофе.
Все окна распахнуты настежь. Предок прицепил зеркальце к оконной раме и на глазах y зрителей подравнивает ножницами бороду, a из их комнатки идет веселый опрятный запах свежевыглаженного белья и утюга.
Со всех четырех сторон неторопливо сходятся кошки и со слабым мяуканьем трутся о чьи-то ноги, задрав хвост в виде вопросительного знака. Кошки, которые наделены даром предчувствия, почему-то не боятся второй осады.
Слепой скрипач устроился под аркой на бывшем месте нашего нищего Меде. Жена подпевает ему и продает желающим самую последнюю песенку:
Как упадет Колонна, Свалив Наполеона Лицом прямо в навоз...
Пробудившийся тупик бросает первый взгляд на нашу пушку, нашу собственную. Она совсем такая, как мы задумали, мы сами ee сотворили, намыкались с ней вдосталь, спасли ee. И раз это она и она здесь -- она, как дракон, стережет наш Бельвиль.
A неподалеку шли похороны федерата, убитого в Ванве. Красное знамя склонилось над разверстой могилой, и rражданин Тренке, с перевязью, говорил о возмездии, надежде, о будущем и о счастье, указывая на вдову, прижимавшую к своей черной юбке три детские головенки. Когда речь уже подходила к концу, все головы, как по команде, задрались кверхy: там, в свежей листве, каких только не щебетало птиц! Вдова, трое питомцев Коммуны, родственники, друзья расходились по аллеям кладбища, но пять усатых молодцов в рабочих блузах и широкополых шляпах замешкались. Они paсселись на соседней могилке возле свежего, только что насыпанного холмика, вытащили из сумок хлеб, вино, сыр.
-- Чего это они? Неужто закусывать собрались?
Марта объяснила мне, что покойник был краснодеревцам и эти пятеро выпивох работали с ним вместе в одной мастерской, вот они и устроили в последний раз общую трапезу -- как принято в их корпорации.
-- За неделю... в Ванве... их всего шестьдесят осталось... от двухсот сорока... из батальона IV округа!
Между каждым обрубком фразы краснодеревец клал себе в рот кусочек хлеба с сыром, пристроив его на кончике ножа и изящно прижав мякотью большого пальца. Другие отвечали так же степенно.
-- Вот уж куклы деревянные! Что языком трепать, что жрать, что жить, что умирать -- тянут, не торопятся...
На улице Рокетт мы повстречали еще три похоронные процессии -красно-черные, направлявшиеся к Пэр-Лашез; Коммуна брала на себя расходы по погребению и содержанию могил тех, кто пал за нее. За катафалком, убранным алыми знаменами, шли делегат, семья покойного, его товарищи по батальону, друзья, соседи и просто прохожие.
Мясной рынок помещался на площади Бастилии, a Марта нынче утром никуда не спешила. Она обнюхала, ни одного не пропустив, копченые окорока -байонские, майенские, кольмарские, страсбургские, вестфальские и йоркские, не забыла и арльские, болонские и лионские колбасы, сервелат -- не поклянусь, что она их не лизала. Она притоптывала ногой и счастливо вздыхала:
-- Ой, Флоран, до чего же мир богатый!
Она раскачивала на ходу гирлянды колбас, открыв от восхищения рот, слушала крики зазывал, жевала то кружочек колбасы, то кусочек сыра, полученные в обмен на улыбку или просто 6лагодаря ловкости рук. Я никак не мог оттащить ee от жонглерa и огнеглотателя. Ho, услышав торжественный зов трубы, она бросилась со всех ног, расталкивая толпу, и я обнаружил ee y помоста: она стояла, подняв свои прекрасные, горящие восторгом глаза на зазывал в пестрых костюмах, громогласно заявлявших, что половину сборa они пожертвуют на раненых.
Сейчас, когда я пишу это, мне вдруг вспомнились ee слова, которые я как-то не сразу понял.
-- Флоран, до чего же прекрасна жизнь! Нельзя в ней никому отказывать, права такого никто не имеет...
Тогда для меня это прозвучало как плод ee социальных раздумий!
Потом мы качались на качелях, долго рассматривали панораму осады, вступление Гарибальди в Дижон, попытали счастья в рулетку, a потом углубились в созерцание тьеров, пикаров, жюлей фавров и их приспешников, изображенных карикатуристами в виде уродливо разбухших чудищ, выставленных в газетных киосках.
Марта была осколочком народноro веселья, капелькой его смеха, так славно пахнувшего пряником. Это для нее Париж устраивает ярмарки и уличные гулянья.
Нынче вообще на улицах полным-полно народа. Люди торошшво шагают во всех направлениях, разбившись на небольшие группки в зависимости от профессии, возраста, пола, местожительства. Медники и жестянщики устремляются к Кордери, шорники держат путь в зал Шалле, каменщики с подручными идут к своей мэрии, портныв -- в зал Робер, работники боен -- в зал Биржи. Отряд федератов задержал с полдюжины лихих гражданок во исполнение изданного вчерa Бабйком декрета "брать под стражу женщин легкого поведения, открыто занимающихся своим позорным ремеслом, равно как и пьяниц, потерявших под влиянием пагубной страсти уважение к самим себе и забывших свои долг гражданина*.
-- Как,-- возмутились задержанные,-- мы работницы и идем в зал празднеств мэрии IV округа, a там по призыву Натали Лемель будут созданы федеральный и синдикальный комитеты.
-- Прохожие над вами посмеялись!
-- Скоты они! Вы нас за шлюх приняли, что ли? Неужто мы похожи?
-- Говорят вам, что это просто шутки...
-- Глупые шутки!
Теперь они уже не смеялись, называли номерa своих батальонов, фамилии сержантов...
-- Вот какие y нас женщины нынче гордые! -- торжествовала Марта.
На площади Шато-д'O завязался ожесточенный спор.
-- A я вам говорю, что нечего им, бездельникам, брюхо себе отращивать, пусть помогают нам баррикады строить!
Речь шла о полуторa тысячах солдат, которые застряли в Париже 18 марта и которых Коммуна держала в казармах на Прэнс-Эжен. Они категорически отказывались нести любую службу, заявляя, что не желают поддерживать ни Париж, ни Версаль.
-- Подумаешь, штыки в землю воткнули; по нынешним временам этим не отделаешься!
Одетый по-праздничному, простой люд спускался вереницей из мансард предместий, широким шагом беднота разгуливала по Бульварам, немного важничая под лучами солнца, которое наконец-то решилось светить для всех без
различия. Движением головы гуляющие насмешливо показывали на здание Биржи, осененное красным флагом: ярко-красное по небесно-голубому! Многие, осмелев, направлялись даже в Национальную библиотеку и в Лувр, снова открытые для публики.
На терpacax кафе было полно, в "Кафе де Пари" мы заметили парочку влюбленных, приглашавших нас к своему столику: Гифес и Вероника.
-- Идем, идем. Оранжаду! -- провозгласила Марта.
Вино или кофе мы и в Бельвиле выпьем.
Мыустроились, как настоящие буржуа: руки положили на подлокотники, откинулись на спинку кресла, ноги вытянули, каблуками уперлись в землю, носки вверх, a мечтательные взоры устремили к небесам. И дотчевали себя теми же лакомствами: пирожные, шоколад...
-- Угощает Диссанвье,-- шепнула мне Марта...
За соседним столиком громко болтали здешние завсегдатаи, настоящие, с деньгой, даже и сейчас чувствовалось, что они y себя, a может, просто это дело привычки.
-- Версаль остается единственным правительством! Пруссаки не признают другого! И Франция тоже!
-- Мой лакей получил письмо от брата, моряка-версальца. Они там тоже потеряли немало людей и по горло сыты, должно быть, всем этим...
-- Когда Коммуна ограбит церкви и казну, она прикарманит золото рантье!
-- Крупным собственникам надо бы обратиться к господину Тьеру. XVI округ все заграбастывает. Это несправедливо!
-- Наши коммунаришки уже вцепляются друг дружке в глотку. B Ратуше, говорят, каждый день кого-нибудь недосчитываются. Скоро там никого не останется.
-- Hy что ж, дай-то бог, a пока выпьем кофе с коньяком!..
-- Уверяю вас, крысы уже начинают покидать корабль.
-- Hy, сударь, ежели вы думаете, что министры нашего дражайшего Великого Карлика неизменно единодушны...
-- Версальцы возьмут Коммуну в тяски и раздавят ee вот так!
-- Я слышал, что версальские солдаты и моряки дерутся уже с жандармами и полицейскими.
-- Вы же видите, наши красные полностью деморализованы.
B сущности, это было не более чем легкое ворчание, мурлыканье балованных котов, "хорошо упитанных и воспитанных*, которые исстари лениво примащиваются y очагов больших городов, в свои час незаметно нанося удары лапой.
Знакомый деятель Интернационала подошел наскоро пожать руку Гифесу. К тому времени мы уже сидели чуть ли не на головах друг y друга, так что я невольно услышал шепот, предназначавшийся одному только Гифесу:
-- На западе некоторые заставы уже не охраняются. И на укреплениях ни души. Мне это известно из достоверных источников. Ho спрашивается, о чем же думает Коммуна...
Юный газетчик обходит одно кафе за другим и громко, полный иронии голосом, не скрываясь и не вылезая вперед, предлагает "Верите", "Сьекль" и "Авенир", официальный орган Лиги,-- три из тридцати версальских газет, закрытых префектурой.
На Вандомской площади красовались на фоне навозной кучи обломки Колонны, все еще возбуждая любопытство воскресных зевак. Te же зеваки отталкивали друг друга локтями, чтобы попасть в объектив фотоаппаратов, наставленных заезжими иностранцами. Какая-то хитроумная маркитантка развесила гирлянды сосисок и колбас на трубу длинного телескопа.
-- Послушайте, звездная колбасница,-- обратился к ней толстый лейтенант, вышедший, очевидно, за покупками,-- погода хорошая, я собираюсь устроить пир, три блюда, не меныпе: прошу свинины, сала и поросенка.
Прохожие расхватывали новые песенки:
Haрод, заруби себе на носу: Не позволяй версальскому псу Лезть к тебе на закорки... Пусть лучше отведает порки!
На каждом перекрестке можно было обнаружить один или даже два образчика последней парижской разновидности: уличный оратор, обычно волосат, в широченной iftляпе, он брызжет во все стороны слюной, еле успевая подхватывать непрочно сидящие на носу очки.
-- Париж -- безработный! Весь заработок национальных гвардейцев -тридцать cyl Везде нищета. Нужно
организовать мастерские! Ho национальные мастерские не годятся, хватит с нас этой выдумки! Пусть женщинам выдают работу на дом, ибо лично я одобряю гражданина Франкеля: в нашу эпоху надо, чтобы женщины работали.
Ho пикет нх уже разогнал. Пробило два, подручные отметали бронзовые и мраморные опилки, a рабочие тем временем снимали полотнища.
На угловых балконах волновались:
-- На нас она, надеюсь, не свалится?
-- Ведь махина тридцать четыре метра высотой... Они хоть рассчитали правильно?
Один инвалид, который каким-то чудом доковылял сюда на своей деревяшке, вдруг начал вопить, что пусть немедленно прекратят безобразие, потому что никто не имеет права прикасаться к тому, "кто был десницей Франции"!
-- Да эта самая десница тебе ногу, дед, отхватила,-- брякнул Торопыга.
Два безруких вместе с одноглазым заорали: "Вандалы!.." Реакционеры, сбившиеся под аркой ворот, поддакивали им, соглашалиеь с этими обломками Великой армии, еще минуту -- и они начали бы орать: "Да здравствует Версаль" и "Да здравствует Тьерк
Селестина Толстуха обозвала их сволочами.
-- A ты, жирнявка, лучше бы себе чулки заштопала. К счастью, началось самое интересное.
Симон Мейер взобрался на площадку, на самый верх, прямо под небо.
-- Ой, черт! -- крикнула Марта.-- Он наш флаг снимет... A вместо него трехцветный присобачитl
Я тоже перепугался, но стоящий рядом лейтенант объяснил нам: нельзя же, чтобы красное знамя тоже свалилось наземь.
Оркестр 190-го батальона заиграл Maрсельезу. Тут кто-то заметил, что лучше бы отвести в сторону пушки, направившие свои жерла в сторону улицы де ла Пэ, и заодно разобрать среднюю часть баррикады, перегораживавшей мостовую.
-- Значит, вы прямо на землю дядю нашего Баденге хлобыснете?
Было уже около четырех. Жители предместья, потеряв терпение, скандировали: "Ko-лон-ну! Ko-лон-ну!", как на карнавальном шествии, тыча кулаками в сторону Наполеона в костюме Цезаря, не спуская глаз с позлащенного яркими лучами солнца кумира, по-прежнему дерзко возносившего над толпой свою императорскую гордыню.
Теперь уже музыканты 172-го батальона заиграли "Песнь отправления". Наконец прозвучал рожок. Рабочие поспешно спускались с лесов, стража оттеснила толпу, незаметно просочившуюся на площадь.
Заработала лебедка...Три каната, прикрепленные к верхушке монумента, натягивались, сходились...
Моряки налегали на рукоятки лебедки. Энергично работая локтями, какие-то дюжие молодчики расталкивали зрителей и громогласно предлагали свои услуги "хрястнуть дяденьку". Тысячи глоток скандировали: "Взя-ли! Взяли!"... Все взгляды быстро и нервно перебегали от верхушки колонны к ee подножию, от Наполеона к косому отверстию. Ногти Марты с силой впились мне в плечо. На мгновение нам почудилось, будто колонна кренится, но это оказалось просто облако белой пыли, подхваченной ветром и унесенной в противоположную сторону.
Прошло несколько минут, люди ждали затаив дыхание, полуоткрыв рот, и вдруг -- крак! -- по толпе прошло движение. Ho нет, это лопнули канаты, обвиснув и щелкнув, как скрипичные струны, опрокинув на землю с полдюжины матросов.
Раненого моряка унесли с площади, a тем временем остальные отправились на розыски новых канатов. Пятеро
рабочих взобрались на пьедестал и сильными ударами лома и кирки стали расширять отверстие. Казалось, конца этому не будет, a пока что три военных оркестра, расположившиеся перед зданием министерства юстиции и штабом, сменяя друг друга, играли военные марши и патриотические песни.
Толпа, крикнув раз-другой: "Предательство! Измена!" -- набралась терпения и развлекалась как могла -- люди спорили, обсуждали последние события, шутили, пели, даже игры затевали. Особенно же забавлялась публнка чтением вечерних газет, rде в мельчайших подробностях рассказывалось о еще не состоявшемся падении колонны...
Снова заиграл рожок.
Прибыла новая снасть. Рабочие спустились с пьедестала. Лебедка заработала. Медленно натягивались канаты.
Оглушительный крик.
Колонна дрогнула, покачнулась. Марта затопала ногами. Раздался глухой удар и треск фашин. Земля задрожала, кое-где с веселым звяканьем вылетели оконные стекла. Облако пыли...
Я пропустил момент падения Колонны, Марта на нее смотрела, a я смотрел на Марту. Марта видела, как pухнул деспотизм, a я видел, как вырастала на моих глазах Марта.
Было уже около шести. Все ошеломленно молчали, но уже через мгновение несметные толпы народа устремились вперед с криком "Да здравствует Коммуна!", прорвав кордоны федератов; я крепко обнял свою подружку, не просто так, a чтобы ee не унес, не затоптал, не поглотил этот штормовой натиск человеческого моря.
Колонна разбилась на кускн. Наполеон лежал навзничь, обезглавленный, однорукий. Голова Цезаря оторвалась от туловища и скатилась прямо в навоз. "Hy чисто тыква!" -- крикнул кто-то. Подстилку из фашин разбросало кругом чуть ли не на десять метров. Моряки водрузили красное знамя на непострадавшем пьедестале; потом вся масса людей устремилась к этой внушительного вида трибуне. Начались речи. Офицеры и национальные гвардейцы позировали перед фотографическими аппаратами, a музыканты сыграли Maрсельезу, a потом "Песнь отправления". Сотни любителей раритетов ползали на карачках,
дрались за бронзовые, железные или каменные осколки. На рысях примчался эскадрон и выстроился вокруг поверженного монумента, чтобы не растащили все до конца. Все дружно искали гения, которого держал в руке Наполеон, но он словно испарился.
-- И это называется Колонна! -- твердил инвалид на деревяшке.
A он-то думал, что она не полая, a вся сплошь отлита из бронзы орудий, взятых y неприятеля: и под Мадридом, и под Москвой. A оказалось -тоненькая-претоненькая бронзовая оболочка, хорошо еще, что камень прикрывала.
-- Не толще ноготка, папаша,-- стараясь утешить его, говорил один из пилыциков.-- A носы-то y гренадеров на барельефе -- камень еле бронзой прикрьrг.
-- Даже не могли оболочку потолще сделать,-- подхватил другой инвалид, безрукий.
Федераты прикладами разбивали куски 6ронзы; одна старая дама клянчила y моряка кусочек Славы. (Он продал ей кусок за пямьсом франков, a помом за другие пямьсом донес на нее.)
С разрушением Колонны сокровищница художественных ценностей города Парижа не оскудела. Я убедился в этом, рассматривая обломки барельефа -гренадерский кивер, который мне показала Марта, ей тоже удалось отхватить кусочек.
Как мы любили друг друга мой ночьюl Вспоминаю mpenem, влажные поцелуи. Наша орава возвращалась домой через ликующий город. B ласкающих сумерках эмой прославленной в веках весны мы брели, xoхомали, пели. A помом Mapma noмихоньку умащила меня в свои майник, совсем как во времени Трошю.
Нынче yмром чувсмвую себя особенно cмарым.
Прекрасные то были дни. Я записывал в дневник только самое волнующее. Почми с макой же смыдливой сдержанносмьto писал не только о любви, но и о грусмных новосмях, об ycnexax врага, о полимических или личных paспрях. Надо сказамь, что мы были плохо информированы, и разве мы знали, разве кмо-нибудь из нас, ликующих, мог предположимь, что восемьдесям мысяч версальцев засели за укреплениями в Булонском лесу? A меж мем в самом городе никаких мер не принималось, это видел воочию каждый, но
никмо не желал в этом признавамъся вслух, вопреки вполне романмической болмовне об уличных боях к мому времени было nocмроено только две баррикады.
"Казнъ" Вандомской колонны была, так сказамь, символом морального удовлемворения, на которое имела право Коммуна. Ee бойцы были лишены самого необходимого, самого, казалось бы, элеменмарного, например не было даже проводников: 22-й бамальон, no сущесмву лишенный командования, заплумался в предмесмьях и наскочил на засмаву версальцев, померяв в nepecмрелке много убимыми и ранеными. Версальцы mym же paccмреляли раненых. Замо наши занялись домом Тьерa на площади Сен-Жорж; Комимем общесмвенного cпасения 11 мая приговорил эмом дом к разрушению. И Гасмон Да Kocma 15 мая, то есть через чемыре дня, моржесмвенно нанес первый удар ломом no крыше мьеровского жилья, будмо это было самое неомложное!
Однако были люди серьезные, думающие, npеимущесмвенно предсмавимели меныtшнсмва; назовем Тейса, сумевшего в коромкий срок pеорганизовамь почмовое ведомсмво, еенгерца Франкеля, высмупившего в защиму рабочих, за~ нямых на производсмве военных мамериалов. "Bonpoc cmaeимся так,-- говорил он,-- эксплуамаморы, пользуясь общим обнищанием, урезываюм зарабомную пламу, a Коммуна no своей близорукосми cпособсмвуем манипуляциям хозяев. Мы не вправе забывамь, что Революция 18 марма была совершена именно руками рабочего класса. Ежели мы ничего не сделаем для этого класса, мы, чей основной принцип -- социальное равенсмво, то Коммуне могда незачем и сущесмвовамъ*.
Форм Исси сдался 15 мая, после ожесмоченных боев, длившихся пямь дней, в то время как в военном совеме председамельсмвовал генерал Брюнель. Домбровский все еще удерживал Нейи. Bom что рассказываем Лиссагаре: в главном шмабе Домбровского, размещенном в Шамоde-ла-Мюэм, "бомбами разворомило всю крышу. По позднейшим подсчемам, все его адъюманмы погибали в течение первой же недели... Он слал в военное минисмерсмво депешу за депешей, ко подкреплений не получал".
Генерал Клюзере из своей мюремной камеры давал Гайару-омцу совемы насчем nocмройки баррикады.
B Бурбонском дворце полморы. мысячи женщин шили мешки для переноски земли, получая no восемь санмимов за шмуку. .
Вечером 17 мая смрашнейший взрыв помряс смолицу, поднявшийся столб дыма был виден буквально омовсюду. Это на авеню Pann взорвался naмронный завод, pухнуло несколько пямиэмажных домов no соседсмву. По слухам, погибло около двухсом человек. Подозревали вражеские козна, однако точных доказательств не было. На следующий день были эапрещены десямки газем. Коммуна посылала на передовые позиции. рымъ окопы офицеров, омкрымо разгуливавших с публичными девками, a последних в свою очередь в обязамельном порядке засмавляли шимъ мешки для переноски земли.
На бумаге Национальная гвардия насчимывала cmo девянвемо мысяч человек. Факмически меньше двадцами мысяч федерамов npомивосмояли армии версальцев, другими словами, спш семидесями мысячам людей, подчинявшихся железной диециплине.
Париж paсполагал мысячъю орудий, но лишь mpемь из них была пущена в дело.
Никогда еще Париж не был таким опрямным, таким здоровым.
Боясь nonaсмь в ряды Национальной гвардии и no многим иным причинам сомни мысяч naрижан бежали из смолицы. Находившийся в Лондоне Карл Маркс писал с законным удовлемворением: "Коммуна изумимельно npеобразила Парижt Pacпумный Париж Вморой импеpuu бесследно исчез. Смолица Франции nepесмала быть сборным пункмом для бримамеких лендлврдов, ирландских абсенмеисмов, американских гке-рабовладельцев и --шскочек, pусских экс-крепосмников и валашских бояр.*1
Сейчас только Марта объявила мне, что она беременна. Говорит она об этом как о чем-то вполне обыденном, как сказала бы, что нынче, к примеру, воскресенье. Сначала я что-то мямлил, a потом, сам не знаю почему, спросил, уверена ли она в этом, и она мне терпеливо, не сердясь, объяснила, что никогда нельзя утверждать наверняка, но она "попалась", как говорят y них в Бельвиле. Видно, она здорово в таких вещах разбирается. A я был сбит с толку, огорошен^ Если говорить откровенно, я не испытал ни радости, ни страхa, что в данных обстоятельствах было бы вполне уместно. Бьшо это в Бельвиле, на Гран-Рю,
гК. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 17, стр. 352.
такой тихой ночью, что даже пушки молчали. Перед аркой Марта заявила:
-- Нет, только не сегодня.
И, подпрыгивая на ходу, свернула в сторону БюттШомона, вскоре ee фигурку поглотил мрак.
A я остался один, наедине со своей тревогой. По-моему, я сразу как-то постарел. Одно верно, отныне в моей жизни произошел такой крутой поворот...
Один. И сна нет, a тут еще эти мысли кружатся в голове, вьются, выхода себе не находят...
Так закончился этот незабываемый день.
1 прериаля, год 79-й. (21 мая 1871 года)
Гражданка Леокади, как ласково зовет ee супруг-сапожник, изумительно варит кофе; правда, не слишком крепкий, зато aроматный, вроде бы даже маслянистый. Такой от него идет славный дух, что даже неохота его с молоком пить, что, впрочем, весьма кстати, потому что молоко снова дают только rрудиым младенцам. Когда я спросил напry госпожу Леокади, как это она ухитряется варить такой aроматный кофе, она сообщила мне, что, прежде чем заливать молотый кофе кипятком, надо его чуточку посолить. Объясняла она мне все это медленно и с удовольствием, потому что для этой хлопотливой старушки медлительность и есть удовольствие. Когда она, клохча от радости, возится в доме, суетится по мелочам, то, если долго на нее глядеть, прямо зуд начинается.
Когда мы с Мартой выходим из тайника, то непременно сворачиваем к двери сапожной мастерской и желаем хозяевам доброго утра. Леокади или ee супруг приглашают нас выпить по чашечке кофе и при этом обязательно радостно улыбаются друг другу, будь это хоть сотый раз на день. Словно всегда им внове эта улыбка.
Будит нас, как правило, еще до зари молот Бардена -- вот уж действительно молотит, как глухой! Мы тишком выбираемся из тайника. Марта всегда как-то ухитряется сделать вид, будто мы явились с улицы. Мы медленно бредем по двору, поглядываем на небо, принюхиваемся к кофейному духу, бьющему из дверей сапожника. На лесопильне паровая машина, астматически дыша, пока еще собирается с силами перед долгим днем работы. Матушка
Пунь открывает ставни кабачка, совсем стала мрачная и угрюмая иаша Тереза. Ee муж целую неделю не показывается на люди. Иной раз подымешь глаза и увидишь в окне второго этажа его толстый HOC картошкой, прижатый к стеклу... Культя дядюшки Несторa так до конца и не зарубцевалась, все не проходит нагноение, бедняга не может привыкнуть к деревяшке, и кабатчица, эта старая суховатая молчалышца, рассказывает об этом порой с такими подробностями, что понимаешь, почему она молчит о главном.
Напившись кофе, мы еще некотороe время болтаемся y колонки, судачим с кумушками и здешними федератами, которые не находятся на казарменном положении: скажем, с Шиньоном или Феррье, a они тем временем напяливают на себя свою сбрую, чтобы идти на дежурство в мэрию или еще куда. A тут Предок высунется из Tpусетткиного окошка и попросит сбегать ему за "Кри дю Пепль*-эта газета выходит раньше других. После чего мы, как правило, направляемся на улицу Рампоно почистить Феба, a заодно и других лошадок -- словом, всю упряжку пушки "Братство". Чуть душная теплота пахнет соломой и навозом, постукивают копыта, шумно выдыхают воздух бархатистые ноздри, и до того здесь славно позамешкаться после доброй порции кофе, запахов кожи и вара.
Первое утро Творения. Даже в заре есть благоухание праздника. Камилла Вормье, вдова, напевает себе в каморке, Бландина Пливар, говоря о своем муже-рогаче, называет его "мой зайчик", и Людмила Чеснокова громко фыркает... Помахивая пустыми ведрами, танцующим шагом приближается к колонке Сидони; вчерa был второй тираж лотереи в ломбарде, и ee билет выиграл. A Барден выстукивает все это на своей наковальне, будто музыкант, будто слышит.
Солнце уже здесь, светит вовсю, медлит на пороге неба, стряхивающего с себя солому облаков, и старается не застать врасплох своего милого дружка -Париж. Первые лучи проскальзывают под подзоротню, с удовольствием и не спеша гладят по шерстке нашу пушку "Братство", a я не спеша и тоже с удовольствием обтираю Феба соломенным жгутом, a Леокади так же не спеша колдуетнадкофе.
Все окна распахнуты настежь. Предок прицепил зеркальце к оконной раме и на глазах y зрителей подравнивает ножницами бороду, a из их комнатки идет веселый опрятный запах свежевыглаженного белья и утюга.
Со всех четырех сторон неторопливо сходятся кошки и со слабым мяуканьем трутся о чьи-то ноги, задрав хвост в виде вопросительного знака. Кошки, которые наделены даром предчувствия, почему-то не боятся второй осады.
Слепой скрипач устроился под аркой на бывшем месте нашего нищего Меде. Жена подпевает ему и продает желающим самую последнюю песенку:
Как упадет Колонна, Свалив Наполеона Лицом прямо в навоз...
Пробудившийся тупик бросает первый взгляд на нашу пушку, нашу собственную. Она совсем такая, как мы задумали, мы сами ee сотворили, намыкались с ней вдосталь, спасли ee. И раз это она и она здесь -- она, как дракон, стережет наш Бельвиль.
A неподалеку шли похороны федерата, убитого в Ванве. Красное знамя склонилось над разверстой могилой, и rражданин Тренке, с перевязью, говорил о возмездии, надежде, о будущем и о счастье, указывая на вдову, прижимавшую к своей черной юбке три детские головенки. Когда речь уже подходила к концу, все головы, как по команде, задрались кверхy: там, в свежей листве, каких только не щебетало птиц! Вдова, трое питомцев Коммуны, родственники, друзья расходились по аллеям кладбища, но пять усатых молодцов в рабочих блузах и широкополых шляпах замешкались. Они paсселись на соседней могилке возле свежего, только что насыпанного холмика, вытащили из сумок хлеб, вино, сыр.
-- Чего это они? Неужто закусывать собрались?
Марта объяснила мне, что покойник был краснодеревцам и эти пятеро выпивох работали с ним вместе в одной мастерской, вот они и устроили в последний раз общую трапезу -- как принято в их корпорации.
-- За неделю... в Ванве... их всего шестьдесят осталось... от двухсот сорока... из батальона IV округа!
Между каждым обрубком фразы краснодеревец клал себе в рот кусочек хлеба с сыром, пристроив его на кончике ножа и изящно прижав мякотью большого пальца. Другие отвечали так же степенно.
-- Вот уж куклы деревянные! Что языком трепать, что жрать, что жить, что умирать -- тянут, не торопятся...
На улице Рокетт мы повстречали еще три похоронные процессии -красно-черные, направлявшиеся к Пэр-Лашез; Коммуна брала на себя расходы по погребению и содержанию могил тех, кто пал за нее. За катафалком, убранным алыми знаменами, шли делегат, семья покойного, его товарищи по батальону, друзья, соседи и просто прохожие.
Мясной рынок помещался на площади Бастилии, a Марта нынче утром никуда не спешила. Она обнюхала, ни одного не пропустив, копченые окорока -байонские, майенские, кольмарские, страсбургские, вестфальские и йоркские, не забыла и арльские, болонские и лионские колбасы, сервелат -- не поклянусь, что она их не лизала. Она притоптывала ногой и счастливо вздыхала:
-- Ой, Флоран, до чего же мир богатый!
Она раскачивала на ходу гирлянды колбас, открыв от восхищения рот, слушала крики зазывал, жевала то кружочек колбасы, то кусочек сыра, полученные в обмен на улыбку или просто 6лагодаря ловкости рук. Я никак не мог оттащить ee от жонглерa и огнеглотателя. Ho, услышав торжественный зов трубы, она бросилась со всех ног, расталкивая толпу, и я обнаружил ee y помоста: она стояла, подняв свои прекрасные, горящие восторгом глаза на зазывал в пестрых костюмах, громогласно заявлявших, что половину сборa они пожертвуют на раненых.
Сейчас, когда я пишу это, мне вдруг вспомнились ee слова, которые я как-то не сразу понял.
-- Флоран, до чего же прекрасна жизнь! Нельзя в ней никому отказывать, права такого никто не имеет...
Тогда для меня это прозвучало как плод ee социальных раздумий!
Потом мы качались на качелях, долго рассматривали панораму осады, вступление Гарибальди в Дижон, попытали счастья в рулетку, a потом углубились в созерцание тьеров, пикаров, жюлей фавров и их приспешников, изображенных карикатуристами в виде уродливо разбухших чудищ, выставленных в газетных киосках.
Марта была осколочком народноro веселья, капелькой его смеха, так славно пахнувшего пряником. Это для нее Париж устраивает ярмарки и уличные гулянья.
Нынче вообще на улицах полным-полно народа. Люди торошшво шагают во всех направлениях, разбившись на небольшие группки в зависимости от профессии, возраста, пола, местожительства. Медники и жестянщики устремляются к Кордери, шорники держат путь в зал Шалле, каменщики с подручными идут к своей мэрии, портныв -- в зал Робер, работники боен -- в зал Биржи. Отряд федератов задержал с полдюжины лихих гражданок во исполнение изданного вчерa Бабйком декрета "брать под стражу женщин легкого поведения, открыто занимающихся своим позорным ремеслом, равно как и пьяниц, потерявших под влиянием пагубной страсти уважение к самим себе и забывших свои долг гражданина*.
-- Как,-- возмутились задержанные,-- мы работницы и идем в зал празднеств мэрии IV округа, a там по призыву Натали Лемель будут созданы федеральный и синдикальный комитеты.
-- Прохожие над вами посмеялись!
-- Скоты они! Вы нас за шлюх приняли, что ли? Неужто мы похожи?
-- Говорят вам, что это просто шутки...
-- Глупые шутки!
Теперь они уже не смеялись, называли номерa своих батальонов, фамилии сержантов...
-- Вот какие y нас женщины нынче гордые! -- торжествовала Марта.
На площади Шато-д'O завязался ожесточенный спор.
-- A я вам говорю, что нечего им, бездельникам, брюхо себе отращивать, пусть помогают нам баррикады строить!
Речь шла о полуторa тысячах солдат, которые застряли в Париже 18 марта и которых Коммуна держала в казармах на Прэнс-Эжен. Они категорически отказывались нести любую службу, заявляя, что не желают поддерживать ни Париж, ни Версаль.
-- Подумаешь, штыки в землю воткнули; по нынешним временам этим не отделаешься!
Одетый по-праздничному, простой люд спускался вереницей из мансард предместий, широким шагом беднота разгуливала по Бульварам, немного важничая под лучами солнца, которое наконец-то решилось светить для всех без
различия. Движением головы гуляющие насмешливо показывали на здание Биржи, осененное красным флагом: ярко-красное по небесно-голубому! Многие, осмелев, направлялись даже в Национальную библиотеку и в Лувр, снова открытые для публики.
На терpacax кафе было полно, в "Кафе де Пари" мы заметили парочку влюбленных, приглашавших нас к своему столику: Гифес и Вероника.
-- Идем, идем. Оранжаду! -- провозгласила Марта.
Вино или кофе мы и в Бельвиле выпьем.
Мыустроились, как настоящие буржуа: руки положили на подлокотники, откинулись на спинку кресла, ноги вытянули, каблуками уперлись в землю, носки вверх, a мечтательные взоры устремили к небесам. И дотчевали себя теми же лакомствами: пирожные, шоколад...
-- Угощает Диссанвье,-- шепнула мне Марта...
За соседним столиком громко болтали здешние завсегдатаи, настоящие, с деньгой, даже и сейчас чувствовалось, что они y себя, a может, просто это дело привычки.
-- Версаль остается единственным правительством! Пруссаки не признают другого! И Франция тоже!
-- Мой лакей получил письмо от брата, моряка-версальца. Они там тоже потеряли немало людей и по горло сыты, должно быть, всем этим...
-- Когда Коммуна ограбит церкви и казну, она прикарманит золото рантье!
-- Крупным собственникам надо бы обратиться к господину Тьеру. XVI округ все заграбастывает. Это несправедливо!
-- Наши коммунаришки уже вцепляются друг дружке в глотку. B Ратуше, говорят, каждый день кого-нибудь недосчитываются. Скоро там никого не останется.
-- Hy что ж, дай-то бог, a пока выпьем кофе с коньяком!..
-- Уверяю вас, крысы уже начинают покидать корабль.
-- Hy, сударь, ежели вы думаете, что министры нашего дражайшего Великого Карлика неизменно единодушны...
-- Версальцы возьмут Коммуну в тяски и раздавят ee вот так!
-- Я слышал, что версальские солдаты и моряки дерутся уже с жандармами и полицейскими.
-- Вы же видите, наши красные полностью деморализованы.
B сущности, это было не более чем легкое ворчание, мурлыканье балованных котов, "хорошо упитанных и воспитанных*, которые исстари лениво примащиваются y очагов больших городов, в свои час незаметно нанося удары лапой.
Знакомый деятель Интернационала подошел наскоро пожать руку Гифесу. К тому времени мы уже сидели чуть ли не на головах друг y друга, так что я невольно услышал шепот, предназначавшийся одному только Гифесу:
-- На западе некоторые заставы уже не охраняются. И на укреплениях ни души. Мне это известно из достоверных источников. Ho спрашивается, о чем же думает Коммуна...
Юный газетчик обходит одно кафе за другим и громко, полный иронии голосом, не скрываясь и не вылезая вперед, предлагает "Верите", "Сьекль" и "Авенир", официальный орган Лиги,-- три из тридцати версальских газет, закрытых префектурой.
На Вандомской площади красовались на фоне навозной кучи обломки Колонны, все еще возбуждая любопытство воскресных зевак. Te же зеваки отталкивали друг друга локтями, чтобы попасть в объектив фотоаппаратов, наставленных заезжими иностранцами. Какая-то хитроумная маркитантка развесила гирлянды сосисок и колбас на трубу длинного телескопа.
-- Послушайте, звездная колбасница,-- обратился к ней толстый лейтенант, вышедший, очевидно, за покупками,-- погода хорошая, я собираюсь устроить пир, три блюда, не меныпе: прошу свинины, сала и поросенка.
Прохожие расхватывали новые песенки:
Haрод, заруби себе на носу: Не позволяй версальскому псу Лезть к тебе на закорки... Пусть лучше отведает порки!
На каждом перекрестке можно было обнаружить один или даже два образчика последней парижской разновидности: уличный оратор, обычно волосат, в широченной iftляпе, он брызжет во все стороны слюной, еле успевая подхватывать непрочно сидящие на носу очки.
-- Париж -- безработный! Весь заработок национальных гвардейцев -тридцать cyl Везде нищета. Нужно
организовать мастерские! Ho национальные мастерские не годятся, хватит с нас этой выдумки! Пусть женщинам выдают работу на дом, ибо лично я одобряю гражданина Франкеля: в нашу эпоху надо, чтобы женщины работали.