Страница:
Здесь Смел принялся разводить огонь, устроил из сухой прошлогодней травы какие-никакие лежанки, нашел помятое, но без дырок жестяное ведерко и приспособил его над костром, зачерпнув воды. Потом отправился на добычу: еще на подходе приметил он несколько кустов дикого чая, и находка эта сильно его обрадовала.
Верен и Сметлив тем временем плюхались по пояс в зябкой весенней воде, тихонько проклиная потемки и скользкие коряжины под ногами: ставили сеть. «Ни поплавков, ни грузил!» — ругался Сметлив. Однако в конце концов управились и поспешили в сарай. Здесь ярко пылал бездымный костер — они, продрогшие, жадно потянулись к нему руками. Тут же Смел налил им завара чайных почек в глиняные, грубого обжига кружки, обнаруженные в темном углу. Хороший оказался сарай, ничего не скажешь.
Отогревшись, рыболовы получили по толстому ломтю сыра с молочной лепешкой и снова по кружке чая вприкуску с вываренным в молоке сахаром. Костер съедал ветку за веткой, блики огня играли на лицах, холодный ночной ветерок, тянувший вдоль реки, не доставал их — не было в тот вечер на свете уютней жилища, чем старый рыбацкий сарай на берегу Живой Паводи. «Эх, хорошо», — выдохнул разомлевший Сметлив.
Долго не просидели — глаза слипались от тепла и усталости. Стали устраиваться на ночь. Смел и Верен уснули быстро, а Сметлив долго ворочался и ворчал, что от травы он весь чешется. Потом тоже затих.
Сметлив очень боялся, что от холодной воды здоровье его окончательно пошатнется. Но наутро, открыв глаза, почувствовал себя на удивление бодрым и сильным. Он живо растолкал Смела с Вереном, велел Смелу заводить чай, а сам отправился с Вереном снимать сеть. Недаром Сметлив считался лучшим в поселке рыбаком: он всегда сквозь воду видел, где рыба ходит. И на этот раз чутье ему не изменило: сеть была вся утыкана мелочью, но главное — в ней запутались два крупных мордана.
Чай решили отменить и перешли на уху. Смел начал чистить и потрошить мелочь, а Сметлив собственноручно разделал и засолил морданов, чтобы не пропали в дороге. Вообще он был очень деятелен, со вкусом распоряжался («Смел, да кто же так рыбу чистит? — Верен, сполосни-ка кружки под уху!») и почти не задыхался — словом, стал неузнаваем. Но к моменту, когда поспела уха, он заметно сник и хлебал нехотя, хотя навар был отменным. А когда завтрак подошел к концу — совсем поскучнел. Не смотрел ни на кого, тыкал прутиком в дымящиеся головешки. И всем было ясно — почему, и Верен даже хотел сказать: «Да брось ты, Сметлив. Мы все понимаем. Пошли с нами», — но не сказал, а Смел от расстройства и от того, что перехватывало горло, выдавил только одно слово: «Шметлив…» — и, сам того не желая, все испортил, поскольку в голосе его Сметлив услышал жалость, а жалость он считал оскорбительной. Встал, хотел что-то сказать — не вышло, молча махнул рукой и, сгорбившись, вышел в низкий дверной проем.
Смел чуть не плакал от огорчения, но суховатый Верен сказал: «Собираться надо», — и был прав. Они уложили съестное так, чтобы хлеб не провонял рыбой, прихватили ведерко и кружки — пригодятся, осмотрелись, чтобы ничего не забыть. Вышли на дорогу и вместе поглядели назад. Но Сметлив уже скрылся за поворотом.
Они пошли (а правильнее сказать — побрели) дальше, настроение было поганое. Как-то втроем все очень ловко получалось. А теперь… Но делать нечего. И вскоре Смел пободрее застучал своей длинной, выше головы палкой, и Верен перестал хмуриться — очень уж красиво было вокруг. А Сметлив… Что ж — он сам так решил.
Однако далеко не ушли. Смел вдруг остановился: «Тихо. Шлышишь?» Верен прислушался. И правда, как будто кто-то где-то кричал. «Птица, наверное.» — «Какая тебе птича? Это же он!» — «Кто он?» — «Да Шметлив!» — и Смел, круто повернувшись, зашагал назад. Верен пожал плечами, но пошел следом. И через некоторое время Смел завопил не своим голосом: «Хо! Шметлив! Давай шкорей, хвошт шобачий!» — как будто не видел его сто лет. А Сметлив, показавшийся на дороге, и так спешил изо всех сил, задыхался и взмахивал руками, словно пытался взлететь. Не дойдя до них несколько шагов, он плюхнулся задом на обочину — силы кончились. Но к нему уже подоспел Смел, затормошил, захлопал рукой по плечу, засмеялся, а Сметлив только одурело мотал головой и хватал ртом воздух.
Наконец восторг Смела иссяк, а Сметлив малость отдышался. Отдышался и сказал: «Деньги-то — хр-р… их-х! — деньги-то я так и забыл вам отдать…» — он все еще старался уберечь лицо, но не уберег, потому что тут же продолжил: «Но знаете… — хр-р… их-х! — я туда не пойду. Ноги не идут. Я уж лучше с вами…» — и поднял глаза, умоляющие: только не смейтесь! Но Верен все же засмеялся и сказал: «Правильно. Молодец, Сметлив. Я не над тобой смеюсь, я от радости.» А Смел все приговаривал: «Теперь вще хорошо, теперь вще хорошо будет…»
Ближе к полудню вошли в Белолес-на-Костях. Жутковатое место, неприятное. Лоб в лоб, сходу сошлись здесь когда-то эльмараны с пореченцами, не успев ни приготовиться, ни перестроиться в боевые порядки. Рубка получилась страшная и бессмысленная, когда никто не знал общего замысла, да и не было замысла никакого, а просто каждый бился сам за себя, озверев от крови и безысходности. Пользы битва никому не принесла, зато народу полегло несчетно.
Раньше здесь было обычное редколесье, а года через два-три стали замечать, что потянулись вверх неприятные, белоствольные деревца с хрупкими, суставчатыми веточками и листьями блекло-зелеными, которые в начале осени (а битва как раз и была в начале) вспыхивали страшным багровым цветом. Много лет прошло с тех пор и окрепли, высоко поднялись гладкие, мерзкие, цвета высохшей кости стволы, и совсем потерялись среди них старые вязы, ясени и дубы, помнившие побоище. Потому и назвали так — Белолес-на-Костях. Смельчаки отваживались забираться в чащу, находили сломанные мечи, расщепленные копья, ржавые колчаны, а в старых деревьях, по их рассказам, торчали заплывшие корой эльмаранские стрелы.
Старики шли и шли, а Белолес-на-Костях все никак не кончался, и уже пробирал их озноб от молчаливой враждебности мерзких белых деревьев, а он не кончался, и уже мерещились им дальние яростные голоса, сиплый рев боевых труб и хрипы умирающих, а Белолес не кончался, и нечего было думать остановиться перекусить, и не шли на ум никакие слова, а он не кончался и не кончался, проклятый Белолес-на-Костях…
Но вот впереди завиднелась чистая зелень добрых деревьев, заслышался впереди птичий звон, а скоро последние костяные стволы шарахнулись в чащу, потерялись, затаились. «Ф-фу, — перевел дух Сметлив. — Ну и гадостное место». Смел и Верен с ним согласились, хотя почему гадостное — непонятно: кроме жути, которую, проходя, испытывал каждый, никому никакого вреда Белолес-на-Костях не причинял. Ну и Смут с ним, прошли — и ладно, а что там со временем? Оказалось, что до вечера еще далеко, не так уж и долго шли они через Белолес.
Стали прикидывать — не остановиться ли? Да нет, не стоит. Перехватить на ходу по куску лепешки и — скорее, скорее, чтобы заночевать подальше от жуткого места. Однако вышла в пути задержка: на припеке у самой обочины Смел приметил белые шляпки двух тепляков. Тепляки — грибы чистые, крепкие, вкусные и растут обширными семьями. Стали искать — набрели на поляну, где их будто посеяли. Пришлось Сметливу снимать рубаху, приспосабливать под мешок — набрали, сколько вместилось.
А там уже и вечер подкрался, пора было думать о ночлеге, но, как назло, не попадалось им подходящего места. Когда до темноты оставалось совсем немного, Верен решительно свернул к подножию большого дуба: «Все. Здесь переночуем. Хоть не промокнем, если дождь.» А погода портилась, ветер с далеких гор нагонял серые мокрые облака и запах дождя висел уже над дорогой.
Вскоре в затишке между корнями запылал костер, грелась вода в помятом ведерке, а старики пекли над углями грибы, целиком нанизанные на прутья яблони-дичка, подсаливали и ели, захлебываясь сладковатым горячим соком. И вот, когда Смел, нагнувшись к костру, поджаривал очередной тепляк, Сметлив вдруг пригляделся к нему повнимательнее и фыркнул: «Эй, Смел! Что это у тебя на лысине?» — «А? Что?» — испуганно переспросил Смел, проводя тыльной стороной ладони ото лба к темени. Посмотрел на руку, потом на Сметлива: «Ничего нет.» — «Ты погляди, Верен! — Сметлив взял Смела за шею и слегка пригнул его к огню. — Что это там такое засеребрилось? Никак ты, Смел, к старости обрастать начал?» — «Да ну тебя к Шмуту!» — обиделся Смел и сбросил его руку. Верен улыбнулся, а Сметлив не унимался: «Слушай, Смел, а вдруг правда? Обрастешь к концу пути, а там — какая-никакая невеста. Вот мы тебя и поженим!» Тут уж и Верен засмеялся, а Сметлив задыхался и хрипел, ударяя ладонями по коленям и не слушая возражений Смела: «Да это вщегда так было… Дурак ты, Шметлив!» Отсмеявшись и утерев слезы, Сметлив выдохнул: «Уф-ф, давно так не смеялся… Давайте чай пить, что ли?» Но Смел надулся и первым начал пристраиваться ко сну. Верен и Сметлив посидели еще, посмеиваясь тихонько, да и тоже стали укладываться. Это оказалось совсем не просто: невидимые в траве корни немилосердно впивались в бока.
Заснули с трудом, но не надолго: где-то в середине ночи зашептал по листьям давно собиравшийся дождь и, как ни мощна была крона старого дуба, капля по капле просочился через нее. Спать под дождем — это дело на любителя, если таковые имеются; а когда впридачу ветерок без остатка сдувает оболочку хрупкого сонного тепла — совсем никуда не годится. Вперед всех озяб тощий маленький Смел. Он поднялся, стал раздувать еле живые угли. Они шипели, дымили и возвращаться к жизни не хотели. Поднялись и Верен со Сметливом, постояли, ежась и наблюдая за его бесплодными усилиями. «Брось, Смел, — сказал Верен. — Все равно бестолку, идти надо.» — «Куда идти…» — проворчал Смел, стирая со скулы выбитую дымом слезу. Но Сметлив поддержал Верена: «Правильно. Под дождем лучше идти, чем лежать. А там — или дождь кончится, или найдем, где спрятаться.»
Они стали шариться в темноте, собирая пожитки, и пошли дальше, с трудом угадывая дорогу в плотном, сжатом между тучами и землей беззвездном мраке. Какой-то не весенний, без грома и молний, продолжал сыпаться сверху унылый и настойчивый дождь. Сначала старики согрелись от ходьбы, но под конец опять стали деревенеть от холода и усталости. И тут как раз забрезжил свет, а дождь стал редеть, мельчать — и совсем кончился. Впереди проглянуло синее небо и принялось теснить скучную серую крышу, до тех пор пока вдруг не ударило из-за реки горячее солнце.
Путники обогнули высокий безлесый холм и вышли на поляну, посредине которой стоял уютный на вид шалаш. Внутри обнаружились охапки довольно сухого сена. В него старики и рухнули, и мгновенно уснули как убитые.
А когда проснулись, солнце уже стояло высоко, воздух был густым и сладким, промытый ночным дождем лес вовсю радовался жизни, обступив поляну зеленой стеной. Но первое, что ощутили старики — это жуткий голод. Поэтому Смел немедленно отправился за сушняком, Сметлив — к реке с ведерком, а Верен взялся потрошить мешки.
Вместе с дровами Смел притащил широкие листья растения навроде лопуха. На вопрос Верена — зачем? — Смел довольно ухмыльнулся: «Увидишь». Он взял одного мордана, смыл соль, завернул рыбью тушку в листья и уложил в неглубокую ямку, присыпав сверху тонким слоем земли. Потом развел на этом месте костер и подвесил ведерко с водой. Когда вода закипела, Смел сдвинул угли в сторону и, обжигаясь, развернул листья. Дух от тушеного мордана шел такой, что сразу в животах заурчало. Приглашать никого не пришлось, все трое дружно накинулись на еду.
Впрочем, по отношению к Смелу это не совсем верно: он бы, может, и рад накинуться, да не позволяла беззубость. По этой причине такое простое и знакомое каждому дело, как еда, превращалось у него в целую церемонию: он отрезал или отламывал приглянувшиеся ему кусочки мяса, рыбы, хлеба и так далее, собирал их в ладонь, тщательно измельчал ножом, а уж потом отправлял в рот, доминая все вместе деснами. Так же орудовал Смел и теперь, если и отставая от остальных, то лишь самую малость. Про вчерашние обиды он забыл — слишком хорошо было на полянке и слишком вкусен оказался мордан.
В самый разгар этого удовольствия Смел вдруг ойкнул и схватился за челюсть, болезненно сморщившись. «Ты чего?» — спросил Сметлив, прожевывая. «Я щебя жа яжык укущил», — отвечал Смел. Сметлив поглядел на него как на недоумка и коротко поинтересовался: «Чем?» — «Не жнаю», — удивился Смел, глотнул и полез пальцем в рот. Полез, и вдруг выхватил так поспешно, будто наткнулся там на раскаленный уголек. Он растерянно поглядел на товарищей и пробормотал: «У меня, кажетчя, жуб лежет…» Тогда Сметлив взглянул на него пристально и цепко, без тени вчерашней насмешки перевел взгляд на лысину, где в лучах яркого солнца уже совершенно явственно серебрился легкий пух, который можно было бы назвать младенческим, не будь он седым. И Сметлив отрешился, заглянул внутрь себя и не поверил тому, что увидел. Он положил руку на грудь, вздохнул несколько раз — глубоко и чисто, почти без хрипа, и рука опустилась бессильно, а в глазах почему-то затуманилось. Сметлив отвернулся, заморгал, заговорил торопливо-невнятно: «Да чтоб тебя… Это что же?.. Надо ж такому…» А Верен сказал: «Подождите. Рано еще радоваться. Доедаем — и пошли.»
Доедали рассеянно, прислушиваясь к себе: что там, внутри? Но разобрать было трудно, потому что там уже вовсю кипела негаданная, небывалая надежда, что время для них покатилось вспять, что мудрый Управитель послал их не только против течения Паводи, но и против течения жизни. И накатывал тут же волной ледяною страх, что не так это все, что обманом окажется, сгинет за первым же поворотом — и вновь захрипит Сметлив, и у Смела вместо нового зуба прорежет десну догнивающий корень…
Было им всем не до разговоров. Молча собрались, молча пошли. В пути, отчаявшись разобраться в себе, стали пристально, жадно приглядываться друг к другу. И Сметлив указал Верену глазами на Смела, который шел, совсем не опираясь на свою палку, а иногда, забывшись, принимался сбивать ею колючие зеленые головки придорожного дурмана. И Смел, вдруг резко остановившись, изумленно оглядывался на Сметлива: тот легко поспевал за ними, и не только не задыхался, но еще и мычал что-то себе под нос.
Шли долго, присели отдохнуть на зеленой полянке у обочины. Тут Смел опять запустил палец в рот, провел им по деснам — и замер. «Второй полеж», — севшим голосом сообщил он, а в глазах его были ужас и счастье. И Смел вскочил, и завопив, швырнул свою длинную палку в кусты, и пустился в пляс на пыльной дороге, равнодушной к их радости. Верен сидел и смеялся, а Сметлив тоже вскочил, топнул пару раз, но раздумал плясать, и заревел во всю глотку старую рыбацкую песню — ту, что мычал себе под нос по пути на эту полянку:
КУКЛЫ ЗЛОГО КОЛДУНА
Верен и Сметлив тем временем плюхались по пояс в зябкой весенней воде, тихонько проклиная потемки и скользкие коряжины под ногами: ставили сеть. «Ни поплавков, ни грузил!» — ругался Сметлив. Однако в конце концов управились и поспешили в сарай. Здесь ярко пылал бездымный костер — они, продрогшие, жадно потянулись к нему руками. Тут же Смел налил им завара чайных почек в глиняные, грубого обжига кружки, обнаруженные в темном углу. Хороший оказался сарай, ничего не скажешь.
Отогревшись, рыболовы получили по толстому ломтю сыра с молочной лепешкой и снова по кружке чая вприкуску с вываренным в молоке сахаром. Костер съедал ветку за веткой, блики огня играли на лицах, холодный ночной ветерок, тянувший вдоль реки, не доставал их — не было в тот вечер на свете уютней жилища, чем старый рыбацкий сарай на берегу Живой Паводи. «Эх, хорошо», — выдохнул разомлевший Сметлив.
Долго не просидели — глаза слипались от тепла и усталости. Стали устраиваться на ночь. Смел и Верен уснули быстро, а Сметлив долго ворочался и ворчал, что от травы он весь чешется. Потом тоже затих.
Сметлив очень боялся, что от холодной воды здоровье его окончательно пошатнется. Но наутро, открыв глаза, почувствовал себя на удивление бодрым и сильным. Он живо растолкал Смела с Вереном, велел Смелу заводить чай, а сам отправился с Вереном снимать сеть. Недаром Сметлив считался лучшим в поселке рыбаком: он всегда сквозь воду видел, где рыба ходит. И на этот раз чутье ему не изменило: сеть была вся утыкана мелочью, но главное — в ней запутались два крупных мордана.
Чай решили отменить и перешли на уху. Смел начал чистить и потрошить мелочь, а Сметлив собственноручно разделал и засолил морданов, чтобы не пропали в дороге. Вообще он был очень деятелен, со вкусом распоряжался («Смел, да кто же так рыбу чистит? — Верен, сполосни-ка кружки под уху!») и почти не задыхался — словом, стал неузнаваем. Но к моменту, когда поспела уха, он заметно сник и хлебал нехотя, хотя навар был отменным. А когда завтрак подошел к концу — совсем поскучнел. Не смотрел ни на кого, тыкал прутиком в дымящиеся головешки. И всем было ясно — почему, и Верен даже хотел сказать: «Да брось ты, Сметлив. Мы все понимаем. Пошли с нами», — но не сказал, а Смел от расстройства и от того, что перехватывало горло, выдавил только одно слово: «Шметлив…» — и, сам того не желая, все испортил, поскольку в голосе его Сметлив услышал жалость, а жалость он считал оскорбительной. Встал, хотел что-то сказать — не вышло, молча махнул рукой и, сгорбившись, вышел в низкий дверной проем.
Смел чуть не плакал от огорчения, но суховатый Верен сказал: «Собираться надо», — и был прав. Они уложили съестное так, чтобы хлеб не провонял рыбой, прихватили ведерко и кружки — пригодятся, осмотрелись, чтобы ничего не забыть. Вышли на дорогу и вместе поглядели назад. Но Сметлив уже скрылся за поворотом.
Они пошли (а правильнее сказать — побрели) дальше, настроение было поганое. Как-то втроем все очень ловко получалось. А теперь… Но делать нечего. И вскоре Смел пободрее застучал своей длинной, выше головы палкой, и Верен перестал хмуриться — очень уж красиво было вокруг. А Сметлив… Что ж — он сам так решил.
Однако далеко не ушли. Смел вдруг остановился: «Тихо. Шлышишь?» Верен прислушался. И правда, как будто кто-то где-то кричал. «Птица, наверное.» — «Какая тебе птича? Это же он!» — «Кто он?» — «Да Шметлив!» — и Смел, круто повернувшись, зашагал назад. Верен пожал плечами, но пошел следом. И через некоторое время Смел завопил не своим голосом: «Хо! Шметлив! Давай шкорей, хвошт шобачий!» — как будто не видел его сто лет. А Сметлив, показавшийся на дороге, и так спешил изо всех сил, задыхался и взмахивал руками, словно пытался взлететь. Не дойдя до них несколько шагов, он плюхнулся задом на обочину — силы кончились. Но к нему уже подоспел Смел, затормошил, захлопал рукой по плечу, засмеялся, а Сметлив только одурело мотал головой и хватал ртом воздух.
Наконец восторг Смела иссяк, а Сметлив малость отдышался. Отдышался и сказал: «Деньги-то — хр-р… их-х! — деньги-то я так и забыл вам отдать…» — он все еще старался уберечь лицо, но не уберег, потому что тут же продолжил: «Но знаете… — хр-р… их-х! — я туда не пойду. Ноги не идут. Я уж лучше с вами…» — и поднял глаза, умоляющие: только не смейтесь! Но Верен все же засмеялся и сказал: «Правильно. Молодец, Сметлив. Я не над тобой смеюсь, я от радости.» А Смел все приговаривал: «Теперь вще хорошо, теперь вще хорошо будет…»
Ближе к полудню вошли в Белолес-на-Костях. Жутковатое место, неприятное. Лоб в лоб, сходу сошлись здесь когда-то эльмараны с пореченцами, не успев ни приготовиться, ни перестроиться в боевые порядки. Рубка получилась страшная и бессмысленная, когда никто не знал общего замысла, да и не было замысла никакого, а просто каждый бился сам за себя, озверев от крови и безысходности. Пользы битва никому не принесла, зато народу полегло несчетно.
Раньше здесь было обычное редколесье, а года через два-три стали замечать, что потянулись вверх неприятные, белоствольные деревца с хрупкими, суставчатыми веточками и листьями блекло-зелеными, которые в начале осени (а битва как раз и была в начале) вспыхивали страшным багровым цветом. Много лет прошло с тех пор и окрепли, высоко поднялись гладкие, мерзкие, цвета высохшей кости стволы, и совсем потерялись среди них старые вязы, ясени и дубы, помнившие побоище. Потому и назвали так — Белолес-на-Костях. Смельчаки отваживались забираться в чащу, находили сломанные мечи, расщепленные копья, ржавые колчаны, а в старых деревьях, по их рассказам, торчали заплывшие корой эльмаранские стрелы.
Старики шли и шли, а Белолес-на-Костях все никак не кончался, и уже пробирал их озноб от молчаливой враждебности мерзких белых деревьев, а он не кончался, и уже мерещились им дальние яростные голоса, сиплый рев боевых труб и хрипы умирающих, а Белолес не кончался, и нечего было думать остановиться перекусить, и не шли на ум никакие слова, а он не кончался и не кончался, проклятый Белолес-на-Костях…
Но вот впереди завиднелась чистая зелень добрых деревьев, заслышался впереди птичий звон, а скоро последние костяные стволы шарахнулись в чащу, потерялись, затаились. «Ф-фу, — перевел дух Сметлив. — Ну и гадостное место». Смел и Верен с ним согласились, хотя почему гадостное — непонятно: кроме жути, которую, проходя, испытывал каждый, никому никакого вреда Белолес-на-Костях не причинял. Ну и Смут с ним, прошли — и ладно, а что там со временем? Оказалось, что до вечера еще далеко, не так уж и долго шли они через Белолес.
Стали прикидывать — не остановиться ли? Да нет, не стоит. Перехватить на ходу по куску лепешки и — скорее, скорее, чтобы заночевать подальше от жуткого места. Однако вышла в пути задержка: на припеке у самой обочины Смел приметил белые шляпки двух тепляков. Тепляки — грибы чистые, крепкие, вкусные и растут обширными семьями. Стали искать — набрели на поляну, где их будто посеяли. Пришлось Сметливу снимать рубаху, приспосабливать под мешок — набрали, сколько вместилось.
А там уже и вечер подкрался, пора было думать о ночлеге, но, как назло, не попадалось им подходящего места. Когда до темноты оставалось совсем немного, Верен решительно свернул к подножию большого дуба: «Все. Здесь переночуем. Хоть не промокнем, если дождь.» А погода портилась, ветер с далеких гор нагонял серые мокрые облака и запах дождя висел уже над дорогой.
Вскоре в затишке между корнями запылал костер, грелась вода в помятом ведерке, а старики пекли над углями грибы, целиком нанизанные на прутья яблони-дичка, подсаливали и ели, захлебываясь сладковатым горячим соком. И вот, когда Смел, нагнувшись к костру, поджаривал очередной тепляк, Сметлив вдруг пригляделся к нему повнимательнее и фыркнул: «Эй, Смел! Что это у тебя на лысине?» — «А? Что?» — испуганно переспросил Смел, проводя тыльной стороной ладони ото лба к темени. Посмотрел на руку, потом на Сметлива: «Ничего нет.» — «Ты погляди, Верен! — Сметлив взял Смела за шею и слегка пригнул его к огню. — Что это там такое засеребрилось? Никак ты, Смел, к старости обрастать начал?» — «Да ну тебя к Шмуту!» — обиделся Смел и сбросил его руку. Верен улыбнулся, а Сметлив не унимался: «Слушай, Смел, а вдруг правда? Обрастешь к концу пути, а там — какая-никакая невеста. Вот мы тебя и поженим!» Тут уж и Верен засмеялся, а Сметлив задыхался и хрипел, ударяя ладонями по коленям и не слушая возражений Смела: «Да это вщегда так было… Дурак ты, Шметлив!» Отсмеявшись и утерев слезы, Сметлив выдохнул: «Уф-ф, давно так не смеялся… Давайте чай пить, что ли?» Но Смел надулся и первым начал пристраиваться ко сну. Верен и Сметлив посидели еще, посмеиваясь тихонько, да и тоже стали укладываться. Это оказалось совсем не просто: невидимые в траве корни немилосердно впивались в бока.
Заснули с трудом, но не надолго: где-то в середине ночи зашептал по листьям давно собиравшийся дождь и, как ни мощна была крона старого дуба, капля по капле просочился через нее. Спать под дождем — это дело на любителя, если таковые имеются; а когда впридачу ветерок без остатка сдувает оболочку хрупкого сонного тепла — совсем никуда не годится. Вперед всех озяб тощий маленький Смел. Он поднялся, стал раздувать еле живые угли. Они шипели, дымили и возвращаться к жизни не хотели. Поднялись и Верен со Сметливом, постояли, ежась и наблюдая за его бесплодными усилиями. «Брось, Смел, — сказал Верен. — Все равно бестолку, идти надо.» — «Куда идти…» — проворчал Смел, стирая со скулы выбитую дымом слезу. Но Сметлив поддержал Верена: «Правильно. Под дождем лучше идти, чем лежать. А там — или дождь кончится, или найдем, где спрятаться.»
Они стали шариться в темноте, собирая пожитки, и пошли дальше, с трудом угадывая дорогу в плотном, сжатом между тучами и землей беззвездном мраке. Какой-то не весенний, без грома и молний, продолжал сыпаться сверху унылый и настойчивый дождь. Сначала старики согрелись от ходьбы, но под конец опять стали деревенеть от холода и усталости. И тут как раз забрезжил свет, а дождь стал редеть, мельчать — и совсем кончился. Впереди проглянуло синее небо и принялось теснить скучную серую крышу, до тех пор пока вдруг не ударило из-за реки горячее солнце.
Путники обогнули высокий безлесый холм и вышли на поляну, посредине которой стоял уютный на вид шалаш. Внутри обнаружились охапки довольно сухого сена. В него старики и рухнули, и мгновенно уснули как убитые.
А когда проснулись, солнце уже стояло высоко, воздух был густым и сладким, промытый ночным дождем лес вовсю радовался жизни, обступив поляну зеленой стеной. Но первое, что ощутили старики — это жуткий голод. Поэтому Смел немедленно отправился за сушняком, Сметлив — к реке с ведерком, а Верен взялся потрошить мешки.
Вместе с дровами Смел притащил широкие листья растения навроде лопуха. На вопрос Верена — зачем? — Смел довольно ухмыльнулся: «Увидишь». Он взял одного мордана, смыл соль, завернул рыбью тушку в листья и уложил в неглубокую ямку, присыпав сверху тонким слоем земли. Потом развел на этом месте костер и подвесил ведерко с водой. Когда вода закипела, Смел сдвинул угли в сторону и, обжигаясь, развернул листья. Дух от тушеного мордана шел такой, что сразу в животах заурчало. Приглашать никого не пришлось, все трое дружно накинулись на еду.
Впрочем, по отношению к Смелу это не совсем верно: он бы, может, и рад накинуться, да не позволяла беззубость. По этой причине такое простое и знакомое каждому дело, как еда, превращалось у него в целую церемонию: он отрезал или отламывал приглянувшиеся ему кусочки мяса, рыбы, хлеба и так далее, собирал их в ладонь, тщательно измельчал ножом, а уж потом отправлял в рот, доминая все вместе деснами. Так же орудовал Смел и теперь, если и отставая от остальных, то лишь самую малость. Про вчерашние обиды он забыл — слишком хорошо было на полянке и слишком вкусен оказался мордан.
В самый разгар этого удовольствия Смел вдруг ойкнул и схватился за челюсть, болезненно сморщившись. «Ты чего?» — спросил Сметлив, прожевывая. «Я щебя жа яжык укущил», — отвечал Смел. Сметлив поглядел на него как на недоумка и коротко поинтересовался: «Чем?» — «Не жнаю», — удивился Смел, глотнул и полез пальцем в рот. Полез, и вдруг выхватил так поспешно, будто наткнулся там на раскаленный уголек. Он растерянно поглядел на товарищей и пробормотал: «У меня, кажетчя, жуб лежет…» Тогда Сметлив взглянул на него пристально и цепко, без тени вчерашней насмешки перевел взгляд на лысину, где в лучах яркого солнца уже совершенно явственно серебрился легкий пух, который можно было бы назвать младенческим, не будь он седым. И Сметлив отрешился, заглянул внутрь себя и не поверил тому, что увидел. Он положил руку на грудь, вздохнул несколько раз — глубоко и чисто, почти без хрипа, и рука опустилась бессильно, а в глазах почему-то затуманилось. Сметлив отвернулся, заморгал, заговорил торопливо-невнятно: «Да чтоб тебя… Это что же?.. Надо ж такому…» А Верен сказал: «Подождите. Рано еще радоваться. Доедаем — и пошли.»
Доедали рассеянно, прислушиваясь к себе: что там, внутри? Но разобрать было трудно, потому что там уже вовсю кипела негаданная, небывалая надежда, что время для них покатилось вспять, что мудрый Управитель послал их не только против течения Паводи, но и против течения жизни. И накатывал тут же волной ледяною страх, что не так это все, что обманом окажется, сгинет за первым же поворотом — и вновь захрипит Сметлив, и у Смела вместо нового зуба прорежет десну догнивающий корень…
Было им всем не до разговоров. Молча собрались, молча пошли. В пути, отчаявшись разобраться в себе, стали пристально, жадно приглядываться друг к другу. И Сметлив указал Верену глазами на Смела, который шел, совсем не опираясь на свою палку, а иногда, забывшись, принимался сбивать ею колючие зеленые головки придорожного дурмана. И Смел, вдруг резко остановившись, изумленно оглядывался на Сметлива: тот легко поспевал за ними, и не только не задыхался, но еще и мычал что-то себе под нос.
Шли долго, присели отдохнуть на зеленой полянке у обочины. Тут Смел опять запустил палец в рот, провел им по деснам — и замер. «Второй полеж», — севшим голосом сообщил он, а в глазах его были ужас и счастье. И Смел вскочил, и завопив, швырнул свою длинную палку в кусты, и пустился в пляс на пыльной дороге, равнодушной к их радости. Верен сидел и смеялся, а Сметлив тоже вскочил, топнул пару раз, но раздумал плясать, и заревел во всю глотку старую рыбацкую песню — ту, что мычал себе под нос по пути на эту полянку:
В Большую Соль, в большую смерть идем,
где вся надежда — пара рук да весла.
И ждет в пучине нас последний дом —
он ждет за годом год, и день за днем, —
и он дождется всех. Но это — после.
А мы выходим в море, каждый раз
на весла ли надеясь, на авось ли, —
но это жизнь. А грянет смертный час —
так это не сейчас и не для нас.
Когда-то — и для нас. Но это — после…
КУКЛЫ ЗЛОГО КОЛДУНА
Крючок никогда не брал с собой на пасеку сетку или дымокур: пчелы не кусали его, а если какая с разлету запутывалась в бороде — осторожно освобождал и пускал с пальца. Ему нравился его бревенчатый домик на отшибе, нравилось выпутывать из бороды пчел, нравилась вся эта тихая деревенская жизнь, тем более беззаботная, что местный лавочник Черпак охотно принимал мед на продажу. Если же иногда и хотелось Крючку наколдовать что-нибудь этакое… то не со зла. Просто, очень уж однообразно текли дни в Хлебах.
Вообще-то колдунов в Поречье не было. Нагаст Первый Основатель давным-давно извел их за смуту и непокорство своим известным указом, в котором велел испытать все черные книги огнем и запретил колдунам держать учеников. Книги постепенно пожгли, ученики остались недоучками и пошли в бродячие фокусники. Так что через поколение про злых колдунов никто уже и не вспоминал. Оставались, правда, норики, но их в счет не брали.
Что же касается Крючка, то он был нездешний. Кто его знает — или натворил что-то где-то, или сцепился с колдуном посильнее, только пришлось ему спасаться бегством, путать следы: в Поречье его привела кривая дорожка скитаний. Здесь беглецу захотелось пожить хоть немного спокойно, и он пошел на поклон к доминату. Нагаст Четвертый Примиритель не устоял перед камнем чистой воды с холодным огнем на гранях и разрешил колдуну поселиться в Хлебах — и не в самой столице, и под рукой, если что. При этом было поставлено строгое условие: не заниматься колдовством самому и не обучать других.
Пасеку Крючок завел в первый же год, когда обнаружил, что мед в Поречье — большая редкость, да и то только дикий. Жил он уединенно, колдовством, как и обещал, не занимался. Однако деревенские мужики разгадали новосела по вечно черной одежде и стали как бы невзначай заводить с ним разговоры о погоде. Сначала Крючок отмалчивался, а потом стал прикидывать малым колдовством, когда ждать дождя или сколько дней осталось до заморозков — решил, что большой беды от этого не будет.
Тогда же получил Крючок и нынешнее свое имя. Мальчишки сложили про него дразнилку:
На второй год такой приятной жизни пришла весть о кончине Нагаста Четвертого Примирителя, а у колдуна появился друг, сын деревенского гончара, подросток лет шестнадцати, прозванный Свистком за умение ловко лепить из глины свистульки на разные птичьи голоса. Как-то его послали к Крючку за медом, и они подружились. Свисток показывал колдуну новые свистульки и учил подманивать птиц, а Крючок рассказывал ему о таинственных дальних странах.
Их дружба продолжалась три года, Свисток охотно помогал колдуну на пасеке — правда, пчел побаивался. Неприятности начались как раз накануне ежегодней весенней ярмарки.
У Свистка, как и положено в этом возрасте, завелась подружка, яркая девица по имени Рядица с непрозрачными эмалево-голубыми глазами. Они гуляли по лесу, сопровождаемые целыми оравами соловьев, зарянок и других голосистых пичуг, которых подманивал непревзойденный в этом деле Свисток. Она говорила: «А ну, скажи, что я одна такая на свете!» Он послушно повторял: «Одна на свете», — и сам верил.
Однажды такую их беседу довелось нечаянно подслушать колдуну, который как раз отдыхал на пеньке в стороне от тропинки. Узнал он тогда, что в город на ярмарку Рядица собирается идти в новом платье — красный горох по белому, что в лавке у Черпака лежит красивый красный гребень, как раз к обнове, и что она купила бы гребень, будь при нем еще и красные бусы.
Крючок хмыкнул про себя и покачал головой: теперь ясно, почему Свисток стал заходить к нему так редко. Но что делать? С природой не поспоришь. Колдун поглядел вслед удаляющейся парочке, хмыкнул еще раз и зашагал домой, вспомнив, что обещал Черпаку принести кувшин свежего меда.
А лавочнику теперь было как раз-таки не до меда. Этот здоровенный детина с соломенными волосами, доживающий на свете третий десяток лет, первый раз в жизни влюбился. Первый раз лавке, безраздельно владеющей его сердцем, пришлось потесниться. Но предмет страсти был для лавочника — увы! — недосягаем, поскольку разгуливал по лесу с юнцом, только и умеющим, что дуть в свои свистульки. И теперь Черпак придумывал очередной план, как разделаться с ненавистным соперником. План получался хорош, как и все предыдущие («Тут он выходит, а я ему ка-ак дам по башке!»), но портила дело досадная помеха: лавочник боялся колдуна. Ах, если бы они поссорились!..
Тут на пороге появился Крючок. Он вошел, кренясь от тяжести большого кувшина, и эта картина неожиданно сдвинула в мозгу лавочника некие тайные колесики. Он подскочил к колдуну, помог ему донести мед и вежливо посочувствовал: ого, как тяжело! А где же тот мальчишка, который помогал Крючку раньше? Ах да, да… Такие нынче друзья. Из-за юбки все забыть готовы. Но если бы Черпак знал, что Крючку придется одному тащить такую тяжесть — он бы непременно. И ради кого! Девица-то — так себе, одни тряпки в голове да язык без привязи. Кстати, наверняка это она не пускает Свистка помогать лавочнику. Высказывалась тут недавно: что, мол, он — нанялся, что ли?..
Лавочник говорил, а сам суетился, разливал мед по горшочкам, тщательно отсчитывал монеты. Когда все было закончено, колдун уложил деньги в правый карман, глянул на Черпака жестко прищуренными черными глазами и вышел, не сказав ни слова.
А Черпак, чуть не прыгая от нетерпения, стал ждать, когда придет Рядица. И дождался. Как и все последние дни, она первым делом спросила, не появились ли бусы (лавочник ждал подвоза из города). Нет, — с выражением крайнего огорчения отвечал Черпак, — не появились. А жаль — они были бы ей так к лицу! Да еще с красным гребнем… Но ведь ее кавалер, как известно, очень дружен с Крючком. Неужели трудно колдуну помочь в таком пустяковом деле? Хотя… Намекал он на днях туманно — странный-де у Свистка вкус. Но может, стоит хотя бы попробовать? А лично он был бы очень рад…
Обиженная любовь горазда на хитрости. Посеянные лавочником семена взошли даже быстрее, чем он ожидал. Ах, — сказала Рядица, встретив на следующий день Свистка, — чего только ни приходится ей выслушивать! Видите ли, Крючок считает, что у Свистка плохой вкус. Ему, видите ли, кажется, что Рядица Свистку совсем не пара. Кто сказал? Не важно. Сказали. Если Свисток не верит, может и сам убедиться. Это очень просто: пусть попросит Крючка сколдовать для Рядицы бусы. Тогда увидит.
Свисток захотел убедиться немедленно. Он чуть не бегом отправился к колдуну и застал его за работой: Крючок раскладывал на столе собранные в лесу весенние травы, связывал их в пучки и подвешивал сушиться к потолку. Зимой из них получались очень вкусные и полезные отвары. Однако Свисток считал, что важнее его забот не может быть на свете. Он сел напротив, одним движением сгреб все травы в сторону и довольно резко спросил, почему бы колдуну не проявить свое искусство на этакой малости — нужны красные бусы для одной девушки. Удивленный его поведением, Крючок осведомился — не для Рядицы ли? Ах, ему даже известно ее имя. Ну и прекрасно. Так да или нет? Колдун не ответил, начал заново раскладывать на столе травы, но Свисток снова сгреб их. Да или нет? Крючок медленно поднял глаза, в которых уже появился его жесткий прищур, и сказал, что, во-первых, он не понимает, что все это значит, во-вторых Свисток ведет себя просто неподобающе, а в-третьих… В-третьих, раз уж разговор пошел в таком тоне, ему некогда заниматься пустяками.
Тогда Свисток встал. Заложил большие пальцы за пояс. Поглядел на Крючка в упор, чуть раскачиваясь с носка на пятку. Ничего другого он и не ожидал, — было объявлено колдуну. Просто, хотелось убедиться. Но теперь пусть Крючок знает, что что в некоторых вещах Свисток разберется сам, без подсказки, а в этом доме — ноги его больше не будет.
Дверь хлопнула, колдун почесал в затылке — какая муха укусила парня? — и принялся за прежнее дело. При этом он стал соображать, и когда куча травы уменьшилась вполовину, на лице его появилась улыбка, а к концу он совсем развеселился и даже принялся мычать себе в бороду озорную песенку «И как тут не верить в любовь до доски гробовой», которую очень любил в молодости. Нечаянно подслушанный в лесу разговор, подозрительная суета лавочника и простая душа Свистка — если добавить ко всему этому чуточку воображения — делали смысл событий ясным, как день. Можно было бы, конечно, найти друга, открыть ему глаза и помириться, но в какой-то недобрый момент колдун вспомнил, как восхищенно и безропотно повторял Свисток: «Одна на свете», — и решил над ним подшутить. А когда начинают шутить колдуны — так и жди неприятностей.
Кусты кровяники зацветают, едва сойдет снег, мясистыми серыми цветами и с первым теплом усыпаются твердыми красными ягодами, которые стоят все лето, до заморозков, а потом разом чернеют и падают. На этих кустах не увидишь птиц, их обходят ненасытные козы, а деревенские мужики безжалостно вырубают. Но она неуничтожима, ядовитая кровяника.
Крючок быстро нашел в лесу пышный куст, сплошь усыпанный крупными ягодами, и набрал полную шляпу. Вернувшись домой, он нанизал кровянику на крепкую суровую нитку и бросил в кипящий отвар ползучей травы камнеломки. Через некоторое время вытащил и остудил в холодной воде. Бусы удались: когда колдун перебирал их, ягоды каменно клацали и вспыхивали кроваво-красными иголками света. Крючок аккуратно разрезал нитку бус пополам, одну половину оставил на столе, а другую понес к лавочнику.
Потолковав с ним о каком-то пустяшном деле, колдун достал из левого кармана бусы: «Вот. Продай за сколько-нибудь». Поколебался немного и, уходя, добавил: «Только не говори, что это я сделал».
Черпаку того и надо было. Он расписал Рядице, каких трудов ему стоило раздобыть бусы — только ради нее! — и как он счастлив, что Рядица будет теперь на ярмарке красивше всех. Чуть позже Рядица небрежно объявила Свистку, что она прекрасно обошлась без его дружка-колдуна и все будет как задумано. Прощаясь, они договорились выйти назавтра пораньше, чтобы попасть в город еще до обеда.
Вообще-то колдунов в Поречье не было. Нагаст Первый Основатель давным-давно извел их за смуту и непокорство своим известным указом, в котором велел испытать все черные книги огнем и запретил колдунам держать учеников. Книги постепенно пожгли, ученики остались недоучками и пошли в бродячие фокусники. Так что через поколение про злых колдунов никто уже и не вспоминал. Оставались, правда, норики, но их в счет не брали.
Что же касается Крючка, то он был нездешний. Кто его знает — или натворил что-то где-то, или сцепился с колдуном посильнее, только пришлось ему спасаться бегством, путать следы: в Поречье его привела кривая дорожка скитаний. Здесь беглецу захотелось пожить хоть немного спокойно, и он пошел на поклон к доминату. Нагаст Четвертый Примиритель не устоял перед камнем чистой воды с холодным огнем на гранях и разрешил колдуну поселиться в Хлебах — и не в самой столице, и под рукой, если что. При этом было поставлено строгое условие: не заниматься колдовством самому и не обучать других.
Пасеку Крючок завел в первый же год, когда обнаружил, что мед в Поречье — большая редкость, да и то только дикий. Жил он уединенно, колдовством, как и обещал, не занимался. Однако деревенские мужики разгадали новосела по вечно черной одежде и стали как бы невзначай заводить с ним разговоры о погоде. Сначала Крючок отмалчивался, а потом стал прикидывать малым колдовством, когда ждать дождя или сколько дней осталось до заморозков — решил, что большой беды от этого не будет.
Тогда же получил Крючок и нынешнее свое имя. Мальчишки сложили про него дразнилку:
Насчет бороды они, конечно, для складности придумали. Крючок был человек хотя и диковатый на вид, но аккуратный. Дразнилка постепенно забылась, а имя осталось: Крючок да Крючок.
Колдун колдовал —
сам себе наколдовал:
стал нос крючком,
борода торчком.
На второй год такой приятной жизни пришла весть о кончине Нагаста Четвертого Примирителя, а у колдуна появился друг, сын деревенского гончара, подросток лет шестнадцати, прозванный Свистком за умение ловко лепить из глины свистульки на разные птичьи голоса. Как-то его послали к Крючку за медом, и они подружились. Свисток показывал колдуну новые свистульки и учил подманивать птиц, а Крючок рассказывал ему о таинственных дальних странах.
Их дружба продолжалась три года, Свисток охотно помогал колдуну на пасеке — правда, пчел побаивался. Неприятности начались как раз накануне ежегодней весенней ярмарки.
У Свистка, как и положено в этом возрасте, завелась подружка, яркая девица по имени Рядица с непрозрачными эмалево-голубыми глазами. Они гуляли по лесу, сопровождаемые целыми оравами соловьев, зарянок и других голосистых пичуг, которых подманивал непревзойденный в этом деле Свисток. Она говорила: «А ну, скажи, что я одна такая на свете!» Он послушно повторял: «Одна на свете», — и сам верил.
Однажды такую их беседу довелось нечаянно подслушать колдуну, который как раз отдыхал на пеньке в стороне от тропинки. Узнал он тогда, что в город на ярмарку Рядица собирается идти в новом платье — красный горох по белому, что в лавке у Черпака лежит красивый красный гребень, как раз к обнове, и что она купила бы гребень, будь при нем еще и красные бусы.
Крючок хмыкнул про себя и покачал головой: теперь ясно, почему Свисток стал заходить к нему так редко. Но что делать? С природой не поспоришь. Колдун поглядел вслед удаляющейся парочке, хмыкнул еще раз и зашагал домой, вспомнив, что обещал Черпаку принести кувшин свежего меда.
А лавочнику теперь было как раз-таки не до меда. Этот здоровенный детина с соломенными волосами, доживающий на свете третий десяток лет, первый раз в жизни влюбился. Первый раз лавке, безраздельно владеющей его сердцем, пришлось потесниться. Но предмет страсти был для лавочника — увы! — недосягаем, поскольку разгуливал по лесу с юнцом, только и умеющим, что дуть в свои свистульки. И теперь Черпак придумывал очередной план, как разделаться с ненавистным соперником. План получался хорош, как и все предыдущие («Тут он выходит, а я ему ка-ак дам по башке!»), но портила дело досадная помеха: лавочник боялся колдуна. Ах, если бы они поссорились!..
Тут на пороге появился Крючок. Он вошел, кренясь от тяжести большого кувшина, и эта картина неожиданно сдвинула в мозгу лавочника некие тайные колесики. Он подскочил к колдуну, помог ему донести мед и вежливо посочувствовал: ого, как тяжело! А где же тот мальчишка, который помогал Крючку раньше? Ах да, да… Такие нынче друзья. Из-за юбки все забыть готовы. Но если бы Черпак знал, что Крючку придется одному тащить такую тяжесть — он бы непременно. И ради кого! Девица-то — так себе, одни тряпки в голове да язык без привязи. Кстати, наверняка это она не пускает Свистка помогать лавочнику. Высказывалась тут недавно: что, мол, он — нанялся, что ли?..
Лавочник говорил, а сам суетился, разливал мед по горшочкам, тщательно отсчитывал монеты. Когда все было закончено, колдун уложил деньги в правый карман, глянул на Черпака жестко прищуренными черными глазами и вышел, не сказав ни слова.
А Черпак, чуть не прыгая от нетерпения, стал ждать, когда придет Рядица. И дождался. Как и все последние дни, она первым делом спросила, не появились ли бусы (лавочник ждал подвоза из города). Нет, — с выражением крайнего огорчения отвечал Черпак, — не появились. А жаль — они были бы ей так к лицу! Да еще с красным гребнем… Но ведь ее кавалер, как известно, очень дружен с Крючком. Неужели трудно колдуну помочь в таком пустяковом деле? Хотя… Намекал он на днях туманно — странный-де у Свистка вкус. Но может, стоит хотя бы попробовать? А лично он был бы очень рад…
Обиженная любовь горазда на хитрости. Посеянные лавочником семена взошли даже быстрее, чем он ожидал. Ах, — сказала Рядица, встретив на следующий день Свистка, — чего только ни приходится ей выслушивать! Видите ли, Крючок считает, что у Свистка плохой вкус. Ему, видите ли, кажется, что Рядица Свистку совсем не пара. Кто сказал? Не важно. Сказали. Если Свисток не верит, может и сам убедиться. Это очень просто: пусть попросит Крючка сколдовать для Рядицы бусы. Тогда увидит.
Свисток захотел убедиться немедленно. Он чуть не бегом отправился к колдуну и застал его за работой: Крючок раскладывал на столе собранные в лесу весенние травы, связывал их в пучки и подвешивал сушиться к потолку. Зимой из них получались очень вкусные и полезные отвары. Однако Свисток считал, что важнее его забот не может быть на свете. Он сел напротив, одним движением сгреб все травы в сторону и довольно резко спросил, почему бы колдуну не проявить свое искусство на этакой малости — нужны красные бусы для одной девушки. Удивленный его поведением, Крючок осведомился — не для Рядицы ли? Ах, ему даже известно ее имя. Ну и прекрасно. Так да или нет? Колдун не ответил, начал заново раскладывать на столе травы, но Свисток снова сгреб их. Да или нет? Крючок медленно поднял глаза, в которых уже появился его жесткий прищур, и сказал, что, во-первых, он не понимает, что все это значит, во-вторых Свисток ведет себя просто неподобающе, а в-третьих… В-третьих, раз уж разговор пошел в таком тоне, ему некогда заниматься пустяками.
Тогда Свисток встал. Заложил большие пальцы за пояс. Поглядел на Крючка в упор, чуть раскачиваясь с носка на пятку. Ничего другого он и не ожидал, — было объявлено колдуну. Просто, хотелось убедиться. Но теперь пусть Крючок знает, что что в некоторых вещах Свисток разберется сам, без подсказки, а в этом доме — ноги его больше не будет.
Дверь хлопнула, колдун почесал в затылке — какая муха укусила парня? — и принялся за прежнее дело. При этом он стал соображать, и когда куча травы уменьшилась вполовину, на лице его появилась улыбка, а к концу он совсем развеселился и даже принялся мычать себе в бороду озорную песенку «И как тут не верить в любовь до доски гробовой», которую очень любил в молодости. Нечаянно подслушанный в лесу разговор, подозрительная суета лавочника и простая душа Свистка — если добавить ко всему этому чуточку воображения — делали смысл событий ясным, как день. Можно было бы, конечно, найти друга, открыть ему глаза и помириться, но в какой-то недобрый момент колдун вспомнил, как восхищенно и безропотно повторял Свисток: «Одна на свете», — и решил над ним подшутить. А когда начинают шутить колдуны — так и жди неприятностей.
Кусты кровяники зацветают, едва сойдет снег, мясистыми серыми цветами и с первым теплом усыпаются твердыми красными ягодами, которые стоят все лето, до заморозков, а потом разом чернеют и падают. На этих кустах не увидишь птиц, их обходят ненасытные козы, а деревенские мужики безжалостно вырубают. Но она неуничтожима, ядовитая кровяника.
Крючок быстро нашел в лесу пышный куст, сплошь усыпанный крупными ягодами, и набрал полную шляпу. Вернувшись домой, он нанизал кровянику на крепкую суровую нитку и бросил в кипящий отвар ползучей травы камнеломки. Через некоторое время вытащил и остудил в холодной воде. Бусы удались: когда колдун перебирал их, ягоды каменно клацали и вспыхивали кроваво-красными иголками света. Крючок аккуратно разрезал нитку бус пополам, одну половину оставил на столе, а другую понес к лавочнику.
Потолковав с ним о каком-то пустяшном деле, колдун достал из левого кармана бусы: «Вот. Продай за сколько-нибудь». Поколебался немного и, уходя, добавил: «Только не говори, что это я сделал».
Черпаку того и надо было. Он расписал Рядице, каких трудов ему стоило раздобыть бусы — только ради нее! — и как он счастлив, что Рядица будет теперь на ярмарке красивше всех. Чуть позже Рядица небрежно объявила Свистку, что она прекрасно обошлась без его дружка-колдуна и все будет как задумано. Прощаясь, они договорились выйти назавтра пораньше, чтобы попасть в город еще до обеда.