Страница:
А что? Может быть, казнить этого Свистка? Одним свистком больше, одним меньше… Сам-то он, видимо, не колдует. С девицами ему могли и норики насолить — говорят, случается такое… Но дело не в том. А в том дело, что очень скоро придется назначать Высокое заседание, да объявлять старому жулику, всхолмскому архигеронту, войну. А сейчас как раз ярмарка, в городе много народу — казнь окажется весьма кстати. Это полезное зрелище накануне войны. А то в последнее время страха совсем не стало…
Оторвавшись от размышлений, доминат круто повернулся к Свистку и сказал, глядя в упор:
— В общем, так: даю тебе время до завтрашнего утра. Если все останется так, как есть — пеняй на себя (а как ты сумеешь расколдовать, если сам не околдовывал? хе-хе!). Я велю тебя казнить — и тебя, и этих твоих… Так я решил.
И доминат еще раз сделал сделал рукой жест, означающий — увести!
Путники пришли в город, когда солнце едва перевалило через полдень. Почти всю недолгую дорогу они проругались. Сметлив то обзывал их старыми дураками, что не совсем отвечало истине, то клялся, что скорее даст отрубить себе руку, чем влезет в эту смутную историю, а в промежутках бурчал, что не стоило, пожалуй, и отправляться в такую даль, чтобы сложить голову в компании двух идиотов. Мол, на своем табурете он имел шанс протянуть подольше. Верен, слушая его, только молча улыбался. Смел же горячился, упрекал Сметлива в бессердечии и трусости, а под конец взбеленился, встал посреди дороги и, уперев руки в боки, заорал, что Сметлив может убираться домой, на свой паршивый табурет, раз уж он так дорожит своей паршивой шкурой.
Тогда Сметлив обиделся и замолчал, а Верен сказал, что в городе первым делом надо купить Смелу новые штаны. Нельзя же ходить вот так, с дырьями на заднице. Сметлив обиженно проворчал, что ему новые штаны нужны не меньше — эти того и гляди свалятся. Живота-то теперь совсем нет. Да и вообще — мешком висят… Сошлись на том, что всем им неплохо бы приодеться. Поэтому, придя в город, отправились прямо на ярмарку.
Там, в гаме и сутолоке, путники нашли маленькую лавчонку, в которой продавали одежду. Здесь они приобрели трое подходящих недорогих штанов. В них и вышли, оставив тряпье лавочнику. Впрочем, Смел свои зачем-то засунул в мешок.
Ах, ярмарка! Эти вопящие торговки рыбой, ранними овощами, зеленью и соленьями! Эти неприступные хозяева мясных и ювелирных лавок! Эти таинственные, обомшелые старики с лекарственными травами и корешками, мазями и настойками, выбравшиеся на три дня из своих неведомых глухоманей! Эти проныры с жадными бегающими глазами, вечно высматривающими, чего бы стибрить! С непривычки здесь одуреешь, закружится голова — и сам не заметишь, как подхватит людской поток, как закружит и выплеснет прямо к прилавку, а там тебя уже и за рукав поймали, прямо в ухо кричат — покупай! Вытаскивай деньги! Не найдешь товара дешевле и лучше!
Так и двигались ходоки, отбиваясь от торговок, пробуя соленья, прицениваясь и ничего не покупая. Смел изъявил желание посидеть верхом на могульском быке — Верен и Сметлив отговорили его от опасной затеи. Потом Смелу и Верену пришлось под руки утащить Сметлива от глупого попугая, над которым их спутник смеялся до слез и никак не хотел уходить. А еще Верену захотелось узнать судьбу у гадалки, но Смел и Сметлив не пустили его, напомнив, что денег у них не густо… Так они шли, а ярмарка лезла в глаза, будоражила кровь, теребила, подталкивала, и — что там судьба! — не могло у них быть иначе…
А потом Сметлив увидел её, и ярмарка враз провалилась сквозь землю, потому что глаза его не хотели и не могли вмещать теперь что-то еще кроме этой юной смуглянки в цветастой юбке и с черными, наразлет, волнистыми волосами. Она смеясь говорила что-то торговцу, в одной руке держала румяное зимнее яблоко, а другой отводила за ухо непослушную прядку, открывая продетое в мочку кольцо красной меди.
Тут стряслось у Сметлива беспамятство. Он пошел прямо к ней как лунатик, не думая ни о чем и не зная приличий, сунул торговцу монету, взял из рук её яблоко, а потом взял и руку — и повел сквозь толпу, меж торговых рядов, от несносного шума подальше, с ярмарки прочь.
Она не противилась. Шла, как завороженная. Но в тихой боковой улочке, куда они вышли, Сметлив как-то разом вернулся в себя и жуткую ощутил неловкость. Тогда и она опомнилась, остановилась, руку свою из его выхватила. Ударил ей в щеки румянец, голос перехватило от возмущения:
— Ты что? Сдурел, что ли? Чего тебе надо?
Бедный Сметлив лишь руками развел, ошарашенный сам собою:
— Да я…
— Да ты… За руки еще хватает!
И понял Сметлив — вот сейчас уйдет. Уйдет, и в другой раз никак уже к ней не подъедешь. Нужно немедленно сказать что-то умное — пошутить, озадачить, отвлечь… А в голове одна пустота. Ни единой мыслишки. Вот, уходит… А! Вспомнил!
— Прошу простить меня, но Владыка видит — я не хотел никого (ага, задержалась!) обидеть. Просто, меня привело сюда одно дело — очень важное, очень срочное и очень секретное (повернулась, в глазах интерес — все, попалась!), а городе нет никого, к кому бы я мог обратиться…
— И что за дело? — любопытство в глазах незнакомки еще опасно соседствовало с недоверием, поэтому Сметлив торопливо продолжил:
— Мы должны спасти ни в чем не повинного человека.
— От чего — спасти?
— От тюрьмы (слабо, Сметлив, слабо!)… а может быть, и от смерти.
Тут подозрительность окончательно растаяла в темных зрачках, и девушка, подойдя поближе, заговорила, почти зашептала:
— Да, я слышала, завтра должна быть казнь… Ты что-нибудь знаешь про это? Там, говорят, замешано колдовство…
Сметлив чуть было не ляпнул, что он не знает и знать ничего не хочет ни о каком колдовстве, но вовремя спохватился и сделал таинственное лицо:
— Знать-то знаю, но, увы, это не мой секрет…
Девушка была разочарована.
— Но зато я могу сказать, как этого несчастного спасти.
Сметлив оглянулся. Смел и Верен стояли в сторонке и глядели на них странными глазами. Он приглашающе махнул им рукой.
— Вот, это Смел, это Верен, — начал он, когда те подошли, — а это — м-м…
— Цыганочка.
— …да, Цыганочка, и эта добрая девушка согласилась нам помочь.
— Я пока еще ни на что не соглашалась, — поправила его новая знакомая.
— Да нам, в сущности, немного и надо: передать этому парню… как его…
— Свистку, — подсказал Смел.
— Вот-вот, Свистку, только два слова: сними бусы.
— Он что, бусы носит? — удивилась Цыганочка.
— Да нет… Как бы тебе объяснить… — Сметлив беспомощно поглядел на друзей. — Ну…
— А-а… — понимающе протянула девушка, — там же с ним девицы эти…
— Какие девицы? — пришла очередь удивляться Сметливу.
— Ну да! Рассказывают — две девицы с ним одинаковые. Говорят вместе… А настоящая — только одна! Потому и колдовство. А ты что, ничего не знаешь?
— Ну почему — не знаю, — стал оправдываться Сметлив. — Знаю, конечно…
Но Цыганочка уже не слушала его, задумалась:
— Так говорите, два слова передать нужно… Это вам не обойтись без Огарка. Сторож тюремный, пьяница — знаете?
Они, конечно, не знали.
— Он такой, последний глаз пропить может. Если накачать его хорошенько — все, что нужно, сделает. Вы вечером идите к Батону Колбасе, Огарок каждый день там сидит. Или… — девушка опять задумалась. — Нет, лучше так: вы подходите и ждите меня у ворот. Я подойду — скажу что дальше делать. Договорились?
— Договорились, — отвечал за всех счастливый Сметлив.
Девушка махнула рукой — «До вечера!» — и пошла вдоль узенькой улочки, но Сметлив вдруг закричал:
— Эй! Яблоко-то забыла!
Она вернулась. Благодарно улыбнувшись, взяла яблоко. А он смущенно добавил:
— Да, я забыл сказать: меня зовут Сметлив.
Сметлив притащил друзей в назначенное место раньше срока, и всем троим пришлось довольно долго топтаться у ворот, проделанных в дощатом частоколе. За этим частоколом находились два дома, стоящих углом — в одном бражная, в другом комнаты для гостей, а в свободном пространстве высились две чахлые сосенки, под которыми имелась скамейка. Сюда выводили подышать воздухом перепивших. Словом, темное место, смутное. И народ туда заходил на вид подозрительный.
Когда уже почти стемнело, они, наконец, услышали негромкое «эй!»
Цыганочка стояла чуть поодаль, не желая, видимо, ни на шаг приближаться к этому заведению. Они подошли, и она сразу же, без лишних слов приступила к делу:
— Я пробовала сделать по-другому: подговорила мальчишек, чтобы они покричали вашего Свистка. Тогда бы можно было обойтись без Огарка. Но нет: никто не выглянул. Значит, его застенок выходит окном во внутренний двор. Так что, без Огарка ничего не получится. Он должен быть там. А нет — так подождите. Ну, все. Я пойду, а то уже поздно.
— Проводить? — с надеждой спросил Сметлив, но получил решительный отказ:
— Нет-нет, я сама. У вас дела поважнее.
Сметлив досадливо поморщился, но возражать не стал. Спросил только:
— Как тебя хоть найти-то?
Тут Цыганочка улыбнулась и, перед тем как исчезнуть в темноте, сказала напоследок:
— Спросишь дом Учителя, его здесь все знают. Это мой отец…
Сметлив поглядел еще в ту сторону, куда она ушла, но Верен вернул его к действительности:
— Пошли.
Дверь с чавком заглотила их, мотнув грязно-розовой занавеской как языком. Справа находилась стойка, над которой пылал дымный факел, а за стойкой на высоком табурете помещался сам хозяин заведения, Батон Колбаса, мосластый мужик с багровой плешью и жилистыми, загребущими руками. Он разливал ячменную брагу из пузатого бочонка. Налево тянулись ряды столов, освещенных тусклыми масляными фитилями. Посетителей было довольно много.
Заказав три кружки браги, Верен негромко спросил у хозяина:
— Огарок не заходил?
Батон Колбаса пристально глянул на него из-под кустистых бровей и мотнул головой вдоль ближнего к стенке ряда. Оглянувшись, Верен увидел стол, за которым торчала одинокая согнутая фигура старика. Расплачиваясь, он накинул монету, на что Батон Колбаса, не поднимая глаз, покивал.
За столом было как раз три свободных места.
— Не помешаем?
Уткнувшийся носом в кружку старик буркнул что-то в том смысле, что ему безразлично, кто с ним сидит и сидит ли вообще.
Выпили по первой. Потом по второй. Разговор никак не затевался — не только с Огарком, но даже и между ними. И когда молчать стало совсем невмоготу, Сметлив принялся рассказывать хорошо известную и Смелу, и Верену историю о том, как лет двадцать назад попалась ему рыба-бормотуха.
Дело было осенью. В тот день Сметлив сделал три замета, после которых имел больше двух корзин улова. Вполне прилично, но шла почему-то одна мелочь. А Сметлив не привык возвращаться без трех-четырех хороших рыбин. И решил он податься аж к скалам Чаячье Гнездо. Там, у Чайчонка, под отвесной стеной есть глубокое место, но туда редко кто плавает — далеко.
Добрался Сметлив уже под вечер. Торопясь, поставил сеть и, не выждав как следует, стал выбирать. Оказалось в ней с полкорзины пестряди, два крупных мордана и… У Сметлива аж дух занялся. Присмотрелся — все точно: круглая как колбаса, плавники красные, глаза белые, будто бельма, губы толщиной с палец. Она. Бормотуха.
Взял ее Сметлив в руки и сжал легонько трижды. Рыба выпучила свои бельма, зашевелила губами и забормотала что-то. Бормотала она вроде бы на чужом языке, но слова знакомые проскальзывали. В них-то вся и суть: слова эти надо схватывать и запоминать, а потом догадаться, какой в них смысл. Рыбы-бормотухи выбалтывают таким образом интересные вещи. Один рыбак, Сух, разгадав рыбью нелепицу, нашел в развалинах Береговой Крепости колчан жемчуга. Вот так-то. Правда, другой наслушался — и полез на чердак чужого дома, оттуда сверзился и сломал шею. Уж что искал — неизвестно. Видно, не так что-то понял.
Короче, слушает Сметлив, ловит знакомые слова. Сперва мелькнуло: ходи… Потом — ловко… верх… с руки (вот ведь подлость: не просто «рука», а именно «с руки»!)… камень… вода… брось. И как будто целая фраза: дар соли будет. Замолчала рыба, Сметлив ее, как положено, выпустил. А сам с тех пор все слова эти рыбины в голове крутит — как их понять? Куда это она ему предлагала «ловко вверх ходить», да еще с руки какой-то? И какой такой камень следовало ему в «вода бросить»? Эх…
Тут из кружки, над которой зависал их сосед, раздалось насмешливое бульканье. Сметлив осекся, а старик поднял голову, и стало видно, что, во-первых, он действительно одноглаз, причем вместо левого глаза у него страшная черная дыра, и вообще рожа преотвратнейшая, а во-вторых, что смеется он над Сметливом, и даже не считает нужным это скрывать.
«Двадцать лет назад», — глумливо повторил противный старик. — Да ты двадцать лет назад от мамкиной юбки не отлипал! Вот уж врет, так врет!
Сметлив смутился. Действительно, с возрастом у него промашка вышла. А как тут не запутаешься? Но приходилось выкручиваться, и заплел он что-то насчет того, что-де не о нем шла речь, а его, Сметлива, отце… А Огарок, обведя всех троих глазом, спросил вдруг:
— Из Рыбаков, что ли?
Они подтвердили. И тут Огарок сам направил разговор в нужное русло: «Стерег я одного вашенского… Не слышали? Имя ему было Хмур Правдивый. Да где вам знать — молоды еще…» Как не знать, если Хмур, казненный потом в Белой Стене, первым учил Сметлива рыбацкому искусству? Но сдержался Сметлив, промолчал. А Огарок продолжал: «Хитрющий был, и злой как смерть. Да мы всяких видали…» Сметлив подумал о несправедливости: его доброго, прямодушного Хмура отдала в руки палачу эта гнусная рожа. И поглядеть не на кого было перед казнью. Но опять промолчал. А Огарок продолжал: «Что мне Хмур! Я самого Року Меченого под замком держал. Знаете? Да где вам знать — молоды…»
Верен, не забывая главной цели, исправно ставил перед Огарком все новые кружки, не отставая, впрочем, и сам: очень вкусная оказалась у Батона Колбасы брага. Скоро Огарок обращался уже исключительно к Верену, найдя в нем благодарного слушателя. Его тюремные истории были бесконечны, но с одинаковым завершением: «А наутро ему спицу в ухо — и…» — Огарок выражался неприлично и снова хватался за кружку. Так что, через некоторые время Смел и Сметлив почувствовали себя лишними. Поэтому Сметлив потихоньку передал Верену деньги, чтобы расплатиться, и шепнул на ухо, что они будут ждать его дома, имея ввиду постоялый двор, где они сняли комнату. Верен согласно кивнул.
Была уже глухая ночь, когда ячменная брага начала заваливать Огарка, оказавшегося хоть и старым, но крепким пьяницей. Теперь он называл Верена дружком и клялся, что полюбил его с первого взгляда. Верен решил, что время настало. Он рассказал Огарку о своей заботе, на что тот, уставясь остекленевшим глазом, с трудом выговорил: «М-мне — для тебя? Два слова? Да для меня это — тьфу!» — и в доказательство смачно плюнул прямо на стол, из чего Верен, еще не совсем потерявший соображение, заключил, что на сегодня хватит.
Он расплатился, кое-как вытащил из бражной Огарка, быстро теряющего всякое человеческое подобие, и в обнимку потащил его через весь город к тюрьме. На прощание напомнил еще, чтобы тот не забыл о просьбе, в ответ на что услышал: «М-мне — для тебя? Для меня это — тьфу!»
На том и расстались.
Огарок, надо отдать ему должное, честно постарался выполнить свое обещание. Сначала он никак не мог попасть ключом в скважину, но не отступился, хотя был смертельно пьян. Правда, когда дверь наконец отворилась, силы его были уже на исходе. Он потерял еще какое-то время, пока вспоминал, в какую камеру запихнул вчера белобрысого с одинаковыми девицами, но все же вспомнил. На подгибающихся ногах доплелся до двери, распахнул крошечное смотровое окошко и, ухватившись за его край, чтобы не упасть, просунул туда выпяченные губы. «Бу…» — замычал он, последним усилием воли стараясь выговорить нужные слова. Не получилось. Огарок собрался с духом. «Бу-у…» — снова замычал он, но тут его сознание угасло окончательно, и тюремный сторож мешком рухнул у двери в застенок. Верен перестарался.
И началась вторая бессонная ночь Свистка.
Нет, он не был глуп, несмотря на ранние годы и наивный вид. Еще в ночь перед допросом у домината ему в голову пришло, что Рядица раздвоилась не без участия колдуна. Он гнал от себя эту мысль, вспоминая прямой и благородный характер Крючка, но она возвращалась снова и снова, находя дорожку то через их ссору, то через явную (по мнению Свистка) неприязнь колдуна к Рядице. Эта мысль едва не вырвалась наружу во время допроса, но Свисток удержал ее, сам не зная, почему.
Как ни странно, сумел он разобраться и в одинаковых на вид Рядицах. В том-то и дело, что одинаковы они были только на вид. И Свисток сумел определить, какая из них ненастоящая, слепо повторяющая все за живой. Помог случай. Вскоре после посещения дворца в застенок через решетку залетел какой-то странный жук с черным пятном на спинке. Сначала он посидел на стенке, а потом взлетел и принялся жужжать перед самым лицом у одной из двойняшек. Она махнула рукой, отгоняя насекомое, а другая в точности повторила движение, хотя никакого жука перед ней не было. Свисток мигом сообразил, что к чему, схватил со стола кружку с водой и плеснул на край платья настоящей. Та, понятное дело, стала отряхиваться, и вторая — тоже! Обрадовался Свисток, но ненадолго. Ну, узнал — а что толку? Все равно ненастоящая — вот она, никуда не делась. И не денется до утра, а значит…
Ближе к вечеру Свисток от отчаянья решился на последнее средство: надо убить ненастоящую. Это же не человек, убеждал он себя, это ж кукла. Ну что такого — сломать куклу? Накрутил себя так, подошел, схватил за руку — и отступился. Потому что настраивался на деревянное, а там — живая плоть. И понял Свисток, что этот выход для него заказан. Никуда не деться от сомнения: а вдруг то не совсем кукла? Вдруг ей тоже больно?
И когда приблизилась вторая бессонная ночь, Свисток совсем отчаялся. Он сидел, тупо уставившись в одну точку и не обращал внимания ни на что: ни на жука, который то забивался куда-то в угол, то снова принимался кружить по камере, ни на вздохи Рядицы, которая чуть не падала со скамьи от усталости и долгого ужаса. Лишь раз встрепенулся, когда послышалось, будто кто-то его зовет звонким мальчишеским голосом. Он подошел к решетке, но увидел лишь скучный тюремный двор, и вновь вернулся на лавку, уставился в ту же точку. Даже когда отворилось смотровое окошко и тюремщик, видимо, желая поглумиться, заревел в него диким быком, а потом, судя по звуку, рухнул у порога, Свисток и не глянул в сторону двери. Жизнь для него кончилась, и эта последняя ночь была, если разобраться, уже ни к чему.
Устав сидеть, он встал и подошел в потемках к стене, потрогал ее рукой. Отличная глина. В этом он понимал толк. Свисток нашарил на полу черепок, который приметил еще днем, и принялся скоблить потихоньку стену. Нет, он не надеялся проскоблить ее до утра насквозь. Он решил — чтобы убить время, да и вообще — сделать последнюю в своей жизни свистульку.
Часа через два порошка набралось достаточно. Все больше увлекаясь работой, он бережно замесил его и стал терпеливо разминать в руках комок чудесной, шелковистой глины. Потом, уже торопясь и боясь не успеть, принялся вытягивать его, выравнивать, скручивать и заглаживать шов. Скорее, скорее — найденной на полу щепкой он сверлил в мягкой глине точно вымеренные отверстия: руки сами все знали и чувствовали. Ведь надо еще, чтобы свистулька высохла. Он грел ее дыханием, нежно сжимал в ладонях — будто от этого зависела его уходящая жизнь.
В застенке было уже совсем светло, когда свистулька издала первый звук. Свисток для верности погрел ее еще немного — и заиграл. Будто лес вырос среди глиняных стен. И каких только птиц в нем не было! Застенок наполнился щебетом, трелями, пересвистом. Свисток вылепил лучшую свистульку в жизни.
Лишь одно было не так: когда он играл в лесу, птицы подлетали к нему поближе, а некоторые, самые доверчивые или глупые, бывало, садились на плечи. Но ни одна не залетела в тюрьму. Хотя бы самая доверчивая или глупая.
И вдруг что-то случилось. Свисток обернулся и увидел подходящую к нему Рядицу, — одну! — но не это поразило его, а поразило его то, что рухнула в ее глазах непрошибаемая голубая эмаль, распалась на куски, истаяла — и открыла бездну. Свисток глянул на вторую — она сидела вытянувшись и дергалась как кукла у плохого кукловода, но та уже не интересовала Свистка, и он вновь заглянул в открывшуюся бездну и увидел, что там темно и страшно. «Душой помутилась…» — прошептал несчастный Свисток и проклял весь свет, потому что она была молода и красива, потому что сам был юн и любил ее всей неопытною душой. А тут еще Рядица — свистулька ей напомнила, что ли? — протянула к нему руки и выговорила сквозь муку и слезы: «Свисток, ну скажи, что я одна такая на свете!»
Это было выше сил. Все, что накопилось в последние дни, взорвалось и ударило Свистку в голову. Он потерял себя, забыл про помутневшую ее душу, отшвырнул свистульку и, грубо схватив Рядицу за руку, рывком развернул: «Одна?! А там кто дергается? Не скажешь?» Потом снова повернул к себе, стал трясти за плечи, задыхаясь от злости: «Это все из-за тебя! Из-за твоих безделушек! Гребень ей нужен! — он выхватил из волос ни в чем не повинный гребень, сломал пополам и отбросил в сторону. — Бусы ей нужны! — он рванул нитку с шеи и бусины со стуком раскатились, прыгая по полу. — Теперь у тебя все есть! Довольна?» Он продолжал еще что-то выкрикивать, но заметил вдруг, что Рядица глядит мимо него, туда, где была вторая, и что глаза ее стали совсем безумны. Тогда Свисток обернулся и увидел, что кукла свалилась со скамьи и лежит без признаков жизни — обычная восковая кукла в человеческий рост.
Так и нашли их, когда утром вошли в застенок, убрав с порога спящего Огарка: Свисток баюкал Рядицу на коленях, а кукла, попавшая как раз в квадрат жаркого весеннего солнца, быстро оплывала под его лучами.
Когда о случившемся доложили доминату, он захотел увидеть все лично. К его приходу воск совсем расплылся, не таяли, как он отметил, только бусы, коловшие глаз иголками красного света. Свисток сидел все так же безучастно, баюкая на коленях Рядицу, а она спала, положив голову ему на плечо и бессильно уронив руки. Доминат подумал, что жаль: хорошая была бы казнь, и очень своевременная. А теперь — что ж… Теперь, наверное, и вовсе не стоит: весь город знает, что казнить должны за колдовство, а где доказательства? Нет доказательств. В таком положении казнь была бы ошибкой: вместо того, чтобы вызвать уважение, она может посеять сомнение в его справедливости… Этого никак нельзя допустить накануне предстоящих событий. Но лавочника он непременно накажет: таким взносом обложит — не обрадуется… Потом доминат стал думать о предстоящих событиях и, чтобы не отвлекаться, лишь слабо махнул рукой, покидая застенок.
Его жест был истолкован опытным начальником стражи правильно: Свистка растолкали, Рядицу разбудили и поставили на ноги (она испуганно прижалась к его плечу, лепеча что-то невнятное), а потом их обоих вывели за ворота мимо Огарка, который уже очухался и колотился от похмелья.
На улице Свистка и Рядицу встретили трое незнакомых молодых мужчин. В другое время Свисток, наверное, удивился бы их заботе, но сейчас он плохо понимал происходящее и позволил увести себя вместе со жмущейся к его плечу Рядицей на постоялый двор, где он немедленно уснул со смутной благодарностью, что его ни о чем не спрашивают.
Спал без снов, а проснувшись и еще не открыв глаз, вспомнил все сразу и резко поднялся, ожидая увидеть тюрьму. Но нет: на соседней кровати спала Рядица в своем новом платье, которое вряд ли кто назвал бы уже новым. У придвинутого к окну стола сидел человек с курчавой черной бородкой. Значит, тающая под солнцем кукла, освобождение — все это не приснилось.
Человек, услышав движение Свистка, обернулся и улыбнулся:
— Ну как, отдохнул?
— Да, спасибо. Все хорошо. Только… где мы?
Чернобородый объяснил, что все в порядке, что помочь Свистку их попросил Крючок, который очень переживает за свою неудачную шутку. «Крючок? Значит, это все-таки он…» — потемнел глазами Свисток и на щеках его обозначились желваки. Да нет же, — принялся объяснять чернобородый. — Это же была только шутка! А когда дело стало принимать опасный поворот, Крючок сделал все, чтобы выручить их… «Что он сделал?» — мрачно спросил Свисток. Ну как же — вот их послал, чтобы они передали… — «А что же вы не передали?» — Как? А разве тюремный сторож ничего не сказал? — «Мычал что-то, — вспомнил Свисток. — Потом упал.» — «Ах, Верен!» — досадливо пристукнул кулаком по столу чернобородый.
Но вдруг заинтересовался:
— А как же ты узнал, что бусы снять надо?
— Ничего я не узнал, — хмуро отозвался Свисток. — Просто, так вышло…
— Ну и ладно, — успокоился чернобородый. — Главное, кончилось все хорошо.
— Хорошо?! — вскинулся Свисток. — А с ней что теперь делать? — он кивнул на спящую Рядицу.
— А что с ней? — испугался тот.
— Не знаю… Не в себе она.
Тогда чернобородый погрустнел, сказал, что его зовут Смел и добавил — ничего, мол, может, все еще образуется. Свисток посмотрел на него с тоской и недоверием, а Смел не смог успокоить — отвел глаза.
Оторвавшись от размышлений, доминат круто повернулся к Свистку и сказал, глядя в упор:
— В общем, так: даю тебе время до завтрашнего утра. Если все останется так, как есть — пеняй на себя (а как ты сумеешь расколдовать, если сам не околдовывал? хе-хе!). Я велю тебя казнить — и тебя, и этих твоих… Так я решил.
И доминат еще раз сделал сделал рукой жест, означающий — увести!
Путники пришли в город, когда солнце едва перевалило через полдень. Почти всю недолгую дорогу они проругались. Сметлив то обзывал их старыми дураками, что не совсем отвечало истине, то клялся, что скорее даст отрубить себе руку, чем влезет в эту смутную историю, а в промежутках бурчал, что не стоило, пожалуй, и отправляться в такую даль, чтобы сложить голову в компании двух идиотов. Мол, на своем табурете он имел шанс протянуть подольше. Верен, слушая его, только молча улыбался. Смел же горячился, упрекал Сметлива в бессердечии и трусости, а под конец взбеленился, встал посреди дороги и, уперев руки в боки, заорал, что Сметлив может убираться домой, на свой паршивый табурет, раз уж он так дорожит своей паршивой шкурой.
Тогда Сметлив обиделся и замолчал, а Верен сказал, что в городе первым делом надо купить Смелу новые штаны. Нельзя же ходить вот так, с дырьями на заднице. Сметлив обиженно проворчал, что ему новые штаны нужны не меньше — эти того и гляди свалятся. Живота-то теперь совсем нет. Да и вообще — мешком висят… Сошлись на том, что всем им неплохо бы приодеться. Поэтому, придя в город, отправились прямо на ярмарку.
Там, в гаме и сутолоке, путники нашли маленькую лавчонку, в которой продавали одежду. Здесь они приобрели трое подходящих недорогих штанов. В них и вышли, оставив тряпье лавочнику. Впрочем, Смел свои зачем-то засунул в мешок.
Ах, ярмарка! Эти вопящие торговки рыбой, ранними овощами, зеленью и соленьями! Эти неприступные хозяева мясных и ювелирных лавок! Эти таинственные, обомшелые старики с лекарственными травами и корешками, мазями и настойками, выбравшиеся на три дня из своих неведомых глухоманей! Эти проныры с жадными бегающими глазами, вечно высматривающими, чего бы стибрить! С непривычки здесь одуреешь, закружится голова — и сам не заметишь, как подхватит людской поток, как закружит и выплеснет прямо к прилавку, а там тебя уже и за рукав поймали, прямо в ухо кричат — покупай! Вытаскивай деньги! Не найдешь товара дешевле и лучше!
Так и двигались ходоки, отбиваясь от торговок, пробуя соленья, прицениваясь и ничего не покупая. Смел изъявил желание посидеть верхом на могульском быке — Верен и Сметлив отговорили его от опасной затеи. Потом Смелу и Верену пришлось под руки утащить Сметлива от глупого попугая, над которым их спутник смеялся до слез и никак не хотел уходить. А еще Верену захотелось узнать судьбу у гадалки, но Смел и Сметлив не пустили его, напомнив, что денег у них не густо… Так они шли, а ярмарка лезла в глаза, будоражила кровь, теребила, подталкивала, и — что там судьба! — не могло у них быть иначе…
А потом Сметлив увидел её, и ярмарка враз провалилась сквозь землю, потому что глаза его не хотели и не могли вмещать теперь что-то еще кроме этой юной смуглянки в цветастой юбке и с черными, наразлет, волнистыми волосами. Она смеясь говорила что-то торговцу, в одной руке держала румяное зимнее яблоко, а другой отводила за ухо непослушную прядку, открывая продетое в мочку кольцо красной меди.
Тут стряслось у Сметлива беспамятство. Он пошел прямо к ней как лунатик, не думая ни о чем и не зная приличий, сунул торговцу монету, взял из рук её яблоко, а потом взял и руку — и повел сквозь толпу, меж торговых рядов, от несносного шума подальше, с ярмарки прочь.
Она не противилась. Шла, как завороженная. Но в тихой боковой улочке, куда они вышли, Сметлив как-то разом вернулся в себя и жуткую ощутил неловкость. Тогда и она опомнилась, остановилась, руку свою из его выхватила. Ударил ей в щеки румянец, голос перехватило от возмущения:
— Ты что? Сдурел, что ли? Чего тебе надо?
Бедный Сметлив лишь руками развел, ошарашенный сам собою:
— Да я…
— Да ты… За руки еще хватает!
И понял Сметлив — вот сейчас уйдет. Уйдет, и в другой раз никак уже к ней не подъедешь. Нужно немедленно сказать что-то умное — пошутить, озадачить, отвлечь… А в голове одна пустота. Ни единой мыслишки. Вот, уходит… А! Вспомнил!
— Прошу простить меня, но Владыка видит — я не хотел никого (ага, задержалась!) обидеть. Просто, меня привело сюда одно дело — очень важное, очень срочное и очень секретное (повернулась, в глазах интерес — все, попалась!), а городе нет никого, к кому бы я мог обратиться…
— И что за дело? — любопытство в глазах незнакомки еще опасно соседствовало с недоверием, поэтому Сметлив торопливо продолжил:
— Мы должны спасти ни в чем не повинного человека.
— От чего — спасти?
— От тюрьмы (слабо, Сметлив, слабо!)… а может быть, и от смерти.
Тут подозрительность окончательно растаяла в темных зрачках, и девушка, подойдя поближе, заговорила, почти зашептала:
— Да, я слышала, завтра должна быть казнь… Ты что-нибудь знаешь про это? Там, говорят, замешано колдовство…
Сметлив чуть было не ляпнул, что он не знает и знать ничего не хочет ни о каком колдовстве, но вовремя спохватился и сделал таинственное лицо:
— Знать-то знаю, но, увы, это не мой секрет…
Девушка была разочарована.
— Но зато я могу сказать, как этого несчастного спасти.
Сметлив оглянулся. Смел и Верен стояли в сторонке и глядели на них странными глазами. Он приглашающе махнул им рукой.
— Вот, это Смел, это Верен, — начал он, когда те подошли, — а это — м-м…
— Цыганочка.
— …да, Цыганочка, и эта добрая девушка согласилась нам помочь.
— Я пока еще ни на что не соглашалась, — поправила его новая знакомая.
— Да нам, в сущности, немного и надо: передать этому парню… как его…
— Свистку, — подсказал Смел.
— Вот-вот, Свистку, только два слова: сними бусы.
— Он что, бусы носит? — удивилась Цыганочка.
— Да нет… Как бы тебе объяснить… — Сметлив беспомощно поглядел на друзей. — Ну…
— А-а… — понимающе протянула девушка, — там же с ним девицы эти…
— Какие девицы? — пришла очередь удивляться Сметливу.
— Ну да! Рассказывают — две девицы с ним одинаковые. Говорят вместе… А настоящая — только одна! Потому и колдовство. А ты что, ничего не знаешь?
— Ну почему — не знаю, — стал оправдываться Сметлив. — Знаю, конечно…
Но Цыганочка уже не слушала его, задумалась:
— Так говорите, два слова передать нужно… Это вам не обойтись без Огарка. Сторож тюремный, пьяница — знаете?
Они, конечно, не знали.
— Он такой, последний глаз пропить может. Если накачать его хорошенько — все, что нужно, сделает. Вы вечером идите к Батону Колбасе, Огарок каждый день там сидит. Или… — девушка опять задумалась. — Нет, лучше так: вы подходите и ждите меня у ворот. Я подойду — скажу что дальше делать. Договорились?
— Договорились, — отвечал за всех счастливый Сметлив.
Девушка махнула рукой — «До вечера!» — и пошла вдоль узенькой улочки, но Сметлив вдруг закричал:
— Эй! Яблоко-то забыла!
Она вернулась. Благодарно улыбнувшись, взяла яблоко. А он смущенно добавил:
— Да, я забыл сказать: меня зовут Сметлив.
Сметлив притащил друзей в назначенное место раньше срока, и всем троим пришлось довольно долго топтаться у ворот, проделанных в дощатом частоколе. За этим частоколом находились два дома, стоящих углом — в одном бражная, в другом комнаты для гостей, а в свободном пространстве высились две чахлые сосенки, под которыми имелась скамейка. Сюда выводили подышать воздухом перепивших. Словом, темное место, смутное. И народ туда заходил на вид подозрительный.
Когда уже почти стемнело, они, наконец, услышали негромкое «эй!»
Цыганочка стояла чуть поодаль, не желая, видимо, ни на шаг приближаться к этому заведению. Они подошли, и она сразу же, без лишних слов приступила к делу:
— Я пробовала сделать по-другому: подговорила мальчишек, чтобы они покричали вашего Свистка. Тогда бы можно было обойтись без Огарка. Но нет: никто не выглянул. Значит, его застенок выходит окном во внутренний двор. Так что, без Огарка ничего не получится. Он должен быть там. А нет — так подождите. Ну, все. Я пойду, а то уже поздно.
— Проводить? — с надеждой спросил Сметлив, но получил решительный отказ:
— Нет-нет, я сама. У вас дела поважнее.
Сметлив досадливо поморщился, но возражать не стал. Спросил только:
— Как тебя хоть найти-то?
Тут Цыганочка улыбнулась и, перед тем как исчезнуть в темноте, сказала напоследок:
— Спросишь дом Учителя, его здесь все знают. Это мой отец…
Сметлив поглядел еще в ту сторону, куда она ушла, но Верен вернул его к действительности:
— Пошли.
Дверь с чавком заглотила их, мотнув грязно-розовой занавеской как языком. Справа находилась стойка, над которой пылал дымный факел, а за стойкой на высоком табурете помещался сам хозяин заведения, Батон Колбаса, мосластый мужик с багровой плешью и жилистыми, загребущими руками. Он разливал ячменную брагу из пузатого бочонка. Налево тянулись ряды столов, освещенных тусклыми масляными фитилями. Посетителей было довольно много.
Заказав три кружки браги, Верен негромко спросил у хозяина:
— Огарок не заходил?
Батон Колбаса пристально глянул на него из-под кустистых бровей и мотнул головой вдоль ближнего к стенке ряда. Оглянувшись, Верен увидел стол, за которым торчала одинокая согнутая фигура старика. Расплачиваясь, он накинул монету, на что Батон Колбаса, не поднимая глаз, покивал.
За столом было как раз три свободных места.
— Не помешаем?
Уткнувшийся носом в кружку старик буркнул что-то в том смысле, что ему безразлично, кто с ним сидит и сидит ли вообще.
Выпили по первой. Потом по второй. Разговор никак не затевался — не только с Огарком, но даже и между ними. И когда молчать стало совсем невмоготу, Сметлив принялся рассказывать хорошо известную и Смелу, и Верену историю о том, как лет двадцать назад попалась ему рыба-бормотуха.
Дело было осенью. В тот день Сметлив сделал три замета, после которых имел больше двух корзин улова. Вполне прилично, но шла почему-то одна мелочь. А Сметлив не привык возвращаться без трех-четырех хороших рыбин. И решил он податься аж к скалам Чаячье Гнездо. Там, у Чайчонка, под отвесной стеной есть глубокое место, но туда редко кто плавает — далеко.
Добрался Сметлив уже под вечер. Торопясь, поставил сеть и, не выждав как следует, стал выбирать. Оказалось в ней с полкорзины пестряди, два крупных мордана и… У Сметлива аж дух занялся. Присмотрелся — все точно: круглая как колбаса, плавники красные, глаза белые, будто бельма, губы толщиной с палец. Она. Бормотуха.
Взял ее Сметлив в руки и сжал легонько трижды. Рыба выпучила свои бельма, зашевелила губами и забормотала что-то. Бормотала она вроде бы на чужом языке, но слова знакомые проскальзывали. В них-то вся и суть: слова эти надо схватывать и запоминать, а потом догадаться, какой в них смысл. Рыбы-бормотухи выбалтывают таким образом интересные вещи. Один рыбак, Сух, разгадав рыбью нелепицу, нашел в развалинах Береговой Крепости колчан жемчуга. Вот так-то. Правда, другой наслушался — и полез на чердак чужого дома, оттуда сверзился и сломал шею. Уж что искал — неизвестно. Видно, не так что-то понял.
Короче, слушает Сметлив, ловит знакомые слова. Сперва мелькнуло: ходи… Потом — ловко… верх… с руки (вот ведь подлость: не просто «рука», а именно «с руки»!)… камень… вода… брось. И как будто целая фраза: дар соли будет. Замолчала рыба, Сметлив ее, как положено, выпустил. А сам с тех пор все слова эти рыбины в голове крутит — как их понять? Куда это она ему предлагала «ловко вверх ходить», да еще с руки какой-то? И какой такой камень следовало ему в «вода бросить»? Эх…
Тут из кружки, над которой зависал их сосед, раздалось насмешливое бульканье. Сметлив осекся, а старик поднял голову, и стало видно, что, во-первых, он действительно одноглаз, причем вместо левого глаза у него страшная черная дыра, и вообще рожа преотвратнейшая, а во-вторых, что смеется он над Сметливом, и даже не считает нужным это скрывать.
«Двадцать лет назад», — глумливо повторил противный старик. — Да ты двадцать лет назад от мамкиной юбки не отлипал! Вот уж врет, так врет!
Сметлив смутился. Действительно, с возрастом у него промашка вышла. А как тут не запутаешься? Но приходилось выкручиваться, и заплел он что-то насчет того, что-де не о нем шла речь, а его, Сметлива, отце… А Огарок, обведя всех троих глазом, спросил вдруг:
— Из Рыбаков, что ли?
Они подтвердили. И тут Огарок сам направил разговор в нужное русло: «Стерег я одного вашенского… Не слышали? Имя ему было Хмур Правдивый. Да где вам знать — молоды еще…» Как не знать, если Хмур, казненный потом в Белой Стене, первым учил Сметлива рыбацкому искусству? Но сдержался Сметлив, промолчал. А Огарок продолжал: «Хитрющий был, и злой как смерть. Да мы всяких видали…» Сметлив подумал о несправедливости: его доброго, прямодушного Хмура отдала в руки палачу эта гнусная рожа. И поглядеть не на кого было перед казнью. Но опять промолчал. А Огарок продолжал: «Что мне Хмур! Я самого Року Меченого под замком держал. Знаете? Да где вам знать — молоды…»
Верен, не забывая главной цели, исправно ставил перед Огарком все новые кружки, не отставая, впрочем, и сам: очень вкусная оказалась у Батона Колбасы брага. Скоро Огарок обращался уже исключительно к Верену, найдя в нем благодарного слушателя. Его тюремные истории были бесконечны, но с одинаковым завершением: «А наутро ему спицу в ухо — и…» — Огарок выражался неприлично и снова хватался за кружку. Так что, через некоторые время Смел и Сметлив почувствовали себя лишними. Поэтому Сметлив потихоньку передал Верену деньги, чтобы расплатиться, и шепнул на ухо, что они будут ждать его дома, имея ввиду постоялый двор, где они сняли комнату. Верен согласно кивнул.
Была уже глухая ночь, когда ячменная брага начала заваливать Огарка, оказавшегося хоть и старым, но крепким пьяницей. Теперь он называл Верена дружком и клялся, что полюбил его с первого взгляда. Верен решил, что время настало. Он рассказал Огарку о своей заботе, на что тот, уставясь остекленевшим глазом, с трудом выговорил: «М-мне — для тебя? Два слова? Да для меня это — тьфу!» — и в доказательство смачно плюнул прямо на стол, из чего Верен, еще не совсем потерявший соображение, заключил, что на сегодня хватит.
Он расплатился, кое-как вытащил из бражной Огарка, быстро теряющего всякое человеческое подобие, и в обнимку потащил его через весь город к тюрьме. На прощание напомнил еще, чтобы тот не забыл о просьбе, в ответ на что услышал: «М-мне — для тебя? Для меня это — тьфу!»
На том и расстались.
Огарок, надо отдать ему должное, честно постарался выполнить свое обещание. Сначала он никак не мог попасть ключом в скважину, но не отступился, хотя был смертельно пьян. Правда, когда дверь наконец отворилась, силы его были уже на исходе. Он потерял еще какое-то время, пока вспоминал, в какую камеру запихнул вчера белобрысого с одинаковыми девицами, но все же вспомнил. На подгибающихся ногах доплелся до двери, распахнул крошечное смотровое окошко и, ухватившись за его край, чтобы не упасть, просунул туда выпяченные губы. «Бу…» — замычал он, последним усилием воли стараясь выговорить нужные слова. Не получилось. Огарок собрался с духом. «Бу-у…» — снова замычал он, но тут его сознание угасло окончательно, и тюремный сторож мешком рухнул у двери в застенок. Верен перестарался.
И началась вторая бессонная ночь Свистка.
Нет, он не был глуп, несмотря на ранние годы и наивный вид. Еще в ночь перед допросом у домината ему в голову пришло, что Рядица раздвоилась не без участия колдуна. Он гнал от себя эту мысль, вспоминая прямой и благородный характер Крючка, но она возвращалась снова и снова, находя дорожку то через их ссору, то через явную (по мнению Свистка) неприязнь колдуна к Рядице. Эта мысль едва не вырвалась наружу во время допроса, но Свисток удержал ее, сам не зная, почему.
Как ни странно, сумел он разобраться и в одинаковых на вид Рядицах. В том-то и дело, что одинаковы они были только на вид. И Свисток сумел определить, какая из них ненастоящая, слепо повторяющая все за живой. Помог случай. Вскоре после посещения дворца в застенок через решетку залетел какой-то странный жук с черным пятном на спинке. Сначала он посидел на стенке, а потом взлетел и принялся жужжать перед самым лицом у одной из двойняшек. Она махнула рукой, отгоняя насекомое, а другая в точности повторила движение, хотя никакого жука перед ней не было. Свисток мигом сообразил, что к чему, схватил со стола кружку с водой и плеснул на край платья настоящей. Та, понятное дело, стала отряхиваться, и вторая — тоже! Обрадовался Свисток, но ненадолго. Ну, узнал — а что толку? Все равно ненастоящая — вот она, никуда не делась. И не денется до утра, а значит…
Ближе к вечеру Свисток от отчаянья решился на последнее средство: надо убить ненастоящую. Это же не человек, убеждал он себя, это ж кукла. Ну что такого — сломать куклу? Накрутил себя так, подошел, схватил за руку — и отступился. Потому что настраивался на деревянное, а там — живая плоть. И понял Свисток, что этот выход для него заказан. Никуда не деться от сомнения: а вдруг то не совсем кукла? Вдруг ей тоже больно?
И когда приблизилась вторая бессонная ночь, Свисток совсем отчаялся. Он сидел, тупо уставившись в одну точку и не обращал внимания ни на что: ни на жука, который то забивался куда-то в угол, то снова принимался кружить по камере, ни на вздохи Рядицы, которая чуть не падала со скамьи от усталости и долгого ужаса. Лишь раз встрепенулся, когда послышалось, будто кто-то его зовет звонким мальчишеским голосом. Он подошел к решетке, но увидел лишь скучный тюремный двор, и вновь вернулся на лавку, уставился в ту же точку. Даже когда отворилось смотровое окошко и тюремщик, видимо, желая поглумиться, заревел в него диким быком, а потом, судя по звуку, рухнул у порога, Свисток и не глянул в сторону двери. Жизнь для него кончилась, и эта последняя ночь была, если разобраться, уже ни к чему.
Устав сидеть, он встал и подошел в потемках к стене, потрогал ее рукой. Отличная глина. В этом он понимал толк. Свисток нашарил на полу черепок, который приметил еще днем, и принялся скоблить потихоньку стену. Нет, он не надеялся проскоблить ее до утра насквозь. Он решил — чтобы убить время, да и вообще — сделать последнюю в своей жизни свистульку.
Часа через два порошка набралось достаточно. Все больше увлекаясь работой, он бережно замесил его и стал терпеливо разминать в руках комок чудесной, шелковистой глины. Потом, уже торопясь и боясь не успеть, принялся вытягивать его, выравнивать, скручивать и заглаживать шов. Скорее, скорее — найденной на полу щепкой он сверлил в мягкой глине точно вымеренные отверстия: руки сами все знали и чувствовали. Ведь надо еще, чтобы свистулька высохла. Он грел ее дыханием, нежно сжимал в ладонях — будто от этого зависела его уходящая жизнь.
В застенке было уже совсем светло, когда свистулька издала первый звук. Свисток для верности погрел ее еще немного — и заиграл. Будто лес вырос среди глиняных стен. И каких только птиц в нем не было! Застенок наполнился щебетом, трелями, пересвистом. Свисток вылепил лучшую свистульку в жизни.
Лишь одно было не так: когда он играл в лесу, птицы подлетали к нему поближе, а некоторые, самые доверчивые или глупые, бывало, садились на плечи. Но ни одна не залетела в тюрьму. Хотя бы самая доверчивая или глупая.
И вдруг что-то случилось. Свисток обернулся и увидел подходящую к нему Рядицу, — одну! — но не это поразило его, а поразило его то, что рухнула в ее глазах непрошибаемая голубая эмаль, распалась на куски, истаяла — и открыла бездну. Свисток глянул на вторую — она сидела вытянувшись и дергалась как кукла у плохого кукловода, но та уже не интересовала Свистка, и он вновь заглянул в открывшуюся бездну и увидел, что там темно и страшно. «Душой помутилась…» — прошептал несчастный Свисток и проклял весь свет, потому что она была молода и красива, потому что сам был юн и любил ее всей неопытною душой. А тут еще Рядица — свистулька ей напомнила, что ли? — протянула к нему руки и выговорила сквозь муку и слезы: «Свисток, ну скажи, что я одна такая на свете!»
Это было выше сил. Все, что накопилось в последние дни, взорвалось и ударило Свистку в голову. Он потерял себя, забыл про помутневшую ее душу, отшвырнул свистульку и, грубо схватив Рядицу за руку, рывком развернул: «Одна?! А там кто дергается? Не скажешь?» Потом снова повернул к себе, стал трясти за плечи, задыхаясь от злости: «Это все из-за тебя! Из-за твоих безделушек! Гребень ей нужен! — он выхватил из волос ни в чем не повинный гребень, сломал пополам и отбросил в сторону. — Бусы ей нужны! — он рванул нитку с шеи и бусины со стуком раскатились, прыгая по полу. — Теперь у тебя все есть! Довольна?» Он продолжал еще что-то выкрикивать, но заметил вдруг, что Рядица глядит мимо него, туда, где была вторая, и что глаза ее стали совсем безумны. Тогда Свисток обернулся и увидел, что кукла свалилась со скамьи и лежит без признаков жизни — обычная восковая кукла в человеческий рост.
Так и нашли их, когда утром вошли в застенок, убрав с порога спящего Огарка: Свисток баюкал Рядицу на коленях, а кукла, попавшая как раз в квадрат жаркого весеннего солнца, быстро оплывала под его лучами.
Когда о случившемся доложили доминату, он захотел увидеть все лично. К его приходу воск совсем расплылся, не таяли, как он отметил, только бусы, коловшие глаз иголками красного света. Свисток сидел все так же безучастно, баюкая на коленях Рядицу, а она спала, положив голову ему на плечо и бессильно уронив руки. Доминат подумал, что жаль: хорошая была бы казнь, и очень своевременная. А теперь — что ж… Теперь, наверное, и вовсе не стоит: весь город знает, что казнить должны за колдовство, а где доказательства? Нет доказательств. В таком положении казнь была бы ошибкой: вместо того, чтобы вызвать уважение, она может посеять сомнение в его справедливости… Этого никак нельзя допустить накануне предстоящих событий. Но лавочника он непременно накажет: таким взносом обложит — не обрадуется… Потом доминат стал думать о предстоящих событиях и, чтобы не отвлекаться, лишь слабо махнул рукой, покидая застенок.
Его жест был истолкован опытным начальником стражи правильно: Свистка растолкали, Рядицу разбудили и поставили на ноги (она испуганно прижалась к его плечу, лепеча что-то невнятное), а потом их обоих вывели за ворота мимо Огарка, который уже очухался и колотился от похмелья.
На улице Свистка и Рядицу встретили трое незнакомых молодых мужчин. В другое время Свисток, наверное, удивился бы их заботе, но сейчас он плохо понимал происходящее и позволил увести себя вместе со жмущейся к его плечу Рядицей на постоялый двор, где он немедленно уснул со смутной благодарностью, что его ни о чем не спрашивают.
Спал без снов, а проснувшись и еще не открыв глаз, вспомнил все сразу и резко поднялся, ожидая увидеть тюрьму. Но нет: на соседней кровати спала Рядица в своем новом платье, которое вряд ли кто назвал бы уже новым. У придвинутого к окну стола сидел человек с курчавой черной бородкой. Значит, тающая под солнцем кукла, освобождение — все это не приснилось.
Человек, услышав движение Свистка, обернулся и улыбнулся:
— Ну как, отдохнул?
— Да, спасибо. Все хорошо. Только… где мы?
Чернобородый объяснил, что все в порядке, что помочь Свистку их попросил Крючок, который очень переживает за свою неудачную шутку. «Крючок? Значит, это все-таки он…» — потемнел глазами Свисток и на щеках его обозначились желваки. Да нет же, — принялся объяснять чернобородый. — Это же была только шутка! А когда дело стало принимать опасный поворот, Крючок сделал все, чтобы выручить их… «Что он сделал?» — мрачно спросил Свисток. Ну как же — вот их послал, чтобы они передали… — «А что же вы не передали?» — Как? А разве тюремный сторож ничего не сказал? — «Мычал что-то, — вспомнил Свисток. — Потом упал.» — «Ах, Верен!» — досадливо пристукнул кулаком по столу чернобородый.
Но вдруг заинтересовался:
— А как же ты узнал, что бусы снять надо?
— Ничего я не узнал, — хмуро отозвался Свисток. — Просто, так вышло…
— Ну и ладно, — успокоился чернобородый. — Главное, кончилось все хорошо.
— Хорошо?! — вскинулся Свисток. — А с ней что теперь делать? — он кивнул на спящую Рядицу.
— А что с ней? — испугался тот.
— Не знаю… Не в себе она.
Тогда чернобородый погрустнел, сказал, что его зовут Смел и добавил — ничего, мол, может, все еще образуется. Свисток посмотрел на него с тоской и недоверием, а Смел не смог успокоить — отвел глаза.