Михаил ШАЛАЕВ
ВЛАДЫКА ВОД
Время мое приспело,
и путь мой передо мною.
Дж.Р.Р.Толкиен
ПРОЛОГ
Так все и было, от самого конца до самого начала.
Старый Скуп умер утром, так и не подняв тяжелых, как у всех лавочников, век. Уже третьи сутки он лежал с закрытыми глазами, не разжимая губ, и лишь трудное дыхание указывало, что лавочник еще жив. А утром он вздохнул особенно глубоко, сильно и — затих. Тогда Скупчиха, суровая женщина лет на двадцать моложе мужа, негромко всхлипнула в полумраке комнаты, а Скуп-сын почувствовал что-то вроде облегчения: наконец все кончилось.
Уже через час о смерти Скупа в Рыбаках знали все. В дом пришли старики, чтобы справить похороны по обычаю. Они посыпали соль покойному на лоб — в знак мудрости, на губы — в знак честности, на грудь — в знак доброты. Три щепотки соли — обязательная дань уважения.
Тело старого лавочника завернули в новенькую рыболовную сеть, запутав в изголовье большой поплавок, а в ногах — тяжелое грузило, чтобы стоя, как подобает достойному человеку, предстал покойный перед Владыкой Водом.
Потом Скупа на весельной лодке вывезли за одинокий черный камень, туда, где Большая Соль круто падает в бездонную глубину. Здесь всегда принимал умерших Владыка, здесь и опустили старого лавочника в море — тихо, без всплеска. И высыпали в воду еще горсть соли, чтобы не строго судил Владыка Вод душу, ушедшую в его темное царство.
Похоронив отца, Скуп-сын вернулся домой хозяином. Он протянул руку ладонью вверх и коротко потребовал у матери: «Ключи». Та безропотно отдала ему связку на узорном витом шнурке, который сняла с шеи мужа перед приходом стариков. Сын слегка подбросил ключи, отчего металл коротко звякнул, и пошел наверх, в комнату отца, каждым шагом заставляя скрипеть деревянные ступени лестницы. Этот скрип доставлял ему удовольствие: каждый вечер точно так поднимался к себе старый лавочник, чтобы подвести итоги дневной торговли.
Войдя, Скуп-сын огляделся. Единственное окно в небольшой комнате было задернуто полинявшей коричневой занавеской, в середине стоял стол с выдвижными ящиками, в углу — железный шкаф.
Скуп-сын уселся в кресло перед столом и наугад потянул один из ящиков. Там оказались бумаги — долговые расписки, закладные, какие-то счета и ведомости. Все это требовало внимательного разбора, поэтому молодой лавочник решительно задвинул ящик назад. Тут он услышал шорох и, обернувшись на звук, обнаружил, что из-за занавески за ним подглядывает крохотный норик в малиновой курточке и синих штанишках. Новый хозяин прицыкнул на малявку, тот стрелой метнулся к своей норке и пропал. Только на миг мелькнула добродушная, чуть крысиная мордочка, да послышался тоненький ехидный смешок. Скуп-сын отвел глаза, успев, однако, отметить, что блюдце, какие стоят у каждой нориковой норки, покрыто чешуйками засохшего молока: три дня уже не наполнялось. Непорядок. Нориков обижать нельзя.
Он встал и подошел к железному шкафу. Позвенев ключами, выбрал нужный, открыл бесшумную плавную дверцу. За ней хранились все те же бумаги, но, видимо, более важные, и только в нижнем отделении, в углу, стояла небольшая деревянная шкатулка. Скуп-сын взял ее в руки, повертел, рассматривая, и откинул плотную крышку с резьбой. В шкатулке лежало простое серебряное колечко с неярким камнем цвета морской воды.
Вернувшись в кресло, Скуп-сын какое-то время разглядывал кольцо, пытаясь понять, зачем отец так бережно хранил его. Цепкий глаз торговца уже обозначил цену: пятнадцать, от силы двадцать монет. Дешевка. Так и не понял, пожал плечами. А спустившись вниз, отдал кольцо матери и велел выставить на продажу. «Да налей норикам молока наверху. Там открыто».
На следующее утро Скуп-сын начал торговлю, не выждав даже положенных трех дней. И напрасно: все равно в лавку никто не шел. Скуп-сын понимал свой промах, злился, но продолжал сидеть — больше из упрямства, чем по необходимости, и даже бросил судьбе вызов, загадав первых трех посетителей — на богатство, на здоровье и на жену. Так просто загадал, чтобы сидеть не скучно было. Но когда перед самым обедом замаячила у входа чья-то тень, внутри слегка екнуло: ну, кого там несет — на богатство?
Тьфу, Смут тебя забери!
Вспомнишь тут Смута, когда загадал на богатство, а приходит нищий. Даже не нищий. У тех нет-нет, да бывает пара монеток. А у этого Смела правый карман аж скукожился от пустоты, хоть совсем с пояса срежь. Он милостыню не просит — гордый. Или знает, что все равно никто не подаст из-за гнусного его скандального характера. Тьфу!
Скуп-сын даже не шевельнулся, наблюдая из-под тяжелых век, как Смел бочком двигается вдоль полок с товарами, стучит своей длинной, выше головы палкой и посверкивает дырьями в грязных штанах. Потурить его, что ли? Но вспомнилось, как часто повторял отец: «Покупатель — дело святое». Пришлось сдержаться. А покупатель этот святой, будь он неладен, уставился куда-то как истукан. Что это он узрел? А, ну да, конечно. Только колечка ему не хватает, остальное все есть. Посмотреть?! Не-ет, он точно издевается, хвост собачий. Ну Смут с тобой, на, смотри…
Смел долго глядел на кольцо, ухватив тонкий серебряный ободок корявыми пальцами цвета чугунного дерева, собирал поперечными складками лоб, шамкал шершавыми от мертвой кожи губами. Потом почему-то спросил, откуда оно взялось (у него получилось «вжялощь»), и взглянул при этом на лавочника снизу вверх, отчего стал похож на плешивого орла-падальщика, живущего в Оскальных горах.
Лавочник раздраженно буркнул, что — так-де, перехватил по случаю. И, заводясь, продолжал: время уже обеденное, лавку пора закрывать, а если кто не собирается покупать — ну, к примеру, если денег у кого нет, — то нечего так долго и разглядывать. Тут у Смела в горле клекот возник, аж кадык запрыгал — видно, свару хотел учинить, хвост собачий. Однако, передумал. Положил кольцо на прилавок и пошел к выходу, стуча палкой. Лавка опустела.
Муторно тогда стало Скуп-сыну. В его круглую рыжую голову полезли мысли о несправедливости судьбы, которая, надо же — в таком пустяке… но лавочник вовремя спохватился и плюнул в разрез рубахи, отгоняя дурные мысли. Нет-нет, судьба, конечно, ни при чем, а во всем виноват этот старый оборванец Смел, вылезший вперед настоящего посетителя, загаданного на богатство. И Скуп-сын закрыл лавку, надеясь, что обед отвлечет его от досадных мыслей.
Мать расстаралась. Нарезанный крупными кусками, очищенный от костей, вымоченный в козьем молоке, запеченный на углях и политый кислым соком болотной клюквы мордан был превосходен. Когда Скуп-сын, отдуваясь, вновь взгромоздился на табурет за прилавком, он уже готов был посмеяться над недавним своим огорчением. Эка важность — нищий! Наплевать и забыть.
Но вскоре по стуку проклятой палки на крыльце лавочник понял, что Смел возвращается, и недовольно поморщился: опять несет его… Ну какого он, спрашивается, ходит? Ведь все равно денег… Скуп-сын не успел додумать, потому что Смел пришел не один, и нехорошо стало лавочнику, когда он увидел второго.
Есть такая рыба — вонюк. Дряблая, сопливая, как медуза, а воняет так, что рыбаки побрезгливее, как попадется, предпочитают срезать крючок, чтобы не дотрагиваться — неделю потом руки не отмоешь. Этого второго, по имени Сметлив, Скуп-сын называл (не вслух, конечно, а про себя — старик, все-таки) вонюком: такой же большой, рыхлый, трясется весь. Что же до запаха — отчетливо чуял лавочник: пахнет от Сметлива смертью. Послушать только, как дышит: хр-р… их-х! хр-р… их-х! — будто стеклом по точильному камню.
Простите, любезные, но ведь второго он загадал на здоровье!
Окоченел Скуп-сын от ледяного ветерка предчувствия. Даже зубы у него застучали. Замычал он что-то в ярости, да осекся: что им сказать-то? Сказать-то им, любезные, нечего! Разве станешь объяснять, что невпопад пришли? Дескать, не те вы, которых ждали. Эх, лавочник!
Уяснив положение, Скуп-сын в тупой оцепенелости выслушал Смела, но не услышал (кровь била в уши оглушительными толчками), а скорее догадался, что тому нужно, и деревянной рукой протянул кольцо. О чем говорили потом посетители — прошло мимо лавочника. Он видел только, как Смел горячо толкует что-то и тычет скрюченным пальцем в колечко, а Сметлив сомнительно оттопыривает слюнявую губу и вставляет замечания, от которых Смел горячится еще больше. Наконец нищий выдохся, замолчал. Помедлил еще малость, покатал кольцо меж пальцев, глядя на блеск камня; тяжело вздохнул. Потом нехотя вернул товар лавочнику и пошел прочь; за ним, едва переставляя ноги — Сметлив.
Тут лавочник пришел в себя и беспомощно огляделся. Далекий мудрый голос говорил ему: закрой лавку! Хватит дразнить судьбу!.. Увы, мудрый голос лишь раздражал лавочника, пробуждая дикого быка его упрямства. Скуп-сын решил, что лучше сдохнет, а лавку не закроет. Досидит до конца. Что там осталось — жена? Плевать, это он как-нибудь переживет. Этим его не испугаешь. Лавочник вспомнил всех самых сварливых, ленивых и скупых баб поселка, вспомнил — и криво усмехнулся. Любой из них он бы живо дал окорот. Ничего. Не страшно. И, приготовившись таким образом, стал ждать.
Люди по наивности часто думают: вот, мол, все — хуже быть уже не может. Но стоит подумать так, злодейка-жизнь тут же начинает доказывать: может, может. Еще как может! Поэтому люди опытные стараются не только не высказываться по этому поводу, но и мыслей таких не держать. Однако Скуп-сын, по молодости лет, должного опыта не имел.
Так сидел он, сидел, и еще раз вышло ему предупреждение: в тишине, припорошенной дальним шумом прибоя, трижды пронзительно прокричал морской орлан, враг чаек, птица недобрая. Рыбаки говорят, как услышишь орлана — в море не выходи, не будет удачи. Но Скуп-сын в море и не собирался, поэтому только дернул толстой щекой — и остался на месте.
…Сначала, как в навязчивом страшном сне о крыльцо вновь застучала палка Смела. Потом — хр-р… их-х! хр-р… их-х! — услышались жуткие вдохи-выдохи Сметлива. И хотя других звуков не было, хребтом уловил лавочник: кто-то там еще с ними. Не выдержал — опустил тяжелые веки. А когда поднял и увидел, кто этот «кто-то» — тоскливый вой услышал внутри себя. Он-то думал про баб, а такого вот — не угодно? Верен, дремучий пьяница, за которого не то что любая-всякая, а не пошла бы и дурочка с лошадиной мордой. Сколько помнил Скуп-сын, Верен всю жизнь был один, и всю жизнь пил. И сейчас его, видно, от Дюжа вытащили.
Почувствовал лавочник, что задыхается. Того и гляди, захрипит не хуже Сметлива. Кровь ему в голову бросилась. Да и есть от чего, согласитесь. А Смел тем временем эдак по-хозяйски на колечко указывает и производит пальцем с черным обломанным ногтем манящее движение: подай-ка, мол.
И сломалось тут у Скуп-сына кормовое весло, и понесли его волны безрассудного гнева. Кричал он что-то несвязное, навроде — ходят тут разные, покупать не покупают, грязь таскают только, а время что — дармовое? Еще — идите отсюда, закрыта лавка — не видите? Не знаете, что ли — отец у меня помер, торговать три дня не положено! И еще что-то кричал, руками махал безобразно и лицом дергался.
Старики сначала удивились, потом у Смела в горле заклекотало, а Сметлив оттопырил слюнявую губу и поднял нравоучительно указательный палец. Но их опередил Верен, который как будто вдруг протрезвел. Он сказал негромко: «Пошли отсюда».
Первое, что сделал Скуп-сын, закрыв лавку — послал мать к Дюжу со жбанчиком. И долго сидел за столом один, мрачно опустошая кружку за кружкой. Примерно после четвертой на душе полегчало. Не то, чтобы совсем отпустило, но залила, заровняла ячменная брага выбоины на широкой дороге его надежд. И вот, когда вернулась к лавочнику способность соображать здраво, вдруг вспомнил он, что не просто так шлялись к нему старые, а — за колечком. За тем самым, которое нашел он в железном шкафу. Странно. Хотя бы потому странно, что Сметлива обычно очень трудно оторвать от табурета — целыми днями сиднем сидит, а Верена выковырнуть из бражной — совсем невозможное дело. Тут же — на тебе, сбежались. Не-ет, что-то с этим колечком не так. Да и отец тоже… Скуп-сын подумал еще, тряхнул головой, встал. Сходил за кольцом и, прихватив с собою жбанчик, направился в отцову комнату.
Здесь он запалил свечу, глянул в угол, где нежно белело в блюдце свежее молоко, и принялся рассматривать кольцо, поднеся его к самому огню. И вскоре заметил, что на внешней стороне ободка напротив камня стоит необычное клеймо: то ли трезубец, то ли корона — словом, знак Владыки Вода, каким изображают его на морских картах. Ясно, ясно, — подумал Скуп-сын, хотя сам пока не понял, что же ему стало ясно. И подскочил вдруг: да что же тут неясного? Колечко-то — непростое! И не успел он еще додумать, как мысль эта раздробилась на множество других, очень важных, очень неотложных, и все они закопошились в его рыжей голове клубком червей, так, что зачесалась макушка.
Сдержав волнение, Скуп-сын отложил кольцо и достал из ящика пачку бумаг — отвлечься. Попробовал читать, но кольцо притягивало, не отпускало. Он опять взял его и примерил на руку. Узенький ободок с трудом влез на левый мизинец. Успокоившись на этом, Скуп-сын вернулся к бумагам.
Первой попалась расписка соседской старухи. Составлено по всем правилам, внизу — отпечаток измазанного копотью пальца. Взяла в долг двадцать монет, обязалась вернуть двадцать пять. Где ты их возьмешь, — подумалось вдруг лавочнику. — Небось, понадеялась, что внучек твой единственный объявится. А он как ушел в город — так и сгинул. И вряд ли уже вернется. Порвать, что ли?.. Скуп-сын с сомнением повертел бумажку в руках, но тут же спохватился: э-э, нет, стой! Что это с ним? Настоящий хозяин так не делает… Он, уже не углубляясь, стал листать другие расписки, купчие, закладные, но кольцо, видимо, с непривычки, мешало: цеплялось за бумаги, одна из них чуть не порвалась вовсе. Тогда лавочник снял кольцо, положил в шкатулку и поставил ее на прежнее место в шкаф, после чего тщательно замкнул дверцу ключом с хитроумной бородкой.
Потом сел к столу, задумался, неотрывно глядя на свечу и прихлебывая ячменную брагу. Не в бумагах, нет, не в бумагах сейчас было главное. Главное было в другом, и требовалось теперь же, не сходя с места, это главное отыскать, понять или вспомнить. И стало кое-что вспоминаться.
…Только шепотом, на ухо и вне всяких стен, чтобы не услышал случайно норик, передавали друг другу лавочники заветный толк о кольце Генерала Гора. Точно никто ничего не знал, но говорили… Говорили, например, что лавочник, завладевший им, не знал бы себе равных в удаче: всякая сделка — к выгоде, любая затея — к прибыли. Узнать это кольцо можно по знаку на ободке — снежинка выдавлена. Но добыть его почти невозможно: верная гибель. Поминали при этом какую-то невесту и камни вдоль дороги через перевал Белых Башен. И еще опасались почему-то нориков.
Почти невозможно… Это «почти» и мучило, и лишало покоя лавочников. Раз «почти» — значит, все-таки, можно? Да, кольцо… Знак на нем, конечно, не тот: вместо снежинки Генерала Гора — трезубец Владыки Вода. Но одно другого стоит. И что, если… Да нет, не выйдет. Хотя… а вдруг? Э-э, да все равно старых наказать надо — пусть знают, хвосты собачьи, и вонюк этот…
Свеча горела ровно, не мигая в наглухо закупоренной комнате. Скуп-сын, задумавшись, не двигался, и только черная тень его от прогорающей свечи становилась на задней стене все выше.
Сойдя с крыльца лавки, Смел и Верен остановились подождать задыхающегося Сметлива. Они слышали, как за ними с грохотом захлопнулась дверь, как лязгнул тяжелый засов. Быстро вспыхивающий и быстро остывающий Смел оглянулся: «Что это ш ним?» — «С кем?» — «Да ш лавочником…» — «Отца проводил.»
Помолчали. Опять начал беззубый Смел: «А что, Верен, не жря я тебя пожвал?» Верен не ответил. За него отозвался Сметлив: «Напрасно ты, Смел, так уверен… — хр-р… их-х! — что это то самое кольцо.» — «То шамое, — загорячился Смел, пристукнув палкой по плотному песку. — Шкажи, Верен!» Верен кивнул и проговорил задумчиво: «Оно…» — «Да ты же его… — хр-р… их-х! — и не видел почти», — Сметлив недоверчиво поджал губы. «Оно», — вздохнул Верен, словно извиняясь. Мол, что я могу поделать?
Еще помолчали. И снова зашепелявил Смел: «Ты, Шметлив, никогда не веришь. А это оно, то шамое… Только вот откуда оно вдруг швалилощь?» На этот вопрос никто не мог ответить. А Сметлив сказал: «Не к добру это. Чую… — хр-р… их-х! — не к добру. Орлан-то не зря кричал…»
Старики постояли еще и разошлись по домам, ни до чего не договорившись.
Давно, лет сорок назад, жила в Рыбаках девчонка — с матерью, без отца. Мать называла ее Капелькой. Домик у них был, дворик. Мать выращивала цветы и сносила в лавку Скупа на продажу. Тот брал, но неохотно — какой с них прок? Однако, перебивались.
Девчонка была худенькая, носик остренький. Правда, взгляд странный — тягучий вроде. Глянет — и отвернется, а потом все кажется, что смотрит еще… Да. Кроме того, некоторые говорили, что от ее глаз в голове шум делается — будто раковину к уху поднесли. Однако выросла она, и приглянулась. Да не одному — троим сразу.
Смел, самый бойкий, всегда заговаривал с ней при встрече, шутил, и она смеялась в ответ тихо и звонко.
Сметлив при случае дарил ей бусы из радужных морских ракушек или светло-зеленую ленту — под цвет глаз, и она улыбалась ему застенчиво и благодарно.
Верен робел больше других, однако тоже нашел предлог: ходил к ним по вечерам, помогал поливать цветы. Ведра были тяжелые, река неблизко, но зато Верен чувствовал на себе ее ласковый взгляд.
Неизвестно, чем бы все кончилось, но мать неожиданно слегла и не встала. В день ее смерти после похорон разыгрался небывалый шторм. Штормило и назавтра. А следующим утром Верен пришел к Капельке, думая подбодрить, утешить — и нашел домик пустым, с распахнутой настежь дверью. Пропала девчонка, словно ее и не было.
Первое время все трое еще ждали чего-то. Но вскоре пошли слухи, будто видели в те штормовые дни в устье Живой Паводи корабль, пережидавший непогоду. А следом утвердилось мнение, что на нем Капелька и уплыла — то ли сама по себе, то ли с кем то. На том все и порешили, хотя кто именно видел этот корабль и видел ли вообще — осталось неизвестным. Только в лавке Скупа совсем не стало живых цветов.
Дальше пошло как положено. Смел женился первым. Жена ему попалась маленькая и неуемно говорливая, в доме от нее стоял вечный гвалт. Она нарожала мальчишек, и гвалта стало еще больше. К отцовскому ремеслу никто из них не пристал, и ни к чему они толком не пристали — разбрелись понемногу кто куда. А мать их однажды легла спать и умерла, словно поняла, что гвалта в доме больше не будет, а раз так — и жить ей незачем.
Сметлив взял в жены веселую дородную девушку, которая произвела на свет сына и дочку, быстро растолстела и обнаружила неистребимую любовь к скандалам. Детям это скоро надоело, и они покинули родительский дом едва оперившись, но жену Сметлива это мало чему научило. Раз в месяц, не реже, она насовсем уходила к маме, необыкновенно живучей старухе, любившей скандалы не меньше дочери.
Неудачно сложилась жизнь у Верена. Он женился через три года после исчезновения Капельки на первой в поселке красавице, чем немало всех удивил. Однако долго прожить с гордой и своенравной женой не довелось: очень скоро она сбежала от него с моряком на проходящем корабле. Года два о ней не было ни слуху, ни духу, а потом Верену передали, что его бывшая жена объявилась в Белой Стене с малой дочкой на руках. И была еще одна, последняя весточка, что видели ее аж в Овчинке, у самых гор. С тех пор Верен и жил один, и пристрастился к браге. А что было делать? Жениться он больше не захотел.
Кольцо, которое увидели они в лавке, подарила Капельке мать в день семнадцатилетия дочери. Его трудно было не узнать по редкостному камню цвета морской воды.
Верен был одним из тех, у кого от глаз Капельки делался в голове шум — будто раковину к уху поднесли. Сметлив сказал правду, что Верен не успел разглядеть кольцо. Но ему и не надо было разглядывать. Едва только увидев, он услышал тот полузабытый шум — и враз протрезвел, и знал уже: это оно.
Оно, оно, оно, — стучало в голове в такт шагам, и Верен так заслушался, что прошел мимо бражной Дюжа. Остановился, чтобы вернуться, но постоял, махнул рукой и отправился домой, сам себе удивившись. Было чему: все вечера он проводил у Дюжа, за исключением двух-трех в году, когда мешала досадная необходимость выполнять срочные заказы. Но чтобы так?..
Дома было непривычно. Он попробовал сесть за работу, но вид недоплетенной сети вызывал отвращение. Верен встал, походил по комнате. В голове опять застучало: оно, оно, оно. Что за наваждение! Он сел к столу, потер виски — в голове утихло. Надо было к Дюжу пойти, — подумал Верен. — И сейчас еще не поздно. Но никуда он не пошел, а лег спать, с тем, чтобы, хорошенько проспавшись, наведаться прямо с утра в лавку.
Выспаться не удалось. Верен ворочался, часто вставал пить, слышались ему в доме шорохи и скрипы, на которые он вскидывался, бесполезно таращась в темноту. Промаявшись полночи, поднялся, зажег масляный фитиль и сел к столу ждать рассвета. Тут он и задремал, а когда очнулся, дальние углы комнаты уже стали вытаивать из мрака. Верен погасил фитиль, слегка умылся и подошел к маленькому сундучку. Поразмыслив, он достал оттуда сеть из дорогого конского волоса. Была она невелика, но очень легка и прочна, а главное, не нуждалась в сушке — встряхнул, и вся недолга. Сплести ее стоило больших трудов, и Верен оставил сеть себе, но ловил ею лишь несколько раз, да и то давным-давно. Все последние годы сеть пролежала в сундучке, чтобы стать, по мысли Верена, его последней одеждой.
Но теперь он развернул ее, оглядел внимательно и снова сложил красиво и ловко, придав товарный вид. Сеть стоила по меньшей мере пятьдесят монет — Скуп-сын никак не должен был устоять. Верен выпил кружку холодного молока, выждал, пока рассвело окончательно и отправился через весь поселок в лавку Скупа. Еще ночью, маясь на жесткой своей лежанке, он решил выкупить кольцо, чтобы последняя память о Капельке не уплыла в чужие, случайные руки.
Вывернув к лавке, Верен издалека заметил, что близ входа уже стоят двое. Узнать их не составляло труда — это были Смел и Сметлив. «Ага! — заорал при его появлении Смел. — Вот он, жаявилщя! А я думал, ты раньше наш прибежишь!» Верен улыбнулся, однако особой радости не испытал, скорее, наоборот, досаду: лавочники — народ хитрый, почуяв интерес, Скуп-сын обязательно заломит цену. Смел же продолжал орать: «Небощь, хотел беж наш, втихаря дельче обштряпать? Хо!» — Смел как будто радовался, что все трое собрались здесь не сговариваясь, что нашлись и у него родственные души. Хотя, по правде сказать, была в этом некоторая странность: ведь все эти годы они почти и не разговаривали, так — «долгих лет» да «свидимся». А Смел, заметив торчащую из-под мышки у Верена сеть, продолжал: «Хо! Теперь поторгуемщя, я тоже кой-чего прихватил!» Он развернул грязную тряпку, показал рыбацкий нож с хищным, безупречной формы голубоватым лезвием и тяжелой рукояткой полированного чугунного дерева. Взяв нож, Верен даже не почувствовал, что держит что-то — просто, теперь рука его заканчивалась не пальцами, а ножом. «Шам делал, — вздохнул Смел. — Еще Шкуп прощил продать…» Нож не хотел уходить из ладони, и, возвращая его хозяину, Верен подумал, каким все же умелым мастером был Смел. Жаль, что бросил ремесло.
«Смотрю я на вас и думаю… — хр-р… их-х! — вот два старых, не угодно ли… — хр-р… их-х! — дурака…» — «А шам-то чего приперщя?» — тут же огрызнулся Смел. — «Ясно, из-за вас… — хр-р… их-х! — так и знал, что придете… А лавочник вас как детей — хр-р… их-х! — облапошит». — «Это как же?» — Смел терпеть не мог, когда его поучали. — «А так, — Сметлив сделал усилие, чтобы не хрипеть, и говорил без перерывов, — сеть притащили, нож — это ж дорогие вещи! А колечку красная цена, не угодно ли, — двадцать монет…» — было у него такое любимое словечко: «не угодно ли». Длинная речь далась ему с трудом, он заметно побагровел, но чуть отдышался и продолжил: «Я тут прихватил с собой, — Сметлив многозначительно позвенел правым карманом, у него, в отличие от Верена и Смела, водились свободные деньги. — Так что, вы не лезьте, разговаривать буду я. Лично мне, — Сметлив презрительно оттопырил губу — оно не нужно. Но лавочнику переплачивать… — хр-р… их-х! — незачем.» — «Хо! Ты, Шметлив, штрашть какой хитрый», — удивился Смел. А Верен заметил: «Что-то долго не открывает», — и досадливо потер пальцем сизую сливу носа.
Они не знали, что все это время лавочник глядел на них из-за полинявшей коричневой занавески, глядел — и злорадно усмехался, и предвкушал, как накажет стариков за дурацкий вчерашний день. Сейчас, сейчас — растягивал он удовольствие. — Постойте еще…
«А что мы штоим? — спохватился вдруг неугомонный Смел. — Пойдем щядем…» В середине большой, плотно утоптанной площади, на которую выходила лавка Скупа, росли несколько старых сосен. Между их стволами были укреплены струганые доски навроде скамеек. На них старики и устроились. «Шлушайте, а ешли он шовщем не откроет?» — «Откро-оет… Очень уж ему… — хр-р… их-х! — неймется…» — «А ты, Шметлив, вщегда вще жаранее жнаешь…» — «Да уж — хр-р… их-х! — знаю. Скуп-сын, не угодно ли…» Но тут Верен прервал их ленивую перепалку: «Идет».
Скуп-сын вышел из боковой двери. Увидев, что старики переместились под сосны, он поспешил вниз: хотел поговорить с ними подальше от всяких стен — на тот случай, если толк не врет.
Старый Скуп умер утром, так и не подняв тяжелых, как у всех лавочников, век. Уже третьи сутки он лежал с закрытыми глазами, не разжимая губ, и лишь трудное дыхание указывало, что лавочник еще жив. А утром он вздохнул особенно глубоко, сильно и — затих. Тогда Скупчиха, суровая женщина лет на двадцать моложе мужа, негромко всхлипнула в полумраке комнаты, а Скуп-сын почувствовал что-то вроде облегчения: наконец все кончилось.
Уже через час о смерти Скупа в Рыбаках знали все. В дом пришли старики, чтобы справить похороны по обычаю. Они посыпали соль покойному на лоб — в знак мудрости, на губы — в знак честности, на грудь — в знак доброты. Три щепотки соли — обязательная дань уважения.
Тело старого лавочника завернули в новенькую рыболовную сеть, запутав в изголовье большой поплавок, а в ногах — тяжелое грузило, чтобы стоя, как подобает достойному человеку, предстал покойный перед Владыкой Водом.
Потом Скупа на весельной лодке вывезли за одинокий черный камень, туда, где Большая Соль круто падает в бездонную глубину. Здесь всегда принимал умерших Владыка, здесь и опустили старого лавочника в море — тихо, без всплеска. И высыпали в воду еще горсть соли, чтобы не строго судил Владыка Вод душу, ушедшую в его темное царство.
Похоронив отца, Скуп-сын вернулся домой хозяином. Он протянул руку ладонью вверх и коротко потребовал у матери: «Ключи». Та безропотно отдала ему связку на узорном витом шнурке, который сняла с шеи мужа перед приходом стариков. Сын слегка подбросил ключи, отчего металл коротко звякнул, и пошел наверх, в комнату отца, каждым шагом заставляя скрипеть деревянные ступени лестницы. Этот скрип доставлял ему удовольствие: каждый вечер точно так поднимался к себе старый лавочник, чтобы подвести итоги дневной торговли.
Войдя, Скуп-сын огляделся. Единственное окно в небольшой комнате было задернуто полинявшей коричневой занавеской, в середине стоял стол с выдвижными ящиками, в углу — железный шкаф.
Скуп-сын уселся в кресло перед столом и наугад потянул один из ящиков. Там оказались бумаги — долговые расписки, закладные, какие-то счета и ведомости. Все это требовало внимательного разбора, поэтому молодой лавочник решительно задвинул ящик назад. Тут он услышал шорох и, обернувшись на звук, обнаружил, что из-за занавески за ним подглядывает крохотный норик в малиновой курточке и синих штанишках. Новый хозяин прицыкнул на малявку, тот стрелой метнулся к своей норке и пропал. Только на миг мелькнула добродушная, чуть крысиная мордочка, да послышался тоненький ехидный смешок. Скуп-сын отвел глаза, успев, однако, отметить, что блюдце, какие стоят у каждой нориковой норки, покрыто чешуйками засохшего молока: три дня уже не наполнялось. Непорядок. Нориков обижать нельзя.
Он встал и подошел к железному шкафу. Позвенев ключами, выбрал нужный, открыл бесшумную плавную дверцу. За ней хранились все те же бумаги, но, видимо, более важные, и только в нижнем отделении, в углу, стояла небольшая деревянная шкатулка. Скуп-сын взял ее в руки, повертел, рассматривая, и откинул плотную крышку с резьбой. В шкатулке лежало простое серебряное колечко с неярким камнем цвета морской воды.
Вернувшись в кресло, Скуп-сын какое-то время разглядывал кольцо, пытаясь понять, зачем отец так бережно хранил его. Цепкий глаз торговца уже обозначил цену: пятнадцать, от силы двадцать монет. Дешевка. Так и не понял, пожал плечами. А спустившись вниз, отдал кольцо матери и велел выставить на продажу. «Да налей норикам молока наверху. Там открыто».
На следующее утро Скуп-сын начал торговлю, не выждав даже положенных трех дней. И напрасно: все равно в лавку никто не шел. Скуп-сын понимал свой промах, злился, но продолжал сидеть — больше из упрямства, чем по необходимости, и даже бросил судьбе вызов, загадав первых трех посетителей — на богатство, на здоровье и на жену. Так просто загадал, чтобы сидеть не скучно было. Но когда перед самым обедом замаячила у входа чья-то тень, внутри слегка екнуло: ну, кого там несет — на богатство?
Тьфу, Смут тебя забери!
Вспомнишь тут Смута, когда загадал на богатство, а приходит нищий. Даже не нищий. У тех нет-нет, да бывает пара монеток. А у этого Смела правый карман аж скукожился от пустоты, хоть совсем с пояса срежь. Он милостыню не просит — гордый. Или знает, что все равно никто не подаст из-за гнусного его скандального характера. Тьфу!
Скуп-сын даже не шевельнулся, наблюдая из-под тяжелых век, как Смел бочком двигается вдоль полок с товарами, стучит своей длинной, выше головы палкой и посверкивает дырьями в грязных штанах. Потурить его, что ли? Но вспомнилось, как часто повторял отец: «Покупатель — дело святое». Пришлось сдержаться. А покупатель этот святой, будь он неладен, уставился куда-то как истукан. Что это он узрел? А, ну да, конечно. Только колечка ему не хватает, остальное все есть. Посмотреть?! Не-ет, он точно издевается, хвост собачий. Ну Смут с тобой, на, смотри…
Смел долго глядел на кольцо, ухватив тонкий серебряный ободок корявыми пальцами цвета чугунного дерева, собирал поперечными складками лоб, шамкал шершавыми от мертвой кожи губами. Потом почему-то спросил, откуда оно взялось (у него получилось «вжялощь»), и взглянул при этом на лавочника снизу вверх, отчего стал похож на плешивого орла-падальщика, живущего в Оскальных горах.
Лавочник раздраженно буркнул, что — так-де, перехватил по случаю. И, заводясь, продолжал: время уже обеденное, лавку пора закрывать, а если кто не собирается покупать — ну, к примеру, если денег у кого нет, — то нечего так долго и разглядывать. Тут у Смела в горле клекот возник, аж кадык запрыгал — видно, свару хотел учинить, хвост собачий. Однако, передумал. Положил кольцо на прилавок и пошел к выходу, стуча палкой. Лавка опустела.
Муторно тогда стало Скуп-сыну. В его круглую рыжую голову полезли мысли о несправедливости судьбы, которая, надо же — в таком пустяке… но лавочник вовремя спохватился и плюнул в разрез рубахи, отгоняя дурные мысли. Нет-нет, судьба, конечно, ни при чем, а во всем виноват этот старый оборванец Смел, вылезший вперед настоящего посетителя, загаданного на богатство. И Скуп-сын закрыл лавку, надеясь, что обед отвлечет его от досадных мыслей.
Мать расстаралась. Нарезанный крупными кусками, очищенный от костей, вымоченный в козьем молоке, запеченный на углях и политый кислым соком болотной клюквы мордан был превосходен. Когда Скуп-сын, отдуваясь, вновь взгромоздился на табурет за прилавком, он уже готов был посмеяться над недавним своим огорчением. Эка важность — нищий! Наплевать и забыть.
Но вскоре по стуку проклятой палки на крыльце лавочник понял, что Смел возвращается, и недовольно поморщился: опять несет его… Ну какого он, спрашивается, ходит? Ведь все равно денег… Скуп-сын не успел додумать, потому что Смел пришел не один, и нехорошо стало лавочнику, когда он увидел второго.
Есть такая рыба — вонюк. Дряблая, сопливая, как медуза, а воняет так, что рыбаки побрезгливее, как попадется, предпочитают срезать крючок, чтобы не дотрагиваться — неделю потом руки не отмоешь. Этого второго, по имени Сметлив, Скуп-сын называл (не вслух, конечно, а про себя — старик, все-таки) вонюком: такой же большой, рыхлый, трясется весь. Что же до запаха — отчетливо чуял лавочник: пахнет от Сметлива смертью. Послушать только, как дышит: хр-р… их-х! хр-р… их-х! — будто стеклом по точильному камню.
Простите, любезные, но ведь второго он загадал на здоровье!
Окоченел Скуп-сын от ледяного ветерка предчувствия. Даже зубы у него застучали. Замычал он что-то в ярости, да осекся: что им сказать-то? Сказать-то им, любезные, нечего! Разве станешь объяснять, что невпопад пришли? Дескать, не те вы, которых ждали. Эх, лавочник!
Уяснив положение, Скуп-сын в тупой оцепенелости выслушал Смела, но не услышал (кровь била в уши оглушительными толчками), а скорее догадался, что тому нужно, и деревянной рукой протянул кольцо. О чем говорили потом посетители — прошло мимо лавочника. Он видел только, как Смел горячо толкует что-то и тычет скрюченным пальцем в колечко, а Сметлив сомнительно оттопыривает слюнявую губу и вставляет замечания, от которых Смел горячится еще больше. Наконец нищий выдохся, замолчал. Помедлил еще малость, покатал кольцо меж пальцев, глядя на блеск камня; тяжело вздохнул. Потом нехотя вернул товар лавочнику и пошел прочь; за ним, едва переставляя ноги — Сметлив.
Тут лавочник пришел в себя и беспомощно огляделся. Далекий мудрый голос говорил ему: закрой лавку! Хватит дразнить судьбу!.. Увы, мудрый голос лишь раздражал лавочника, пробуждая дикого быка его упрямства. Скуп-сын решил, что лучше сдохнет, а лавку не закроет. Досидит до конца. Что там осталось — жена? Плевать, это он как-нибудь переживет. Этим его не испугаешь. Лавочник вспомнил всех самых сварливых, ленивых и скупых баб поселка, вспомнил — и криво усмехнулся. Любой из них он бы живо дал окорот. Ничего. Не страшно. И, приготовившись таким образом, стал ждать.
Люди по наивности часто думают: вот, мол, все — хуже быть уже не может. Но стоит подумать так, злодейка-жизнь тут же начинает доказывать: может, может. Еще как может! Поэтому люди опытные стараются не только не высказываться по этому поводу, но и мыслей таких не держать. Однако Скуп-сын, по молодости лет, должного опыта не имел.
Так сидел он, сидел, и еще раз вышло ему предупреждение: в тишине, припорошенной дальним шумом прибоя, трижды пронзительно прокричал морской орлан, враг чаек, птица недобрая. Рыбаки говорят, как услышишь орлана — в море не выходи, не будет удачи. Но Скуп-сын в море и не собирался, поэтому только дернул толстой щекой — и остался на месте.
…Сначала, как в навязчивом страшном сне о крыльцо вновь застучала палка Смела. Потом — хр-р… их-х! хр-р… их-х! — услышались жуткие вдохи-выдохи Сметлива. И хотя других звуков не было, хребтом уловил лавочник: кто-то там еще с ними. Не выдержал — опустил тяжелые веки. А когда поднял и увидел, кто этот «кто-то» — тоскливый вой услышал внутри себя. Он-то думал про баб, а такого вот — не угодно? Верен, дремучий пьяница, за которого не то что любая-всякая, а не пошла бы и дурочка с лошадиной мордой. Сколько помнил Скуп-сын, Верен всю жизнь был один, и всю жизнь пил. И сейчас его, видно, от Дюжа вытащили.
Почувствовал лавочник, что задыхается. Того и гляди, захрипит не хуже Сметлива. Кровь ему в голову бросилась. Да и есть от чего, согласитесь. А Смел тем временем эдак по-хозяйски на колечко указывает и производит пальцем с черным обломанным ногтем манящее движение: подай-ка, мол.
И сломалось тут у Скуп-сына кормовое весло, и понесли его волны безрассудного гнева. Кричал он что-то несвязное, навроде — ходят тут разные, покупать не покупают, грязь таскают только, а время что — дармовое? Еще — идите отсюда, закрыта лавка — не видите? Не знаете, что ли — отец у меня помер, торговать три дня не положено! И еще что-то кричал, руками махал безобразно и лицом дергался.
Старики сначала удивились, потом у Смела в горле заклекотало, а Сметлив оттопырил слюнявую губу и поднял нравоучительно указательный палец. Но их опередил Верен, который как будто вдруг протрезвел. Он сказал негромко: «Пошли отсюда».
Первое, что сделал Скуп-сын, закрыв лавку — послал мать к Дюжу со жбанчиком. И долго сидел за столом один, мрачно опустошая кружку за кружкой. Примерно после четвертой на душе полегчало. Не то, чтобы совсем отпустило, но залила, заровняла ячменная брага выбоины на широкой дороге его надежд. И вот, когда вернулась к лавочнику способность соображать здраво, вдруг вспомнил он, что не просто так шлялись к нему старые, а — за колечком. За тем самым, которое нашел он в железном шкафу. Странно. Хотя бы потому странно, что Сметлива обычно очень трудно оторвать от табурета — целыми днями сиднем сидит, а Верена выковырнуть из бражной — совсем невозможное дело. Тут же — на тебе, сбежались. Не-ет, что-то с этим колечком не так. Да и отец тоже… Скуп-сын подумал еще, тряхнул головой, встал. Сходил за кольцом и, прихватив с собою жбанчик, направился в отцову комнату.
Здесь он запалил свечу, глянул в угол, где нежно белело в блюдце свежее молоко, и принялся рассматривать кольцо, поднеся его к самому огню. И вскоре заметил, что на внешней стороне ободка напротив камня стоит необычное клеймо: то ли трезубец, то ли корона — словом, знак Владыки Вода, каким изображают его на морских картах. Ясно, ясно, — подумал Скуп-сын, хотя сам пока не понял, что же ему стало ясно. И подскочил вдруг: да что же тут неясного? Колечко-то — непростое! И не успел он еще додумать, как мысль эта раздробилась на множество других, очень важных, очень неотложных, и все они закопошились в его рыжей голове клубком червей, так, что зачесалась макушка.
Сдержав волнение, Скуп-сын отложил кольцо и достал из ящика пачку бумаг — отвлечься. Попробовал читать, но кольцо притягивало, не отпускало. Он опять взял его и примерил на руку. Узенький ободок с трудом влез на левый мизинец. Успокоившись на этом, Скуп-сын вернулся к бумагам.
Первой попалась расписка соседской старухи. Составлено по всем правилам, внизу — отпечаток измазанного копотью пальца. Взяла в долг двадцать монет, обязалась вернуть двадцать пять. Где ты их возьмешь, — подумалось вдруг лавочнику. — Небось, понадеялась, что внучек твой единственный объявится. А он как ушел в город — так и сгинул. И вряд ли уже вернется. Порвать, что ли?.. Скуп-сын с сомнением повертел бумажку в руках, но тут же спохватился: э-э, нет, стой! Что это с ним? Настоящий хозяин так не делает… Он, уже не углубляясь, стал листать другие расписки, купчие, закладные, но кольцо, видимо, с непривычки, мешало: цеплялось за бумаги, одна из них чуть не порвалась вовсе. Тогда лавочник снял кольцо, положил в шкатулку и поставил ее на прежнее место в шкаф, после чего тщательно замкнул дверцу ключом с хитроумной бородкой.
Потом сел к столу, задумался, неотрывно глядя на свечу и прихлебывая ячменную брагу. Не в бумагах, нет, не в бумагах сейчас было главное. Главное было в другом, и требовалось теперь же, не сходя с места, это главное отыскать, понять или вспомнить. И стало кое-что вспоминаться.
…Только шепотом, на ухо и вне всяких стен, чтобы не услышал случайно норик, передавали друг другу лавочники заветный толк о кольце Генерала Гора. Точно никто ничего не знал, но говорили… Говорили, например, что лавочник, завладевший им, не знал бы себе равных в удаче: всякая сделка — к выгоде, любая затея — к прибыли. Узнать это кольцо можно по знаку на ободке — снежинка выдавлена. Но добыть его почти невозможно: верная гибель. Поминали при этом какую-то невесту и камни вдоль дороги через перевал Белых Башен. И еще опасались почему-то нориков.
Почти невозможно… Это «почти» и мучило, и лишало покоя лавочников. Раз «почти» — значит, все-таки, можно? Да, кольцо… Знак на нем, конечно, не тот: вместо снежинки Генерала Гора — трезубец Владыки Вода. Но одно другого стоит. И что, если… Да нет, не выйдет. Хотя… а вдруг? Э-э, да все равно старых наказать надо — пусть знают, хвосты собачьи, и вонюк этот…
Свеча горела ровно, не мигая в наглухо закупоренной комнате. Скуп-сын, задумавшись, не двигался, и только черная тень его от прогорающей свечи становилась на задней стене все выше.
Сойдя с крыльца лавки, Смел и Верен остановились подождать задыхающегося Сметлива. Они слышали, как за ними с грохотом захлопнулась дверь, как лязгнул тяжелый засов. Быстро вспыхивающий и быстро остывающий Смел оглянулся: «Что это ш ним?» — «С кем?» — «Да ш лавочником…» — «Отца проводил.»
Помолчали. Опять начал беззубый Смел: «А что, Верен, не жря я тебя пожвал?» Верен не ответил. За него отозвался Сметлив: «Напрасно ты, Смел, так уверен… — хр-р… их-х! — что это то самое кольцо.» — «То шамое, — загорячился Смел, пристукнув палкой по плотному песку. — Шкажи, Верен!» Верен кивнул и проговорил задумчиво: «Оно…» — «Да ты же его… — хр-р… их-х! — и не видел почти», — Сметлив недоверчиво поджал губы. «Оно», — вздохнул Верен, словно извиняясь. Мол, что я могу поделать?
Еще помолчали. И снова зашепелявил Смел: «Ты, Шметлив, никогда не веришь. А это оно, то шамое… Только вот откуда оно вдруг швалилощь?» На этот вопрос никто не мог ответить. А Сметлив сказал: «Не к добру это. Чую… — хр-р… их-х! — не к добру. Орлан-то не зря кричал…»
Старики постояли еще и разошлись по домам, ни до чего не договорившись.
Давно, лет сорок назад, жила в Рыбаках девчонка — с матерью, без отца. Мать называла ее Капелькой. Домик у них был, дворик. Мать выращивала цветы и сносила в лавку Скупа на продажу. Тот брал, но неохотно — какой с них прок? Однако, перебивались.
Девчонка была худенькая, носик остренький. Правда, взгляд странный — тягучий вроде. Глянет — и отвернется, а потом все кажется, что смотрит еще… Да. Кроме того, некоторые говорили, что от ее глаз в голове шум делается — будто раковину к уху поднесли. Однако выросла она, и приглянулась. Да не одному — троим сразу.
Смел, самый бойкий, всегда заговаривал с ней при встрече, шутил, и она смеялась в ответ тихо и звонко.
Сметлив при случае дарил ей бусы из радужных морских ракушек или светло-зеленую ленту — под цвет глаз, и она улыбалась ему застенчиво и благодарно.
Верен робел больше других, однако тоже нашел предлог: ходил к ним по вечерам, помогал поливать цветы. Ведра были тяжелые, река неблизко, но зато Верен чувствовал на себе ее ласковый взгляд.
Неизвестно, чем бы все кончилось, но мать неожиданно слегла и не встала. В день ее смерти после похорон разыгрался небывалый шторм. Штормило и назавтра. А следующим утром Верен пришел к Капельке, думая подбодрить, утешить — и нашел домик пустым, с распахнутой настежь дверью. Пропала девчонка, словно ее и не было.
Первое время все трое еще ждали чего-то. Но вскоре пошли слухи, будто видели в те штормовые дни в устье Живой Паводи корабль, пережидавший непогоду. А следом утвердилось мнение, что на нем Капелька и уплыла — то ли сама по себе, то ли с кем то. На том все и порешили, хотя кто именно видел этот корабль и видел ли вообще — осталось неизвестным. Только в лавке Скупа совсем не стало живых цветов.
Дальше пошло как положено. Смел женился первым. Жена ему попалась маленькая и неуемно говорливая, в доме от нее стоял вечный гвалт. Она нарожала мальчишек, и гвалта стало еще больше. К отцовскому ремеслу никто из них не пристал, и ни к чему они толком не пристали — разбрелись понемногу кто куда. А мать их однажды легла спать и умерла, словно поняла, что гвалта в доме больше не будет, а раз так — и жить ей незачем.
Сметлив взял в жены веселую дородную девушку, которая произвела на свет сына и дочку, быстро растолстела и обнаружила неистребимую любовь к скандалам. Детям это скоро надоело, и они покинули родительский дом едва оперившись, но жену Сметлива это мало чему научило. Раз в месяц, не реже, она насовсем уходила к маме, необыкновенно живучей старухе, любившей скандалы не меньше дочери.
Неудачно сложилась жизнь у Верена. Он женился через три года после исчезновения Капельки на первой в поселке красавице, чем немало всех удивил. Однако долго прожить с гордой и своенравной женой не довелось: очень скоро она сбежала от него с моряком на проходящем корабле. Года два о ней не было ни слуху, ни духу, а потом Верену передали, что его бывшая жена объявилась в Белой Стене с малой дочкой на руках. И была еще одна, последняя весточка, что видели ее аж в Овчинке, у самых гор. С тех пор Верен и жил один, и пристрастился к браге. А что было делать? Жениться он больше не захотел.
Кольцо, которое увидели они в лавке, подарила Капельке мать в день семнадцатилетия дочери. Его трудно было не узнать по редкостному камню цвета морской воды.
Верен был одним из тех, у кого от глаз Капельки делался в голове шум — будто раковину к уху поднесли. Сметлив сказал правду, что Верен не успел разглядеть кольцо. Но ему и не надо было разглядывать. Едва только увидев, он услышал тот полузабытый шум — и враз протрезвел, и знал уже: это оно.
Оно, оно, оно, — стучало в голове в такт шагам, и Верен так заслушался, что прошел мимо бражной Дюжа. Остановился, чтобы вернуться, но постоял, махнул рукой и отправился домой, сам себе удивившись. Было чему: все вечера он проводил у Дюжа, за исключением двух-трех в году, когда мешала досадная необходимость выполнять срочные заказы. Но чтобы так?..
Дома было непривычно. Он попробовал сесть за работу, но вид недоплетенной сети вызывал отвращение. Верен встал, походил по комнате. В голове опять застучало: оно, оно, оно. Что за наваждение! Он сел к столу, потер виски — в голове утихло. Надо было к Дюжу пойти, — подумал Верен. — И сейчас еще не поздно. Но никуда он не пошел, а лег спать, с тем, чтобы, хорошенько проспавшись, наведаться прямо с утра в лавку.
Выспаться не удалось. Верен ворочался, часто вставал пить, слышались ему в доме шорохи и скрипы, на которые он вскидывался, бесполезно таращась в темноту. Промаявшись полночи, поднялся, зажег масляный фитиль и сел к столу ждать рассвета. Тут он и задремал, а когда очнулся, дальние углы комнаты уже стали вытаивать из мрака. Верен погасил фитиль, слегка умылся и подошел к маленькому сундучку. Поразмыслив, он достал оттуда сеть из дорогого конского волоса. Была она невелика, но очень легка и прочна, а главное, не нуждалась в сушке — встряхнул, и вся недолга. Сплести ее стоило больших трудов, и Верен оставил сеть себе, но ловил ею лишь несколько раз, да и то давным-давно. Все последние годы сеть пролежала в сундучке, чтобы стать, по мысли Верена, его последней одеждой.
Но теперь он развернул ее, оглядел внимательно и снова сложил красиво и ловко, придав товарный вид. Сеть стоила по меньшей мере пятьдесят монет — Скуп-сын никак не должен был устоять. Верен выпил кружку холодного молока, выждал, пока рассвело окончательно и отправился через весь поселок в лавку Скупа. Еще ночью, маясь на жесткой своей лежанке, он решил выкупить кольцо, чтобы последняя память о Капельке не уплыла в чужие, случайные руки.
Вывернув к лавке, Верен издалека заметил, что близ входа уже стоят двое. Узнать их не составляло труда — это были Смел и Сметлив. «Ага! — заорал при его появлении Смел. — Вот он, жаявилщя! А я думал, ты раньше наш прибежишь!» Верен улыбнулся, однако особой радости не испытал, скорее, наоборот, досаду: лавочники — народ хитрый, почуяв интерес, Скуп-сын обязательно заломит цену. Смел же продолжал орать: «Небощь, хотел беж наш, втихаря дельче обштряпать? Хо!» — Смел как будто радовался, что все трое собрались здесь не сговариваясь, что нашлись и у него родственные души. Хотя, по правде сказать, была в этом некоторая странность: ведь все эти годы они почти и не разговаривали, так — «долгих лет» да «свидимся». А Смел, заметив торчащую из-под мышки у Верена сеть, продолжал: «Хо! Теперь поторгуемщя, я тоже кой-чего прихватил!» Он развернул грязную тряпку, показал рыбацкий нож с хищным, безупречной формы голубоватым лезвием и тяжелой рукояткой полированного чугунного дерева. Взяв нож, Верен даже не почувствовал, что держит что-то — просто, теперь рука его заканчивалась не пальцами, а ножом. «Шам делал, — вздохнул Смел. — Еще Шкуп прощил продать…» Нож не хотел уходить из ладони, и, возвращая его хозяину, Верен подумал, каким все же умелым мастером был Смел. Жаль, что бросил ремесло.
«Смотрю я на вас и думаю… — хр-р… их-х! — вот два старых, не угодно ли… — хр-р… их-х! — дурака…» — «А шам-то чего приперщя?» — тут же огрызнулся Смел. — «Ясно, из-за вас… — хр-р… их-х! — так и знал, что придете… А лавочник вас как детей — хр-р… их-х! — облапошит». — «Это как же?» — Смел терпеть не мог, когда его поучали. — «А так, — Сметлив сделал усилие, чтобы не хрипеть, и говорил без перерывов, — сеть притащили, нож — это ж дорогие вещи! А колечку красная цена, не угодно ли, — двадцать монет…» — было у него такое любимое словечко: «не угодно ли». Длинная речь далась ему с трудом, он заметно побагровел, но чуть отдышался и продолжил: «Я тут прихватил с собой, — Сметлив многозначительно позвенел правым карманом, у него, в отличие от Верена и Смела, водились свободные деньги. — Так что, вы не лезьте, разговаривать буду я. Лично мне, — Сметлив презрительно оттопырил губу — оно не нужно. Но лавочнику переплачивать… — хр-р… их-х! — незачем.» — «Хо! Ты, Шметлив, штрашть какой хитрый», — удивился Смел. А Верен заметил: «Что-то долго не открывает», — и досадливо потер пальцем сизую сливу носа.
Они не знали, что все это время лавочник глядел на них из-за полинявшей коричневой занавески, глядел — и злорадно усмехался, и предвкушал, как накажет стариков за дурацкий вчерашний день. Сейчас, сейчас — растягивал он удовольствие. — Постойте еще…
«А что мы штоим? — спохватился вдруг неугомонный Смел. — Пойдем щядем…» В середине большой, плотно утоптанной площади, на которую выходила лавка Скупа, росли несколько старых сосен. Между их стволами были укреплены струганые доски навроде скамеек. На них старики и устроились. «Шлушайте, а ешли он шовщем не откроет?» — «Откро-оет… Очень уж ему… — хр-р… их-х! — неймется…» — «А ты, Шметлив, вщегда вще жаранее жнаешь…» — «Да уж — хр-р… их-х! — знаю. Скуп-сын, не угодно ли…» Но тут Верен прервал их ленивую перепалку: «Идет».
Скуп-сын вышел из боковой двери. Увидев, что старики переместились под сосны, он поспешил вниз: хотел поговорить с ними подальше от всяких стен — на тот случай, если толк не врет.