Страница:
– Ну, пожалуйста, если вам нужно, – возобновился голос, – доктор Лаут, Садовый Выгон, 44… Алло, вы слушаете?
Но Френсик не слушал, ужасаясь осенившей его догадке. Он положил трубку и побрел на улицу.
На Ланьярд-Лейн Соня сидела за своей машинкой и смотрела на календарь. Она вернулась из Сомерсета обнадеженная, что «Бобренок Берн» будет впредь легче выражаться; вернулась и нашла два послания. Первое было от Френсика – что он пробудет день-другой неизвестно где и пусть она его заменит. Уже довольно странно. Френсик обычно изъяснялся подробнее и оставлял на всякий случай номер телефона. Но второе послание – длинная телеграмма от Хатчмейера – было куда удивительнее:
– Он сейчас в Бразилии, – сказал он.
– Что это за новости насчет случайной смерти Пипера? – спросила она.
– У полиции теперь новая версия, – сказал Макморди, – будто они собрались куда-то бежать, погрузили горючее на борт и нечаянно взорвались.
– Бежать? Пипер с этой тварью? Посреди ночи, катером? У кого-то не все дома.
– Я за это не отвечаю, – сказал Макморди, – так говорят ищейки и страховые агенты. Но Пипер был большой ходок по части старух, из книги видно.
– Черта с два, – сказала Соня, хотя да, Макморди же неизвестно, что Пипер этой книги не писал.
– Не верите мне, позвоните в мэнскую полицию или страховщикам – они скажут.
Соня позвонила страховщикам: те скорей доберутся до истины, у них это с деньгами связано. Ее соединили с мистером Синстромом.
– И вы действительно считаете, что он хотел бежать с миссис Хатчмейер, а взорвались они случайно? – спросила она, выслушав его версию. – Вы меня за нос не водите?
– Это отдел рекламаций, – жестко сказал мистер Синстром. – Водить людей за нос не входит в наши задачи.
– Но ведь чепуха же, – сказала Соня, – она ему в матери годилась.
– Если вам требуются дополнительные сведения о деталях происшествия, рекомендую обратиться в полицейское управление штата Мэн, – сказал мистер Синстром, заканчивая разговор.
Соня сидела ошеломленная этим новым разворотом событий. Значит, Пипер предпочел эту жуткую мегеру… Влюбленную память о нем вмиг точно ветром размело. Пипер предал ее, и горечь этого понимания вернула Соню к действительности. На самом-то деле, если толком припомнить, человечек он был тусклый, и любила она в нем просто будущего мужа. Если бы они поженились – вот тут бы она попробовала что-нибудь из него сделать: успела же она подарить ему писательскую славу еще при жизни, а главное было впереди. Недаром Брамс ее любимый композитор. Появились бы маленькие Пиперы, и каждого надежно устроила бы в жизни мать – литературный агент. Но с этими мечтами покончено. Пипер погиб заодно с перештопанной косметологами тварью в норковом манто.
Соня опять перечла телеграмму, на этот раз по-новому. Не один Пипер находил ее привлекательной. В запасе имеется Хатчмейер, вдовец Хатчмейер, жена которого украла ее бывшего возлюбленного. Забавно, что таким образом Бэби развязала руки Хатчмейеру: он теперь может жениться на Соне. И женится без всяких, иначе ничего не получит.
Соня взяла лист и заправила его в машинку. Надо написать Френзи. Бедный старина Френзи, как ей будет его не хватать; но что поделаешь, надо вздевать оковы супружества. Она объяснится на бумаге – и все, зато не будет прощальных сцен. Отчасти она ведь жертвует собой ради него. Но куда и почему он исчез?
Но Френсик не слушал, ужасаясь осенившей его догадке. Он положил трубку и побрел на улицу.
На Ланьярд-Лейн Соня сидела за своей машинкой и смотрела на календарь. Она вернулась из Сомерсета обнадеженная, что «Бобренок Берн» будет впредь легче выражаться; вернулась и нашла два послания. Первое было от Френсика – что он пробудет день-другой неизвестно где и пусть она его заменит. Уже довольно странно. Френсик обычно изъяснялся подробнее и оставлял на всякий случай номер телефона. Но второе послание – длинная телеграмма от Хатчмейера – было куда удивительнее:
Соня перечла это невразумительное сообщение несколько раз: «Убеждена случайной гибели»? «Террористы ни при чем сбежали друг другом»? Что за бессмыслица? Она подумала, пожала плечами и заказала Нью-Йорк, «Хатчмейер Пресс». Подошел Макморди.
ПОЛИЦИЯ УБЕЖДЕНА СЛУЧАЙНОЙ ГИБЕЛИ ПИПЕРА БЭБИ ТЕРРОРИСТЫ НИ ПРИ ЧЕМ СБЕЖАЛИ ДРУГ ДРУГОМ СХОЖУ ПО ТЕБЕ УМА БУДУ ЧЕТВЕРГ ВСЕЙ ЛЮБОВЬЮ ХАТЧМЕЙЕР.
– Он сейчас в Бразилии, – сказал он.
– Что это за новости насчет случайной смерти Пипера? – спросила она.
– У полиции теперь новая версия, – сказал Макморди, – будто они собрались куда-то бежать, погрузили горючее на борт и нечаянно взорвались.
– Бежать? Пипер с этой тварью? Посреди ночи, катером? У кого-то не все дома.
– Я за это не отвечаю, – сказал Макморди, – так говорят ищейки и страховые агенты. Но Пипер был большой ходок по части старух, из книги видно.
– Черта с два, – сказала Соня, хотя да, Макморди же неизвестно, что Пипер этой книги не писал.
– Не верите мне, позвоните в мэнскую полицию или страховщикам – они скажут.
Соня позвонила страховщикам: те скорей доберутся до истины, у них это с деньгами связано. Ее соединили с мистером Синстромом.
– И вы действительно считаете, что он хотел бежать с миссис Хатчмейер, а взорвались они случайно? – спросила она, выслушав его версию. – Вы меня за нос не водите?
– Это отдел рекламаций, – жестко сказал мистер Синстром. – Водить людей за нос не входит в наши задачи.
– Но ведь чепуха же, – сказала Соня, – она ему в матери годилась.
– Если вам требуются дополнительные сведения о деталях происшествия, рекомендую обратиться в полицейское управление штата Мэн, – сказал мистер Синстром, заканчивая разговор.
Соня сидела ошеломленная этим новым разворотом событий. Значит, Пипер предпочел эту жуткую мегеру… Влюбленную память о нем вмиг точно ветром размело. Пипер предал ее, и горечь этого понимания вернула Соню к действительности. На самом-то деле, если толком припомнить, человечек он был тусклый, и любила она в нем просто будущего мужа. Если бы они поженились – вот тут бы она попробовала что-нибудь из него сделать: успела же она подарить ему писательскую славу еще при жизни, а главное было впереди. Недаром Брамс ее любимый композитор. Появились бы маленькие Пиперы, и каждого надежно устроила бы в жизни мать – литературный агент. Но с этими мечтами покончено. Пипер погиб заодно с перештопанной косметологами тварью в норковом манто.
Соня опять перечла телеграмму, на этот раз по-новому. Не один Пипер находил ее привлекательной. В запасе имеется Хатчмейер, вдовец Хатчмейер, жена которого украла ее бывшего возлюбленного. Забавно, что таким образом Бэби развязала руки Хатчмейеру: он теперь может жениться на Соне. И женится без всяких, иначе ничего не получит.
Соня взяла лист и заправила его в машинку. Надо написать Френзи. Бедный старина Френзи, как ей будет его не хватать; но что поделаешь, надо вздевать оковы супружества. Она объяснится на бумаге – и все, зато не будет прощальных сцен. Отчасти она ведь жертвует собой ради него. Но куда и почему он исчез?
Глава 20
А между тем Френсик был в книжном магазине «Блэкуэллз». Полускрытый за стопами литературно-критических трудов, он стоял с «Дальним умыслом» в руках; раскрытое «Девство» опиралось на книжные корешки. Сборник статей с посвящением Ф. Р. Ливису, свежеопубликованный «Дальний умысел» доктора Сидни Лаут был памятником целой жизни, отданной – беспощадным гонениям на все поверхностное, непристойное, незрелое и ничтожное в английской литературе. Поколение за поколением студентов гипнотизировал ее высокопарный слог, которым она поносила нынешний роман, современный мир и загнивающую, издыхающую цивилизацию. Френсик был в одном из этих поколений и вдоволь напитался банальностями, подпиравшими ее репутацию ученого и критика. Она превозносила несомненно великое м предавала анафеме все остальное: таким нехитрым способом она и прослыла великим ученым. Хотя язык ее писаний был вовсе не под стать блестящему стилю превозносимых писателей, однако проклятия внедрились в память Френсика – злобная, убогая хула, которую она низвергала на прочих критиков и всех, несогласных с нею. Ее обличения застопоривали мысль; они отравили мозги Френсика и многих ему подобных, бравшихся за перо. Поклоняясь ей, он усвоил чудовищный синтаксис ее лекций и статей. Учеников Сидни Лаут мгновенно распознавали по слогу. И по умственному бесплодию Три десятилетия смрадным клубом висело ее влияние над английской литературой. Настоящее она проклинала именем прошлого, которое осуществлялось только потому, что ее тогда не было. Подобно религиозному фанатику, она освящала святыни и воздвигала стену отчуждения, оставляя за нею все, что хуже самого лучшего Доктор Лаут признавала лишь святых, прочие были нечистью просто оттого, что не годились в ее святцы. Гарди, Форстер, Голсуорси, Мур и Мередит, даже Пикок низвергнуты в тьму кромешную и подлежат забвению потому, что они – это твердо – хуже Конрада или Генри Джеймса. А как с беднягой Троллопом или с Теккереем? Да так же. Хуже лучших – значит, исчадия ада. Или Филдинг?.. Список нескончаемый А уж нынешнему поколению одна надежда спастись – преклонить колена перед ее мнениями и заучить наизусть ответы из ее литературного катехизиса. И эта иссохшая гадина написала «Девства ради помедлите о мужчины»… Френсик прикинул заглавие и нашел его как нельзя более подходящим. Доктор Лаут не породила ничего. Мертворожденные суждения «Нравственного романа», а теперь еще и «Дальнего умысла» истлеют и распадутся вместе с книгами: забудутся, словно их и не было. Она знала об этом – и написала «Девство», чтобы обеспечить себе анонимное бессмертие. Ключи были налицо, и Френсик дивился, как он их раньше не заметил. На странице 269-й «Девства»: «Итак, неотвратимо переживаемое стало переживанием, ритмическим переживанием, которое отображало новое измерение чувства, и подлинно реальное становилось…» Френсик захлопнул книгу, не дойдя до «…предвкушаемой целостностью». Сколько раз в юности он слышал от нее все эти тусклые слова. И сам писал их в студенческих работах. «Отображало» – уже достаточная улика, но идущие за этим пустые абстракции, завершенные «подлинно реальным» – это признаки решающие. Он взял обе книги под мышку и пошел к стойке платить за них. Сомнений не было, все разъяснилось – и маниакальное самосокрытие, и готовность выставить вместо себя Пипера… Но теперь-то Пипер выставлял себя автором «Девства».
Шагавший парковой тропкой Френсик задумался и пошел медленнее. Соавторство? Ведь Пипер – приверженец доктора Лаут, «Нравственный роман» служил ему молитвенником. То есть он вполне мог.. Нет, миссис Богден заведомо не лгала. Френсик ускорил шаг и направился берегом реки к Садовому Выгону. Доктору Лаут предстоит понять, что она сильно просчиталась, прислав свою рукопись бывшему аспиранту. Ибо так, разумеется, и было дело. С высоты самодовольства она избрала Френсика среди сотни других агентов. Иронический жест в ее вкусе: она всегда его невысоко ставила. «Посредственный ум» – написала она как-то в виде заключения по поводу одной его работы. Френсик этого ей не простил и сейчас намеревался отплатить.
Он вышел из парка на Садовый Выгон. Дом доктора Лаут стоял в дальнем конце – викторианский особняк, нарочито заброшенный: обитатели, мол, ведут интеллектуальный образ жизни, им некогда подстригать кусты и выкашивать траву. И помнится, здесь была пропасть кошек.
Кошки никуда не делись. Две сидели на карнизе и смотрели, как Френсик подошел к парадному и позвонил. Стоя в ожидании, он оглянулся. Сад, пожалуй, стал еще больше напоминать сцену пасторали – излюбленного жанра доктора Лаут. И араукария выглядела еще неприступнее. Сколько раз смотрел он на нее из окна, когда доктор Лаут подчеркивала необходимость четкой нравственной установки во всяком произведении искусства. Френсик готов был с головой окунуться в воспоминания, но тут дверь приоткрылась, и мисс Христиан смерила его подозрительным взглядом.
– Если вы насчет телефона… – начала она, но Френсик покачал головой.
– Меня зовут… – Он помедлил, припоминая фамилию ее любимого ученика: – Бартлетт. Я был ее аспирантом в 1955 году.
– Она никого не принимает, – поджала губы мисс Христиан.
Френсик улыбнулся.
– Я хотел просто засвидетельствовать почтение. Я всегда считал ее влияние решающим для своей духовной жизни. Крайне плодотворным.
«Плодотворным» – это мисс Христиан понравилось. Парольное слово.
– В 1955-м?
– В том самом году, когда она опубликовала «Интуитивное чутье», – сказал Френсик, раскрывая гербарий на нужной странице.
– Да, да. Кажется, это было так давно, – сказала мисс Христиан и отворила дверь шире. Френсик вступил в темную прихожую: цветные стекла лестничных окон усугубляли благоговейное ощущение. Еще две кошки сидели в креслах.
– Как, вы сказали, ваша фамилия? – переспросила мисс Христиан.
– Бартлетт, – сказал Френсик (Бартлетт был отличником).
– Ах да, Бартлетт, – сказала мисс Христиан. – Пойду спрошу, примет ли она вас.
Она удалилась по обшарпанному ковру. Френсик стоял и скрипел зубами: кошачий запах мешался с застойным духом интеллектуального благочиния и нравственной озабоченности. Пожалуй, кошки пахнут лучше.
Снова притащилась мисс Христиан.
– Она примет вас, – сказала она. – Она сейчас редко принимает гостей, но вас примет. Как пройти, знаете.
Френсик кивнул. Он знал, как пройти. Потертая ковровая дорожка тянулась до самого кабинета; он отворил дверь.
Внутри был 1955 год. За двадцать лет ничего не изменилось. Доктор Сидни Лаут сидела в кресле у мерцающего камина с кипой листов на коленях; струила дымок сигарета, уткнувшаяся в пепельницу; на столике сбоку стояла недопитая чашка остывшего чаю. Она не подняла головы, когда Френсик вошел: тоже старое обыкновение, признак такой сосредоточенности, что допущенный должен вострепетать. Красная шариковая ручка чертила каракули на полях машинописи. Френсик уселся напротив и ждал. Ее спесь была ему на руку. Он положил на колени «Девство» в магазинной обертке, разглядывая склоненную голову и занятую писанием руку. Все было в точности как ему помнилось. Потом рука перестала писать, обронила ручку и потянулась за сигаретой.
– Бартлетт, дорогой Бартлетт, – сказала она и подняла глаза. Френсик твердо встретил ее пытливо-смутный взгляд. Нет, он ошибся, перемены есть. Ему помнилось вовсе не это лицо. Тогда оно было гладкое, чуть одутловатое, теперь – отечное и морщинистое. Дряблые, мятые мешки под глазами набухли в полщеки; изо рта сетчатой маски торчала сигарета. Только выражение глаз оставалось прежним: в них тускло мерцала уверенность в своей непреходящей правоте. Под взглядом Френсика эта уверенность сменилась недоумением.
– Мне казалось… – начала она и поглядела пристальнее. – Мисс Христиан определенно сказала мне…
– Френсик. Вы были моей научной руководительницей в 1955-м, – сказал Френсик.
– Френсик? – в глазах ее затеплилась догадка. – Но вы назвались Бартлеттом…
– Маленькая уловка, – сказал Френсик, – чтобы вернее к вам пробиться. Я теперь литературный агент. «Френсик и Футл». Вы о нас не слышали.
Но доктор Лаут слышала: ее глаза блеснули.
– Нет. Боюсь, что не слышала.
Френсик поколебался и избрал окольный путь.
– И вот я… подумал, что как ваш бывший аспирант… что вы, может быть, не откажетесь… сделаете нам такое громадное одолжение… – Френсик демонстрировал безграничную почтительность.
– Чего вы хотите? – спросила доктор Лаут.
Френсик развернул пакет на коленях.
– Видите ли, нам надо отрецензировать роман, и если бы вы…
– Роман? – Глаза, отягощенные дряблыми мешками, покосились на обертку. – Какой роман?
– Вот этот, – сказал Френсик, протягивая ей «Девства ради помедлите о мужчины». Взгляд доктора Лаут застыл, сигарета свесилась изо рта. Потом она съежилась в кресле.
– Этот? – прошептала она. Сигарета выпала и тлела на странице машинописи. – Этот?
Френсик кивнул, склонился, убрал сигарету и положил книгу на столик.
– Кажется, он в вашем духе.
– В моем духе?
Френсик сел поудобнее: он стал хозяином положения.
– Поскольку вы его автор, – сказал он, – то резонно предположить…
– Как вы узнали? – Она пристально глядела на него, и в этом новом взгляде уже не было высоконравственной целеустремленности. Только страх и злоба, к вящему удовольствию Френсика. Он закинул ногу на ногу и посмотрел на араукарию за окном, совсем не такую неприступную.
– Главным образом по стилю, – сказал он, – то есть, говоря откровенно, с помощью критического анализа. В ваших книгах повторяются одни и те же словосочетания, и я их проследил. Ваша школа.
После долгой паузы доктор Лаут закурила новую сигарету.
– И вы ждете от меня рецензии на нее? – наконец спросила она.
– Не то чтобы рецензии, – сказал Френсик. – По-моему, автору неэтично рецензировать собственную книгу. Я просто хотел обговорить с вами, как нам лучше всего преподнести эту новость.
– Какую новость?
– Что доктор Сидни Лаут, выдающийся критик, написала и «Девство», и «Дальний умысел». На мой взгляд, статья в «Таймс литерари сапплмент» вполне годится, чтобы заварить кашу. В конце концов, не каждый день ученый пишет бестселлер, точнее говоря, книгу, подобные которым она обличала всю жизнь…
– Воспрещаю, – задохнулась доктор Лаут. – Вы как мой агент…
– Мое, как вашего агента, дело – чтоб ваша книга продавалась. И заверяю вас, что литературный скандал, который вызовет это открытие в кругах, где вас прежде чтили…
– Нет, – сказала доктор Лаут. – Этого не должно быть.
– Опасаетесь за свою репутацию? – мягко спросил Френсик.
Доктор Лаут не ответила.
– О ней раньше нужно было подумать. А то вы поставили меня в очень неудобное положение. У меня, знаете ли, тоже есть репутация.
– У вас? Какая у вас может быть репутация? – Она словно плюнула в него этими словами.
Френсик подался вперед.
– Безупречная, – отчеканил он. – Вам этого не понять.
– Среди халтурщиков, – попыталась презрительно улыбнуться доктор Лаут.
– Да, среди них, – сказал Френсик, – и тут есть чем гордиться. Среди тех, кто без всякого лицемерия пишет ради денег.
– Ради наживы, грязной наживы.
– А вы это чего ради написали? – ухмыльнулся Френсик.
Маска устремила на него язвительный взгляд.
– Чтобы доказать, что я смогу, – сказала она, – что мне вполне под силу писать ходкую макулатуру. Считалось, что не смогу: книжный червь, кабинетное бесплодие. Я им доказала. – Голос ее возвысился.
– Вряд ли, – пожал плечами Френсик. – На титуле вашей фамилии нет, а без нее никто не знает, что вы там доказали.
– Никто и не должен знать.
– А я собираюсь всех уведомить, – сказал Френсик. – Захватывающая история. Автор-аноним, «Ллойдз банк», Машинописное агентство, мистер Кэдволладайн, Коркадилы, ваш американский издатель…
– Не смейте, – простонала она, – никто не должен об этом знать. Я сказала: воспрещаю.
– Это уже не в ваших руках, – сказал Френсик, – а в моих, и я их не стану марать вашим лицемерием. К тому же у меня есть и другой подопечный.
– Другой подопечный?
– Пипер, тот козел отпущения, посланный вместо вас в Америку. У него тоже, представьте себе, репутация.
– Должно быть, безупречная, вроде вашей, – хмыкнула доктор Лаут.
– В принципе – да, – сказал Френсик.
– Однако он рискнул ею ради денег.
– Пожалуй. Он хотел писать и нуждался в деньгах. Вы, насколько я понимаю, не нуждаетесь. Вы открещиваетесь от наживы, грязной наживы. Что ж, договоримся.
– Шантаж, – обозначила доктор Лаут и погасила сигарету. Френсику она стала еще омерзительней.
– Как нравственный урод, скрывающийся под чужим именем, вы на такие выражения не имеете права, – заметил он. – Приди вы ко мне с самого начала – я не стал бы вязаться с Пипером, но уж раз вам в обход честности мила анонимность, то мне теперь приходится выбирать между двумя авторами.
– Двумя? Почему двумя?
– Потому что Пипер претендует на авторство.
– Что ж, пусть. Принял бремя – неси его.
– Бремя бременем, а как с деньгами?
Доктор Лаут глядела на тлеющие угли.
– Ему ведь заплачено, – сказала она. – Чего он еще хочет?
– Всего, – сказал Френсик.
– И вы ему готовы уступить?
– Да, – сказал Френсик. – Моя репутация тоже под угрозой. Если будет скандал – мне несдобровать.
– Скандал? – Доктор Лаут покачала головой. – Скандала быть не должно.
– А будет, – сказал Френсик. – Видите ли, Пипер погиб.
– Погиб? – вздрогнула доктор Лаут. – Но вы только что сказали…
– Надо сворачивать его дела. Если дойдет до суда, то исчезновение двух миллионов долларов… Объяснять?
Доктор Лаут покачала головой.
– Что вам от меня нужно? – спросила она.
Френсик расслабился. Обошлось: он ее одолел.
– Напишите мне письмо, что вы знать ничего не знаете об этой книге.
– И этого достаточно?
– Для начала, – сказал Френсик. Доктор Лаут поднялась, пошла к письменному столу и писала минуту-другую; потом протянула письмо Френсику. Он прочел и кивнул.
– Теперь насчет рукописи, – сказал он. – Мне нужен оригинал и все рукописные копии, если такие были.
– Нет, – сказала она, – я все уничтожу.
– Уничтожайте, – сказал Френсик. – При мне.
Доктор Лаут отперла ящик стола, достала оттуда коробку и вернулась в свое кресло у камина. Из коробки она вынула кипу исписанных листов. Френсик взглянул на верхний: «Дом стоял на холме, окруженный тремя вязами, березой и кедром, горизонтальные ветви которого…» Да, это был оригинал «Девства». Через мгновение лист обуглился и полыхнул пламенем в дымоход. Френсик сидел и смотрел, как огонь подхватывает листы, как они, шелестя, чернеют, как бы заново покрываясь белой словесной вязью, рассыпаются и затягиваются в трубу. Рукопись сгорела, и Френсик вдруг заметил краем глаза влажный блеск на щеках доктора Лаут. Он слегка опешил. Женщина предает сожжению свое детище и, сама окрестив его макулатурой, все же оплакивает его участь. Никогда ему, должно быть, не разобраться в душевных хитросплетениях писательства.
Догорел последний лист, и Френсик встал, а доктор Лаут осталась сидеть, сгорбившись перед камином. Не спросить ли у нее еще раз, почему написана эта книга? Чтобы опровергнуть злопыхателей? Это не ответ. Тут что-то другое – тайные вожделения, какая-нибудь бурная любовная связь… все равно она не скажет. Он тихо притворил дверь и прошел пустым коридором к парадному. Снаружи роями носились черные пепельные хлопья; котенок возле калитки ловил пляшущий на ветру бумажный клочок.
Френсик глубоко вдохнул свежий воздух и зашагал по дороге. Надо было заскочить в гостиницу за саквояжем и поспеть к лондонскому поезду.
– Где это мы? – спросил он.
– Представления не имею, – ответила Бэби.
– Как это не имеешь? Должна же ты знать, куда мы едем?
– Насколько я знаю, к черту на рога. Приедем куда-нибудь – осмотримся.
Пипер поглядел на черные лужи под деревьями. Лес был какой-то мрачный и ему не нравился. До сих пор они все время ехали по чистеньким, приветливым дорогам, где лишь изредка попадались оплетенные японским плющом деревья и обросшие горные склоны – как бы в напоминание о неукротимой мощи природы. Тут было не то. Ни афиш, ни домов, ни бензоколонок – вообще никаких признаков цивилизации. Дичь и глушь.
– А что будет, если мы куда-нибудь приедем, а там не окажется мотеля? – спросил он.
– Устроимся как придется, – сказала Бэби, – я же тебе говорила, что мы едем на дальний Юг, где все обозначится.
– Что обозначится? – спросил Пипер, глядя на черные лужи и думая об аллигаторах.
– Вот как раз это и посмотрим, – загадочно ответила Бэби и затормозила на перекрестке. Сквозь ветровое стекло Пипер различил дорожный знак. Выцветшие буквы гласили: ДО БИБЛИОПОЛИСА 15 МИЛЬ.
– Город прямо как для тебя, – сказала Бэби и свернула на перекрестную дорогу. Лес в черных лужах скоро поредел, и они выехали на тучные, залитые солнцем луга: трава в коровий рост и купы деревьев там и сям. Что-то было едва ли не английское в этих пышных, обволокнутых дымкой и запущенных лугах – они напоминали забытый парк, почти что готовый проснуться и стать чем-то совсем иным. Горизонт был всюду отуманен, и Пиперу, глянувшему на луга, как-то полегчало, словно ландшафт исподволь приручили. Они проезжали мимо полузаросших деревянных хижин, должно быть необитаемых. Наконец показался и сам Библиополис – городок чуть больше поселка; река нехотя обмывала заброшенную набережную. Бэби подъехала к берегу и остановилась. Моста не было: имелся древний веревочный паром.
– Давай-ка ударь в колокол, – сказала Бэби. Пипер вылез из машины и брякнул в колокол на столбе.
– Погромче, – велела Бэби, – дерни как следует.
Наконец на том берегу появился человек, и паром тронулся к ним.
– Чего надо-то? – спросил паромщик, причаливая.
– Нам бы где-нибудь остановиться, – сказала Бэби. Паромщик освидетельствовал номер и успокоился: здешние, Джорджия.
– В Библиополисе мотелей нет, – сказал он. – Езжайте лучше назад, в Зельму.
– Что-нибудь да найдется, – сказала Бэби, пресекая его колебания.
– Если только у миссис Матервити, в Доме туриста, – сказал тот и посторонился. Бэби въехала на паром и вышла из машины.
– Это река Алабама? – спросила она. Паромщик покачал головой.
– Это Мертвечиха, мэм, – сказал он и взялся за веревку.
– А там что? – спросила Бэби, указывая на огромную полуразвалившуюся усадьбу, наверняка построенную еще до Гражданской войны.
– Это Пеллагра. Там нынче никто не живет. Все перемерли.
Пипер сидел в кабине и мрачно провожал взглядом ленивые речные струи. В прибрежных деревьях, обросших бородатым мхом, было что-то вдовье, и развалившаяся усадьба за рекой напоминала о мисс Хэвишем. Но Бэби, которая забралась в машину и вырулила с парома, явно была в приподнятом настроении.
– Я же тебе говорю – все обозначится, – с торжеством сказала она. – Ну-ка поехали к миссис Матервити в Дом туриста.
Переулком между деревьями они выехали к дому с вывеской «Добро пожаловать». Миссис Матервити была не столь приветлива, как вывеска. Она сидела под навесом крыльца и обмеривала их суровым взглядом.
– Ищете кого-нибудь? – спросила она, и очки ее блеснули в лучах закатного солнца.
– Дом туриста миссис Матервити, – сказала Бэби.
– Остановиться собрались или чем торгуете? Ежели косметикой, то не надо.
– Остановимся, – сказала Бэби.
Миссис Матервити еще раз оглядела их с видом знатока сомнительных отношений.
– У меня только одиночные, – сказала она и сплюнула в самую середину подсолнуха, – двойных нет.
– Слава тебе господи, – вырвалось у Бэби.
– Аминь, – сказала миссис Матервити.
Она пригласила их в дом и повела по коридору.
– Это ваша, – сказала миссис Матервити Пиперу и отворила дверь. За окном комнаты росла кукуруза. На стене висела олеография: Христос изгоняет менял из храма и табличка «Не мешковать». Пипер несколько удивился, не зная, как понять такое указание.
Шагавший парковой тропкой Френсик задумался и пошел медленнее. Соавторство? Ведь Пипер – приверженец доктора Лаут, «Нравственный роман» служил ему молитвенником. То есть он вполне мог.. Нет, миссис Богден заведомо не лгала. Френсик ускорил шаг и направился берегом реки к Садовому Выгону. Доктору Лаут предстоит понять, что она сильно просчиталась, прислав свою рукопись бывшему аспиранту. Ибо так, разумеется, и было дело. С высоты самодовольства она избрала Френсика среди сотни других агентов. Иронический жест в ее вкусе: она всегда его невысоко ставила. «Посредственный ум» – написала она как-то в виде заключения по поводу одной его работы. Френсик этого ей не простил и сейчас намеревался отплатить.
Он вышел из парка на Садовый Выгон. Дом доктора Лаут стоял в дальнем конце – викторианский особняк, нарочито заброшенный: обитатели, мол, ведут интеллектуальный образ жизни, им некогда подстригать кусты и выкашивать траву. И помнится, здесь была пропасть кошек.
Кошки никуда не делись. Две сидели на карнизе и смотрели, как Френсик подошел к парадному и позвонил. Стоя в ожидании, он оглянулся. Сад, пожалуй, стал еще больше напоминать сцену пасторали – излюбленного жанра доктора Лаут. И араукария выглядела еще неприступнее. Сколько раз смотрел он на нее из окна, когда доктор Лаут подчеркивала необходимость четкой нравственной установки во всяком произведении искусства. Френсик готов был с головой окунуться в воспоминания, но тут дверь приоткрылась, и мисс Христиан смерила его подозрительным взглядом.
– Если вы насчет телефона… – начала она, но Френсик покачал головой.
– Меня зовут… – Он помедлил, припоминая фамилию ее любимого ученика: – Бартлетт. Я был ее аспирантом в 1955 году.
– Она никого не принимает, – поджала губы мисс Христиан.
Френсик улыбнулся.
– Я хотел просто засвидетельствовать почтение. Я всегда считал ее влияние решающим для своей духовной жизни. Крайне плодотворным.
«Плодотворным» – это мисс Христиан понравилось. Парольное слово.
– В 1955-м?
– В том самом году, когда она опубликовала «Интуитивное чутье», – сказал Френсик, раскрывая гербарий на нужной странице.
– Да, да. Кажется, это было так давно, – сказала мисс Христиан и отворила дверь шире. Френсик вступил в темную прихожую: цветные стекла лестничных окон усугубляли благоговейное ощущение. Еще две кошки сидели в креслах.
– Как, вы сказали, ваша фамилия? – переспросила мисс Христиан.
– Бартлетт, – сказал Френсик (Бартлетт был отличником).
– Ах да, Бартлетт, – сказала мисс Христиан. – Пойду спрошу, примет ли она вас.
Она удалилась по обшарпанному ковру. Френсик стоял и скрипел зубами: кошачий запах мешался с застойным духом интеллектуального благочиния и нравственной озабоченности. Пожалуй, кошки пахнут лучше.
Снова притащилась мисс Христиан.
– Она примет вас, – сказала она. – Она сейчас редко принимает гостей, но вас примет. Как пройти, знаете.
Френсик кивнул. Он знал, как пройти. Потертая ковровая дорожка тянулась до самого кабинета; он отворил дверь.
Внутри был 1955 год. За двадцать лет ничего не изменилось. Доктор Сидни Лаут сидела в кресле у мерцающего камина с кипой листов на коленях; струила дымок сигарета, уткнувшаяся в пепельницу; на столике сбоку стояла недопитая чашка остывшего чаю. Она не подняла головы, когда Френсик вошел: тоже старое обыкновение, признак такой сосредоточенности, что допущенный должен вострепетать. Красная шариковая ручка чертила каракули на полях машинописи. Френсик уселся напротив и ждал. Ее спесь была ему на руку. Он положил на колени «Девство» в магазинной обертке, разглядывая склоненную голову и занятую писанием руку. Все было в точности как ему помнилось. Потом рука перестала писать, обронила ручку и потянулась за сигаретой.
– Бартлетт, дорогой Бартлетт, – сказала она и подняла глаза. Френсик твердо встретил ее пытливо-смутный взгляд. Нет, он ошибся, перемены есть. Ему помнилось вовсе не это лицо. Тогда оно было гладкое, чуть одутловатое, теперь – отечное и морщинистое. Дряблые, мятые мешки под глазами набухли в полщеки; изо рта сетчатой маски торчала сигарета. Только выражение глаз оставалось прежним: в них тускло мерцала уверенность в своей непреходящей правоте. Под взглядом Френсика эта уверенность сменилась недоумением.
– Мне казалось… – начала она и поглядела пристальнее. – Мисс Христиан определенно сказала мне…
– Френсик. Вы были моей научной руководительницей в 1955-м, – сказал Френсик.
– Френсик? – в глазах ее затеплилась догадка. – Но вы назвались Бартлеттом…
– Маленькая уловка, – сказал Френсик, – чтобы вернее к вам пробиться. Я теперь литературный агент. «Френсик и Футл». Вы о нас не слышали.
Но доктор Лаут слышала: ее глаза блеснули.
– Нет. Боюсь, что не слышала.
Френсик поколебался и избрал окольный путь.
– И вот я… подумал, что как ваш бывший аспирант… что вы, может быть, не откажетесь… сделаете нам такое громадное одолжение… – Френсик демонстрировал безграничную почтительность.
– Чего вы хотите? – спросила доктор Лаут.
Френсик развернул пакет на коленях.
– Видите ли, нам надо отрецензировать роман, и если бы вы…
– Роман? – Глаза, отягощенные дряблыми мешками, покосились на обертку. – Какой роман?
– Вот этот, – сказал Френсик, протягивая ей «Девства ради помедлите о мужчины». Взгляд доктора Лаут застыл, сигарета свесилась изо рта. Потом она съежилась в кресле.
– Этот? – прошептала она. Сигарета выпала и тлела на странице машинописи. – Этот?
Френсик кивнул, склонился, убрал сигарету и положил книгу на столик.
– Кажется, он в вашем духе.
– В моем духе?
Френсик сел поудобнее: он стал хозяином положения.
– Поскольку вы его автор, – сказал он, – то резонно предположить…
– Как вы узнали? – Она пристально глядела на него, и в этом новом взгляде уже не было высоконравственной целеустремленности. Только страх и злоба, к вящему удовольствию Френсика. Он закинул ногу на ногу и посмотрел на араукарию за окном, совсем не такую неприступную.
– Главным образом по стилю, – сказал он, – то есть, говоря откровенно, с помощью критического анализа. В ваших книгах повторяются одни и те же словосочетания, и я их проследил. Ваша школа.
После долгой паузы доктор Лаут закурила новую сигарету.
– И вы ждете от меня рецензии на нее? – наконец спросила она.
– Не то чтобы рецензии, – сказал Френсик. – По-моему, автору неэтично рецензировать собственную книгу. Я просто хотел обговорить с вами, как нам лучше всего преподнести эту новость.
– Какую новость?
– Что доктор Сидни Лаут, выдающийся критик, написала и «Девство», и «Дальний умысел». На мой взгляд, статья в «Таймс литерари сапплмент» вполне годится, чтобы заварить кашу. В конце концов, не каждый день ученый пишет бестселлер, точнее говоря, книгу, подобные которым она обличала всю жизнь…
– Воспрещаю, – задохнулась доктор Лаут. – Вы как мой агент…
– Мое, как вашего агента, дело – чтоб ваша книга продавалась. И заверяю вас, что литературный скандал, который вызовет это открытие в кругах, где вас прежде чтили…
– Нет, – сказала доктор Лаут. – Этого не должно быть.
– Опасаетесь за свою репутацию? – мягко спросил Френсик.
Доктор Лаут не ответила.
– О ней раньше нужно было подумать. А то вы поставили меня в очень неудобное положение. У меня, знаете ли, тоже есть репутация.
– У вас? Какая у вас может быть репутация? – Она словно плюнула в него этими словами.
Френсик подался вперед.
– Безупречная, – отчеканил он. – Вам этого не понять.
– Среди халтурщиков, – попыталась презрительно улыбнуться доктор Лаут.
– Да, среди них, – сказал Френсик, – и тут есть чем гордиться. Среди тех, кто без всякого лицемерия пишет ради денег.
– Ради наживы, грязной наживы.
– А вы это чего ради написали? – ухмыльнулся Френсик.
Маска устремила на него язвительный взгляд.
– Чтобы доказать, что я смогу, – сказала она, – что мне вполне под силу писать ходкую макулатуру. Считалось, что не смогу: книжный червь, кабинетное бесплодие. Я им доказала. – Голос ее возвысился.
– Вряд ли, – пожал плечами Френсик. – На титуле вашей фамилии нет, а без нее никто не знает, что вы там доказали.
– Никто и не должен знать.
– А я собираюсь всех уведомить, – сказал Френсик. – Захватывающая история. Автор-аноним, «Ллойдз банк», Машинописное агентство, мистер Кэдволладайн, Коркадилы, ваш американский издатель…
– Не смейте, – простонала она, – никто не должен об этом знать. Я сказала: воспрещаю.
– Это уже не в ваших руках, – сказал Френсик, – а в моих, и я их не стану марать вашим лицемерием. К тому же у меня есть и другой подопечный.
– Другой подопечный?
– Пипер, тот козел отпущения, посланный вместо вас в Америку. У него тоже, представьте себе, репутация.
– Должно быть, безупречная, вроде вашей, – хмыкнула доктор Лаут.
– В принципе – да, – сказал Френсик.
– Однако он рискнул ею ради денег.
– Пожалуй. Он хотел писать и нуждался в деньгах. Вы, насколько я понимаю, не нуждаетесь. Вы открещиваетесь от наживы, грязной наживы. Что ж, договоримся.
– Шантаж, – обозначила доктор Лаут и погасила сигарету. Френсику она стала еще омерзительней.
– Как нравственный урод, скрывающийся под чужим именем, вы на такие выражения не имеете права, – заметил он. – Приди вы ко мне с самого начала – я не стал бы вязаться с Пипером, но уж раз вам в обход честности мила анонимность, то мне теперь приходится выбирать между двумя авторами.
– Двумя? Почему двумя?
– Потому что Пипер претендует на авторство.
– Что ж, пусть. Принял бремя – неси его.
– Бремя бременем, а как с деньгами?
Доктор Лаут глядела на тлеющие угли.
– Ему ведь заплачено, – сказала она. – Чего он еще хочет?
– Всего, – сказал Френсик.
– И вы ему готовы уступить?
– Да, – сказал Френсик. – Моя репутация тоже под угрозой. Если будет скандал – мне несдобровать.
– Скандал? – Доктор Лаут покачала головой. – Скандала быть не должно.
– А будет, – сказал Френсик. – Видите ли, Пипер погиб.
– Погиб? – вздрогнула доктор Лаут. – Но вы только что сказали…
– Надо сворачивать его дела. Если дойдет до суда, то исчезновение двух миллионов долларов… Объяснять?
Доктор Лаут покачала головой.
– Что вам от меня нужно? – спросила она.
Френсик расслабился. Обошлось: он ее одолел.
– Напишите мне письмо, что вы знать ничего не знаете об этой книге.
– И этого достаточно?
– Для начала, – сказал Френсик. Доктор Лаут поднялась, пошла к письменному столу и писала минуту-другую; потом протянула письмо Френсику. Он прочел и кивнул.
– Теперь насчет рукописи, – сказал он. – Мне нужен оригинал и все рукописные копии, если такие были.
– Нет, – сказала она, – я все уничтожу.
– Уничтожайте, – сказал Френсик. – При мне.
Доктор Лаут отперла ящик стола, достала оттуда коробку и вернулась в свое кресло у камина. Из коробки она вынула кипу исписанных листов. Френсик взглянул на верхний: «Дом стоял на холме, окруженный тремя вязами, березой и кедром, горизонтальные ветви которого…» Да, это был оригинал «Девства». Через мгновение лист обуглился и полыхнул пламенем в дымоход. Френсик сидел и смотрел, как огонь подхватывает листы, как они, шелестя, чернеют, как бы заново покрываясь белой словесной вязью, рассыпаются и затягиваются в трубу. Рукопись сгорела, и Френсик вдруг заметил краем глаза влажный блеск на щеках доктора Лаут. Он слегка опешил. Женщина предает сожжению свое детище и, сама окрестив его макулатурой, все же оплакивает его участь. Никогда ему, должно быть, не разобраться в душевных хитросплетениях писательства.
Догорел последний лист, и Френсик встал, а доктор Лаут осталась сидеть, сгорбившись перед камином. Не спросить ли у нее еще раз, почему написана эта книга? Чтобы опровергнуть злопыхателей? Это не ответ. Тут что-то другое – тайные вожделения, какая-нибудь бурная любовная связь… все равно она не скажет. Он тихо притворил дверь и прошел пустым коридором к парадному. Снаружи роями носились черные пепельные хлопья; котенок возле калитки ловил пляшущий на ветру бумажный клочок.
Френсик глубоко вдохнул свежий воздух и зашагал по дороге. Надо было заскочить в гостиницу за саквояжем и поспеть к лондонскому поезду.
* * *
Отъехав к югу от Таскалусы, Бэби выбросила дорожную карту из окна машины. Карта распласталась и исчезла в клубах пыли. Пипер, как обычно, ничего не заметил: он корпел над «Возвратным трудом». Писалась 178-я страница; работа шла хорошо. Еще полмесяца усердного труда – и делу конец. А там он примется за третью версию, где будет все другое: и герои и обстановка. Он решил назвать ее «Детство. Постскриптум»; она должна предшествовать окончательному, совершенно неискаженному тексту романа «Поиски утраченного детства». Впоследствии его сочтут первообразом «Девства» – те самые критики, которые превозносили этот загаженный роман. Таким образом, слава его будет долговечнее дешевого успеха, а уж текстологи проследят, как уродовали его талант своекорыстные наущения Френсика. Пипер улыбнулся собственному хитроумию. А может, напишутся и другие, еще незадуманные романы. Он будет писать «посмертно», и через каждые несколько лет подбрасывать на стол Френсику новую рукопись, от издания которой ему не отвертеться Бэби права: обманув Хатчмейера, «Френсик и Футл» сами подстроили себе ловушку, и с Френсиком теперь иной разговор. Пипер откинулся на сиденье и задремал. Через полчаса он открыл глаза и сел прямо. «Форд», купленный Бэби в Росвилле, мотало из стороны в сторону. Пипер выглянул и увидел, что они едут ухабистой дорогой, а по бокам дорожной насыпи из черных луж торчат высокие деревья.– Где это мы? – спросил он.
– Представления не имею, – ответила Бэби.
– Как это не имеешь? Должна же ты знать, куда мы едем?
– Насколько я знаю, к черту на рога. Приедем куда-нибудь – осмотримся.
Пипер поглядел на черные лужи под деревьями. Лес был какой-то мрачный и ему не нравился. До сих пор они все время ехали по чистеньким, приветливым дорогам, где лишь изредка попадались оплетенные японским плющом деревья и обросшие горные склоны – как бы в напоминание о неукротимой мощи природы. Тут было не то. Ни афиш, ни домов, ни бензоколонок – вообще никаких признаков цивилизации. Дичь и глушь.
– А что будет, если мы куда-нибудь приедем, а там не окажется мотеля? – спросил он.
– Устроимся как придется, – сказала Бэби, – я же тебе говорила, что мы едем на дальний Юг, где все обозначится.
– Что обозначится? – спросил Пипер, глядя на черные лужи и думая об аллигаторах.
– Вот как раз это и посмотрим, – загадочно ответила Бэби и затормозила на перекрестке. Сквозь ветровое стекло Пипер различил дорожный знак. Выцветшие буквы гласили: ДО БИБЛИОПОЛИСА 15 МИЛЬ.
– Город прямо как для тебя, – сказала Бэби и свернула на перекрестную дорогу. Лес в черных лужах скоро поредел, и они выехали на тучные, залитые солнцем луга: трава в коровий рост и купы деревьев там и сям. Что-то было едва ли не английское в этих пышных, обволокнутых дымкой и запущенных лугах – они напоминали забытый парк, почти что готовый проснуться и стать чем-то совсем иным. Горизонт был всюду отуманен, и Пиперу, глянувшему на луга, как-то полегчало, словно ландшафт исподволь приручили. Они проезжали мимо полузаросших деревянных хижин, должно быть необитаемых. Наконец показался и сам Библиополис – городок чуть больше поселка; река нехотя обмывала заброшенную набережную. Бэби подъехала к берегу и остановилась. Моста не было: имелся древний веревочный паром.
– Давай-ка ударь в колокол, – сказала Бэби. Пипер вылез из машины и брякнул в колокол на столбе.
– Погромче, – велела Бэби, – дерни как следует.
Наконец на том берегу появился человек, и паром тронулся к ним.
– Чего надо-то? – спросил паромщик, причаливая.
– Нам бы где-нибудь остановиться, – сказала Бэби. Паромщик освидетельствовал номер и успокоился: здешние, Джорджия.
– В Библиополисе мотелей нет, – сказал он. – Езжайте лучше назад, в Зельму.
– Что-нибудь да найдется, – сказала Бэби, пресекая его колебания.
– Если только у миссис Матервити, в Доме туриста, – сказал тот и посторонился. Бэби въехала на паром и вышла из машины.
– Это река Алабама? – спросила она. Паромщик покачал головой.
– Это Мертвечиха, мэм, – сказал он и взялся за веревку.
– А там что? – спросила Бэби, указывая на огромную полуразвалившуюся усадьбу, наверняка построенную еще до Гражданской войны.
– Это Пеллагра. Там нынче никто не живет. Все перемерли.
Пипер сидел в кабине и мрачно провожал взглядом ленивые речные струи. В прибрежных деревьях, обросших бородатым мхом, было что-то вдовье, и развалившаяся усадьба за рекой напоминала о мисс Хэвишем. Но Бэби, которая забралась в машину и вырулила с парома, явно была в приподнятом настроении.
– Я же тебе говорю – все обозначится, – с торжеством сказала она. – Ну-ка поехали к миссис Матервити в Дом туриста.
Переулком между деревьями они выехали к дому с вывеской «Добро пожаловать». Миссис Матервити была не столь приветлива, как вывеска. Она сидела под навесом крыльца и обмеривала их суровым взглядом.
– Ищете кого-нибудь? – спросила она, и очки ее блеснули в лучах закатного солнца.
– Дом туриста миссис Матервити, – сказала Бэби.
– Остановиться собрались или чем торгуете? Ежели косметикой, то не надо.
– Остановимся, – сказала Бэби.
Миссис Матервити еще раз оглядела их с видом знатока сомнительных отношений.
– У меня только одиночные, – сказала она и сплюнула в самую середину подсолнуха, – двойных нет.
– Слава тебе господи, – вырвалось у Бэби.
– Аминь, – сказала миссис Матервити.
Она пригласила их в дом и повела по коридору.
– Это ваша, – сказала миссис Матервити Пиперу и отворила дверь. За окном комнаты росла кукуруза. На стене висела олеография: Христос изгоняет менял из храма и табличка «Не мешковать». Пипер несколько удивился, не зная, как понять такое указание.