Страница:
– Ну, я, естественно, думала… – начала мисс Бизли, но Пипер отмел ее предположения:
– Все это более чем отвратительно. Юноша и восьмидесятилетняя старуха! Это подрывает самые основы английской литературы. Это гнусные, чудовищные, патологические излияния, которым не место в печати, и если вы полагаете…
Но зрители программы «Книги, которые вы прочтете» опять-таки никогда не узнали, что, по мнению Пипера, полагала мисс Бизли. Собеседников заслонила мощная фигура женщины, явно очень взволнованной, – она кричала: «Прервать! Прервать!» – и бешено махала руками.
– Господи, святая воля твоя, – ахнул Джефри, – это что еще за дьявольщина?
Френсик не отвечал. Он только зажмурился, чтобы не видеть, как Соня Футл неистово мечется по студии, пытаясь уберечь многомиллионную аудиторию от жутких признаний Пипера. Телевизор угрожающе заскрежетал. Френсик открыл глаза: перед его взором мелькнул летящий микрофон и воцарился беззвучный хаос. В понятном предположении, что на студию проник по ее душу какой-то полоумный мститель, мисс Бизли сорвалась со стула и кинулась к дверям.
Пипер ошалело озирался, а Соня, зацепившись ногой за кабель, сшибла стол, покрытый стеклом, и растянулась на полу с задранной юбкой. Несколько мгновений она брыкалась на виду у публики, затем экран померк и появилась надпись – ПО НЕЗАВИСЯЩИМ ОТ НАС ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ ПЕРЕДАЧА ВРЕМЕННО ПРЕКРАЩЕНА. Френсик уныло вперился взглядом в эти слова. Они вполне шли к делу. Да, обстоятельства уже ни от кого не зависели, это было совершенно ясно. Принципиальность Пипера и дикая выходка Сони Футл положила конец его карьере литературного агента. Утренние газеты выйдут с заголовками «Автор – не автор». Хатчмейер расторгнет договор и почти наверняка заставит уплатить неустойку. Словом, предвиделись ужасы без конца и края. Френсик повернул голову и встретил любопытствующий взгляд Джефри.
– Мисс Футл собственной персоной? – спросил он. Френсик машинально кивнул.
– Чего же ради она крушила телестудию? В жизни не видел ничего удивительнее. Автор, чтоб ему было пусто, принимается честить собственный роман. Как он там выразился? Гнусные, чудовищные, патологические излияния, подрывающие самые основы английской литературы. Не успеваешь опомниться, как откуда ни возьмись является его агент в женском облике, словно гигантский джинн из бутылки, орет «Прервать!» и швыряется микрофонами. Какой-то кошмар.
Френсик лихорадочно подыскивал объяснения.
– Пожалуй, что вернее назвать хэппенингом, – выдавил он.
– Хэппенингом?
– Ну, знаете, ряд происшествий вне причинно-следственных связей, – промямлил Френсик.
– Причинно… следственных?.. – повторил Джефри. – По-вашему, это не будет иметь последствий?
О последствиях Френсик думать не хотел.
– Ну, во всяком случае такое интервью долго не забудется, – сказал он.
– Не забудется? – воззрился на него Джефри. – Да, уж я думаю, оно войдет в анналы. – Он осекся и разинул рот. – Хэппенинг? Вы сказали – хэппенинг? Бог мой, так это, значит, ваших рук дело?
– Моих рук что? – спросил Френсик.
– Ваших рук дело. Ах, вы, стало быть, инсценировали весь этот кавардак. Пиперу велели наговорить несуразицы про свой роман, а тут врывается мисс Футл, буйствует перед телеэкраном, и вы делаете громовую рекламу…
Френсик прикинул и счел это объяснение лучше подлинного.
– А что, ведь неплохая реклама, – скромно сказал он. – Нынче, знаете, все интервью проходят как-то вяло. Джефри снова подлил виски в стакан.
– Что ж, снимаю перед вами шляпу, – сказал он. – У меня бы духу не хватило измыслить что-нибудь подобное. И кстати, ох как поделом этой Элеоноре Бизли!
У Френсика отлегло от души. Если бы еще перехватить Соню, прежде чем ее арестуют или что там делают с людьми, которые громят телестудии и срывают передачи, – и Пипера, пока он еще не успел все испортить своим литературным гонором, – тогда, может быть, и удастся что-нибудь спасти.
– Что ты хотела сказать своим… – начал Пипер по пути вниз.
– Замри, – сказала Соня. – Если б не я, хороши бы мы все были по твоей милости, болтун несчастный!
– Но она же сказала…
– Плевать, что она сказала, – прикрикнула на него Соня, – меня волнует, что сказал ты. Каково: автор сообщает миллионам зрителей, что его роман – дерьмо!
– Но это же не мой роман, – возразил Пипер.
– Нет уж, милый, теперь твой. Погоди, увидишь завтрашние газеты. Одних заголовков хватит, чтобы прославить тебя на всю страну. АВТОР ГЛУМИТСЯ ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ НАД СОБСТВЕННЫМ РОМАНОМ. Толкуй после этого, что ты не писал «Девства»! Черта с два кто-нибудь поверит!
– Господи боже мой, – сказал Пипер. – Что же нам делать?
– Уносить отсюда ноги, да поживее, – сказала Соня, раскрывая дверцы. Они пробежали через вестибюль и уселись в машину. Двадцатью минутами позже Соня выключила зажигание v своего подъезда.
– Собирай вещи, – сказала она. – Надо удирать, покуда пресса не чухнулась.
Пипер паковал чемоданы, снедаемый противоречивыми чувствами. Ему навязали авторство омерзительной книги, пути назад нет, придется ехать в турне по Штатам, и он влюблен в Соню. Закончив сборы, он попытался напоследок оказать сопротивление.
– Слушай, я серьезно вряд ли это вынесу, – сказал он Соне, которая волокла чемоданы к двери. – Просто нервов не хватит.
– А у меня, по-твоему, хватит, и у Френзи тоже? Он же мог умереть от потрясения. Ведь он сердечник.
– Он сердечник? – сказал Пипер. – Понятия не имел.
– Я сердечник? – сказал он. – И ты нарочно будишь меня среди ночи, чтобы сообщить мне об этом?
– Единственный был способ образумить его. Никак не мог опомниться от этой паскуды Бизли.
– Это я насилу опомнился от вашей передачи. А тут еще над ухом все время зудел Джефри Презабавно, конечно, почтенному издателю слушать, как его автор поносит свою книгу, называя ее гнусными, патологическими излияниями. Очень душеполезное переживание. И вдобавок Джефри решил, что это ты по моему наущению выскочила с воплем «Прервать!».
– По твоему наущению? – переспросила Соня. – Мне пришлось, чтобы…
– Я-то все понимаю, а он думает, что мы ударили рекламой по нервам.
– Но это же прекрасно, – обрадовалась Соня. – Опять, значит, мы вылезли как ни в чем не бывало.
– Если не завязли по самые уши, – мрачно отозвался Френсик. – Ты вообще-то где? Почему звонишь из автомата?
– Едем в Саутгемптон, – сказала Соня. – Без проволочек, пока он снова не начал пятиться. На «Елизавете Второй» есть свободная каюта, отплытие завтра. Я больше рисковать не хочу: мы попадем на борт любой ценой. А если все-таки не выйдет – запру его от газетчиков в номере какой-нибудь захудалой гостиницы и не выпущу, пока он не выучит назубок все, что ему полагается говорить о «Девстве».
– Полагается? Назубок? Что он тебе – попугай?
Но Соня дала отбой и через минуту уже вела машину дальше по дороге в Саутгемптон.
– Все это более чем отвратительно. Юноша и восьмидесятилетняя старуха! Это подрывает самые основы английской литературы. Это гнусные, чудовищные, патологические излияния, которым не место в печати, и если вы полагаете…
Но зрители программы «Книги, которые вы прочтете» опять-таки никогда не узнали, что, по мнению Пипера, полагала мисс Бизли. Собеседников заслонила мощная фигура женщины, явно очень взволнованной, – она кричала: «Прервать! Прервать!» – и бешено махала руками.
– Господи, святая воля твоя, – ахнул Джефри, – это что еще за дьявольщина?
Френсик не отвечал. Он только зажмурился, чтобы не видеть, как Соня Футл неистово мечется по студии, пытаясь уберечь многомиллионную аудиторию от жутких признаний Пипера. Телевизор угрожающе заскрежетал. Френсик открыл глаза: перед его взором мелькнул летящий микрофон и воцарился беззвучный хаос. В понятном предположении, что на студию проник по ее душу какой-то полоумный мститель, мисс Бизли сорвалась со стула и кинулась к дверям.
Пипер ошалело озирался, а Соня, зацепившись ногой за кабель, сшибла стол, покрытый стеклом, и растянулась на полу с задранной юбкой. Несколько мгновений она брыкалась на виду у публики, затем экран померк и появилась надпись – ПО НЕЗАВИСЯЩИМ ОТ НАС ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ ПЕРЕДАЧА ВРЕМЕННО ПРЕКРАЩЕНА. Френсик уныло вперился взглядом в эти слова. Они вполне шли к делу. Да, обстоятельства уже ни от кого не зависели, это было совершенно ясно. Принципиальность Пипера и дикая выходка Сони Футл положила конец его карьере литературного агента. Утренние газеты выйдут с заголовками «Автор – не автор». Хатчмейер расторгнет договор и почти наверняка заставит уплатить неустойку. Словом, предвиделись ужасы без конца и края. Френсик повернул голову и встретил любопытствующий взгляд Джефри.
– Мисс Футл собственной персоной? – спросил он. Френсик машинально кивнул.
– Чего же ради она крушила телестудию? В жизни не видел ничего удивительнее. Автор, чтоб ему было пусто, принимается честить собственный роман. Как он там выразился? Гнусные, чудовищные, патологические излияния, подрывающие самые основы английской литературы. Не успеваешь опомниться, как откуда ни возьмись является его агент в женском облике, словно гигантский джинн из бутылки, орет «Прервать!» и швыряется микрофонами. Какой-то кошмар.
Френсик лихорадочно подыскивал объяснения.
– Пожалуй, что вернее назвать хэппенингом, – выдавил он.
– Хэппенингом?
– Ну, знаете, ряд происшествий вне причинно-следственных связей, – промямлил Френсик.
– Причинно… следственных?.. – повторил Джефри. – По-вашему, это не будет иметь последствий?
О последствиях Френсик думать не хотел.
– Ну, во всяком случае такое интервью долго не забудется, – сказал он.
– Не забудется? – воззрился на него Джефри. – Да, уж я думаю, оно войдет в анналы. – Он осекся и разинул рот. – Хэппенинг? Вы сказали – хэппенинг? Бог мой, так это, значит, ваших рук дело?
– Моих рук что? – спросил Френсик.
– Ваших рук дело. Ах, вы, стало быть, инсценировали весь этот кавардак. Пиперу велели наговорить несуразицы про свой роман, а тут врывается мисс Футл, буйствует перед телеэкраном, и вы делаете громовую рекламу…
Френсик прикинул и счел это объяснение лучше подлинного.
– А что, ведь неплохая реклама, – скромно сказал он. – Нынче, знаете, все интервью проходят как-то вяло. Джефри снова подлил виски в стакан.
– Что ж, снимаю перед вами шляпу, – сказал он. – У меня бы духу не хватило измыслить что-нибудь подобное. И кстати, ох как поделом этой Элеоноре Бизли!
У Френсика отлегло от души. Если бы еще перехватить Соню, прежде чем ее арестуют или что там делают с людьми, которые громят телестудии и срывают передачи, – и Пипера, пока он еще не успел все испортить своим литературным гонором, – тогда, может быть, и удастся что-нибудь спасти.
* * *
Но перехватывать было незачем. Соня с Пипером давно сбежали из телестудии под аккомпанемент визгливых проклятий и угроз Элеоноры Бизли и пронзительных заверений режиссера программы, что им это даром не пройдет. Они промчались по коридору, кинулись в лифт и захлопнули дверцы.– Что ты хотела сказать своим… – начал Пипер по пути вниз.
– Замри, – сказала Соня. – Если б не я, хороши бы мы все были по твоей милости, болтун несчастный!
– Но она же сказала…
– Плевать, что она сказала, – прикрикнула на него Соня, – меня волнует, что сказал ты. Каково: автор сообщает миллионам зрителей, что его роман – дерьмо!
– Но это же не мой роман, – возразил Пипер.
– Нет уж, милый, теперь твой. Погоди, увидишь завтрашние газеты. Одних заголовков хватит, чтобы прославить тебя на всю страну. АВТОР ГЛУМИТСЯ ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ НАД СОБСТВЕННЫМ РОМАНОМ. Толкуй после этого, что ты не писал «Девства»! Черта с два кто-нибудь поверит!
– Господи боже мой, – сказал Пипер. – Что же нам делать?
– Уносить отсюда ноги, да поживее, – сказала Соня, раскрывая дверцы. Они пробежали через вестибюль и уселись в машину. Двадцатью минутами позже Соня выключила зажигание v своего подъезда.
– Собирай вещи, – сказала она. – Надо удирать, покуда пресса не чухнулась.
Пипер паковал чемоданы, снедаемый противоречивыми чувствами. Ему навязали авторство омерзительной книги, пути назад нет, придется ехать в турне по Штатам, и он влюблен в Соню. Закончив сборы, он попытался напоследок оказать сопротивление.
– Слушай, я серьезно вряд ли это вынесу, – сказал он Соне, которая волокла чемоданы к двери. – Просто нервов не хватит.
– А у меня, по-твоему, хватит, и у Френзи тоже? Он же мог умереть от потрясения. Ведь он сердечник.
– Он сердечник? – сказал Пипер. – Понятия не имел.
* * *
Не имел об этом понятия и Френсик, через час разбуженный телефонным звонком.– Я сердечник? – сказал он. – И ты нарочно будишь меня среди ночи, чтобы сообщить мне об этом?
– Единственный был способ образумить его. Никак не мог опомниться от этой паскуды Бизли.
– Это я насилу опомнился от вашей передачи. А тут еще над ухом все время зудел Джефри Презабавно, конечно, почтенному издателю слушать, как его автор поносит свою книгу, называя ее гнусными, патологическими излияниями. Очень душеполезное переживание. И вдобавок Джефри решил, что это ты по моему наущению выскочила с воплем «Прервать!».
– По твоему наущению? – переспросила Соня. – Мне пришлось, чтобы…
– Я-то все понимаю, а он думает, что мы ударили рекламой по нервам.
– Но это же прекрасно, – обрадовалась Соня. – Опять, значит, мы вылезли как ни в чем не бывало.
– Если не завязли по самые уши, – мрачно отозвался Френсик. – Ты вообще-то где? Почему звонишь из автомата?
– Едем в Саутгемптон, – сказала Соня. – Без проволочек, пока он снова не начал пятиться. На «Елизавете Второй» есть свободная каюта, отплытие завтра. Я больше рисковать не хочу: мы попадем на борт любой ценой. А если все-таки не выйдет – запру его от газетчиков в номере какой-нибудь захудалой гостиницы и не выпущу, пока он не выучит назубок все, что ему полагается говорить о «Девстве».
– Полагается? Назубок? Что он тебе – попугай?
Но Соня дала отбой и через минуту уже вела машину дальше по дороге в Саутгемптон.
* * *
Утром отупелый и измотанный Пипер нетвердыми шагами взошел по трапу и спустился в свою каюту. Соня задержалась наверху, чтобы дать телеграмму Хатчмейеру.
Глава 8
В Нью-Йорке Хатчмейеру принес эту телеграмму его главный администратор, некто Макморди.
– Торопимся, значит, – сказал Хатчмейер. – Ну давайте торопитесь. Мы тоже кота за хвост тянуть не будем, только и всего. Так вот, Макморди, мне надо, чтоб вы ему устроили встречу небывалую! Понятно? Выкладывайтесь на все сто. На чем думаете сыграть?
– С такой книгой разве что расшевелить Лигу Престарелых Африканок, пусть кидаются на него, как на битла.
– Престарелые на битлов не кидаются.
– О’кей, значит, он не битл, а воскресший Рудольфо Валентино или в этом роде. Какой-нибудь такой киноактер из двадцатых.
– Похоже на дело, – кивнул Хатчмейер. – Ностальгия и тому подобное. Но слабовато. От престарелых особого толку не будет.
– Никакого, – подтвердил Макморди. – Вот если бы этот Пипер был нудист, антисемит и педераст, а с ним любовник-кубинец, негр по фамилии О'Хара – тут бы я расстарался. А такой субъект, охочий до старух…
– Макморди, сколько раз вам говорить, что субъект – это одно, а его подача – другое. Никакой связи тут не требуется. Как хотите, так и подавайте.
– Да, но кому какое дело до английского автора с его первым романом?
– Мне, – сказал Хатчмейер. – Мне до него дело, а я хочу чтоб было дело еще ста миллионам телезрителей. Понятно? Вот так. Через неделю про Пипера должна услышать вся Америка, а уж как – это ваша забота. Делайте что хотите, но на берег чтоб он ступил, как Линдберг после атлантического перелета. Жмите на все кнопки, тормошите все организации, заигрывайте с любыми лобби – и давайте окружайте его ореолом.
– Ореолом? – усомнился Макморди. – Это с такой-то фотографией на обложке еще и ореолом окружить? Да у него вид как из психбольницы.
– Ну и пусть из психбольницы! Мало ли какой у него вид? Главное – за один день сделать его мечтой всех старых дев. Подключите феминисток, и насчет звездоманов у вас неплохая идея.
– Старушонки, феминистки, педерасты, минитмены – этак, чего доброго, мы устроим погром в гавани.
– Погром, – сказал Хатчмейер, – это хорошо. Напустите на него всех разом. Пришибут полицейского – порядок, хватит какую-нибудь старуху кондрашка – тоже неплохо. Спихнут его в воду – еще лучше. Разделаем его так, что скопом за ним побегут, только он дунет в дудку.
– В дудку? – переспросил Макморди.
– Ну да, как крысы за Крысоловом.
– Крысы? Еще и крыс туда же?
Хатчмейер жалостливо посмотрел на него.
– Иногда, Макморди, вы прямо как неграмотный, – укорил он. – Можно подумать, что вы в жизни не слышали про Эдгара Аллана По. И вот еще что. Когда вы с Пипером как следует разболтаете дерьмо в бочке, шлите его самолетом ко мне в Мэн. Бэби хочет с ним познакомиться.
– Миссис Хатчмейер – познакомиться с этим хануриком?
Хатчмейер грустно кивнул.
– Угу. Вроде как тогда, помните – вынь да положь ей того писателя, который хвастался, что ему женщины без надобности. Как его, похабника, звали-то?
– Портной, – припомнил Макморди. – Но мы его не залучили. Не захотел приехать.
– Чему удивляться? Странно вообще, что он на ногах стоит. Это же вредно, как я не знаю что.
– Он, правда, издавался не у нас, – заметил Макморди.
– Ну да, и это тоже, – согласился Хатчмейер, – но Пипер-то издается у нас, и раз Бэби его хочет, пусть получает. Ей-богу, Макморди, в ее возрасте, после всех операций и вообще на диете, так вроде бы уже и хватит. Вы как, смогли бы два раза в день круглый год без передышки? Вот и я тоже не могу. Неуемная женщина. Она этого старушечьего угодника Пипера живьем съест.
Макморди пометил у себя, что Пиперу надо резервировать самолет.
– Там и есть-то, пожалуй, будет особенно нечего после того, как мы его встретим, – мрачно заметил он. – Если сделаем по-вашему, дело может круто обернуться.
– Чем круче, тем лучше. Вот когда моя штопаная супруга с ним разберется, тут он поймет, где круто, где полого. Представляете, на ком теперь она, чертова баба, заклинилась.
– Не представляю, – сказал Макморди.
– На медведях.
– На медведях? – переспросил Макморди. – Не может быть. Как это все-таки, а? На кого другого, а на медведей я бы в случае чего даже не подумал. У одной моей знакомой, правда, была немецкая овчарка, но…
– Да не то! – рявкнул на него Хатчмейер. – Вы, Макморди, все-таки полегче – о жене моей речь, а не о какой-нибудь шлюшонке. Имейте к ней уважение.
– Вы же сами сказали, что она заклинилась на медведях, вот я и подумал…
– С вами, Макморди, та беда, что вы не думаете. Ну, заклинилась, ну, на медведях. Это же не значит, что медведи на ней заклинились. Если женщина на чем-то заклинивается, при чем тут секс? Секс тут ни при чем.
– Не знаю. Я говорю, знал я одну женщину…
– Ну и знакомые у вас, Макморди. Женились бы лучше на порядочной.
– Я и так женился на порядочной. Я по бабам не бегаю. Не тот завод.
– Так принимайте зерновытяжку и витамин «Е», я же принимаю. Вот где подъемная сила. О чем мы говорили?
– О медведях, – причмокнул Макморди.
– Бэби заклинилась на экологии и стала беспокоиться насчет среды. Начиталась, что, мол, животные не хуже людей и вообще. Один такой Моррис написал книгу…
– Морриса я читал, – вставил Макморди.
– Да это не тот Моррис. Этот Моррис работал в зоопарке, возился там с голой обезьяной, вот про нее и написал. Побрил он ее, что ли, хрен его знает. А Бэби прочла – и здрасьте, накупила медведей и прочей сволочи: пусть, мол, бегают. Медведей кругом развелось что собак нерезаных, соседи стали жаловаться, а я как раз подал в яхт-клуб. Нет, Макморди, эти бабы, я вам скажу, у меня вот где сидят.
Макморди пребывал в замешательстве.
– Ежели этот Моррис повредился на обезьянах, так зачем же миссис Хатчмейер медведи? – спросил он.
– Да не голых же обезьян, честное слово, разводить в Мэне! Какой прок! Передохнут после первого снегопада, а надо, чтобы все было как в природе.
– Не знаю, чего тут природного, когда медведи по двору шляются. Я в природе такого не видел.
– Вот и я Бэби сразу сказал. Если, говорю, хочешь завести голого орангутанга – заводи, пес с тобой, а медведей – это извините. И знаете, что она мне на это? У меня, говорит, и так в доме уже сорок лет живет голый орангутанг, а медведей, говорит, надо оберегать. Оберегать? Каждый весом в триста пятьдесят фунтов – и его оберегай? Нет, уж если кого оберегай, так это меня.
– И что же вы сделали? – спросил Макморди.
– Купил пулемет и сказал ей, что первого же медведя, который вопрется в дом, разнесу в клочья. Ну, медведи как-то это дело раскусили, подались в лес, и теперь у нас тихо.
На море тоже было тихо, когда Пипер проснулся утром в плавучем отеле; но поскольку зрелые годы его жизни прошли по приморским пансионам с видами на Ла-Манш, то он и не слишком удивился. Правда, обстановка была куда лучше, нежели в номере Гденигльского пансиона, однако Пипер не обращал внимания на то, что его окружает. Главное. – писать, и на корабле писание продолжалось. Утром он писал за столиком в своей каюте, а после обеда возлежал с Соней на солнечной палубе, обсуждая жизнь, литературу и «Девства ради помедлите о мужчины» сквозь легкую дымку счастья.
«Впервые в жизни я поистине счастлив, – сообщил он своему дневнику и будущим исследователям, которые некогда вникнут в его частную жизнь. – Отношения с Соней придали моей жизни дополнительное измерение и раздвинули в моем уме представление о зрелости. Можно ли это назвать любовью – покажет время, но разве не достаточно уже и того, что наши личности столь взаимосочетаемы? Я сожалею лишь о том, что нас сблизила такая человечески несостоятельная книга, как „Деврадпомомуж“. Но как сказал бы Томас о Манн с одному ему присущей символической иронией: „Всякое облако подбито серебром“ – и невозможно с ним не согласиться, О, если бы случилось иначе! Соня требует, чтобы я перечел книгу и освоил ее слог. Меня это очень затрудняет – оттого, что мне надо казаться автором, и опасаюсь к тому же, как бы стиль мой не ухудшился от такого чтения. Однако же, задача есть задача, и „Поиски утраченного детства“ идут отнюдь не хуже, чем могли бы в нынешних трудных условиях».
И много еще чего в том же роде. Вечерами Пипер настоятельно читал вслух свеженаписанные главы «Поисков» Соне, которая предпочла бы танцевать или играть в рулетку. Пипер такого легкомыслия не одобрял, Оно не было слагаемым опыта, образующего осмысленные отношения, на которых зиждется высокая литература.
– А где же действие? – спросила Соня однажды вечером, когда ей были зачитаны итоги дневного творчества. – Как-то у тебя в романе ничего не происходит. Одни описания и раздумья.
– В медитативном романе действенна мысль, – парировал Пипер, в точности воспроизводя текст «Нравственного романа», – Лишь незрелый ум находит пищу во внешней активности бытия. Наши мысли и чувства суть формы протяжения нашей самости, а именно человеческая самость создает великие жизненные драмы.
– Притяжения? – с надеждой переспросила Соня.
– Нет, протяжения, – возразил Пипер. – Третья буква «о».
– А, – сказала Соня.
– То есть нашей сущностной актуализации. Иначе говоря, дазайма.
– Дизайна, что ли?
– Нет, – сказал Пипер, который когда-то заглянул одним глазом в Хайдеггера. – Вторая буква «а».
– С ума сойти, – сказала Соня. – Ну, тебе, конечно, виднее.
– И поскольку роман обязан оправдывать себя как способ художественной коммуникации, то он имеет дело с реальностью опыта. Произвольная же игра воображения помимо параметров личного опыта поверхностна и влечет за собой нереализованность наших индивидуальных потенций.
– А ты себя не чересчур ограничиваешь? – спросила Соня. – Ведь если и можно писать о том, что с тобой самим было, так, в конце концов, останется описывать только как встаешь, завтракаешь, идешь на работу…
– Что ж, это тоже важно, – сказал Пипер, который описывал утром, как он встал, позавтракал и пошел в школу. – Романист наполняет эти факты быта своей неповторимой значительностью.
– Да люди-то вовсе не хотят об этом читать. Они ищут в книгах романтики, секса, волнующих событий. Ищут необычного. Иначе роман не раскупают.
– Ну и пусть не раскупают, – пожал плечами Пипер, – какое это имеет значение?
– Имеет, если ты не намерен бросать литературу и хочешь как-нибудь прокормиться. Возьми то же «Девство»…
– Уже взял, – сказал Пипер. – Я прочитал указанную тобой главу, и, по чести говоря, она просто омерзительна.
– Действительность, знаешь ли, тоже не сахар, – заметила Соня, втайне желая, чтобы Пипер хоть ненадолго спустился со своих высот. – Мы живем в безумном мире. Кругом террор, убийства, насилие, а «Девство» отвлекает от всего этого: оно – о двух людях, которые нужны друг другу.
– И очень плохо, что нужны, – сказал Пипер. – Это противоестественно.
– Летать на Луну тоже противоестественно, а вот летают же. А ракеты, наведенные одна на другую и грозящие обоюдной гибелью? Да куда ни глянь – всюду что-нибудь противоестественное.
– Только не в «Поисках», – сказал Пипер.
– Тогда какое же они имеют отношение к действительности?
– Действительность, – заявил Пипер, снова черпая фразы из «Нравственного романа», – есть актуализация вещей в бытийственном контексте. Сфера человеческого сознания – та область, в которой происходит восстановление в правах традиционных ценностей…
Пипер цитировал, а Соня вздыхала и надеялась, что он и в самом деле восстановит в правах традиционные ценности – сделает ей предложение или хотя бы залезет к ней в постель и докажет свою любовь добрым старым способом. Но Пиперу и тут мешали принципы. Ночью в постели он упорно занимался литературой: прочитывал несколько страниц «Доктора Фауста» и раскрывал свой молитвенник – «Нравственный роман». Затем он выключал свет и, невзирая на Сонины прелести, мгновенно и крепко засыпал.
Соня лежала без сна в некотором недоумении. То ли женщины его не привлекают вообще, то ли она в частности; наконец она пришла к выводу, что связалась с одержимым, и решила отложить обсуждение сексуальных наклонностей Пипера до лучших времен. В конце концов, важнее всего было охранить его спокойствие и сберечь самообладание – а раз уж ему заодно приспичило целомудрие, то пожалуйста.
Джинна из бутылки выпустил средь бела дня сам Пипер – на верхней палубе, в солярии. Он размышлял над тем, что, по словам Сони, ему не хватает жизненного опыта, без которого писателю не обойтись. А опыт, считал Пипер, дается наблюдением. Он разлегся в шезлонге, приняв позицию наблюдателя, и чуть не ткнулся носом в женщину средних лет, вылезшую из бассейна. На ее ляжках он приметил сзади вмятинки. Пипер раскрыл свой гроссбух для Нужных Фраз и записал: «Ноги, захватанные хищным временем»; потом – запасной вариант: «Отметины былых страстей».
– Что за отметины? – спросила Соня, заглянув ему через плечо.
– Вмятинки на ногах у этой женщины, – пояснил Пипер, – вон, которая садится.
Соня окинула женщину критическим взглядом.
– Они возбуждают тебя?
– Нет, конечно, – возмутился Пипер. – Я просто зафиксировал факт: может пригодиться для книги. Ты же говорила, что мне не хватает опыта, вот я и пополняю его.
– Хорошенькое пополнение опыта, – сказала Соня, – пялиться на пожилых теток.
– Ни на кого я не пялюсь. Я всего лишь наблюдал. Сексуального подтекста в этом не было.
– Могла бы и сама сообразить, – проговорила Соня и снова улеглась.
– Что сообразить?
– Что не было сексуального подтекста. У тебя его никогда не бывает.
Пипер посидел, подумал над этим замечанием. В нем был оттенок горечи, и он насторожился. Секс. Секс и Соня. Соня и секс. Секс и любовь. Секс без любви и с любовью. Вообще секс. Сомнительнейший источник нескончаемых фантазий, шестнадцать лет нарушавший мирное течение дней Пипера и противоречивших его литературным принципам. Великие романы обходили секс стороной. Они ограничивались Любовью, и Пипер желал следовать их предначертаниям. Он берег себя для великого любовного свершения, которое сольет воедино секс и любовь в горниле всепожирающей и всевознаграждающей прочувствованной страсти, и все женщины его фантазий, все руки, ноги, груди и ягодицы, мечтавшиеся ему порознь, сплавятся и образуют идеальную жену. Одушевленный высочайшим чувством к ней, он будет вправе утолять самые свои низменные побуждения. Пропасть между животной натурой Пипера и ангельской природой его возлюбленной исчезнет в обоюдном пламени и тому подобное. Это обещали великие романы. К сожалению, в них не объяснялось, как это произойдет. Любовь, распаленная страстью, куда-то уводила, и Пипер не очень понимал куда. По-видимому, к счастью. Но во всяком случае идеальный брак освободит его из-под власти фантазии, где хищный и похотливый Пипер рыскал по темным улочкам в поисках невинных жертв и подчинял их своим вожделениям; учитывая же, что вожделел он вслепую и в женской анатомии был полный профан, кончиться это могло либо клиникой, либо полицейским участком.
И вот теперь в Соне он, казалось бы, обрел женщину, оценившую его и вполне пригодную на роль идеальной возлюбленной. Но тут были свои загвоздки: женский идеал Пипера, извлеченный из великих романов, отличала чистота помыслов и глубина чувствований. Но глубинным чувствованиям надлежало оставаться глубинными, а Сониным глубины недоставало – это было ясно даже и Пиперу. Соня источала готовность перейти от слов к делу и путала ему все карты. Во-первых, с нею он не мог быть похотливым хищником. Как можно зверем наброситься на ангела, если ангел, на которого набрасываешься, зверем набрасывается на тебя? Хищнику требуется жертва, нужна пассивность, которой в Сониных поцелуях отнюдь не было. Сжатый в ее объятиях, Пипер чувствовал себя во власти могучей, как слон, женщины; и даже если бы он не был обделен воображением, он не сумел бы вообразить себя при этом хищником. Все предельно затруднялось, и Пипер, глядя с палубы, как разбегаются к горизонту пенные борозды из-под кормы, переживал очередное противоречие Искусства и Жизни. Чтоб разрядить свои чувства, он достал гроссбух и записал: «Зрелые отношения требуют жертвы идеалов в интересах опыта, необходимо встать лицом к лицу с действительностью».
Ближе к ночи Пипер начал становиться лицом к лицу. Перед ужином он выпил две двойные порции водки, за едой осушил бутылку вина с уместным названием «Либфрау-мильх», подкрепил свои намерения чашкой кофе с бенедиктином и в лифте осыпал Соню ласками и обдал перегаром.
– Слушай, это вовсе не обязательно, – сказала она, когда Пипер пустил в ход руки. Но тот был тверд.
– Дорогая, мы же эмоционально зрелые люди, – выговорил он и по стенке добрел до двери каюты. Соня опередила его и включила свет. Пипер свет выключил.
– Я люблю тебя, – сказал он.
– Да успокой ты свою совесть, – сказала Соня. – И к тому же… Пипер перевел дыхание и со страстным упорством обхватил ее, они рухнули на постель.
– Какие у тебя груди, волосы, губы…
– У меня началось, – сказала Соня.
– Началось… – бормотал Пипер. – Какая у тебя кожа, какие у тебя…
– Началось у меня, – сказала Соня.
Пипер приостановился.
– В каком смысле началось? – спросил он, смутно чувствуя какой-то подвох.
– В том самом, – сказала Соня. – Дошло?
До Пипера наконец дошло, и местоблюститель автора «Девства ради помедлите о мужчины» кинулся из постели в ванную. Между Искусством и Жизнью оказались непредвиденные противоречия. Физиологические.
– Торопимся, значит, – сказал Хатчмейер. – Ну давайте торопитесь. Мы тоже кота за хвост тянуть не будем, только и всего. Так вот, Макморди, мне надо, чтоб вы ему устроили встречу небывалую! Понятно? Выкладывайтесь на все сто. На чем думаете сыграть?
– С такой книгой разве что расшевелить Лигу Престарелых Африканок, пусть кидаются на него, как на битла.
– Престарелые на битлов не кидаются.
– О’кей, значит, он не битл, а воскресший Рудольфо Валентино или в этом роде. Какой-нибудь такой киноактер из двадцатых.
– Похоже на дело, – кивнул Хатчмейер. – Ностальгия и тому подобное. Но слабовато. От престарелых особого толку не будет.
– Никакого, – подтвердил Макморди. – Вот если бы этот Пипер был нудист, антисемит и педераст, а с ним любовник-кубинец, негр по фамилии О'Хара – тут бы я расстарался. А такой субъект, охочий до старух…
– Макморди, сколько раз вам говорить, что субъект – это одно, а его подача – другое. Никакой связи тут не требуется. Как хотите, так и подавайте.
– Да, но кому какое дело до английского автора с его первым романом?
– Мне, – сказал Хатчмейер. – Мне до него дело, а я хочу чтоб было дело еще ста миллионам телезрителей. Понятно? Вот так. Через неделю про Пипера должна услышать вся Америка, а уж как – это ваша забота. Делайте что хотите, но на берег чтоб он ступил, как Линдберг после атлантического перелета. Жмите на все кнопки, тормошите все организации, заигрывайте с любыми лобби – и давайте окружайте его ореолом.
– Ореолом? – усомнился Макморди. – Это с такой-то фотографией на обложке еще и ореолом окружить? Да у него вид как из психбольницы.
– Ну и пусть из психбольницы! Мало ли какой у него вид? Главное – за один день сделать его мечтой всех старых дев. Подключите феминисток, и насчет звездоманов у вас неплохая идея.
– Старушонки, феминистки, педерасты, минитмены – этак, чего доброго, мы устроим погром в гавани.
– Погром, – сказал Хатчмейер, – это хорошо. Напустите на него всех разом. Пришибут полицейского – порядок, хватит какую-нибудь старуху кондрашка – тоже неплохо. Спихнут его в воду – еще лучше. Разделаем его так, что скопом за ним побегут, только он дунет в дудку.
– В дудку? – переспросил Макморди.
– Ну да, как крысы за Крысоловом.
– Крысы? Еще и крыс туда же?
Хатчмейер жалостливо посмотрел на него.
– Иногда, Макморди, вы прямо как неграмотный, – укорил он. – Можно подумать, что вы в жизни не слышали про Эдгара Аллана По. И вот еще что. Когда вы с Пипером как следует разболтаете дерьмо в бочке, шлите его самолетом ко мне в Мэн. Бэби хочет с ним познакомиться.
– Миссис Хатчмейер – познакомиться с этим хануриком?
Хатчмейер грустно кивнул.
– Угу. Вроде как тогда, помните – вынь да положь ей того писателя, который хвастался, что ему женщины без надобности. Как его, похабника, звали-то?
– Портной, – припомнил Макморди. – Но мы его не залучили. Не захотел приехать.
– Чему удивляться? Странно вообще, что он на ногах стоит. Это же вредно, как я не знаю что.
– Он, правда, издавался не у нас, – заметил Макморди.
– Ну да, и это тоже, – согласился Хатчмейер, – но Пипер-то издается у нас, и раз Бэби его хочет, пусть получает. Ей-богу, Макморди, в ее возрасте, после всех операций и вообще на диете, так вроде бы уже и хватит. Вы как, смогли бы два раза в день круглый год без передышки? Вот и я тоже не могу. Неуемная женщина. Она этого старушечьего угодника Пипера живьем съест.
Макморди пометил у себя, что Пиперу надо резервировать самолет.
– Там и есть-то, пожалуй, будет особенно нечего после того, как мы его встретим, – мрачно заметил он. – Если сделаем по-вашему, дело может круто обернуться.
– Чем круче, тем лучше. Вот когда моя штопаная супруга с ним разберется, тут он поймет, где круто, где полого. Представляете, на ком теперь она, чертова баба, заклинилась.
– Не представляю, – сказал Макморди.
– На медведях.
– На медведях? – переспросил Макморди. – Не может быть. Как это все-таки, а? На кого другого, а на медведей я бы в случае чего даже не подумал. У одной моей знакомой, правда, была немецкая овчарка, но…
– Да не то! – рявкнул на него Хатчмейер. – Вы, Макморди, все-таки полегче – о жене моей речь, а не о какой-нибудь шлюшонке. Имейте к ней уважение.
– Вы же сами сказали, что она заклинилась на медведях, вот я и подумал…
– С вами, Макморди, та беда, что вы не думаете. Ну, заклинилась, ну, на медведях. Это же не значит, что медведи на ней заклинились. Если женщина на чем-то заклинивается, при чем тут секс? Секс тут ни при чем.
– Не знаю. Я говорю, знал я одну женщину…
– Ну и знакомые у вас, Макморди. Женились бы лучше на порядочной.
– Я и так женился на порядочной. Я по бабам не бегаю. Не тот завод.
– Так принимайте зерновытяжку и витамин «Е», я же принимаю. Вот где подъемная сила. О чем мы говорили?
– О медведях, – причмокнул Макморди.
– Бэби заклинилась на экологии и стала беспокоиться насчет среды. Начиталась, что, мол, животные не хуже людей и вообще. Один такой Моррис написал книгу…
– Морриса я читал, – вставил Макморди.
– Да это не тот Моррис. Этот Моррис работал в зоопарке, возился там с голой обезьяной, вот про нее и написал. Побрил он ее, что ли, хрен его знает. А Бэби прочла – и здрасьте, накупила медведей и прочей сволочи: пусть, мол, бегают. Медведей кругом развелось что собак нерезаных, соседи стали жаловаться, а я как раз подал в яхт-клуб. Нет, Макморди, эти бабы, я вам скажу, у меня вот где сидят.
Макморди пребывал в замешательстве.
– Ежели этот Моррис повредился на обезьянах, так зачем же миссис Хатчмейер медведи? – спросил он.
– Да не голых же обезьян, честное слово, разводить в Мэне! Какой прок! Передохнут после первого снегопада, а надо, чтобы все было как в природе.
– Не знаю, чего тут природного, когда медведи по двору шляются. Я в природе такого не видел.
– Вот и я Бэби сразу сказал. Если, говорю, хочешь завести голого орангутанга – заводи, пес с тобой, а медведей – это извините. И знаете, что она мне на это? У меня, говорит, и так в доме уже сорок лет живет голый орангутанг, а медведей, говорит, надо оберегать. Оберегать? Каждый весом в триста пятьдесят фунтов – и его оберегай? Нет, уж если кого оберегай, так это меня.
– И что же вы сделали? – спросил Макморди.
– Купил пулемет и сказал ей, что первого же медведя, который вопрется в дом, разнесу в клочья. Ну, медведи как-то это дело раскусили, подались в лес, и теперь у нас тихо.
На море тоже было тихо, когда Пипер проснулся утром в плавучем отеле; но поскольку зрелые годы его жизни прошли по приморским пансионам с видами на Ла-Манш, то он и не слишком удивился. Правда, обстановка была куда лучше, нежели в номере Гденигльского пансиона, однако Пипер не обращал внимания на то, что его окружает. Главное. – писать, и на корабле писание продолжалось. Утром он писал за столиком в своей каюте, а после обеда возлежал с Соней на солнечной палубе, обсуждая жизнь, литературу и «Девства ради помедлите о мужчины» сквозь легкую дымку счастья.
«Впервые в жизни я поистине счастлив, – сообщил он своему дневнику и будущим исследователям, которые некогда вникнут в его частную жизнь. – Отношения с Соней придали моей жизни дополнительное измерение и раздвинули в моем уме представление о зрелости. Можно ли это назвать любовью – покажет время, но разве не достаточно уже и того, что наши личности столь взаимосочетаемы? Я сожалею лишь о том, что нас сблизила такая человечески несостоятельная книга, как „Деврадпомомуж“. Но как сказал бы Томас о Манн с одному ему присущей символической иронией: „Всякое облако подбито серебром“ – и невозможно с ним не согласиться, О, если бы случилось иначе! Соня требует, чтобы я перечел книгу и освоил ее слог. Меня это очень затрудняет – оттого, что мне надо казаться автором, и опасаюсь к тому же, как бы стиль мой не ухудшился от такого чтения. Однако же, задача есть задача, и „Поиски утраченного детства“ идут отнюдь не хуже, чем могли бы в нынешних трудных условиях».
И много еще чего в том же роде. Вечерами Пипер настоятельно читал вслух свеженаписанные главы «Поисков» Соне, которая предпочла бы танцевать или играть в рулетку. Пипер такого легкомыслия не одобрял, Оно не было слагаемым опыта, образующего осмысленные отношения, на которых зиждется высокая литература.
– А где же действие? – спросила Соня однажды вечером, когда ей были зачитаны итоги дневного творчества. – Как-то у тебя в романе ничего не происходит. Одни описания и раздумья.
– В медитативном романе действенна мысль, – парировал Пипер, в точности воспроизводя текст «Нравственного романа», – Лишь незрелый ум находит пищу во внешней активности бытия. Наши мысли и чувства суть формы протяжения нашей самости, а именно человеческая самость создает великие жизненные драмы.
– Притяжения? – с надеждой переспросила Соня.
– Нет, протяжения, – возразил Пипер. – Третья буква «о».
– А, – сказала Соня.
– То есть нашей сущностной актуализации. Иначе говоря, дазайма.
– Дизайна, что ли?
– Нет, – сказал Пипер, который когда-то заглянул одним глазом в Хайдеггера. – Вторая буква «а».
– С ума сойти, – сказала Соня. – Ну, тебе, конечно, виднее.
– И поскольку роман обязан оправдывать себя как способ художественной коммуникации, то он имеет дело с реальностью опыта. Произвольная же игра воображения помимо параметров личного опыта поверхностна и влечет за собой нереализованность наших индивидуальных потенций.
– А ты себя не чересчур ограничиваешь? – спросила Соня. – Ведь если и можно писать о том, что с тобой самим было, так, в конце концов, останется описывать только как встаешь, завтракаешь, идешь на работу…
– Что ж, это тоже важно, – сказал Пипер, который описывал утром, как он встал, позавтракал и пошел в школу. – Романист наполняет эти факты быта своей неповторимой значительностью.
– Да люди-то вовсе не хотят об этом читать. Они ищут в книгах романтики, секса, волнующих событий. Ищут необычного. Иначе роман не раскупают.
– Ну и пусть не раскупают, – пожал плечами Пипер, – какое это имеет значение?
– Имеет, если ты не намерен бросать литературу и хочешь как-нибудь прокормиться. Возьми то же «Девство»…
– Уже взял, – сказал Пипер. – Я прочитал указанную тобой главу, и, по чести говоря, она просто омерзительна.
– Действительность, знаешь ли, тоже не сахар, – заметила Соня, втайне желая, чтобы Пипер хоть ненадолго спустился со своих высот. – Мы живем в безумном мире. Кругом террор, убийства, насилие, а «Девство» отвлекает от всего этого: оно – о двух людях, которые нужны друг другу.
– И очень плохо, что нужны, – сказал Пипер. – Это противоестественно.
– Летать на Луну тоже противоестественно, а вот летают же. А ракеты, наведенные одна на другую и грозящие обоюдной гибелью? Да куда ни глянь – всюду что-нибудь противоестественное.
– Только не в «Поисках», – сказал Пипер.
– Тогда какое же они имеют отношение к действительности?
– Действительность, – заявил Пипер, снова черпая фразы из «Нравственного романа», – есть актуализация вещей в бытийственном контексте. Сфера человеческого сознания – та область, в которой происходит восстановление в правах традиционных ценностей…
Пипер цитировал, а Соня вздыхала и надеялась, что он и в самом деле восстановит в правах традиционные ценности – сделает ей предложение или хотя бы залезет к ней в постель и докажет свою любовь добрым старым способом. Но Пиперу и тут мешали принципы. Ночью в постели он упорно занимался литературой: прочитывал несколько страниц «Доктора Фауста» и раскрывал свой молитвенник – «Нравственный роман». Затем он выключал свет и, невзирая на Сонины прелести, мгновенно и крепко засыпал.
Соня лежала без сна в некотором недоумении. То ли женщины его не привлекают вообще, то ли она в частности; наконец она пришла к выводу, что связалась с одержимым, и решила отложить обсуждение сексуальных наклонностей Пипера до лучших времен. В конце концов, важнее всего было охранить его спокойствие и сберечь самообладание – а раз уж ему заодно приспичило целомудрие, то пожалуйста.
Джинна из бутылки выпустил средь бела дня сам Пипер – на верхней палубе, в солярии. Он размышлял над тем, что, по словам Сони, ему не хватает жизненного опыта, без которого писателю не обойтись. А опыт, считал Пипер, дается наблюдением. Он разлегся в шезлонге, приняв позицию наблюдателя, и чуть не ткнулся носом в женщину средних лет, вылезшую из бассейна. На ее ляжках он приметил сзади вмятинки. Пипер раскрыл свой гроссбух для Нужных Фраз и записал: «Ноги, захватанные хищным временем»; потом – запасной вариант: «Отметины былых страстей».
– Что за отметины? – спросила Соня, заглянув ему через плечо.
– Вмятинки на ногах у этой женщины, – пояснил Пипер, – вон, которая садится.
Соня окинула женщину критическим взглядом.
– Они возбуждают тебя?
– Нет, конечно, – возмутился Пипер. – Я просто зафиксировал факт: может пригодиться для книги. Ты же говорила, что мне не хватает опыта, вот я и пополняю его.
– Хорошенькое пополнение опыта, – сказала Соня, – пялиться на пожилых теток.
– Ни на кого я не пялюсь. Я всего лишь наблюдал. Сексуального подтекста в этом не было.
– Могла бы и сама сообразить, – проговорила Соня и снова улеглась.
– Что сообразить?
– Что не было сексуального подтекста. У тебя его никогда не бывает.
Пипер посидел, подумал над этим замечанием. В нем был оттенок горечи, и он насторожился. Секс. Секс и Соня. Соня и секс. Секс и любовь. Секс без любви и с любовью. Вообще секс. Сомнительнейший источник нескончаемых фантазий, шестнадцать лет нарушавший мирное течение дней Пипера и противоречивших его литературным принципам. Великие романы обходили секс стороной. Они ограничивались Любовью, и Пипер желал следовать их предначертаниям. Он берег себя для великого любовного свершения, которое сольет воедино секс и любовь в горниле всепожирающей и всевознаграждающей прочувствованной страсти, и все женщины его фантазий, все руки, ноги, груди и ягодицы, мечтавшиеся ему порознь, сплавятся и образуют идеальную жену. Одушевленный высочайшим чувством к ней, он будет вправе утолять самые свои низменные побуждения. Пропасть между животной натурой Пипера и ангельской природой его возлюбленной исчезнет в обоюдном пламени и тому подобное. Это обещали великие романы. К сожалению, в них не объяснялось, как это произойдет. Любовь, распаленная страстью, куда-то уводила, и Пипер не очень понимал куда. По-видимому, к счастью. Но во всяком случае идеальный брак освободит его из-под власти фантазии, где хищный и похотливый Пипер рыскал по темным улочкам в поисках невинных жертв и подчинял их своим вожделениям; учитывая же, что вожделел он вслепую и в женской анатомии был полный профан, кончиться это могло либо клиникой, либо полицейским участком.
И вот теперь в Соне он, казалось бы, обрел женщину, оценившую его и вполне пригодную на роль идеальной возлюбленной. Но тут были свои загвоздки: женский идеал Пипера, извлеченный из великих романов, отличала чистота помыслов и глубина чувствований. Но глубинным чувствованиям надлежало оставаться глубинными, а Сониным глубины недоставало – это было ясно даже и Пиперу. Соня источала готовность перейти от слов к делу и путала ему все карты. Во-первых, с нею он не мог быть похотливым хищником. Как можно зверем наброситься на ангела, если ангел, на которого набрасываешься, зверем набрасывается на тебя? Хищнику требуется жертва, нужна пассивность, которой в Сониных поцелуях отнюдь не было. Сжатый в ее объятиях, Пипер чувствовал себя во власти могучей, как слон, женщины; и даже если бы он не был обделен воображением, он не сумел бы вообразить себя при этом хищником. Все предельно затруднялось, и Пипер, глядя с палубы, как разбегаются к горизонту пенные борозды из-под кормы, переживал очередное противоречие Искусства и Жизни. Чтоб разрядить свои чувства, он достал гроссбух и записал: «Зрелые отношения требуют жертвы идеалов в интересах опыта, необходимо встать лицом к лицу с действительностью».
Ближе к ночи Пипер начал становиться лицом к лицу. Перед ужином он выпил две двойные порции водки, за едой осушил бутылку вина с уместным названием «Либфрау-мильх», подкрепил свои намерения чашкой кофе с бенедиктином и в лифте осыпал Соню ласками и обдал перегаром.
– Слушай, это вовсе не обязательно, – сказала она, когда Пипер пустил в ход руки. Но тот был тверд.
– Дорогая, мы же эмоционально зрелые люди, – выговорил он и по стенке добрел до двери каюты. Соня опередила его и включила свет. Пипер свет выключил.
– Я люблю тебя, – сказал он.
– Да успокой ты свою совесть, – сказала Соня. – И к тому же… Пипер перевел дыхание и со страстным упорством обхватил ее, они рухнули на постель.
– Какие у тебя груди, волосы, губы…
– У меня началось, – сказала Соня.
– Началось… – бормотал Пипер. – Какая у тебя кожа, какие у тебя…
– Началось у меня, – сказала Соня.
Пипер приостановился.
– В каком смысле началось? – спросил он, смутно чувствуя какой-то подвох.
– В том самом, – сказала Соня. – Дошло?
До Пипера наконец дошло, и местоблюститель автора «Девства ради помедлите о мужчины» кинулся из постели в ванную. Между Искусством и Жизнью оказались непредвиденные противоречия. Физиологические.