– Что это значит? – спросил он.
– Читайте между строк, – посоветовал Френсик. – Что несравненная доктор Лаут – автор «Девства». Вот что это значит.
Пипер снова поглядел на листок.
– Но ведь тут же сказано, что она не автор.
– Вот именно, – усмехнулся Френсик. – А зачем бы ей это говорить? Посудите сами, Зачем отрицать то, чего никто не утверждает?
– Не понимаю, – сказал Пипер, – это какая-то бессмыслица.
– Смысл здесь тот, что ее шантажировали, – сказал Френсик.
– Шантажировали? Кто?
Френсик запихнул понюшку.
– Вы. Вы угрожали мне, а я ей.
– Но… – Пипер никак не мог уразуметь связи. В его головенке все это не укладывалось.
– Вы грозили меня разоблачить, а я передал угрозу по назначению, – пояснил Френсик. – Доктор Сидни Лаут пожертвовала двумя миллионами, лишь бы не прослыть автором «Девства». И стоит – с ее-то репутацией!
– Я вам не верю, – проговорил Пипер. Глаза его остекленели.
– И не надо, – сказал Френсик. – Плевал я на ваше доверие. Но вот только объявитесь перед Хатчмейером живым и невредимым – и посмотрите, что будет. Все выйдет наружу и разнесется по свету. Про меня, про вас, про пятое-десятое – и не быть больше доктору Лаут влиятельным критиком. В литературном мире на нее, мерзавку, пальцами станут показывать. Вы-то тем временем будете сидеть за решеткой. И я, уж конечно, останусь без гроша – но зато хоть не придется никому всучивать ваши вонючие «Поиски утраченного детства». Все-таки утешение.
Пипер расслабленно опустился на стул.
– Итак? – сказал Френсик, но Пипер только головой помотал. Френсик забрал у него письмо и повернулся к окну. Всё, он обставил этого недотепу. Не будет больше ни угроз, ни рукописей. С Пипером покончено; пора уезжать. Френсик поглядел на бурую реку и лес поодаль: непривычный, иноземный пейзаж, пышновато-зловещий и такой далекий от уютного мирка, который надлежало оберечь от здешних посягательств. Он прошел к дверям, вниз по широкой лестнице и через пустой вестибюль. Что ж – домой и как можно быстрее.
Но когда он подъехал к парому, оказалось, что плот у того берега, а паромщика нет. Френсик позвонил в колокол, но никто не отозвался. Он немного подождал на солнцепеке. Стояла тишь, и только бурая вода похлюпывала внизу возле берега. Френсик снова сел в машину и выехал на площадь. Здесь тоже не было ни души. Черные тени жестяных магазинных навесов, беленая церковь, деревянная скамья у подножия статуи посреди площади, слепые окна. Френсик вылез и огляделся. Часы на здании суда показывали полдень. Должно быть, все обедают, однако в этом безлюдье была жутковатая мерзость запустения; черная путаница деревьев и подлеска, замыкая горизонт, наползала из-за реки; тускло голубело пустое небо. Френсик обошел площадь и вернулся в машину. Может быть, паром тем временем… но он по-прежнему стоял у того берега, и когда Френсик потянул за веревку, даже не шелохнулся. Он снова ударил в колокол. Звук точно в воду канул, и Френсику стало уж совсем не по себе. Наконец он оставил машину над пристанью и пошел тропкой по берегу реки. Тропка поплутала под дубами в мшистых бородах и привела его на кладбище. Взглянув на надгробья, Френсик повернул назад.
Может быть, взять курс на запад – и отыщется какая-нибудь боковая дорога к Восьмидесятому шоссе? «Кровавая Трасса» – это звучало теперь прямо-таки заманчиво. Но карты у него не было, и, проехав по переулкам, которые оказывались тупиками или выводили к заросшим лесным колеям, Френсик повернул назад. Может, паромщик вернулся. Он поглядел на часы: уже два, наверняка появятся какие-нибудь люди.
Люди появились. Когда он выехал на площадь, несколько угрюмых мужчин, стоявших у здания суда, сошли с тротуара на мостовую и преградили ему путь. Френсик остановил машину, опасливо приглядываясь к ним сквозь ветровое стекло. У каждого на поясе была кобура, а у самого мрачного – звезда на груди. Он подошел сбоку и наклонился к окну, обнажив крупные желтые зубы.
– Фамилия Френсик? – спросил он. Френсик кивнул. – Тебе надо к судье, – продолжал тот. – Пойдешь добром или?..
Френсик пошел добром; угрюмая компания следовала за ним по ступеням суда. Внутри здания было темно и прохладно. Френсик замешкался, но долговязый шериф указал нужную дверь.
– Судья в кабинете, – сказал он. – Заходи.
Френсик вошел. За огромным столом восседала Бэби Хатчмейер в судейской мантии; в ее лице, всегда жестком, не было ни кровинки. Френсик узнал ее с первого взгляда.
– Миссис Хатчмейер… – вымолвил он, – покойная миссис Хатчмейер?
– Для вас – судья Хатчмейер, – отрезала Бэби, – а насчет покойных лучше оставим, если не хотите без проволочек именоваться покойным мистером Френсиком.
Френсик сглотнул слюну и посмотрел через плечо. Шериф подпирал двери спиной; на поясе его явственно поблескивал револьвер.
– Нельзя ли все-таки узнать, в чем дело? – спросил он, прерывая многозначительное молчание.
Судья кинула взгляд на шерифа.
– Что ему предъявляется? – спросила она.
– Угрозы и запугивание, – отвечал шериф. – Незарегистрированное огнестрельное оружие. Запасное колесо с героином. Вымогательство. Что скажете, судья, то и пришьем.
Френсик плюхнулся на стул.
– Героин? – ахнул он. – Как, то есть, героин? У меня никакого героина…
– По-вашему, никакого? – спросила Бэби. – Херб вам покажет, правда, Херб?
Шериф за спиной Френсика кивнул.
– Его машину, поди, уже разобрали в гараже неподалеку, – сказал он. – Если надо, улики сейчас будут.
Но Френсику не надо было улик. Он втянулся в стул и смотрел на мертвенное лицо Бэби.
– Чего вы хотите? – выговорил он наконец.
– Правосудия, – кратко ответствовала Бэби.
– Правосудия? – усомнился Френсик. – Это вы-то говорите о правосудии, а сами…
– Показания будете давать сейчас или завтра на суде? – осведомилась Бэби.
Френсик опять поглядел через плечо.
– Я бы хотел дать показания незамедлительно, только с глазу на глаз, – сказал он.
– Побудь снаружи, Херб, – кивнула Бэби шерифу. – Далеко не отходи. Может быть, придется…
– Не придется, – поспешно сказал Френсик. – Уверяю, что нет.
Бэби одним движением отмахнулась от его уверений и удалила Херба. Когда дверь затворилась, Френсик достал платок и отер пот с лица.
– Так, – сказала Бэби. – Слушаю ваши показания.
Френсик подался вперед. Он хотел было сказать: «Вы же не можете так со мной поступить», но это клише, затертое его бесчисленными авторами, явно не годилось. Она могла. Он был в Библиополисе, а Библиополиса не было на карте мира.
– Чего вы хотите от меня? – спросил он слабым голосом.
Судья Бэби откинулась в кресле.
– С вашей стороны, мистер Френсик, это любопытный вопрос, – заметила она. – Вы являетесь в наш город, запугиваете одного из наших граждан, угрожаете ему и теперь спрашиваете, чего я хочу от вас.
– Я не угрожал и не запугивал, – возразил Френсик. – Я приехал сказать Пиперу, чтобы он больше не слал мне рукописей. Он мне угрожал, а не я ему.
– Если вы так собираетесь защищаться, то скажу заранее, что в Библиополисе вам никто не поверит, – покачала головой Бэби. – Мистер Пипер известен как самый мирный, самый незлобивый из здешних обитателей.
– Здесь он, может быть, и мирный, – сказал Френсик, – но из Лондона…
– Вы сейчас не в Лондоне, – сказала Бэби, – вы сидите у меня в кабинете – скажите спасибо, если под себя не наделаете.
Френсик воспротивился.
– Вы бы, может быть, тоже наделали под себя, – сказал он, – если бы вам предъявили обвинение, что у вас запасное колесо с героином.
– Тут вы, пожалуй, правы, – кивнула Бэби, – за это вам причитается пожизненное. Угрозы и запугивание, оружие и вымогательство – в сумме пожизненное плюс девяносто девять лет. Вы уж лучше подумайте, а потом говорите.
Френсик подумал и заметил, что трясется еще сильнее: и то правда, как бы под себя не наделать.
– Запугиваете, – выдохнул он.
– Да ничуть, – улыбнулась Бэби. – Кстати, тюремный сторож – дьякон у меня в церкви. Девяносто девять лет вам сидеть не придется. Самое большее три месяца, только в кандалах. И смерть натуральная: змеи и тому подобное. Вы ведь полюбовались на наше маленькое кладбище?
Френсик кивнул.
– Там для вас места хватит, – продолжала Бэби. – Надгробия не будет, надписи тоже – кому это надо? Бугорок и травка, вот и все. Выбирайте.
– Между чем и чем? – спросил Френсик, обретя голос.
– Между пожизненным плюс девяносто девять и тем, что я вам посоветую.
– Пусть будет, как вы мне посоветуете, – сказал Френсик, который не видел возможности выбирать.
– Что ж, – сказала Бэби, – в таком случае признавайтесь.
– Признаваться? В чем?
– Да в том, что вы сами написали «Девства ради помедлите о мужчины» и свалили это на мистера Пипера, обманули Хатча, за ставили мисс Футл поджечь усадьбу и…
– Нет, – вскрикнул Френсик. – Нет, никогда. Я скорее… – Он замолк. Что он – скорее? На лице у Бэби было такое выражение… – Не понимаю, зачем мне в этом признаваться? – сказал он.
Бэби чуть-чуть расслабилась.
– Вы украли у него доброе имя. Теперь верните, – сказала она.
– Доброе имя? – не понял Френсик.
– Под его именем вы издали эту грязную книжонку, – сказала Бэби.
– Да у него до этого не было никакого имени, – сказал Френсик, – он ничего не опубликовал, и теперь, став, так сказать, мертвецом, тоже ничего не опубликует.
– Опубликует, – возразила Бэби, подавшись вперед. – Вы ему отдадите свое имя. «Поиски утраченного детства», роман Фредрика Френсика.
Френсик уставился на нее. Совершенно сумасшедшая женщина.
– «Поиски» под моим именем? – спросил он. – Да вы ничего не понимаете. Я эти чертовы «Поиски» всучивал без толку всем лондонским издательствам. Их же читать невозможно.
Бэби неприятно улыбнулась.
– А это уж ваше дело. Опубликуете, и все его будущие книги тоже выйдут под вашим именем. Либо так, либо в кандалы.
Она глянула в окно на черные деревья и тусклое небо, и Френсик проследил за ее взглядом. Пустое будущее, скорая смерть. Нет, с нею не поспоришь.
– Хорошо, – сказал он, – сделаю все, что смогу.
– Нет, вы больше сделаете. Вы сделаете именно так, как я вам скажу. – Она достала лист бумаги и протянула ему ручку. – Пишите, – сказала она.
Френсик пододвинул стул и стал писать дрожащей рукой под ее диктовку. Он признался, что увиливал от британских налогов, переведя два миллиона долларов и последующие отчисления на счет номер 476994 в нью-йоркском Первом государственном банке; что он побуждал своего партнера, бывшую мисс Футл, поджечь усадьбу Хатчмейера… То, что он делал, так переплелось с тем, чего он не делал, что под допросом опытного обвинителя ему в жизни не выпутаться. Бэби прочла и заверила его подпись. Потом позвала Херба, и он тоже заверил.
– Это поможет вам идти стезей добродетели, – сказала она. – Только пикните, только попробуйте, вопреки своим обязательствам, не опубликовать роман мистера Пипера – и все это пойдет к Хатчмейеру, в страховую компанию, в ФБР и в налоговое управление, так что бросьте-ка ухмыляться. – А Френсик не ухмылялся. У него был нервный тик. – Если вы думаете, что кинетесь к властям и сообщите, что я в Библиополисе, то это вы тоже оставьте. У меня здесь хватает друзей, и если я скажу: нет меня, другие повторят и засвидетельствуют. Понятно?
– Совершенно понятно, – кивнул Френсик. Бэби встала и сбросила мантию.
– Ну, а на случай, если не совершенно понятно, – сказала она, – мы поставим вас обеими ногами на путь спасения.
Они вышли в вестибюль, к угрюмым мужчинам.
– Мальчики, у нас новообращенный, – объявила она. – Увидимся в церкви.
– Именем Господним скрепи договор, – сказала она. И Френсик скрепил.
– Читайте между строк, – посоветовал Френсик. – Что несравненная доктор Лаут – автор «Девства». Вот что это значит.
Пипер снова поглядел на листок.
– Но ведь тут же сказано, что она не автор.
– Вот именно, – усмехнулся Френсик. – А зачем бы ей это говорить? Посудите сами, Зачем отрицать то, чего никто не утверждает?
– Не понимаю, – сказал Пипер, – это какая-то бессмыслица.
– Смысл здесь тот, что ее шантажировали, – сказал Френсик.
– Шантажировали? Кто?
Френсик запихнул понюшку.
– Вы. Вы угрожали мне, а я ей.
– Но… – Пипер никак не мог уразуметь связи. В его головенке все это не укладывалось.
– Вы грозили меня разоблачить, а я передал угрозу по назначению, – пояснил Френсик. – Доктор Сидни Лаут пожертвовала двумя миллионами, лишь бы не прослыть автором «Девства». И стоит – с ее-то репутацией!
– Я вам не верю, – проговорил Пипер. Глаза его остекленели.
– И не надо, – сказал Френсик. – Плевал я на ваше доверие. Но вот только объявитесь перед Хатчмейером живым и невредимым – и посмотрите, что будет. Все выйдет наружу и разнесется по свету. Про меня, про вас, про пятое-десятое – и не быть больше доктору Лаут влиятельным критиком. В литературном мире на нее, мерзавку, пальцами станут показывать. Вы-то тем временем будете сидеть за решеткой. И я, уж конечно, останусь без гроша – но зато хоть не придется никому всучивать ваши вонючие «Поиски утраченного детства». Все-таки утешение.
Пипер расслабленно опустился на стул.
– Итак? – сказал Френсик, но Пипер только головой помотал. Френсик забрал у него письмо и повернулся к окну. Всё, он обставил этого недотепу. Не будет больше ни угроз, ни рукописей. С Пипером покончено; пора уезжать. Френсик поглядел на бурую реку и лес поодаль: непривычный, иноземный пейзаж, пышновато-зловещий и такой далекий от уютного мирка, который надлежало оберечь от здешних посягательств. Он прошел к дверям, вниз по широкой лестнице и через пустой вестибюль. Что ж – домой и как можно быстрее.
Но когда он подъехал к парому, оказалось, что плот у того берега, а паромщика нет. Френсик позвонил в колокол, но никто не отозвался. Он немного подождал на солнцепеке. Стояла тишь, и только бурая вода похлюпывала внизу возле берега. Френсик снова сел в машину и выехал на площадь. Здесь тоже не было ни души. Черные тени жестяных магазинных навесов, беленая церковь, деревянная скамья у подножия статуи посреди площади, слепые окна. Френсик вылез и огляделся. Часы на здании суда показывали полдень. Должно быть, все обедают, однако в этом безлюдье была жутковатая мерзость запустения; черная путаница деревьев и подлеска, замыкая горизонт, наползала из-за реки; тускло голубело пустое небо. Френсик обошел площадь и вернулся в машину. Может быть, паром тем временем… но он по-прежнему стоял у того берега, и когда Френсик потянул за веревку, даже не шелохнулся. Он снова ударил в колокол. Звук точно в воду канул, и Френсику стало уж совсем не по себе. Наконец он оставил машину над пристанью и пошел тропкой по берегу реки. Тропка поплутала под дубами в мшистых бородах и привела его на кладбище. Взглянув на надгробья, Френсик повернул назад.
Может быть, взять курс на запад – и отыщется какая-нибудь боковая дорога к Восьмидесятому шоссе? «Кровавая Трасса» – это звучало теперь прямо-таки заманчиво. Но карты у него не было, и, проехав по переулкам, которые оказывались тупиками или выводили к заросшим лесным колеям, Френсик повернул назад. Может, паромщик вернулся. Он поглядел на часы: уже два, наверняка появятся какие-нибудь люди.
Люди появились. Когда он выехал на площадь, несколько угрюмых мужчин, стоявших у здания суда, сошли с тротуара на мостовую и преградили ему путь. Френсик остановил машину, опасливо приглядываясь к ним сквозь ветровое стекло. У каждого на поясе была кобура, а у самого мрачного – звезда на груди. Он подошел сбоку и наклонился к окну, обнажив крупные желтые зубы.
– Фамилия Френсик? – спросил он. Френсик кивнул. – Тебе надо к судье, – продолжал тот. – Пойдешь добром или?..
Френсик пошел добром; угрюмая компания следовала за ним по ступеням суда. Внутри здания было темно и прохладно. Френсик замешкался, но долговязый шериф указал нужную дверь.
– Судья в кабинете, – сказал он. – Заходи.
Френсик вошел. За огромным столом восседала Бэби Хатчмейер в судейской мантии; в ее лице, всегда жестком, не было ни кровинки. Френсик узнал ее с первого взгляда.
– Миссис Хатчмейер… – вымолвил он, – покойная миссис Хатчмейер?
– Для вас – судья Хатчмейер, – отрезала Бэби, – а насчет покойных лучше оставим, если не хотите без проволочек именоваться покойным мистером Френсиком.
Френсик сглотнул слюну и посмотрел через плечо. Шериф подпирал двери спиной; на поясе его явственно поблескивал револьвер.
– Нельзя ли все-таки узнать, в чем дело? – спросил он, прерывая многозначительное молчание.
Судья кинула взгляд на шерифа.
– Что ему предъявляется? – спросила она.
– Угрозы и запугивание, – отвечал шериф. – Незарегистрированное огнестрельное оружие. Запасное колесо с героином. Вымогательство. Что скажете, судья, то и пришьем.
Френсик плюхнулся на стул.
– Героин? – ахнул он. – Как, то есть, героин? У меня никакого героина…
– По-вашему, никакого? – спросила Бэби. – Херб вам покажет, правда, Херб?
Шериф за спиной Френсика кивнул.
– Его машину, поди, уже разобрали в гараже неподалеку, – сказал он. – Если надо, улики сейчас будут.
Но Френсику не надо было улик. Он втянулся в стул и смотрел на мертвенное лицо Бэби.
– Чего вы хотите? – выговорил он наконец.
– Правосудия, – кратко ответствовала Бэби.
– Правосудия? – усомнился Френсик. – Это вы-то говорите о правосудии, а сами…
– Показания будете давать сейчас или завтра на суде? – осведомилась Бэби.
Френсик опять поглядел через плечо.
– Я бы хотел дать показания незамедлительно, только с глазу на глаз, – сказал он.
– Побудь снаружи, Херб, – кивнула Бэби шерифу. – Далеко не отходи. Может быть, придется…
– Не придется, – поспешно сказал Френсик. – Уверяю, что нет.
Бэби одним движением отмахнулась от его уверений и удалила Херба. Когда дверь затворилась, Френсик достал платок и отер пот с лица.
– Так, – сказала Бэби. – Слушаю ваши показания.
Френсик подался вперед. Он хотел было сказать: «Вы же не можете так со мной поступить», но это клише, затертое его бесчисленными авторами, явно не годилось. Она могла. Он был в Библиополисе, а Библиополиса не было на карте мира.
– Чего вы хотите от меня? – спросил он слабым голосом.
Судья Бэби откинулась в кресле.
– С вашей стороны, мистер Френсик, это любопытный вопрос, – заметила она. – Вы являетесь в наш город, запугиваете одного из наших граждан, угрожаете ему и теперь спрашиваете, чего я хочу от вас.
– Я не угрожал и не запугивал, – возразил Френсик. – Я приехал сказать Пиперу, чтобы он больше не слал мне рукописей. Он мне угрожал, а не я ему.
– Если вы так собираетесь защищаться, то скажу заранее, что в Библиополисе вам никто не поверит, – покачала головой Бэби. – Мистер Пипер известен как самый мирный, самый незлобивый из здешних обитателей.
– Здесь он, может быть, и мирный, – сказал Френсик, – но из Лондона…
– Вы сейчас не в Лондоне, – сказала Бэби, – вы сидите у меня в кабинете – скажите спасибо, если под себя не наделаете.
Френсик воспротивился.
– Вы бы, может быть, тоже наделали под себя, – сказал он, – если бы вам предъявили обвинение, что у вас запасное колесо с героином.
– Тут вы, пожалуй, правы, – кивнула Бэби, – за это вам причитается пожизненное. Угрозы и запугивание, оружие и вымогательство – в сумме пожизненное плюс девяносто девять лет. Вы уж лучше подумайте, а потом говорите.
Френсик подумал и заметил, что трясется еще сильнее: и то правда, как бы под себя не наделать.
– Запугиваете, – выдохнул он.
– Да ничуть, – улыбнулась Бэби. – Кстати, тюремный сторож – дьякон у меня в церкви. Девяносто девять лет вам сидеть не придется. Самое большее три месяца, только в кандалах. И смерть натуральная: змеи и тому подобное. Вы ведь полюбовались на наше маленькое кладбище?
Френсик кивнул.
– Там для вас места хватит, – продолжала Бэби. – Надгробия не будет, надписи тоже – кому это надо? Бугорок и травка, вот и все. Выбирайте.
– Между чем и чем? – спросил Френсик, обретя голос.
– Между пожизненным плюс девяносто девять и тем, что я вам посоветую.
– Пусть будет, как вы мне посоветуете, – сказал Френсик, который не видел возможности выбирать.
– Что ж, – сказала Бэби, – в таком случае признавайтесь.
– Признаваться? В чем?
– Да в том, что вы сами написали «Девства ради помедлите о мужчины» и свалили это на мистера Пипера, обманули Хатча, за ставили мисс Футл поджечь усадьбу и…
– Нет, – вскрикнул Френсик. – Нет, никогда. Я скорее… – Он замолк. Что он – скорее? На лице у Бэби было такое выражение… – Не понимаю, зачем мне в этом признаваться? – сказал он.
Бэби чуть-чуть расслабилась.
– Вы украли у него доброе имя. Теперь верните, – сказала она.
– Доброе имя? – не понял Френсик.
– Под его именем вы издали эту грязную книжонку, – сказала Бэби.
– Да у него до этого не было никакого имени, – сказал Френсик, – он ничего не опубликовал, и теперь, став, так сказать, мертвецом, тоже ничего не опубликует.
– Опубликует, – возразила Бэби, подавшись вперед. – Вы ему отдадите свое имя. «Поиски утраченного детства», роман Фредрика Френсика.
Френсик уставился на нее. Совершенно сумасшедшая женщина.
– «Поиски» под моим именем? – спросил он. – Да вы ничего не понимаете. Я эти чертовы «Поиски» всучивал без толку всем лондонским издательствам. Их же читать невозможно.
Бэби неприятно улыбнулась.
– А это уж ваше дело. Опубликуете, и все его будущие книги тоже выйдут под вашим именем. Либо так, либо в кандалы.
Она глянула в окно на черные деревья и тусклое небо, и Френсик проследил за ее взглядом. Пустое будущее, скорая смерть. Нет, с нею не поспоришь.
– Хорошо, – сказал он, – сделаю все, что смогу.
– Нет, вы больше сделаете. Вы сделаете именно так, как я вам скажу. – Она достала лист бумаги и протянула ему ручку. – Пишите, – сказала она.
Френсик пододвинул стул и стал писать дрожащей рукой под ее диктовку. Он признался, что увиливал от британских налогов, переведя два миллиона долларов и последующие отчисления на счет номер 476994 в нью-йоркском Первом государственном банке; что он побуждал своего партнера, бывшую мисс Футл, поджечь усадьбу Хатчмейера… То, что он делал, так переплелось с тем, чего он не делал, что под допросом опытного обвинителя ему в жизни не выпутаться. Бэби прочла и заверила его подпись. Потом позвала Херба, и он тоже заверил.
– Это поможет вам идти стезей добродетели, – сказала она. – Только пикните, только попробуйте, вопреки своим обязательствам, не опубликовать роман мистера Пипера – и все это пойдет к Хатчмейеру, в страховую компанию, в ФБР и в налоговое управление, так что бросьте-ка ухмыляться. – А Френсик не ухмылялся. У него был нервный тик. – Если вы думаете, что кинетесь к властям и сообщите, что я в Библиополисе, то это вы тоже оставьте. У меня здесь хватает друзей, и если я скажу: нет меня, другие повторят и засвидетельствуют. Понятно?
– Совершенно понятно, – кивнул Френсик. Бэби встала и сбросила мантию.
– Ну, а на случай, если не совершенно понятно, – сказала она, – мы поставим вас обеими ногами на путь спасения.
Они вышли в вестибюль, к угрюмым мужчинам.
– Мальчики, у нас новообращенный, – объявила она. – Увидимся в церкви.
* * *
Френсик сидел в первом ряду молельни Служителей Божьих. Прямо перед ним ясная и спокойная Бэби вершила радение. Церковь была заполнена; Херб сидел рядом с Френсиком, и они глядели в один песнослов. Спели «Телефонируем ко славе», «Скала нерушимая» и «Мы сберемся у реки». Херб толкал Френсика в бок, и он пел в унисон. Наконец Бэби произнесла проповедь, отправляясь от текста «Вот человек, который любит есть и пить вино, друг издателям и грешникам» и не спуская глаз с Френсика, – а прихожане воспели «Библиополис, любовь – наш стяг». Френсику приспело время спасаться. Он вышел нетвердым шагом и рухнул на колени. Змеилища в Библиополисе были упразднены, но Френсик оцепенел без всяких змей. Над ним сиял лик Бэби. Она снова победила.– Именем Господним скрепи договор, – сказала она. И Френсик скрепил.
* * *
Он скреплял договор именем дьявола, когда часом позже сидел в машине и переправлялся через реку. Он взглянул на Дворец Пеллагры: верхний этаж светился. Наверное, Пипер сидит над романом, который Френсику придется сбывать под собственным именем. Он рывком вырулил с парома; прокатный автомобиль затрясся на ухабах, и фары его освещали черные лужи, поблескивавшие под сплетенными деревьями. После Библиополиса эти мрачные виды были ему нипочем. Нормальный мир, обычные опасности – против них что-нибудь да найдется. Против Бэби Хатчмейер не найдется ничего. Френсик снова скрепил договор, помянувши всуе имя Господне.* * *
Во Дворце Пеллагры, у себя в кабинете, Пипер молча сидел за столом. Перо торчало из чернильницы. Он глядел на письменное ручательство Френсика, что «Поиски утраченного детства» будут опубликованы, если понадобится, за его счет. Наконец-то Пипер проникнет в печать. Не важно, что под именем Френсика. Когда-нибудь мир узнает истину. Или, пожалуй, еще лучше – не узнает. Кому, в конце концов, известно, кто был Шекспир или кто написал «Гамлета»? Никому.
Глава 23
Через девять месяцев «Поиски утраченного детства» Фредрика Френсика вышли в издательстве Коркадилов, по цене три фунта девяносто пенсов за штуку. В Америке их опубликовало издательство «Хатчмейер, Пресс». Френсик надавил туда и сюда: Джефри принял книгу только под – угрозой разоблачения. Соня не подвела, а Хатчмейера даже уговаривать не пришлось: хватило ее голоса по телефону. Рецензенты получили свои экземпляры с именем Френсика на титуле и суперобложке. В краткой биографии сообщалось, что он прежде был литературным агентом. Больше он литературным агентом не был. Табличка на Ланьярд-Лейн осталась, но контора пустовала, а Френсик переехал с Глас-Уок в Суссекс, в коттедж без телефона.
Здесь, скрываясь от миссис Богден, он работал на Пипера. День за днем перепечатывал он присланные рукописи и вечер за вечером торчал в деревенском кабачке, завивая горе веревочкой. Лондонские друзья почти его не видели. Джефри он навещал по необходимости, иногда они вместе обедали. Но большей частью он сидел за машинкой, возделывал свой сад и совершал долгие прогулки, погруженный в унылые размышления.
Размышления, правда, не всегда были унылые. Изворотливость была второй натурой Френсика, и он все время соображал, как бы ему извернуться. Но соображал впустую. Соображение его парализовал жестокий библиополисский опыт, а тусклая проза Пипера залепляла мозг. Разнородность ее была умопомрачительная: у Френсика голова шла кругом. Не успевал он справиться с манновским периодом, как на него обрушивался фолкнеровский пассаж, уснащенный прустовским разворотом и приплюснутым куском прозы во вкусе Джордж Элиот. Допечатав главу, Френсик поднимался на шатких ногах, шел в сад и во спасение от литературы подстригал лужайку. Ночью, перед сном, он изгонял воспоминания о Библиополисе чтением сказочной страницы-другой «Ветра в ивняке» Кеннета Грэхема, мечтая разъезжать на лодке вроде Водяной Крысы. Что угодно, только не эта пытка.
И вот настало воскресенье: день газетных рецензий на «Поиски». Френсик нехотя поплелся к деревенскому киоску за «Обсервером» и «Санди таймс». Он купил то и другое и стал читать на ходу – чего там ждать, лучше претерпеть сразу. Остановившись на тропке, развернул он «Санди тайме ревью», пролистнул его до книжной страницы – и нашел: в самом верху. Френсик оперся на заборный столб, прочел рецензию, и его перевернутый мир перевернулся еще раз. Линда Грабли была «без ума» от книги и заполнила восторгами две колонки. Она сообщила, что «такого честного и оригинального описания душевной драмы подростка я давным-давно не читала». Френсик не верил своим глазам. Потом он разворошил «Обсервер». Там было то же самое. «Свежесть, присущая первому роману, сочетается с глубоким интуитивным проникновением в семейные отношения… шедевр»… Френсик поспешно свернул газету. Шедевр? Он снова раскрыл ее, но слово никуда не делось, а дальше было больше. «Если можно назвать роман творением гения…» Френсик схватился за столб. У него подгибались ноги. И все это про «Поиски утраченного детства»?! Он брел дальше, переживая новое крушение. Его чутье, его безукоризненное чутье подвело. Прав, был, оказывается, Пипер. Или он был прав, или зараза «Нравственного романа» распространилась на всех, и романистика сходит со сцены – ее заменяет литературная религия. Себе на радость люди больше не читают. Если им нужны «Поиски», то нет. Уж от них-то никому никакой радости. Френсик самым тщательным (то есть самым тщательным) образом перепечатывал рукопись слово за словом, и на ее серых страницах не было ничего, кроме ноющей жалости к себе, слепой, тупой и гадкой самовлюбленности. И такое вот жалкое словоизвержение именуется у рецензентов оригинальным, свежим и достойным гения. Гения! Френсик сплюнул. Слова потеряли всякий смысл.
Шагая проулком, он в полной мере понял, что означает успех этой книги. Теперь он пойдет по жизни с клеймом автора романа, не им написанного. Его друзья будут поздравлять его… В какую-то жуткую минуту Френсик подумал о самоубийстве, но его выручила ирония. Он теперь понял, каково было Пиперу, оказавшемуся автором «Девства». «Попал в свой силок», – подумал он и признал торжествующее отмщение Пипера. Признал – и остановился как вкопанный. Объявив нынче гением, его оставили в дураках: когда-нибудь правда раскроется, и он станет всеобщим посмешищем. Этим он угрожал доктору Лаут, а теперь это стряслось с ним самим. Взбесившись, Френсик отринул всякую мысль о работе. Он стоял в проулке, между живыми изгородями – и вдруг ему открылся путь избавленья. Он им отплатит той же монетой. Недаром через руки его прошла добрая тысяча бестселлеров: уж он сумеет состряпать историю, где будет все, ненавистное Пиперу и его наставнице, доктору Лаут. Секс, преступления, бурные чувства, вихревой сюжет – и никакого подтекста. Историйка выйдет дай бог, под стать «Девству», а на суперобложке крупным шрифтом имя Питера Пипера. Нет, не то. Пипер – просто пешка в этой игре. За ним скрывается смертельнейший враг литературы, доктор Сидни Лаут.
Френсик ускорил шаг и почти пробежал по деревянному мостику к своему коттеджу. Вскоре он сидел за машинкой и заправлял лист бумаги. Так, сначала заглавие. Пальцы его пробежались по клавишам; на бумаге появились слова: доктор Сидни Лаут. Безнравственный роман. Глава первая. Френсик печатал и думал, как бы это сделать тоньше. Он усвоит ее беспомощный слог. Ее мысли. Это будет чудовищная пародия на все, что она написала, в сочетании с пакостнейшей повестушкой, наперекор всем прописям «Нравственного романа». Он ее поставит на голову, он из нее душу вытрясет. А ей придется стерпеть и смолчать. Как ее литературный агент Френсик в полной безопасности. Опасна ему правда, а правда ей не по зубам. Тут Френсик поднял пальцы от клавиш и уставился перед собой. А зачем, собственно, стряпать повестушку? Правда куда убийственнее. Не рассказать ли как есть историю Дальнего Умысла? Имя его смешают с грязью, но оно и так замарано в его собственных глазах успехом «Поисков», а перед Английской Литературой он все-таки в долгу. Впрочем, к черту английскую литературу, особенно с большой буквы. Его место среди писак, среди тех, кто пишет, чтобы жить. Чтобы жить? Забавная двусмысленность. Пишут, чтобы жить, и живут, чтобы писать. Френсик вынул лист из машинки и вставил новый.
Назовем-ка, пожалуй, «„Дальний умысел“. Подлинная история». Автор – Фредрик Френсик. Читатели, живые адресаты живой литературы, заслуживают интересной истории во всей ее подлинности. Ладно, будет и то и другое: и посвятит он свою книгу писакам-халтурщикам. Добротная ирония, как раз в духе XVIII века. Френсик повел носом. Он знал, что напишется у него ходкая книга. А станут судиться – пусть. Главное – издать, а там будь оно все проклято.
И в то самое воскресенье Пипер с утра засел в Скриптории: макнув гусиное перо в Хиггинсовы Вечные (полуиспарившиеся) Чернила, он начал писать: «Фамилия моего отца была Пиррип, мне дали при крещении имя Филип, а так как из того и другого мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного, чем Пипер…» Он остановился. Наверное, надо – Пип. Но после минутного колебания он обмакнул перо и продолжал.
В конце концов, какой дикарь через тысячу лет вспомнит, кто написал «Большие надежды» Диккенса? Разве что несколько ученых, которым еще будет доступен английский язык. Печатные книги к тому времени исчезнут. Лишь пергаменты Пипера, переплетенные в толстую кожу, исписанные образцовым почерком, украшенные золотыми заглавными буквами, выдержат испытание временем и останутся в музеях немым свидетельством его преданности литературе и его мастерства. Окончив Диккенса, он примется за Генри Джеймса и перепишет его романы. Жизни его едва хватит, чтобы запечатлеть великую традицию Хиггинсовыми Вечными Чернилами. Имя Пипера перейдет в века, буква за буквой…
Здесь, скрываясь от миссис Богден, он работал на Пипера. День за днем перепечатывал он присланные рукописи и вечер за вечером торчал в деревенском кабачке, завивая горе веревочкой. Лондонские друзья почти его не видели. Джефри он навещал по необходимости, иногда они вместе обедали. Но большей частью он сидел за машинкой, возделывал свой сад и совершал долгие прогулки, погруженный в унылые размышления.
Размышления, правда, не всегда были унылые. Изворотливость была второй натурой Френсика, и он все время соображал, как бы ему извернуться. Но соображал впустую. Соображение его парализовал жестокий библиополисский опыт, а тусклая проза Пипера залепляла мозг. Разнородность ее была умопомрачительная: у Френсика голова шла кругом. Не успевал он справиться с манновским периодом, как на него обрушивался фолкнеровский пассаж, уснащенный прустовским разворотом и приплюснутым куском прозы во вкусе Джордж Элиот. Допечатав главу, Френсик поднимался на шатких ногах, шел в сад и во спасение от литературы подстригал лужайку. Ночью, перед сном, он изгонял воспоминания о Библиополисе чтением сказочной страницы-другой «Ветра в ивняке» Кеннета Грэхема, мечтая разъезжать на лодке вроде Водяной Крысы. Что угодно, только не эта пытка.
И вот настало воскресенье: день газетных рецензий на «Поиски». Френсик нехотя поплелся к деревенскому киоску за «Обсервером» и «Санди таймс». Он купил то и другое и стал читать на ходу – чего там ждать, лучше претерпеть сразу. Остановившись на тропке, развернул он «Санди тайме ревью», пролистнул его до книжной страницы – и нашел: в самом верху. Френсик оперся на заборный столб, прочел рецензию, и его перевернутый мир перевернулся еще раз. Линда Грабли была «без ума» от книги и заполнила восторгами две колонки. Она сообщила, что «такого честного и оригинального описания душевной драмы подростка я давным-давно не читала». Френсик не верил своим глазам. Потом он разворошил «Обсервер». Там было то же самое. «Свежесть, присущая первому роману, сочетается с глубоким интуитивным проникновением в семейные отношения… шедевр»… Френсик поспешно свернул газету. Шедевр? Он снова раскрыл ее, но слово никуда не делось, а дальше было больше. «Если можно назвать роман творением гения…» Френсик схватился за столб. У него подгибались ноги. И все это про «Поиски утраченного детства»?! Он брел дальше, переживая новое крушение. Его чутье, его безукоризненное чутье подвело. Прав, был, оказывается, Пипер. Или он был прав, или зараза «Нравственного романа» распространилась на всех, и романистика сходит со сцены – ее заменяет литературная религия. Себе на радость люди больше не читают. Если им нужны «Поиски», то нет. Уж от них-то никому никакой радости. Френсик самым тщательным (то есть самым тщательным) образом перепечатывал рукопись слово за словом, и на ее серых страницах не было ничего, кроме ноющей жалости к себе, слепой, тупой и гадкой самовлюбленности. И такое вот жалкое словоизвержение именуется у рецензентов оригинальным, свежим и достойным гения. Гения! Френсик сплюнул. Слова потеряли всякий смысл.
Шагая проулком, он в полной мере понял, что означает успех этой книги. Теперь он пойдет по жизни с клеймом автора романа, не им написанного. Его друзья будут поздравлять его… В какую-то жуткую минуту Френсик подумал о самоубийстве, но его выручила ирония. Он теперь понял, каково было Пиперу, оказавшемуся автором «Девства». «Попал в свой силок», – подумал он и признал торжествующее отмщение Пипера. Признал – и остановился как вкопанный. Объявив нынче гением, его оставили в дураках: когда-нибудь правда раскроется, и он станет всеобщим посмешищем. Этим он угрожал доктору Лаут, а теперь это стряслось с ним самим. Взбесившись, Френсик отринул всякую мысль о работе. Он стоял в проулке, между живыми изгородями – и вдруг ему открылся путь избавленья. Он им отплатит той же монетой. Недаром через руки его прошла добрая тысяча бестселлеров: уж он сумеет состряпать историю, где будет все, ненавистное Пиперу и его наставнице, доктору Лаут. Секс, преступления, бурные чувства, вихревой сюжет – и никакого подтекста. Историйка выйдет дай бог, под стать «Девству», а на суперобложке крупным шрифтом имя Питера Пипера. Нет, не то. Пипер – просто пешка в этой игре. За ним скрывается смертельнейший враг литературы, доктор Сидни Лаут.
Френсик ускорил шаг и почти пробежал по деревянному мостику к своему коттеджу. Вскоре он сидел за машинкой и заправлял лист бумаги. Так, сначала заглавие. Пальцы его пробежались по клавишам; на бумаге появились слова: доктор Сидни Лаут. Безнравственный роман. Глава первая. Френсик печатал и думал, как бы это сделать тоньше. Он усвоит ее беспомощный слог. Ее мысли. Это будет чудовищная пародия на все, что она написала, в сочетании с пакостнейшей повестушкой, наперекор всем прописям «Нравственного романа». Он ее поставит на голову, он из нее душу вытрясет. А ей придется стерпеть и смолчать. Как ее литературный агент Френсик в полной безопасности. Опасна ему правда, а правда ей не по зубам. Тут Френсик поднял пальцы от клавиш и уставился перед собой. А зачем, собственно, стряпать повестушку? Правда куда убийственнее. Не рассказать ли как есть историю Дальнего Умысла? Имя его смешают с грязью, но оно и так замарано в его собственных глазах успехом «Поисков», а перед Английской Литературой он все-таки в долгу. Впрочем, к черту английскую литературу, особенно с большой буквы. Его место среди писак, среди тех, кто пишет, чтобы жить. Чтобы жить? Забавная двусмысленность. Пишут, чтобы жить, и живут, чтобы писать. Френсик вынул лист из машинки и вставил новый.
Назовем-ка, пожалуй, «„Дальний умысел“. Подлинная история». Автор – Фредрик Френсик. Читатели, живые адресаты живой литературы, заслуживают интересной истории во всей ее подлинности. Ладно, будет и то и другое: и посвятит он свою книгу писакам-халтурщикам. Добротная ирония, как раз в духе XVIII века. Френсик повел носом. Он знал, что напишется у него ходкая книга. А станут судиться – пусть. Главное – издать, а там будь оно все проклято.
* * *
В Библиополисе публикация «Поисков» не произвела на Пипера никакого впечатления. Он впал в безверие. Веру его разбил Френсик, открыв, что доктор Сидни Лаут написала «Девство». Эта страшная истина дошла до него не сразу, и несколько месяцев он почти механически продолжал писать и переписывать. Но потом вдруг стало понятно, что Френсик не солгал. Он написал доктору Лаут, но ответа не получил. Пипер упразднил Церковь Дальнего Умысла. Сохранилось, правда, Каллиграфическое училище и графологическое учение. Но времена великих романов минули. Осталось лишь увековечить их рукописными трудами. И пока Бэби проповедовала подражание Христу, Пипер на практике возрождал былые добродетели. Он отменил металлические перья; ученики его пользовались гусиными. Это не в пример естественнее. Гусиные перья надо чинить, они – первозданные орудия ремесла, напоминание о том золотом веке, когда книги писались от руки и писцов по-настоящему чтили.И в то самое воскресенье Пипер с утра засел в Скриптории: макнув гусиное перо в Хиггинсовы Вечные (полуиспарившиеся) Чернила, он начал писать: «Фамилия моего отца была Пиррип, мне дали при крещении имя Филип, а так как из того и другого мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного, чем Пипер…» Он остановился. Наверное, надо – Пип. Но после минутного колебания он обмакнул перо и продолжал.
В конце концов, какой дикарь через тысячу лет вспомнит, кто написал «Большие надежды» Диккенса? Разве что несколько ученых, которым еще будет доступен английский язык. Печатные книги к тому времени исчезнут. Лишь пергаменты Пипера, переплетенные в толстую кожу, исписанные образцовым почерком, украшенные золотыми заглавными буквами, выдержат испытание временем и останутся в музеях немым свидетельством его преданности литературе и его мастерства. Окончив Диккенса, он примется за Генри Джеймса и перепишет его романы. Жизни его едва хватит, чтобы запечатлеть великую традицию Хиггинсовыми Вечными Чернилами. Имя Пипера перейдет в века, буква за буквой…