надломило его волю.
В этом и состоит субъективная трагедия Гамлета. Но очень важно не
упустить из виду, что такое душевное состояние воспринимает самим как
ненормальное. Вот почему он постоянно упрекает себя за медлительность. Всеми
силами души Гамлет борется против собственной слабости. Показательно, что
после каждого монолога, в котором Гамлет корит себя за бездействие, он
предпринимает какой-нибудь шаг.
Будь Гамлет слабовольным человеком, неспособным к действию, он нашел бы
себе извинение и оправдание, как это обычно бывает с людьми такого душевного
склада. Но в герое мы видим другое. Он постоянно призывает себя к ответу за
бездействие, беспощаден к себе и не ищет оправдания, а, наоборот,
безжалостно обнажает перед самим собой недопустимость уклонения от
обязанности мести.
Все эти переживания Гамлета, которые мы видим на протяжении II и III
актов, представляют собой проявление того, что принято считать слабостью
Гамлета. Но даже и в эти моменты наибольших колебаний обнаруживается то, о
чем писал Белинский, а именно что Гамлет велик и в своем "падении". В самом
деле, мы все время видим не только сомнения и колебания героя, но также и
великое благородство его натуры, силу его ума, способного на такой
беспощадный самоанализ, какой недоступен людям действительно слабым по
характеру. Они всегда уклоняются от ответственности даже перед самими собой,
чего никак нельзя сказать о Гамлете. Поэтому, как справедливо заметил
Белинский, в слабости Гамлета и проявляется его душевная сила.
Вернемся теперь к рассмотрению поведения Гамлета после встречи с
призраком. Почему Гамлет не стал действовать сразу же после того, как принял
на себя задачу мести? Во-первых, потому, что потрясение, пережитое им,
действительно лишило его на какое-то время способности действия. Хотя
импульсивность и свойственна Гамлету, в данном случае, однако, он испытывает
потребность осмыслить все происшедшее, свое положение и пути действия.
Во-вторых, - и здесь перед нами возникает один из тех элементов
трагедии, который был доступен пониманию современников Шекспира, а для нас
представляется странным, - Гамлет должен был установить, в какой мере он
может доверять словам призрака. Мы лишены здесь возможности рассмотреть
подробно вопрос о сверхъестественном в трагедиях Шекспира. В ряде его
произведений появляются духи и призраки, не принадлежащие материальному
земному миру. В каждом случае их драматическая функция имеет свой особый
смысл. Однако наличие сверхъестественных сил у Шекспира - факт, который
имеет значение отнюдь не только поэтической условности. Несмотря на прогресс
науки в эпоху Возрождения, самые дикие предрассудки были еще живы во времена
Шекспира. Не только необразованный народ, но даже король Иаков I верил во
всякую чертовщину и сам приложил руку к развитию псевдонауки "демонологии".
Вера в привидения приходила в некоторое столкновение с религиозными
воззрениями эпохи. В частности, согласно протестантской религии,
утвердившейся в Англии после реформации церкви, привидения с того света были
наваждением самого дьявола. Божественные силы, согласно доктрине
протестантизма, не давали о себе знать посредством подобного рода призраков.
Для Гамлета, таким образом, возникает противоречие, которое современным
людям может показаться только смешным, но в эпоху Шекспира представляло
собой действительно проблему. С одной стороны, призрак своим внешним обликом
подобен отцу Гамлета. Это сходство вызывает у принца все чувства любви и
уважения, какие он питал к своему отцу. Однако, с другой стороны, в
появлении призрака есть нечто дьявольское. Чувства Гамлета согласуются с
тем, что говорит ему призрак. Но Гамлет не только человек чувства, он
человек мысли, и это заставляет его сомневаться в том, насколько он может
доверять речам привидения. Повторяем, как ни нелепы эти вещи в наших глазах,
для современников Шекспира одной из гамлетовских проблем была проблема
призрака. Герой должен решить и ее.
Первое решение, которое принимает Гамлет, заключается в том что
открытие тайны убийства короля, полученное им из потустороннего мира,
необходимо подтвердить реальными земными доказательствами. И вот для чего
понадобилось Гамлету прикинуться безумным.
В древней саге об Амлете и в ее переложении у Бельфоре безумие служило
принцу для того, чтобы усыпить бдительность врага, заставить его поверить в
то, что безрассудного дурачка ему нечего опасаться. В этом был смысл и
понятный расчет. Но поведение Гамлета у Шекспира не производят
успокоительного воздействия на Клавдия. Наоборот безумие принца вызывает
тревогу короля. Зачем же тогда Гамлет прикидывается сумасшедшим? Ведь таким
образом он может только выдать себя.
Мы поймем поведение Гамлета, если примем и соображение, что между ним и
его отдаленным предшественником стоят века. Ни в чем различие между
средневековым мстителем Амлетом и героем ренессансной трагедии не
проявляется так, как в характере и способах борьбы.
Клавдий, безнаказанно совершивший убийство, спокоен и доволен. Гамлет
стремится нарушить его спокойствие. Ему это нужно по двум причинам.
Во-первых, он хочет вывести короля из душевного равновесия: пусть мучается и
терзается воспоминанием о своем злодействе! Во-вторых, для того чтобы убить
короля, необходимо не только самому быть уверенным в его виновности, но надо
также убедить в этом и других. Замысел Гамлета с самого начала состоит в
том, чтобы довести Клавдия до такого состояния, когда он каким-нибудь
образом свою виду выдаст перед всеми. В-третьих, Гамлет ни за что не станет
на подлый путь тайного убийства. Он не только возбуждает тревогу врага, но и
предупреждает его. Гамлет намерен покончить с Клавдием открыто, когда его
преступление будет разоблачено перед всеми.
Не приписываем ли мы датскому принцу мотивов, которые были ему чужды?
Ответ на это дает история нравов эпохи Возрождения, изобилующая
драматическими эпизодами борьбы, осуществлявшейся при помощи самых тонких и
разнообразных психологических расчетов, Подтверждается это литературой, и в
частности драматургией английского Возрождения, В трагедиях мести
предшественников н современников Шекспира мы постоянно сталкиваемся с более
или менее развернутой психологической мотивировкой поведения героев,
втянутых в такого рода конфликты. Против высказанных предположений о мотивах
поведения Гамлета можно выставить, однако, то, что Шекспир не дал им
словесного выражении. Оно действительно необходимо для того, чтобы поведение
героя было понято людьми более позднего времени, когда кровавые расправы с
личными врагами стали редкими и исключительными случаями. В эпоху Шекспира
дело обстояло иначе. Тогда каждый мужчина постоянно имел при себе шпагу или
кинжал. Объяснять поведение Гамлета не было необходимости. Зрители
шекспировского театра разбирались в таких делах очень хорошо. Однако была и
другая причина, по которой Шекспир не дал здесь словесного выражения мотивам
поведения Гамлета. Драматизм действия требовал и некоторой таинственности
поведения принца. До поры до времени оно должно было быть загадочным не
только для короля, но и для зрителей спектакля.
Кульминацией этой части трагедии и, пожалуй, всей драмы в целом
является эпизод "сцены на сцене".
Случайное появление актеров используется Гамлетом для того чтобы
поставить спектакль, изображающий убийство, аналогичное тому, какое совершил
Клавдий. Обстоятельства благоприятствуют Гамлету. Он получает возможность
довести короля до такого состояния, когда тот вынужден будет выдать себя
словом или поведением, причем это произойдет в присутствии всего двора.
Именно здесь-то Гамлет и раскрывает в монологе, завершающем II акт, свой
замысел, заодно объясняя почему он до сих пор медлил:
"Дух, представший мне,
Быть может, был и дьявол; дьявол властен
Облечься в милый образ; и возможно,
Что, так как я расслаблен и печален, -
А над такой душой он очень мощен, -
Меня он в гибель вводит. Мне нужна
Верней опора. Зрелище - петля,
Чтоб заарканить совесть короля" (II, 2).
Но даже и приняв решение, Гамлет еще не чувствует твердой почвы под
ногами. Он знает, что наступил критический момент. Спектакль поставит его и
Клавдия лицом к лицу как врагов, между которыми никакое примирение
невозможно. Начнется борьба не на жизнь, а на смерть. И здесь Гамлетом снова
овладевают сомнения. Он получают выражение в его знаменитом "Быть или не
быть".
Кто не знает этого монолога Гамлета? Его первая строчка на памяти у
всех: "Быть или не быть - таков вопрос..." (III, 1).
В чем же вопрос?
Для такого человека, как Гамлет, он прежде всего связан с достоинством
Человека - "что благородней духом?" Решение, которого ищет герой, состоит не
в том, что лучше, удобнее или эффективнее, а в том, что действовать надо
соответственно с самым высоким понятием о человечности. Выбор, который стоит
перед Гамлетом, таков:
"покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством?" (III, 1).
Молча страдать от зла или бороться против него - это лишь одна сторона
вопроса. Покорность судьбе может проявиться в решении добровольно уйти из
жизни. Вместе с тем и активная борьба может погубить человека. Вопрос "быть
или не быть" смыкается с другим - жить или не жить?
Жизнь так тяжела, что для избавления от ее ужасов нетрудно покончить с
собой. Смерть подобна сну. Но в том-то и дело, что Гамлет не уверен в том,
кончаются ли со смертью душевные муки человека. Мертвая плоть не может
страдать. Но душа бессмертна. Какое же будущее уготовано ей "в смертном
сне"? Этого человек не может знать, ибо по ту сторону жизни - "безвестный
край, откуда нет возврата земным скитальцам". (Отметим, между прочим, что
Гамлет отчасти противоречит очевидному: ведь он видел призрак отца,
вернувшийся с того света. Не будем, однако, останавливаться на этом и
пытаться решить, имеем ли мы дело с промахом или преднамеренным выражением,
таящим какой-то смысл.)
Рассуждения Гамлета отнюдь не являются отвлеченными. Перед ним,
человеком огромного воображения и тонкой чувствительности, смерть предстает
во всей своей мучительной осязаемости. Страх смерти, о котором он говорит,
возникает в нем самом. Гамлет вынужден признать, что размышления и
предчувствие смерти лишают человека решительности. Страх побуждает иногда
отказаться от действия и от борьбы.
Этот знаменитый монолог раскрывает перед нами, что Гамлет достиг
высшего предела в своих сомнениях. Справедливо, что великолепные слова, в
которые Шекспир облек размышления своего героя, запомнились всем как высшее
выражение сомнения и нерешительности. Но нет большей ошибки чем считать эту
речь полным и исчерпывающим выражением характера Гамлета. Раздвоение Гамлета
действительно достигло здесь самой крайней степени. Монолог обрывается с
появлением Офелии. Гамлет не дает ясного ответа на вопрос, поставленный им
перед самим собой. Пожалуй, он не дает вообще никакого ответа, во душа его
полна тяжелою предчувствия. Оно выражено в словах, которыми Гамлет встречает
Офелию и которым иногда придают гораздо больше значения, чем они имеют в
действительности. Ведь Гамлет просит ее помянуть, его грехи в своих
молитвах, то есть замолить его грехи.
Гамлет никогда не говорит ничего впустую. Даже когда он разыгрывает из
себя безумного, его бредовые речи полны глубокого смысла. Не пустыми
являются и его слова, обращенные к Офелии. Гамлет на что-то решился, на
самоубийство или на борьбу, которая может привести его к смерти, - на что
именно, мы не знаем. Ясно лишь то, что сам он решил не быть тем трусом,
которого раздумье останавливает, мешая действовать. Шекспир снова ставит нас
перед загадкой. Но ее решение мы увидим в дальнейшем поведении Гамлета.
Внимательно приглядевшись ко всем его последующим поступкам, мы увидим, что
больше мысль о самоубийстве у Гамлета уже не возникает. Но угроза смерти
станет для него реальной по другой причине: Гамлет понимает, что Клавдий не
оставит в живых человека, который бросит ему в лицо обвинение в убийстве.
К сказанному следует добавить, что рассуждения Гамлета в знаменитом
монологе обнаруживают перед нами те стороны мировоззрения героя, которые
связаны с наивными религиозными предрассудками Эпохи. Здесь Гамлет даже
отдает дань средневековым представлениям о двойственной природе человека,
чье существо распадается на тленный прах и бессмертный дух, и выражает идею
бессмертия души. Нужно, однако, заметить, что с точки зрения тогдашней
ортодоксальной религиозности, взгляды Гамлета отдают ересью. Вместо того
чтобы быть абсолютно уверенным в загробном существовании, Гамлет выражает
сомнения, свидетельствующие о его вольномыслии. Впрочем, оно выражено робко
и осторожно, и это естественно, если принять во внимание, что Шекспиру
приходилось считаться с цензурой.
Поворотным пунктом трагедии является сцена, когда в присутствии короля,
королевы и всего двора актеры исполняют пьесу "Убийство Гонзаго". Поведение
Гамлета во время спектакля является вызывающим. На вопрос Клавдия: "Как
называется пьеса?" - Гамлет отвечает: "Мышеловка, но в каком смысле? В
переносном... Это подлая история; но не все ли равно? Вашего величества и
нас, у которых душа чиста, это не касается; пусть кляча брыкается, если у
нес ссадина; у нас загривок не натерт" (III, 2).
Но у короля "загривок натерт", и он "брыкается". Своим волнением
Клавдии выдает себя. Гамлет злорадно торжествует. Но, собственно, теперь-то
и начинается самое трудное для героя. Для сомнений места не осталось. Пора
действовать. И вот Гамлету представляется возможность убить короля.
Он наталкивается на Клавдия, когда то молится в одной из галлерей
дворца. Гамлет уже наверняка знает, что Клавдии убил его отца и он может
наконец легко покончить с ним. Его первое движение - схватиться за меч. Но
порыв быстро проходит. Гамлет сдерживает себя. "Нет, это не было бы местью.
Молитва как бы очистила душу Клавдия, и, по понятиям того времени о
загробной жизни, такого человека ожидает райское блаженство. Отправить
короля на небо? Нет, не этого хочет Гамлет. Надо, чтобы Клавдия и после
смерти продолжали терзать муки. Вот если застигнуть короля за каким-нибудь
дурным или преступным делом и сразить его так, чтобы он не успел покаяться и
помолиться, тогда его душа попадет в ад, где будет обречена на вечные муки.
Нам представляется неверным, когда эти рассуждения Гамлета толкуют как
отговорку, чтобы уклониться от действия. Конечно, и в данном случае мысли
Гамлета полны архаических, с нашей точки зрения, представлений, связанных с
загробной жизнью. Но тем увереннее можем мы сказать, что мотивы Гамлета
обнаруживают его жажду действенной мести. Что это не отговорка, подтверждает
следующая смена (III, 4), когда Гамлет во время беседы с матерью, услышав за
ковром голос, с быстротой молнии выхватывает шпагу и вонзает ее в
спрятавшегося. Королева в ужасе восклицает: "Боже, что ты сделал?" - Гамлет
отвечает: "Я сам не знаю... - и с надеждой спрашивает: - это был король?" Но
его ожидает разочарование. Обнаружив, что он убил Полония, Гамлет признает;
"Я метил в высшего". Удар предназначался королю. Гамлету показалось, что он
поймал Клавдия "за чем-нибудь дурным" и может отправить его в преисподнюю.
Здесь мы впервые видим Гамлета, действующего решительно и без
колебаний. Не его вина, что он промахнулся. Не только убийство Полония, но и
весь разговор Гамлета с матерью свидетельствует о его созревшей решимости.
Он знает, что вступил на путь жестокостей. Это началось с того момента,
когда Гамлет отверг Офелию. Он не намерен щадить никого. Отправляясь
беседовать с матерью, Гамлет знает, что это будет своего рода поединком, и
готовит для него "слова-кинжалы" (III, 2). Его речи, обращенные к матери,
звучат как обвинение. Он не щадит ее настолько, что призрак отца, следящий
за ним, появляется и напоминает Гамлету: его дело бороться не с матерью, а
направить свой гнев против короля-убийцы.
Гамлету приписывали мягкотелость, неспособность причинить боль и
страдание другим людям. Может быть, он и был когда-нибудь таким, но муки,
через которые он прошел, ожесточили его, и он познал суровый закон борьбы.
"Из жалости я должен быть жесток" (III, 4), - говорит Гамлет матери, и его
слова выражают сознание того, что, борясь за справедливость, ему придется
прибегать к силе. Еще явственнее обнаруживается готовность Гамлета к борьбе,
когда он, сообщая матери о предстоящем своем отъезде в Англию, говорит, что
это подкоп, который ведут под него. Он понимает, что его хотят завлечь в
ловушку. Но Гамлет намерен противопоставить хитрости противника свою
хитрость:
"В том и забава, чтобы землекопа
Взорвать его же миной: плохо будет,
Коль я не вроюсь глубже их аршином,
Чтоб их пустить к луне; есть прелесть в том,
Когда две хитрости столкнутся лбом!" (III, 4).
Вслушаемся в интонацию этой речи. Она говорит о том, что перед нами
новый Гамлет, - Гамлет, ввязавшийся в борьбу и занятый уже не вопросом, надо
ли ему бороться, а быстро соображающий, как отвечать удары противника.
Если мы теперь сопоставим это с тем Гамлетом, который предстал перед
нами в начале III акта, то станет очевидно, что в нем произошла перемена.
Теперь перед нами Гамлет-борец. Но промахнувшись и убив вместо короля
Полония, Гамлет дал своему противнику возможность оправдать в глазах двора и
народа меры, направленные против принца. Теперь, когда Гамлета приводят к
королю, между ними стоит стража Готовая защитить Клавдия. Понимая свое
бессилие сделать что-нибудь в таких условиях. Гамлет тем не менее достаточно
открыто угрожает королю. Прикидываясь безумным, он пускается в рассуждение о
том, что люди откармливают себя для червей. Когда король перебивает его
рассуждения вопросом, что он хочет этим сказать, Гамлет отвечает: "Я хочу
вам только показать, как король может совершить путешествие по кишкам
нищего" (IV, 3). Сейчас Гамлет может сражаться только словами, и он это
делает. Король спрашивает его, где Полоний, и Гамлет вызывающе говорит ему:
"На небесах: пошлите туда посмотреть: если наш посланный его там не найдет,
тогда поищите его в другом месте сами" (IV, 3). В другом месте - то есть в
аду. Это открытое объявление войны.
Перед самым отъездом в Англию Гамлет наблюдает проход войск Фортинбраса
через датскую территорию. Гамлета удивляет, что тысячи людей идут драться за
клочок земли, где не хватит места похоронить тех, кто погибнет в этой
борьбе. Для него эта война - "спор о пустяке". Но тем большие укоры
обрушивает на самого себя Гамлет после встречи с войсками Фортинбраса. Как
обычно, Гамлет сразу же обобщает. Собственное бездействие наводит его на
мысль о назначении человека вообще. Разум дан людям для того, чтобы они не
только мыслили, но и принимали решения, ведущие к реальным действиям:
"Что человек, когда он занят только
Сном и едой? Животное, не больше.
Тот, кто нас создал с мыслью столь обширной,
Глядящей и вперед и вспять, вложил в нас
Не для того богоподобный разум.
Чтоб праздно плесневел он" (IV, 4).
Уже раньше Гамлет пришел к мысли, что "трусами нас делает раздумье"
(III, 1, монолог "Быть или не быть"). Теперь он безоговорочно осуждает это,
и особенно страх перед возможным роковым исходом борьбы. Для него это
"жалкий навык
Раздумывать чрезмерно об исходе. -
Мысль, где на долю мудрости всегда
Три доли трусости..." (IV, 4).
В пример себе он ставит Фортинбраса, который, "объятый дивным
честолюбием, смеется над невидимым исходом'" (IV. 4). Теперь, когда Гамлет
знает, что жизнь полна противоречий и невозможна без борьбы, он открывает
для себя нравственный закон, определяющий, что должно двигать человеком,
тогда он вступает в борьбу. Велик не тот, кто ввязывается в нее лишь тогда,
когда есть великая причина. Важен не повод, ибо он может быть даже и
незначительным. Все дело в достоинстве человека, в его чести, которую он
обязан защищать всегда:
"Истинно велик.
Кто встревожен малою причиной.
Но вступит в ярый спор из-за былинки,
Когда задета честь" (IV, 4).
А у Гамлета повод для борьбы огромный. Теперь он понимает, что даже и
без него он все равно должен был бы бороться против всего, что задевает его
"честь". Конечно, не случайно Гамлет пользуется нравственным понятием,
заимствованным из кодекса рыцарской морали. Но у него понятие чести
наполнено гуманистическим содержанием. Как об этом свидетельствует начало
монолога, оно включает все, что соответствует назначению и достоинству
человека. Рассуждения Гамлета завершаются решительным и категоричным
выводом:
"О мысль моя, отныне ты должна
Кровавой быть, иль прах тебе цена!" (IV, 4).
Последующее поведение Гамлета показывает, что это были не только слова.
Из письма Гамлета к Горацио (IV, 6) и его собственного рассказа другу (V, 2)
мы узнаем, с какой ловкостью и смелостью он вывернулся из западни,
приготовленной ему королем, и отправил вместо себя на верную смерть
Розенкранца и Гильденстерна, которых ему ничуть не жаль, ибо они, как и
Полоний, сами поставили себя под удар.
Гамлет возвращается в Данию с намерением продолжать борьбу против
короля. Как его письмо Горацио, так и беседа с могильщиком на кладбище (V,
1) свидетельствуют о том, что он обрел душевное равновесие. Особенно это
видно в разговоре Гамлета с могильщиком. Речь идет о смерти, и могильщик,
привыкший к зрелищу мертвых тел, способен грубо шутить над человеческой
бренностью. Гамлет, с присущей ему чувствительностью, конечно, смотрит на
смерть иначе. Что-то в нем по-прежнему возмущается этой страшной
неизбежностью, и он не может примириться с тем, что даже подлинное
человеческое велите - Александр Македонский, Юлий Цезарь - равно обречено
смерти. Однако тон и смысл размышлений Гамлета о смерти теперь иные, чем
раньше. Прежде Гамлет был возмущен несправедливостью природы. Самая мысль о
смерти вызывала у него страх. Теперь в его словах звучит горькая ирония, но
в ней слышится готовность примирения с неизбежностью смерти.
Однако Гамлета ждет удар, возможности которого он не предполагал, -
смерть Офелии. Спокойствие мгновенно покидает его. В порыве горя он
бросается к гробу Офелии. В это мгновение он осознает, какой страшной,
невозвратимой потерей является для него ее гибель.
Когда Лаэрт бросается, чтобы задушить его, Гамлет защищается. Он,
раньше помышлявший о самоубийстве, теперь хочет сохранить свою жизнь. Ему
незачем драться с Лаэртом, ибо жизнь нужна Гамлету для того, чтобы
осуществить свою задачу - отомстить Клавдию.
И вот приближается момент развязки. Гамлету сообщают: король побился об
заклад, что в поединке на рапирах принц победит Лаэрта. Гамлет достаточно
хорошо знает короля и понимает, что за всем этим может крыться новая
западня. Он спокойно принимает вызов Лаэрта, но признается Горацио, что на
душе у него какое-то смутное предчувствие недоброго. Горацио советует ему
отказаться от поединка, но Гамлет теперь бесстрашно пойдет навстречу любой
судьбе. "...Нас не страшат предвестия, - говорит он, - и в гибели воробья
есть особый промысел. Если теперь, так, значит, не потом; если не потом, так
значит, теперь; если не теперь, то все равно когда-нибудь; готовность - это
все. Раз то, с чем мы расстаемся, принадлежит не нам, так не все ли равно -
Расстаться рано? Пусть будет" (V, 2).
Теперь мы видим, что Гамлет окончательно преодолел страх смерти. Как
всегда, свое личное ощущение он поднимает на высоту философского принципа.
Здесь перед нами Гамлет, принявший философию стоицизма. Он обрел решимость и
преодолел колебания. Но это отнюдь не означает, что скорбь покинула его. Его
взгляд на жизнь уже не может быть столь радостным и светлым, каким он был в
годы "младенческой гармонии". Жизнь, какой ее узнал Гамлет, не радует его. В
тайне он даже мечтает о том, чтобы смерть положила конец его скорбному
существованию.
Новый Гамлет, которого мы видим в конце трагедии, уже не знает прежнего
разлада. Но это не значит, что он перестал ощущать противоречия
действительности. Наоборот, его внутреннее спокойствие сочетается с трезвым
пониманием разлада между жизнью и идеалами. Белинский верно заметил, что
Гамлет под конец снова обретает душе гармонию. Однако она в корне отличается
от той гармонии, которая была в его душе, когда он еще не знал ужасов жизни.
Душевная буря, пережитая им, не была бесплодной, ибо, как писал Белинский,
дисгармония и борьба "суть необходимое условие для перехода в
м_у_ж_е_с_т_в_е_н_н_у_ю и с_о_з_н_а_т_е_л_ь_н_у_ю гармонию..." "Что
возвратило ему гармонию духа? - пишет далее Белинский и отвечает: - очень
простое убеждение, что "быть всегда готову - вот все". Вследствие этого
убеждения он нашел в себе и силу и решимость..." <В. Г. Белинский, Собр.
соч., т. I, стр. 339.>. О новом душевном состоянии Гамлета Белинский
говорит: "Заметьте из этого, что Гамлет уже не слаб, что борьба его
В этом и состоит субъективная трагедия Гамлета. Но очень важно не
упустить из виду, что такое душевное состояние воспринимает самим как
ненормальное. Вот почему он постоянно упрекает себя за медлительность. Всеми
силами души Гамлет борется против собственной слабости. Показательно, что
после каждого монолога, в котором Гамлет корит себя за бездействие, он
предпринимает какой-нибудь шаг.
Будь Гамлет слабовольным человеком, неспособным к действию, он нашел бы
себе извинение и оправдание, как это обычно бывает с людьми такого душевного
склада. Но в герое мы видим другое. Он постоянно призывает себя к ответу за
бездействие, беспощаден к себе и не ищет оправдания, а, наоборот,
безжалостно обнажает перед самим собой недопустимость уклонения от
обязанности мести.
Все эти переживания Гамлета, которые мы видим на протяжении II и III
актов, представляют собой проявление того, что принято считать слабостью
Гамлета. Но даже и в эти моменты наибольших колебаний обнаруживается то, о
чем писал Белинский, а именно что Гамлет велик и в своем "падении". В самом
деле, мы все время видим не только сомнения и колебания героя, но также и
великое благородство его натуры, силу его ума, способного на такой
беспощадный самоанализ, какой недоступен людям действительно слабым по
характеру. Они всегда уклоняются от ответственности даже перед самими собой,
чего никак нельзя сказать о Гамлете. Поэтому, как справедливо заметил
Белинский, в слабости Гамлета и проявляется его душевная сила.
Вернемся теперь к рассмотрению поведения Гамлета после встречи с
призраком. Почему Гамлет не стал действовать сразу же после того, как принял
на себя задачу мести? Во-первых, потому, что потрясение, пережитое им,
действительно лишило его на какое-то время способности действия. Хотя
импульсивность и свойственна Гамлету, в данном случае, однако, он испытывает
потребность осмыслить все происшедшее, свое положение и пути действия.
Во-вторых, - и здесь перед нами возникает один из тех элементов
трагедии, который был доступен пониманию современников Шекспира, а для нас
представляется странным, - Гамлет должен был установить, в какой мере он
может доверять словам призрака. Мы лишены здесь возможности рассмотреть
подробно вопрос о сверхъестественном в трагедиях Шекспира. В ряде его
произведений появляются духи и призраки, не принадлежащие материальному
земному миру. В каждом случае их драматическая функция имеет свой особый
смысл. Однако наличие сверхъестественных сил у Шекспира - факт, который
имеет значение отнюдь не только поэтической условности. Несмотря на прогресс
науки в эпоху Возрождения, самые дикие предрассудки были еще живы во времена
Шекспира. Не только необразованный народ, но даже король Иаков I верил во
всякую чертовщину и сам приложил руку к развитию псевдонауки "демонологии".
Вера в привидения приходила в некоторое столкновение с религиозными
воззрениями эпохи. В частности, согласно протестантской религии,
утвердившейся в Англии после реформации церкви, привидения с того света были
наваждением самого дьявола. Божественные силы, согласно доктрине
протестантизма, не давали о себе знать посредством подобного рода призраков.
Для Гамлета, таким образом, возникает противоречие, которое современным
людям может показаться только смешным, но в эпоху Шекспира представляло
собой действительно проблему. С одной стороны, призрак своим внешним обликом
подобен отцу Гамлета. Это сходство вызывает у принца все чувства любви и
уважения, какие он питал к своему отцу. Однако, с другой стороны, в
появлении призрака есть нечто дьявольское. Чувства Гамлета согласуются с
тем, что говорит ему призрак. Но Гамлет не только человек чувства, он
человек мысли, и это заставляет его сомневаться в том, насколько он может
доверять речам привидения. Повторяем, как ни нелепы эти вещи в наших глазах,
для современников Шекспира одной из гамлетовских проблем была проблема
призрака. Герой должен решить и ее.
Первое решение, которое принимает Гамлет, заключается в том что
открытие тайны убийства короля, полученное им из потустороннего мира,
необходимо подтвердить реальными земными доказательствами. И вот для чего
понадобилось Гамлету прикинуться безумным.
В древней саге об Амлете и в ее переложении у Бельфоре безумие служило
принцу для того, чтобы усыпить бдительность врага, заставить его поверить в
то, что безрассудного дурачка ему нечего опасаться. В этом был смысл и
понятный расчет. Но поведение Гамлета у Шекспира не производят
успокоительного воздействия на Клавдия. Наоборот безумие принца вызывает
тревогу короля. Зачем же тогда Гамлет прикидывается сумасшедшим? Ведь таким
образом он может только выдать себя.
Мы поймем поведение Гамлета, если примем и соображение, что между ним и
его отдаленным предшественником стоят века. Ни в чем различие между
средневековым мстителем Амлетом и героем ренессансной трагедии не
проявляется так, как в характере и способах борьбы.
Клавдий, безнаказанно совершивший убийство, спокоен и доволен. Гамлет
стремится нарушить его спокойствие. Ему это нужно по двум причинам.
Во-первых, он хочет вывести короля из душевного равновесия: пусть мучается и
терзается воспоминанием о своем злодействе! Во-вторых, для того чтобы убить
короля, необходимо не только самому быть уверенным в его виновности, но надо
также убедить в этом и других. Замысел Гамлета с самого начала состоит в
том, чтобы довести Клавдия до такого состояния, когда он каким-нибудь
образом свою виду выдаст перед всеми. В-третьих, Гамлет ни за что не станет
на подлый путь тайного убийства. Он не только возбуждает тревогу врага, но и
предупреждает его. Гамлет намерен покончить с Клавдием открыто, когда его
преступление будет разоблачено перед всеми.
Не приписываем ли мы датскому принцу мотивов, которые были ему чужды?
Ответ на это дает история нравов эпохи Возрождения, изобилующая
драматическими эпизодами борьбы, осуществлявшейся при помощи самых тонких и
разнообразных психологических расчетов, Подтверждается это литературой, и в
частности драматургией английского Возрождения, В трагедиях мести
предшественников н современников Шекспира мы постоянно сталкиваемся с более
или менее развернутой психологической мотивировкой поведения героев,
втянутых в такого рода конфликты. Против высказанных предположений о мотивах
поведения Гамлета можно выставить, однако, то, что Шекспир не дал им
словесного выражении. Оно действительно необходимо для того, чтобы поведение
героя было понято людьми более позднего времени, когда кровавые расправы с
личными врагами стали редкими и исключительными случаями. В эпоху Шекспира
дело обстояло иначе. Тогда каждый мужчина постоянно имел при себе шпагу или
кинжал. Объяснять поведение Гамлета не было необходимости. Зрители
шекспировского театра разбирались в таких делах очень хорошо. Однако была и
другая причина, по которой Шекспир не дал здесь словесного выражения мотивам
поведения Гамлета. Драматизм действия требовал и некоторой таинственности
поведения принца. До поры до времени оно должно было быть загадочным не
только для короля, но и для зрителей спектакля.
Кульминацией этой части трагедии и, пожалуй, всей драмы в целом
является эпизод "сцены на сцене".
Случайное появление актеров используется Гамлетом для того чтобы
поставить спектакль, изображающий убийство, аналогичное тому, какое совершил
Клавдий. Обстоятельства благоприятствуют Гамлету. Он получает возможность
довести короля до такого состояния, когда тот вынужден будет выдать себя
словом или поведением, причем это произойдет в присутствии всего двора.
Именно здесь-то Гамлет и раскрывает в монологе, завершающем II акт, свой
замысел, заодно объясняя почему он до сих пор медлил:
"Дух, представший мне,
Быть может, был и дьявол; дьявол властен
Облечься в милый образ; и возможно,
Что, так как я расслаблен и печален, -
А над такой душой он очень мощен, -
Меня он в гибель вводит. Мне нужна
Верней опора. Зрелище - петля,
Чтоб заарканить совесть короля" (II, 2).
Но даже и приняв решение, Гамлет еще не чувствует твердой почвы под
ногами. Он знает, что наступил критический момент. Спектакль поставит его и
Клавдия лицом к лицу как врагов, между которыми никакое примирение
невозможно. Начнется борьба не на жизнь, а на смерть. И здесь Гамлетом снова
овладевают сомнения. Он получают выражение в его знаменитом "Быть или не
быть".
Кто не знает этого монолога Гамлета? Его первая строчка на памяти у
всех: "Быть или не быть - таков вопрос..." (III, 1).
В чем же вопрос?
Для такого человека, как Гамлет, он прежде всего связан с достоинством
Человека - "что благородней духом?" Решение, которого ищет герой, состоит не
в том, что лучше, удобнее или эффективнее, а в том, что действовать надо
соответственно с самым высоким понятием о человечности. Выбор, который стоит
перед Гамлетом, таков:
"покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством?" (III, 1).
Молча страдать от зла или бороться против него - это лишь одна сторона
вопроса. Покорность судьбе может проявиться в решении добровольно уйти из
жизни. Вместе с тем и активная борьба может погубить человека. Вопрос "быть
или не быть" смыкается с другим - жить или не жить?
Жизнь так тяжела, что для избавления от ее ужасов нетрудно покончить с
собой. Смерть подобна сну. Но в том-то и дело, что Гамлет не уверен в том,
кончаются ли со смертью душевные муки человека. Мертвая плоть не может
страдать. Но душа бессмертна. Какое же будущее уготовано ей "в смертном
сне"? Этого человек не может знать, ибо по ту сторону жизни - "безвестный
край, откуда нет возврата земным скитальцам". (Отметим, между прочим, что
Гамлет отчасти противоречит очевидному: ведь он видел призрак отца,
вернувшийся с того света. Не будем, однако, останавливаться на этом и
пытаться решить, имеем ли мы дело с промахом или преднамеренным выражением,
таящим какой-то смысл.)
Рассуждения Гамлета отнюдь не являются отвлеченными. Перед ним,
человеком огромного воображения и тонкой чувствительности, смерть предстает
во всей своей мучительной осязаемости. Страх смерти, о котором он говорит,
возникает в нем самом. Гамлет вынужден признать, что размышления и
предчувствие смерти лишают человека решительности. Страх побуждает иногда
отказаться от действия и от борьбы.
Этот знаменитый монолог раскрывает перед нами, что Гамлет достиг
высшего предела в своих сомнениях. Справедливо, что великолепные слова, в
которые Шекспир облек размышления своего героя, запомнились всем как высшее
выражение сомнения и нерешительности. Но нет большей ошибки чем считать эту
речь полным и исчерпывающим выражением характера Гамлета. Раздвоение Гамлета
действительно достигло здесь самой крайней степени. Монолог обрывается с
появлением Офелии. Гамлет не дает ясного ответа на вопрос, поставленный им
перед самим собой. Пожалуй, он не дает вообще никакого ответа, во душа его
полна тяжелою предчувствия. Оно выражено в словах, которыми Гамлет встречает
Офелию и которым иногда придают гораздо больше значения, чем они имеют в
действительности. Ведь Гамлет просит ее помянуть, его грехи в своих
молитвах, то есть замолить его грехи.
Гамлет никогда не говорит ничего впустую. Даже когда он разыгрывает из
себя безумного, его бредовые речи полны глубокого смысла. Не пустыми
являются и его слова, обращенные к Офелии. Гамлет на что-то решился, на
самоубийство или на борьбу, которая может привести его к смерти, - на что
именно, мы не знаем. Ясно лишь то, что сам он решил не быть тем трусом,
которого раздумье останавливает, мешая действовать. Шекспир снова ставит нас
перед загадкой. Но ее решение мы увидим в дальнейшем поведении Гамлета.
Внимательно приглядевшись ко всем его последующим поступкам, мы увидим, что
больше мысль о самоубийстве у Гамлета уже не возникает. Но угроза смерти
станет для него реальной по другой причине: Гамлет понимает, что Клавдий не
оставит в живых человека, который бросит ему в лицо обвинение в убийстве.
К сказанному следует добавить, что рассуждения Гамлета в знаменитом
монологе обнаруживают перед нами те стороны мировоззрения героя, которые
связаны с наивными религиозными предрассудками Эпохи. Здесь Гамлет даже
отдает дань средневековым представлениям о двойственной природе человека,
чье существо распадается на тленный прах и бессмертный дух, и выражает идею
бессмертия души. Нужно, однако, заметить, что с точки зрения тогдашней
ортодоксальной религиозности, взгляды Гамлета отдают ересью. Вместо того
чтобы быть абсолютно уверенным в загробном существовании, Гамлет выражает
сомнения, свидетельствующие о его вольномыслии. Впрочем, оно выражено робко
и осторожно, и это естественно, если принять во внимание, что Шекспиру
приходилось считаться с цензурой.
Поворотным пунктом трагедии является сцена, когда в присутствии короля,
королевы и всего двора актеры исполняют пьесу "Убийство Гонзаго". Поведение
Гамлета во время спектакля является вызывающим. На вопрос Клавдия: "Как
называется пьеса?" - Гамлет отвечает: "Мышеловка, но в каком смысле? В
переносном... Это подлая история; но не все ли равно? Вашего величества и
нас, у которых душа чиста, это не касается; пусть кляча брыкается, если у
нес ссадина; у нас загривок не натерт" (III, 2).
Но у короля "загривок натерт", и он "брыкается". Своим волнением
Клавдии выдает себя. Гамлет злорадно торжествует. Но, собственно, теперь-то
и начинается самое трудное для героя. Для сомнений места не осталось. Пора
действовать. И вот Гамлету представляется возможность убить короля.
Он наталкивается на Клавдия, когда то молится в одной из галлерей
дворца. Гамлет уже наверняка знает, что Клавдии убил его отца и он может
наконец легко покончить с ним. Его первое движение - схватиться за меч. Но
порыв быстро проходит. Гамлет сдерживает себя. "Нет, это не было бы местью.
Молитва как бы очистила душу Клавдия, и, по понятиям того времени о
загробной жизни, такого человека ожидает райское блаженство. Отправить
короля на небо? Нет, не этого хочет Гамлет. Надо, чтобы Клавдия и после
смерти продолжали терзать муки. Вот если застигнуть короля за каким-нибудь
дурным или преступным делом и сразить его так, чтобы он не успел покаяться и
помолиться, тогда его душа попадет в ад, где будет обречена на вечные муки.
Нам представляется неверным, когда эти рассуждения Гамлета толкуют как
отговорку, чтобы уклониться от действия. Конечно, и в данном случае мысли
Гамлета полны архаических, с нашей точки зрения, представлений, связанных с
загробной жизнью. Но тем увереннее можем мы сказать, что мотивы Гамлета
обнаруживают его жажду действенной мести. Что это не отговорка, подтверждает
следующая смена (III, 4), когда Гамлет во время беседы с матерью, услышав за
ковром голос, с быстротой молнии выхватывает шпагу и вонзает ее в
спрятавшегося. Королева в ужасе восклицает: "Боже, что ты сделал?" - Гамлет
отвечает: "Я сам не знаю... - и с надеждой спрашивает: - это был король?" Но
его ожидает разочарование. Обнаружив, что он убил Полония, Гамлет признает;
"Я метил в высшего". Удар предназначался королю. Гамлету показалось, что он
поймал Клавдия "за чем-нибудь дурным" и может отправить его в преисподнюю.
Здесь мы впервые видим Гамлета, действующего решительно и без
колебаний. Не его вина, что он промахнулся. Не только убийство Полония, но и
весь разговор Гамлета с матерью свидетельствует о его созревшей решимости.
Он знает, что вступил на путь жестокостей. Это началось с того момента,
когда Гамлет отверг Офелию. Он не намерен щадить никого. Отправляясь
беседовать с матерью, Гамлет знает, что это будет своего рода поединком, и
готовит для него "слова-кинжалы" (III, 2). Его речи, обращенные к матери,
звучат как обвинение. Он не щадит ее настолько, что призрак отца, следящий
за ним, появляется и напоминает Гамлету: его дело бороться не с матерью, а
направить свой гнев против короля-убийцы.
Гамлету приписывали мягкотелость, неспособность причинить боль и
страдание другим людям. Может быть, он и был когда-нибудь таким, но муки,
через которые он прошел, ожесточили его, и он познал суровый закон борьбы.
"Из жалости я должен быть жесток" (III, 4), - говорит Гамлет матери, и его
слова выражают сознание того, что, борясь за справедливость, ему придется
прибегать к силе. Еще явственнее обнаруживается готовность Гамлета к борьбе,
когда он, сообщая матери о предстоящем своем отъезде в Англию, говорит, что
это подкоп, который ведут под него. Он понимает, что его хотят завлечь в
ловушку. Но Гамлет намерен противопоставить хитрости противника свою
хитрость:
"В том и забава, чтобы землекопа
Взорвать его же миной: плохо будет,
Коль я не вроюсь глубже их аршином,
Чтоб их пустить к луне; есть прелесть в том,
Когда две хитрости столкнутся лбом!" (III, 4).
Вслушаемся в интонацию этой речи. Она говорит о том, что перед нами
новый Гамлет, - Гамлет, ввязавшийся в борьбу и занятый уже не вопросом, надо
ли ему бороться, а быстро соображающий, как отвечать удары противника.
Если мы теперь сопоставим это с тем Гамлетом, который предстал перед
нами в начале III акта, то станет очевидно, что в нем произошла перемена.
Теперь перед нами Гамлет-борец. Но промахнувшись и убив вместо короля
Полония, Гамлет дал своему противнику возможность оправдать в глазах двора и
народа меры, направленные против принца. Теперь, когда Гамлета приводят к
королю, между ними стоит стража Готовая защитить Клавдия. Понимая свое
бессилие сделать что-нибудь в таких условиях. Гамлет тем не менее достаточно
открыто угрожает королю. Прикидываясь безумным, он пускается в рассуждение о
том, что люди откармливают себя для червей. Когда король перебивает его
рассуждения вопросом, что он хочет этим сказать, Гамлет отвечает: "Я хочу
вам только показать, как король может совершить путешествие по кишкам
нищего" (IV, 3). Сейчас Гамлет может сражаться только словами, и он это
делает. Король спрашивает его, где Полоний, и Гамлет вызывающе говорит ему:
"На небесах: пошлите туда посмотреть: если наш посланный его там не найдет,
тогда поищите его в другом месте сами" (IV, 3). В другом месте - то есть в
аду. Это открытое объявление войны.
Перед самым отъездом в Англию Гамлет наблюдает проход войск Фортинбраса
через датскую территорию. Гамлета удивляет, что тысячи людей идут драться за
клочок земли, где не хватит места похоронить тех, кто погибнет в этой
борьбе. Для него эта война - "спор о пустяке". Но тем большие укоры
обрушивает на самого себя Гамлет после встречи с войсками Фортинбраса. Как
обычно, Гамлет сразу же обобщает. Собственное бездействие наводит его на
мысль о назначении человека вообще. Разум дан людям для того, чтобы они не
только мыслили, но и принимали решения, ведущие к реальным действиям:
"Что человек, когда он занят только
Сном и едой? Животное, не больше.
Тот, кто нас создал с мыслью столь обширной,
Глядящей и вперед и вспять, вложил в нас
Не для того богоподобный разум.
Чтоб праздно плесневел он" (IV, 4).
Уже раньше Гамлет пришел к мысли, что "трусами нас делает раздумье"
(III, 1, монолог "Быть или не быть"). Теперь он безоговорочно осуждает это,
и особенно страх перед возможным роковым исходом борьбы. Для него это
"жалкий навык
Раздумывать чрезмерно об исходе. -
Мысль, где на долю мудрости всегда
Три доли трусости..." (IV, 4).
В пример себе он ставит Фортинбраса, который, "объятый дивным
честолюбием, смеется над невидимым исходом'" (IV. 4). Теперь, когда Гамлет
знает, что жизнь полна противоречий и невозможна без борьбы, он открывает
для себя нравственный закон, определяющий, что должно двигать человеком,
тогда он вступает в борьбу. Велик не тот, кто ввязывается в нее лишь тогда,
когда есть великая причина. Важен не повод, ибо он может быть даже и
незначительным. Все дело в достоинстве человека, в его чести, которую он
обязан защищать всегда:
"Истинно велик.
Кто встревожен малою причиной.
Но вступит в ярый спор из-за былинки,
Когда задета честь" (IV, 4).
А у Гамлета повод для борьбы огромный. Теперь он понимает, что даже и
без него он все равно должен был бы бороться против всего, что задевает его
"честь". Конечно, не случайно Гамлет пользуется нравственным понятием,
заимствованным из кодекса рыцарской морали. Но у него понятие чести
наполнено гуманистическим содержанием. Как об этом свидетельствует начало
монолога, оно включает все, что соответствует назначению и достоинству
человека. Рассуждения Гамлета завершаются решительным и категоричным
выводом:
"О мысль моя, отныне ты должна
Кровавой быть, иль прах тебе цена!" (IV, 4).
Последующее поведение Гамлета показывает, что это были не только слова.
Из письма Гамлета к Горацио (IV, 6) и его собственного рассказа другу (V, 2)
мы узнаем, с какой ловкостью и смелостью он вывернулся из западни,
приготовленной ему королем, и отправил вместо себя на верную смерть
Розенкранца и Гильденстерна, которых ему ничуть не жаль, ибо они, как и
Полоний, сами поставили себя под удар.
Гамлет возвращается в Данию с намерением продолжать борьбу против
короля. Как его письмо Горацио, так и беседа с могильщиком на кладбище (V,
1) свидетельствуют о том, что он обрел душевное равновесие. Особенно это
видно в разговоре Гамлета с могильщиком. Речь идет о смерти, и могильщик,
привыкший к зрелищу мертвых тел, способен грубо шутить над человеческой
бренностью. Гамлет, с присущей ему чувствительностью, конечно, смотрит на
смерть иначе. Что-то в нем по-прежнему возмущается этой страшной
неизбежностью, и он не может примириться с тем, что даже подлинное
человеческое велите - Александр Македонский, Юлий Цезарь - равно обречено
смерти. Однако тон и смысл размышлений Гамлета о смерти теперь иные, чем
раньше. Прежде Гамлет был возмущен несправедливостью природы. Самая мысль о
смерти вызывала у него страх. Теперь в его словах звучит горькая ирония, но
в ней слышится готовность примирения с неизбежностью смерти.
Однако Гамлета ждет удар, возможности которого он не предполагал, -
смерть Офелии. Спокойствие мгновенно покидает его. В порыве горя он
бросается к гробу Офелии. В это мгновение он осознает, какой страшной,
невозвратимой потерей является для него ее гибель.
Когда Лаэрт бросается, чтобы задушить его, Гамлет защищается. Он,
раньше помышлявший о самоубийстве, теперь хочет сохранить свою жизнь. Ему
незачем драться с Лаэртом, ибо жизнь нужна Гамлету для того, чтобы
осуществить свою задачу - отомстить Клавдию.
И вот приближается момент развязки. Гамлету сообщают: король побился об
заклад, что в поединке на рапирах принц победит Лаэрта. Гамлет достаточно
хорошо знает короля и понимает, что за всем этим может крыться новая
западня. Он спокойно принимает вызов Лаэрта, но признается Горацио, что на
душе у него какое-то смутное предчувствие недоброго. Горацио советует ему
отказаться от поединка, но Гамлет теперь бесстрашно пойдет навстречу любой
судьбе. "...Нас не страшат предвестия, - говорит он, - и в гибели воробья
есть особый промысел. Если теперь, так, значит, не потом; если не потом, так
значит, теперь; если не теперь, то все равно когда-нибудь; готовность - это
все. Раз то, с чем мы расстаемся, принадлежит не нам, так не все ли равно -
Расстаться рано? Пусть будет" (V, 2).
Теперь мы видим, что Гамлет окончательно преодолел страх смерти. Как
всегда, свое личное ощущение он поднимает на высоту философского принципа.
Здесь перед нами Гамлет, принявший философию стоицизма. Он обрел решимость и
преодолел колебания. Но это отнюдь не означает, что скорбь покинула его. Его
взгляд на жизнь уже не может быть столь радостным и светлым, каким он был в
годы "младенческой гармонии". Жизнь, какой ее узнал Гамлет, не радует его. В
тайне он даже мечтает о том, чтобы смерть положила конец его скорбному
существованию.
Новый Гамлет, которого мы видим в конце трагедии, уже не знает прежнего
разлада. Но это не значит, что он перестал ощущать противоречия
действительности. Наоборот, его внутреннее спокойствие сочетается с трезвым
пониманием разлада между жизнью и идеалами. Белинский верно заметил, что
Гамлет под конец снова обретает душе гармонию. Однако она в корне отличается
от той гармонии, которая была в его душе, когда он еще не знал ужасов жизни.
Душевная буря, пережитая им, не была бесплодной, ибо, как писал Белинский,
дисгармония и борьба "суть необходимое условие для перехода в
м_у_ж_е_с_т_в_е_н_н_у_ю и с_о_з_н_а_т_е_л_ь_н_у_ю гармонию..." "Что
возвратило ему гармонию духа? - пишет далее Белинский и отвечает: - очень
простое убеждение, что "быть всегда готову - вот все". Вследствие этого
убеждения он нашел в себе и силу и решимость..." <В. Г. Белинский, Собр.
соч., т. I, стр. 339.>. О новом душевном состоянии Гамлета Белинский
говорит: "Заметьте из этого, что Гамлет уже не слаб, что борьба его