Страница:
And I will comment upon that offence:
Speak of my lameness, and I straight will halt,
Against thy reasons making no defence.
Thou canst not, love, disgrace me half so ill,
To set a form upon desired change,
As I'll myself disgrace: knowing thy will,
I will acquaintance strangle and look strange,
Be absent from thy walks, and in my tongue
Thy sweet beloved name no more shall dwell,
Lest I, too much profane, should do it wrong
And haply of our old acquaintance tell.
For thee against myself I'll vow debate,
For I must ne'er love him whom thou dost hate.
Прав ты во всем - не спорю я с тобой:
Винишь в пороке - я не отрицаю,
И если мне внушишь, что я хромой,
То я и в самом деле захромаю.
Захочешь ссоры - не ищи предлог,
Сам груз вины взвалю себе на плечи:
Не ты, - я брошу сам себе упрек
И стану избегать желанной встречи,
И отвернусь! Да, раз мне дорог ты,
Твое вовеки имя не открою,
Чтоб пищи не давать для клеветы -
Как будто ввек чужие мы с тобою.
Кто враг тебе, того не потерплю:
Тебе не мил - себя не возлюблю!
Then hate me when thou wilt; if ever, now;
Now, while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss:
Ah, do not, when my heart hath 'scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquer'd woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of fortune's might,
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee will not seem so.
Уж если ненавидишь - не скрывай!
Пусть все проклятья мира разразятся
В единый час - теперь же доконай:
Грядущих гроз не надо дожидаться.
Когда осилит сердце это зло,
Ты не держи за пазухою камень,
Чтоб пасмурное утро не пришло
За ночью с грозовыми облаками.
Желаешь - уходи! Но не тогда,
Когда судьба меня согнет жестоко:
Уйди сейчас и - сразу навсегда,
Чтоб испытал я неизбежность рока.
Нет горше горечи, чем твой уход,
И не страшна мне боль иных невзгод.
Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their bodies' force,
Some in their garments, though new-fangled ill,
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest:
But these particulars are not my measure;
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer than wealth, prouder than garments' cost,
Of more delight than hawks or horses be;
And having thee, of all men's pride I boast:
Wretched in this alone, that thou mayst take
All this away and me most wretched make.
Кто родом чванится, а кто умом,
Кто потрясающим покроем платья,
Кто гончей, соколом иль скакуном,
Кто знатностью, кто силою, кто статью -
Бесчисленны пристрастья у людей,
И каждый обрести свое стремится;
Страсть есть и у меня, других сильней,
Вовеки ею мне не насладиться:
Твоя любовь желаннее корон,
Коней, собак иль пышного наряда, -
Тобою я навеки покорен,
Ты - самая желанная награда.
Любовь я пуще жизни берегу:
Стать бедняком в единый час могу.
But do thy worst to steal thyself away,
For term of life thou art assured mine,
And life no longer than thy love will stay,
For it depends upon that love of thine.
Then need I not to fear the worst of wrongs,
When in the least of them my life hath end.
I see a better state to me belongs
Than that which on thy humour doth depend;
Thou canst not vex me with inconstant mind,
Since that my life on thy revolt doth lie.
O, what a happy title do I find,
Happy to have thy love, happy to die!
But what's so blessed-fair that fears no blot?
Thou mayst be false, and yet I know it not.
Но ты со мной - я знаю, что теперь
При жизни нам с тобой не разлучиться:
Жизнь только дружбой держится, поверь,
Она не может дольше дружбы длиться.
Вовек измены не переживу,
Умру, обидное услышав слово,
Умру, услышав грязную молву,
Умру, коль взглянешь на меня сурово.
Измен я не боюсь, ведь без тебя
Тотчас умру - то дружбы совершенство:
Не мучиться, а умереть, любя,
Познав и смерти и любви блаженство!
Что ж, в мире нет без пятен красоты
И мне, быть может, изменяешь ты.
So shall I live, supposing thou art true,
Like a deceived husband; so love's face
May still seem love to me, though alter'd new;
Thy looks with me, tny heart in other place:
For there can live no hatred in thine eye,
Therefore in that I cannot know thy change.
In many's looks the false heart's history
Is writ in moods and frowns and wrinkles strange,
But heaven in thy creation did decree
That in thy face sweet love should ever dwell;
Whate'er thy thoughts or thy heart's workings be,
Thy looks should nothing thence but sweetness tell.
How like Eve's apple doth thy beauty grow,
If thy sweet virtue answer not thy show!
Что ж - видно, рогоносцем мне тогда
Дни суждено влачить: любовь почила!
Но видимость ее жива всегда -
Твой взор горит, хотя душа остыла;
Глаза невинны, и попробуй в них
Подметить перемену настроенья -
Читаешь правду на лице других:
Взгляд недовольный, на губах - презренье.
Но иначе решили небеса,
Когда тебя искусно создавали:
В душе погасло пламя, но глаза
Пылают и не видно в них печали.
Как Евы яблоко, ты зла залог:
Красиво разукрашенный порок.
They that have power to hurt and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmoved, cold, and to temptation slow,
They rightly do inherit heaven's graces
And husband nature's riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others but stewards of their excellence.
The summer's flower is to the summer sweet,
Though to itself it only live and die,
But if that flower with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
For sweetest things turn sourest by their deeds;
Lilies that fester smell far worse than weeds.
Кто зла не совершит, имея власть,
Кто держит меч, но ранить не способен,
Кто холоден, сдержать умея страсть,
Кто, двигая других, скале подобен,
Кто землю от бесплодья бережет,
О ней заботясь, даже на досуге, -
Дар неба получил по праву тот,
Он - властелин, все остальные - слуги.
Лилея так, не ведая о том,
Украсит лето свежим, ясным взглядом,
Но стоит гнили обрести в ней дом -
Потянет от нее несносным смрадом.
Смердит цветок, загнив: смердит сильнее,
Увы, простого сорняка лилея.
How sweet and lovely dost thou make the shame
Which, like a canker in the fragrant rose,
Doth spot the beauty of thy budding name!
O, in what sweets dost thou thy sins enclose!
That tongue that tells the story of thy days,
Making lascivious comments on thy sport,
Cannot dispraise but in a kind of praise;
Naming thy name blesses an ill report.
O, what a mansion have those vices got
Which for their habitation chose out thee,
Where beauty's veil doth cover every blot,
And all things turn to fair that eyes can see!
Take heed, dear heart, of this large privilege;
The hardest knife ill-used doth lose his edge.
Твоя порочность красотой прикрыта,
Грешишь, не зная радостней игры,
В твоей душе гнездо порока свито:
Прекрасна роза да червяк внутри.
Пою хвалу, твое услыша имя;
Хотя порой и порицают нрав,
Но восторгаются проделками твоими,
Смакуя тонкости твоих забав.
Порок оделся в пышные одежды,
Порок обрел великолепный дом
И разглядеть пороки нет надежды:
Твой стыд, увы, нельзя назвать стыдом.
Но сгубит он красу - вмиг пропадешь:
В дурных руках любой тупеет нож.
Some say thy fault is youth, some wantonness;
Some say thy grace is youth and gentle sport;
Both grace and faults are loved of more and less;
Thou makest faults graces that to thee resort.
As on the finger of a throned queen
The basest jewel will be well esteem'd,
So are those errors that in thee are seen
To truths translated and for true things deem'd.
How many lambs might the stern wolf betray,
If like a lamb he could his looks translate!
How many gazers mightst thou lead away,
If thou wouldst use the strength of all thy state!
But do not so; I love thee in such sort
As, thou being mine, mine is thy good report.
Тот молодость твою корит за грех,
А этот мнит, что ты душою светел,
Но ты, друг мой, пленять умеешь всех,
Пороки превращая в добродетель.
Поддельный камень как брильянт блестит
У гордых королев на зависть свету -
Вот так и твой благопристойный вид
Принять спешат за чистую монету.
Овечью шкуру волку дай - ягнят
Злодей сожрет, оправдывая званье;
Так в силах ты всех обольщать подряд,
Используя личину обаянья.
Не надо! Имя доброе твое
Неотделимо от меня: мое!
How like a winter hath my absence been
From thee, the pleasure of the fleeting year!
What freezings have I felt, what dark days seen!
What old December's bareness every where!
And yet this time removed was summer's time,
The teeming autumn, big with rich increase,
Bearing the wanton burthen of the prime,
Like widow'd wombs after their lords decease:
Yet this abundant issue seem'd to me
But hope of orphans and unfather'd fruit:
For summer and his pleasures wait on thee,
And, thou away, the very birds are mute;
Or, if they sing, 'tis with so dull a cheer,
That leaves look pale, dreading the winter's near.
О, как зимой повеяло, когда
Нас Время разлучило, взяв разбег!
Сковали сердце злые холода,
Дни Декабря посыпались, как снег!
А на дворе Июль вступал в права,
И, оплодотворенная Весной,
Вздыхала Осень - юная вдова,
Несущая во чреве плод родной.
Родится сын - отец почил давно,
Где сироте зимой найти приют?
Так без тебя страдать мне суждено:
Умчалось Лето, птицы не поют,
А засвистят - листва поблекнет вдруг,
Как бы страшась прихода зимних вьюг.
From you have I been absent in the spring,
When proud-pied April dress'd in all his trim
Hath put a spirit of youth in every thing,
That heavy Saturn laugh'd and leap'd with him.
Yet nor the lays of birds nor the sweet smell
Of different flowers in odour and in hue
Could make me any summer's story tell,
Or from their proud lap pluck them where they grew;
Nor did I wonder at the lily's white,
Nor praise the deep vermilion in the rose;
They were but sweet, but figures of delight,
Drawn after you, you pattern of all those.
Yet seero'd it winter still, and, you away,
As with your shadow I with these did play.
Когда пришли нежданно дни разлук,
Пестрел и пел Апрель - Весна бурлила,
Хмель юности дарила всем вокруг
И хмурого Сатурна веселила.
Но ко всему я был и слеп и глух:
Цветам навстречу сердце не открылось,
И трели птиц не услаждали слух,
И даже Лето в сказку не просилось.
Ни краски роз, ни белизна лилей
Меня, увы, совсем не волновали,
Ведь были бледной копией твоей
И навевали зимние печали.
В душе была Зима - с цветами я
Играл, грустя: в них мнилась тень твоя.
The forward violet thus did I chide:
Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells,
If not from my love's breath? The purple pride
Which on thy soft cheek for complexion dwells
In my love's veins thou hast too grossly dyed
The lily I condemned for thy hand,
And buds of marjoram had stol'n thy hair:
The roses fearfully on thorns did stand,
One blushing shame, another white despair;
A third, nor red nor white, had stol'n of both
And to his robbery had annex'd thy breath;
But, for his theft, in pride of all his growth
A vengeful canker eat him up to death.
More flowers I noted, yet I none could see
But sweet or colour it had stol'n from thee.
Фиалку я весной корил: "Плутовка! -
Благоуханье друга моего
Похитила из уст сладчайших ловко;
Цвет лепестков - из алых жил его
Заимствовала, милая воровка".
За белизну я лилию журил:
"Взяла у друга - цвет белейшей длани".
А аромат волос любимца был
В благоуханном, пряном майоране.
Три розы жались: страшно побледнев,
Одна; вторая - рдея от смущенья;
Украла третья роза, осмелев,
Все краски - червь поест ее в отмщенье.
Твоей красою сад заполонен,
И жив твоим благоуханьем он.
Where art thou, Muse, that thou forget'st so long
To speak of that which gives thee all thy might?
Spend'st thou thy fury on some worthless song,
Darkening thy power to lend base subjects light?
Return, forgetful Muse, and straight redeem
In gentle numbers time so idly spent;
Sing to the ear that doth thy lays esteem
And gives thy pen both skill and argument.
Rise, resty Muse, my love's sweet face survey,
If Time have any wrinkle graven there;
If any, be a satire to decay,
And make Time's spoils despised every where.
Give my love fame faster than Time wastes life;
So thou prevent'st his scythe and crooked knife.
Где скрылась Муза? Тот ужель забыт,
Кому обязана своею мощью?
Ничтожным светишь? - это дар чернит;
Бесславье славить разве, Муза, проще?
Про дорогое вспомни существо
И возроди забытое искусство,
И пой тому, кто ценит мастерство
И полнит стих безмерной силой чувства.
Взгляни на лик его - коль есть следы
Морщин, распада раннего приметы, -
Без промедленья Время осуди
И на смех подними его за это.
Восславь Красу - Распад опереди:
Нож Времени от друга отведи.
О truant Muse, what shall be thy amends
For thy neglect of truth in beauty dyed?
Both truth and beauty on my love depends;
So dost thou too, and therein dignified.
Make answer, Muse: wilt thou not haply say
"Truth needs no colour, with his colour fix'd;
Beauty no pencil, beauty's truth to lay;
But best is best, if never intermix'd"?
Because he needs no praise, wilt thou be dumb?
Excuse not silence so; for't lies in thee
To make him much outlive a gilded tomb,
And to be praised of ages yet to be.
Then do thy office, Muse; I teach thee how
To make him seem long hence as he shows now.
О Муза, не ленись - красу воспой
И верность, что красуясь, не лукавит:
Достоин песен друг бесценный мой -
Восславь его, а мир тебя восславит.
Ужели ты ответишь, Муза, мне:
"Нет! Верность хороша без украшенья,
Хватает красок у красы вполне,
Их смешивать - пустое упражненье"?
Пусть не нуждается краса в хвале,
Ты, Муза, не молчи, - твоя забота,
Чтоб образ друга свет дарил земле,
Когда слетит с надгробья позолота.
Я научу тебя - ты для людей
Навек его красу запечатлей.
My love is strengthened, though more weak in seeming;
I love not less, though less the show appear
That love is merchandized whose rich esteeming
The owner's tongue doth publish every where.
Our love was new and then but in the spring
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer's front doth sing
And stops her pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough
And sweets grown common lose their dear delight.
Therefore like her I sometime hold my tongue,
Because I would not dull you with my song.
Люблю все больше, но все меньше слов:
Чем глубже чувство, тем слова скупее -
Любовь боится бойких языков,
Чтоб никогда не торговали ею.
Когда была нова любовь, брать мог
Я ноты той весной все выше, выше...
Так Феломелы зазвучит рожок,
Но выйдет срок и - песня тише, тише...
Ведь осенью неистово вокруг
Весь лес поет: все птицы, клены, ели,
И волшебство теряет нежный звук,
И не в диковину любые трели.
Так я, тебе не смея докучать,
Порою вынужден, увы, молчать.
Alack, what poverty my Muse brings forth,
That having such a scope to show her pride,
The argument all bare is of more worth
Than when it hath my added praise beside!
O, blame me not, if I no more can write!
Look in your glass, and there appears a face
That over-goes my blunt invention quite,
Dulling my lines and doing me disgrace.
Were it not sinful then, striving to mend,
To mar the subject that before was well?
For to no other pass my verses tend
Than of your graces and your gifts to tell;
And more, much more, than in my verse can sit
Your own glass shows you when you look in it
Моя подруга Муза оскудела -
Палитры красок не хватает ей,
И я хвалу отбрасываю смело:
Простой сюжет во много раз сильней.
Меня не осуждая за молчанье
И глядя в зеркало, сумей понять:
Тебя, столь совершенное созданье,
Мой вялый стих не в силах передать.
Да разве не позор, не грех жестокий,
Мешая краски, диво исказить?!
Я на перо нанизываю строки,
Тщась диво дивное изобразить.
Ведь в зеркале твое отображение
Куда прекрасней моего творенья!
To me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I eyed,
Such seems your beauty still. Three winters' cold
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turn'd
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burn'd,
Since first I saw you fresh, which yet are green.
Ah! yet doth beauty, like a dial-hand,
Steal from his figure, and no pace perceived;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion and mine eye may be deceived:
For fear of which, hear this, thou age unbred:
Ere you were born was beauty's summer dead.
В моих глазах ты вечно будешь молод.
Когда мы встретились, твоя краса
Была такой же; трижды зимний холод
За годом год багряные леса
Седыми делал; трижды желтизною
Карала Осень пышные цветы,
И трижды был июньскою жарою
Спален Апрель - но юн, как прежде, ты!
Увы, крадется стрелка часовая
К незримому концу за кругом круг -
Так тает красота твоя младая,
Но взор не видит этого, мой друг.
Знай: лето красное жизнь унесла
У всех, кто раньше жил - им нет числа.
Let not my love be call'd idolatry,
Nor my beloved as an idol show,
Since all alike my songs and praises be
To one, of one, still such, and ever so.
Kind is my love to-day, to-morrow kind,
Still constant in a wondrous excellence;
Therefore my verse to constancy confined,
One thing expressing, leaves out difference.
"Fair, kind, and true" is all my argument,
"Fair, kind, and true" varying to other words;
And in this change is my invention spent,
Three themes in one, which wondrous scope affords.
"Fair, kind, and true," have often lived alone,
Which three till now never kept seat in one.
Пусть идолопоклонством преклоненье
Перед тобой не называет мир,
Хоть все хвалы, все песни, все творенья -
Все для тебя, и ты один - кумир.
Всесильна магия очарованья,
Одним тобой душа полна:
Ты с каждым днем сердечней в миг свиданья,
И песня у меня всегда одна.
Пою одно: "Прекрасен, добр и верен!"
"Прекрасен, добр и верен!" - ночью, днем
На все лады я повторять намерен -
Три чуда слились в образе одном.
"Прекрасен, добр и верен!" - мой язык
Как клятву повторяет каждый миг.
When in the chronicle of wasted time
I see descriptions of the fairest wights,
And beauty making beautiful old rhyme
In praise of ladies dead and lovely knights,
Then, in the blazon of sweet beauty's best,
Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow,
I see their antique pen would have express'd
Even such a beauty as you master now.
So all their praises are but prophecies
Of this our time, all you prefiguring;
And, for they look'd but with divining eyes,
They had not skill enough your worth to sing:
For we, which now behold these present days,
Have eyes to wonder, but lack tongues to praise.
Листая пожелтевшие страницы,
На рыцарей смотрю, прекрасных дам -
Их красотой прославленные лица
Под стать самим возвышенным стихам,
Я понимаю, что творцы преданий,
О прелестях невиданных трубя,
Ланиты воспевая, очи, длани -
Вполне могли прославить и тебя.
Их похвалы пророчествами стали,
Предвиденьем грядущей красоты,
Но даже им достало б слов едва ли,
Чтоб засверкали все твои черты.
А ныне те, кому глаза даны,
Бессильны: дара слова лишены.
Not mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured
And the sad augurs mock their own presage;
Incertainties now crown themselves assured
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time
My love looks fresh, and Death to me subscribes,
Since, spite of him, I'll live in this poor rhyme,
While he insults o'er dull and speechless tribes:
And thou in this shalt find thy monument,
When tyrants' crests and tombs of brass are spent.
Нет, ни пророк, ни собственный мой страх
И ни оракул не предскажут точно,
Где и когда друг превратится в прах:
Неведом срок аренды краткосрочной.
Прошло затмение - свет воссиял,
Смеются над пророчеством пророки,
Мир над вселенной восторжествовал,
Шепча оливам: "Минул век жестокий!"
И Время благотворно, как бальзам, -
Любовь окрепла, Смерть меня боится:
Нетленен стих - Смерть торжествует там,
Где бессловесны и темны тупицы.
Мой стих тебе - мой вечный мавзолей -
Прочней гробниц тиранов всех мастей.
What's in the brain that ink may character
Which hath not figured to thee my true spirit?
What's new to speak, what new to register,
That may express my love or thy dear merit?
Nothing, sweet boy; but yet, like prayers divine,
I must each day say o'er the very same,
Counting no old thing old, thou mine, I thine,
Even as when first I hallow'd thy fair name.
So that eternal love in love's fresh case
Weighs not the dust and injury of age,
Nor gives to necessary wrinkles place,
But makes antiquity for aye his page,
Finding the first conceit of love there bred
Where time and outward form would show it dead.
Что новое, достойное пера,
В мозгу моем нетронутом хранится?
Какой хвалы не написал вчера?
Чем не успел я, свет мой, восхититься?
Давно все сказано, но каждый миг
Одной и той же я молитве верен:
"Ты - мой! Я - твой!" - одно твердит язык,
А без свидания весь день потерян!
Любовь нетленна в ларце для любви,
Не знает груза лет, морщин, недугов,
Все обновляется в ее крови,
И Время ходит у нее в прислугах.
Пусть все и вся вокруг мертвят года -
Любовь, как встарь, свежа и молода.
O, never say that I was false of heart,
Though absence seem'd my flame to qualify.
As easy might I from myself depart
As from my soul, which in thy breast doth lie:
That is my home of love: if I have ranged,
Like him that travels I return again,
Just to the time, not with the time exchanged,
So that myself bring water for my stain.
Never believe, though in my nature reign'd
All frailties that besiege all kinds of blood,
That it could so preposterously be stain'd,
To leave for nothing all thy sum of good;
For nothing this wide universe I call,
Save thou, my rose; in it thou art my all.
Твоим мое в разлуке было сердце,
Чуть меньшим, чем всегда, огнем горя,
От этого мне никуда не деться:
В твоей груди живет душа моя.
Ты - храм Любви, желанный мною страстно,
Я странствовал, но возвращался в храм,
И Время было надо мной не властно,
И грязь грехов своих смывал я сам.
Пусть брали верх и плоть и кровь порою,
Когда вдруг наступала их пора,
Душою неизменно был с тобою,
И от добра я не искал добра.
Прекрасней во вселенной нет цветка:
Ты - роза, что одна на все века.
Alas, 'tis true I have gone here and there
And made myself a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new;
Most true it is that I have look'd on truth
Askance and strangely, but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
Then give me welcome, next my heaven the best,
Even to thy pure and most most loving breast.
Увы, напялив шутовской костюм,
Дешевым предаваясь увлеченьям,
Я дружбу оскорблял, неволил ум,
И прежним изменял я убежденьям,
И новые пристрастья умножал;
Но умопомраченье миновало -
Я, отгрешив, вновь молод сердцем стал:
Любовь чрез боль потерь вновь засверкала!
Твоим достоинствам предела нет
И дружбу старую я не позволю
Испытывать отныне, хватит бед! -
Ты - Бог! - навек я у тебя в неволе!
Не пожалей небесного огня:
На любящей груди согрей меня!
O, for my sake do you with Fortune chide,
The guilty goddess of my harmful deeds,
That did not better for my life provide
Than public means which public manners breeds.
Thence comes it that my name receives a brand,
And almost thence my nature is subdued
To what it works in, like the dyer's hand:
Pity me then and wish I were renew'd;
Whilst, like a willing patient, I will drink
Potions of eisel 'gainst my strong infection;
No bitterness that I will bitter think,
Nor double penance, to correct correction.
Pity me, then, dear friend, and I assure ye
Even that your pity is enough to cure me.
Брани мою фортуну - не меня:
Богиня злых свершений виновата;
Мне без подачки не прожить ни дня,
За ремесло позорное - расплата;
Увы, мне суждено клеймо носить,
Я - как красильщик, вымазанный в краске.
О, пожалей и пожелай мне смыть
Клеймо! - безумие жить по указке.
Двойную кару вынесу без слов,
И, как больной, прикованный к постели,
Speak of my lameness, and I straight will halt,
Against thy reasons making no defence.
Thou canst not, love, disgrace me half so ill,
To set a form upon desired change,
As I'll myself disgrace: knowing thy will,
I will acquaintance strangle and look strange,
Be absent from thy walks, and in my tongue
Thy sweet beloved name no more shall dwell,
Lest I, too much profane, should do it wrong
And haply of our old acquaintance tell.
For thee against myself I'll vow debate,
For I must ne'er love him whom thou dost hate.
Прав ты во всем - не спорю я с тобой:
Винишь в пороке - я не отрицаю,
И если мне внушишь, что я хромой,
То я и в самом деле захромаю.
Захочешь ссоры - не ищи предлог,
Сам груз вины взвалю себе на плечи:
Не ты, - я брошу сам себе упрек
И стану избегать желанной встречи,
И отвернусь! Да, раз мне дорог ты,
Твое вовеки имя не открою,
Чтоб пищи не давать для клеветы -
Как будто ввек чужие мы с тобою.
Кто враг тебе, того не потерплю:
Тебе не мил - себя не возлюблю!
Then hate me when thou wilt; if ever, now;
Now, while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss:
Ah, do not, when my heart hath 'scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquer'd woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of fortune's might,
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee will not seem so.
Уж если ненавидишь - не скрывай!
Пусть все проклятья мира разразятся
В единый час - теперь же доконай:
Грядущих гроз не надо дожидаться.
Когда осилит сердце это зло,
Ты не держи за пазухою камень,
Чтоб пасмурное утро не пришло
За ночью с грозовыми облаками.
Желаешь - уходи! Но не тогда,
Когда судьба меня согнет жестоко:
Уйди сейчас и - сразу навсегда,
Чтоб испытал я неизбежность рока.
Нет горше горечи, чем твой уход,
И не страшна мне боль иных невзгод.
Some glory in their birth, some in their skill,
Some in their wealth, some in their bodies' force,
Some in their garments, though new-fangled ill,
Some in their hawks and hounds, some in their horse;
And every humour hath his adjunct pleasure,
Wherein it finds a joy above the rest:
But these particulars are not my measure;
All these I better in one general best.
Thy love is better than high birth to me,
Richer than wealth, prouder than garments' cost,
Of more delight than hawks or horses be;
And having thee, of all men's pride I boast:
Wretched in this alone, that thou mayst take
All this away and me most wretched make.
Кто родом чванится, а кто умом,
Кто потрясающим покроем платья,
Кто гончей, соколом иль скакуном,
Кто знатностью, кто силою, кто статью -
Бесчисленны пристрастья у людей,
И каждый обрести свое стремится;
Страсть есть и у меня, других сильней,
Вовеки ею мне не насладиться:
Твоя любовь желаннее корон,
Коней, собак иль пышного наряда, -
Тобою я навеки покорен,
Ты - самая желанная награда.
Любовь я пуще жизни берегу:
Стать бедняком в единый час могу.
But do thy worst to steal thyself away,
For term of life thou art assured mine,
And life no longer than thy love will stay,
For it depends upon that love of thine.
Then need I not to fear the worst of wrongs,
When in the least of them my life hath end.
I see a better state to me belongs
Than that which on thy humour doth depend;
Thou canst not vex me with inconstant mind,
Since that my life on thy revolt doth lie.
O, what a happy title do I find,
Happy to have thy love, happy to die!
But what's so blessed-fair that fears no blot?
Thou mayst be false, and yet I know it not.
Но ты со мной - я знаю, что теперь
При жизни нам с тобой не разлучиться:
Жизнь только дружбой держится, поверь,
Она не может дольше дружбы длиться.
Вовек измены не переживу,
Умру, обидное услышав слово,
Умру, услышав грязную молву,
Умру, коль взглянешь на меня сурово.
Измен я не боюсь, ведь без тебя
Тотчас умру - то дружбы совершенство:
Не мучиться, а умереть, любя,
Познав и смерти и любви блаженство!
Что ж, в мире нет без пятен красоты
И мне, быть может, изменяешь ты.
So shall I live, supposing thou art true,
Like a deceived husband; so love's face
May still seem love to me, though alter'd new;
Thy looks with me, tny heart in other place:
For there can live no hatred in thine eye,
Therefore in that I cannot know thy change.
In many's looks the false heart's history
Is writ in moods and frowns and wrinkles strange,
But heaven in thy creation did decree
That in thy face sweet love should ever dwell;
Whate'er thy thoughts or thy heart's workings be,
Thy looks should nothing thence but sweetness tell.
How like Eve's apple doth thy beauty grow,
If thy sweet virtue answer not thy show!
Что ж - видно, рогоносцем мне тогда
Дни суждено влачить: любовь почила!
Но видимость ее жива всегда -
Твой взор горит, хотя душа остыла;
Глаза невинны, и попробуй в них
Подметить перемену настроенья -
Читаешь правду на лице других:
Взгляд недовольный, на губах - презренье.
Но иначе решили небеса,
Когда тебя искусно создавали:
В душе погасло пламя, но глаза
Пылают и не видно в них печали.
Как Евы яблоко, ты зла залог:
Красиво разукрашенный порок.
They that have power to hurt and will do none,
That do not do the thing they most do show,
Who, moving others, are themselves as stone,
Unmoved, cold, and to temptation slow,
They rightly do inherit heaven's graces
And husband nature's riches from expense;
They are the lords and owners of their faces,
Others but stewards of their excellence.
The summer's flower is to the summer sweet,
Though to itself it only live and die,
But if that flower with base infection meet,
The basest weed outbraves his dignity:
For sweetest things turn sourest by their deeds;
Lilies that fester smell far worse than weeds.
Кто зла не совершит, имея власть,
Кто держит меч, но ранить не способен,
Кто холоден, сдержать умея страсть,
Кто, двигая других, скале подобен,
Кто землю от бесплодья бережет,
О ней заботясь, даже на досуге, -
Дар неба получил по праву тот,
Он - властелин, все остальные - слуги.
Лилея так, не ведая о том,
Украсит лето свежим, ясным взглядом,
Но стоит гнили обрести в ней дом -
Потянет от нее несносным смрадом.
Смердит цветок, загнив: смердит сильнее,
Увы, простого сорняка лилея.
How sweet and lovely dost thou make the shame
Which, like a canker in the fragrant rose,
Doth spot the beauty of thy budding name!
O, in what sweets dost thou thy sins enclose!
That tongue that tells the story of thy days,
Making lascivious comments on thy sport,
Cannot dispraise but in a kind of praise;
Naming thy name blesses an ill report.
O, what a mansion have those vices got
Which for their habitation chose out thee,
Where beauty's veil doth cover every blot,
And all things turn to fair that eyes can see!
Take heed, dear heart, of this large privilege;
The hardest knife ill-used doth lose his edge.
Твоя порочность красотой прикрыта,
Грешишь, не зная радостней игры,
В твоей душе гнездо порока свито:
Прекрасна роза да червяк внутри.
Пою хвалу, твое услыша имя;
Хотя порой и порицают нрав,
Но восторгаются проделками твоими,
Смакуя тонкости твоих забав.
Порок оделся в пышные одежды,
Порок обрел великолепный дом
И разглядеть пороки нет надежды:
Твой стыд, увы, нельзя назвать стыдом.
Но сгубит он красу - вмиг пропадешь:
В дурных руках любой тупеет нож.
Some say thy fault is youth, some wantonness;
Some say thy grace is youth and gentle sport;
Both grace and faults are loved of more and less;
Thou makest faults graces that to thee resort.
As on the finger of a throned queen
The basest jewel will be well esteem'd,
So are those errors that in thee are seen
To truths translated and for true things deem'd.
How many lambs might the stern wolf betray,
If like a lamb he could his looks translate!
How many gazers mightst thou lead away,
If thou wouldst use the strength of all thy state!
But do not so; I love thee in such sort
As, thou being mine, mine is thy good report.
Тот молодость твою корит за грех,
А этот мнит, что ты душою светел,
Но ты, друг мой, пленять умеешь всех,
Пороки превращая в добродетель.
Поддельный камень как брильянт блестит
У гордых королев на зависть свету -
Вот так и твой благопристойный вид
Принять спешат за чистую монету.
Овечью шкуру волку дай - ягнят
Злодей сожрет, оправдывая званье;
Так в силах ты всех обольщать подряд,
Используя личину обаянья.
Не надо! Имя доброе твое
Неотделимо от меня: мое!
How like a winter hath my absence been
From thee, the pleasure of the fleeting year!
What freezings have I felt, what dark days seen!
What old December's bareness every where!
And yet this time removed was summer's time,
The teeming autumn, big with rich increase,
Bearing the wanton burthen of the prime,
Like widow'd wombs after their lords decease:
Yet this abundant issue seem'd to me
But hope of orphans and unfather'd fruit:
For summer and his pleasures wait on thee,
And, thou away, the very birds are mute;
Or, if they sing, 'tis with so dull a cheer,
That leaves look pale, dreading the winter's near.
О, как зимой повеяло, когда
Нас Время разлучило, взяв разбег!
Сковали сердце злые холода,
Дни Декабря посыпались, как снег!
А на дворе Июль вступал в права,
И, оплодотворенная Весной,
Вздыхала Осень - юная вдова,
Несущая во чреве плод родной.
Родится сын - отец почил давно,
Где сироте зимой найти приют?
Так без тебя страдать мне суждено:
Умчалось Лето, птицы не поют,
А засвистят - листва поблекнет вдруг,
Как бы страшась прихода зимних вьюг.
From you have I been absent in the spring,
When proud-pied April dress'd in all his trim
Hath put a spirit of youth in every thing,
That heavy Saturn laugh'd and leap'd with him.
Yet nor the lays of birds nor the sweet smell
Of different flowers in odour and in hue
Could make me any summer's story tell,
Or from their proud lap pluck them where they grew;
Nor did I wonder at the lily's white,
Nor praise the deep vermilion in the rose;
They were but sweet, but figures of delight,
Drawn after you, you pattern of all those.
Yet seero'd it winter still, and, you away,
As with your shadow I with these did play.
Когда пришли нежданно дни разлук,
Пестрел и пел Апрель - Весна бурлила,
Хмель юности дарила всем вокруг
И хмурого Сатурна веселила.
Но ко всему я был и слеп и глух:
Цветам навстречу сердце не открылось,
И трели птиц не услаждали слух,
И даже Лето в сказку не просилось.
Ни краски роз, ни белизна лилей
Меня, увы, совсем не волновали,
Ведь были бледной копией твоей
И навевали зимние печали.
В душе была Зима - с цветами я
Играл, грустя: в них мнилась тень твоя.
The forward violet thus did I chide:
Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells,
If not from my love's breath? The purple pride
Which on thy soft cheek for complexion dwells
In my love's veins thou hast too grossly dyed
The lily I condemned for thy hand,
And buds of marjoram had stol'n thy hair:
The roses fearfully on thorns did stand,
One blushing shame, another white despair;
A third, nor red nor white, had stol'n of both
And to his robbery had annex'd thy breath;
But, for his theft, in pride of all his growth
A vengeful canker eat him up to death.
More flowers I noted, yet I none could see
But sweet or colour it had stol'n from thee.
Фиалку я весной корил: "Плутовка! -
Благоуханье друга моего
Похитила из уст сладчайших ловко;
Цвет лепестков - из алых жил его
Заимствовала, милая воровка".
За белизну я лилию журил:
"Взяла у друга - цвет белейшей длани".
А аромат волос любимца был
В благоуханном, пряном майоране.
Три розы жались: страшно побледнев,
Одна; вторая - рдея от смущенья;
Украла третья роза, осмелев,
Все краски - червь поест ее в отмщенье.
Твоей красою сад заполонен,
И жив твоим благоуханьем он.
Where art thou, Muse, that thou forget'st so long
To speak of that which gives thee all thy might?
Spend'st thou thy fury on some worthless song,
Darkening thy power to lend base subjects light?
Return, forgetful Muse, and straight redeem
In gentle numbers time so idly spent;
Sing to the ear that doth thy lays esteem
And gives thy pen both skill and argument.
Rise, resty Muse, my love's sweet face survey,
If Time have any wrinkle graven there;
If any, be a satire to decay,
And make Time's spoils despised every where.
Give my love fame faster than Time wastes life;
So thou prevent'st his scythe and crooked knife.
Где скрылась Муза? Тот ужель забыт,
Кому обязана своею мощью?
Ничтожным светишь? - это дар чернит;
Бесславье славить разве, Муза, проще?
Про дорогое вспомни существо
И возроди забытое искусство,
И пой тому, кто ценит мастерство
И полнит стих безмерной силой чувства.
Взгляни на лик его - коль есть следы
Морщин, распада раннего приметы, -
Без промедленья Время осуди
И на смех подними его за это.
Восславь Красу - Распад опереди:
Нож Времени от друга отведи.
О truant Muse, what shall be thy amends
For thy neglect of truth in beauty dyed?
Both truth and beauty on my love depends;
So dost thou too, and therein dignified.
Make answer, Muse: wilt thou not haply say
"Truth needs no colour, with his colour fix'd;
Beauty no pencil, beauty's truth to lay;
But best is best, if never intermix'd"?
Because he needs no praise, wilt thou be dumb?
Excuse not silence so; for't lies in thee
To make him much outlive a gilded tomb,
And to be praised of ages yet to be.
Then do thy office, Muse; I teach thee how
To make him seem long hence as he shows now.
О Муза, не ленись - красу воспой
И верность, что красуясь, не лукавит:
Достоин песен друг бесценный мой -
Восславь его, а мир тебя восславит.
Ужели ты ответишь, Муза, мне:
"Нет! Верность хороша без украшенья,
Хватает красок у красы вполне,
Их смешивать - пустое упражненье"?
Пусть не нуждается краса в хвале,
Ты, Муза, не молчи, - твоя забота,
Чтоб образ друга свет дарил земле,
Когда слетит с надгробья позолота.
Я научу тебя - ты для людей
Навек его красу запечатлей.
My love is strengthened, though more weak in seeming;
I love not less, though less the show appear
That love is merchandized whose rich esteeming
The owner's tongue doth publish every where.
Our love was new and then but in the spring
When I was wont to greet it with my lays,
As Philomel in summer's front doth sing
And stops her pipe in growth of riper days:
Not that the summer is less pleasant now
Than when her mournful hymns did hush the night,
But that wild music burthens every bough
And sweets grown common lose their dear delight.
Therefore like her I sometime hold my tongue,
Because I would not dull you with my song.
Люблю все больше, но все меньше слов:
Чем глубже чувство, тем слова скупее -
Любовь боится бойких языков,
Чтоб никогда не торговали ею.
Когда была нова любовь, брать мог
Я ноты той весной все выше, выше...
Так Феломелы зазвучит рожок,
Но выйдет срок и - песня тише, тише...
Ведь осенью неистово вокруг
Весь лес поет: все птицы, клены, ели,
И волшебство теряет нежный звук,
И не в диковину любые трели.
Так я, тебе не смея докучать,
Порою вынужден, увы, молчать.
Alack, what poverty my Muse brings forth,
That having such a scope to show her pride,
The argument all bare is of more worth
Than when it hath my added praise beside!
O, blame me not, if I no more can write!
Look in your glass, and there appears a face
That over-goes my blunt invention quite,
Dulling my lines and doing me disgrace.
Were it not sinful then, striving to mend,
To mar the subject that before was well?
For to no other pass my verses tend
Than of your graces and your gifts to tell;
And more, much more, than in my verse can sit
Your own glass shows you when you look in it
Моя подруга Муза оскудела -
Палитры красок не хватает ей,
И я хвалу отбрасываю смело:
Простой сюжет во много раз сильней.
Меня не осуждая за молчанье
И глядя в зеркало, сумей понять:
Тебя, столь совершенное созданье,
Мой вялый стих не в силах передать.
Да разве не позор, не грех жестокий,
Мешая краски, диво исказить?!
Я на перо нанизываю строки,
Тщась диво дивное изобразить.
Ведь в зеркале твое отображение
Куда прекрасней моего творенья!
To me, fair friend, you never can be old,
For as you were when first your eye I eyed,
Such seems your beauty still. Three winters' cold
Have from the forests shook three summers' pride,
Three beauteous springs to yellow autumn turn'd
In process of the seasons have I seen,
Three April perfumes in three hot Junes burn'd,
Since first I saw you fresh, which yet are green.
Ah! yet doth beauty, like a dial-hand,
Steal from his figure, and no pace perceived;
So your sweet hue, which methinks still doth stand,
Hath motion and mine eye may be deceived:
For fear of which, hear this, thou age unbred:
Ere you were born was beauty's summer dead.
В моих глазах ты вечно будешь молод.
Когда мы встретились, твоя краса
Была такой же; трижды зимний холод
За годом год багряные леса
Седыми делал; трижды желтизною
Карала Осень пышные цветы,
И трижды был июньскою жарою
Спален Апрель - но юн, как прежде, ты!
Увы, крадется стрелка часовая
К незримому концу за кругом круг -
Так тает красота твоя младая,
Но взор не видит этого, мой друг.
Знай: лето красное жизнь унесла
У всех, кто раньше жил - им нет числа.
Let not my love be call'd idolatry,
Nor my beloved as an idol show,
Since all alike my songs and praises be
To one, of one, still such, and ever so.
Kind is my love to-day, to-morrow kind,
Still constant in a wondrous excellence;
Therefore my verse to constancy confined,
One thing expressing, leaves out difference.
"Fair, kind, and true" is all my argument,
"Fair, kind, and true" varying to other words;
And in this change is my invention spent,
Three themes in one, which wondrous scope affords.
"Fair, kind, and true," have often lived alone,
Which three till now never kept seat in one.
Пусть идолопоклонством преклоненье
Перед тобой не называет мир,
Хоть все хвалы, все песни, все творенья -
Все для тебя, и ты один - кумир.
Всесильна магия очарованья,
Одним тобой душа полна:
Ты с каждым днем сердечней в миг свиданья,
И песня у меня всегда одна.
Пою одно: "Прекрасен, добр и верен!"
"Прекрасен, добр и верен!" - ночью, днем
На все лады я повторять намерен -
Три чуда слились в образе одном.
"Прекрасен, добр и верен!" - мой язык
Как клятву повторяет каждый миг.
When in the chronicle of wasted time
I see descriptions of the fairest wights,
And beauty making beautiful old rhyme
In praise of ladies dead and lovely knights,
Then, in the blazon of sweet beauty's best,
Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow,
I see their antique pen would have express'd
Even such a beauty as you master now.
So all their praises are but prophecies
Of this our time, all you prefiguring;
And, for they look'd but with divining eyes,
They had not skill enough your worth to sing:
For we, which now behold these present days,
Have eyes to wonder, but lack tongues to praise.
Листая пожелтевшие страницы,
На рыцарей смотрю, прекрасных дам -
Их красотой прославленные лица
Под стать самим возвышенным стихам,
Я понимаю, что творцы преданий,
О прелестях невиданных трубя,
Ланиты воспевая, очи, длани -
Вполне могли прославить и тебя.
Их похвалы пророчествами стали,
Предвиденьем грядущей красоты,
Но даже им достало б слов едва ли,
Чтоб засверкали все твои черты.
А ныне те, кому глаза даны,
Бессильны: дара слова лишены.
Not mine own fears, nor the prophetic soul
Of the wide world dreaming on things to come,
Can yet the lease of my true love control,
Supposed as forfeit to a confined doom.
The mortal moon hath her eclipse endured
And the sad augurs mock their own presage;
Incertainties now crown themselves assured
And peace proclaims olives of endless age.
Now with the drops of this most balmy time
My love looks fresh, and Death to me subscribes,
Since, spite of him, I'll live in this poor rhyme,
While he insults o'er dull and speechless tribes:
And thou in this shalt find thy monument,
When tyrants' crests and tombs of brass are spent.
Нет, ни пророк, ни собственный мой страх
И ни оракул не предскажут точно,
Где и когда друг превратится в прах:
Неведом срок аренды краткосрочной.
Прошло затмение - свет воссиял,
Смеются над пророчеством пророки,
Мир над вселенной восторжествовал,
Шепча оливам: "Минул век жестокий!"
И Время благотворно, как бальзам, -
Любовь окрепла, Смерть меня боится:
Нетленен стих - Смерть торжествует там,
Где бессловесны и темны тупицы.
Мой стих тебе - мой вечный мавзолей -
Прочней гробниц тиранов всех мастей.
What's in the brain that ink may character
Which hath not figured to thee my true spirit?
What's new to speak, what new to register,
That may express my love or thy dear merit?
Nothing, sweet boy; but yet, like prayers divine,
I must each day say o'er the very same,
Counting no old thing old, thou mine, I thine,
Even as when first I hallow'd thy fair name.
So that eternal love in love's fresh case
Weighs not the dust and injury of age,
Nor gives to necessary wrinkles place,
But makes antiquity for aye his page,
Finding the first conceit of love there bred
Where time and outward form would show it dead.
Что новое, достойное пера,
В мозгу моем нетронутом хранится?
Какой хвалы не написал вчера?
Чем не успел я, свет мой, восхититься?
Давно все сказано, но каждый миг
Одной и той же я молитве верен:
"Ты - мой! Я - твой!" - одно твердит язык,
А без свидания весь день потерян!
Любовь нетленна в ларце для любви,
Не знает груза лет, морщин, недугов,
Все обновляется в ее крови,
И Время ходит у нее в прислугах.
Пусть все и вся вокруг мертвят года -
Любовь, как встарь, свежа и молода.
O, never say that I was false of heart,
Though absence seem'd my flame to qualify.
As easy might I from myself depart
As from my soul, which in thy breast doth lie:
That is my home of love: if I have ranged,
Like him that travels I return again,
Just to the time, not with the time exchanged,
So that myself bring water for my stain.
Never believe, though in my nature reign'd
All frailties that besiege all kinds of blood,
That it could so preposterously be stain'd,
To leave for nothing all thy sum of good;
For nothing this wide universe I call,
Save thou, my rose; in it thou art my all.
Твоим мое в разлуке было сердце,
Чуть меньшим, чем всегда, огнем горя,
От этого мне никуда не деться:
В твоей груди живет душа моя.
Ты - храм Любви, желанный мною страстно,
Я странствовал, но возвращался в храм,
И Время было надо мной не властно,
И грязь грехов своих смывал я сам.
Пусть брали верх и плоть и кровь порою,
Когда вдруг наступала их пора,
Душою неизменно был с тобою,
И от добра я не искал добра.
Прекрасней во вселенной нет цветка:
Ты - роза, что одна на все века.
Alas, 'tis true I have gone here and there
And made myself a motley to the view,
Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear,
Made old offences of affections new;
Most true it is that I have look'd on truth
Askance and strangely, but, by all above,
These blenches gave my heart another youth,
And worse essays proved thee my best of love.
Now all is done, have what shall have no end:
Mine appetite I never more will grind
On newer proof, to try an older friend,
A god in love, to whom I am confined.
Then give me welcome, next my heaven the best,
Even to thy pure and most most loving breast.
Увы, напялив шутовской костюм,
Дешевым предаваясь увлеченьям,
Я дружбу оскорблял, неволил ум,
И прежним изменял я убежденьям,
И новые пристрастья умножал;
Но умопомраченье миновало -
Я, отгрешив, вновь молод сердцем стал:
Любовь чрез боль потерь вновь засверкала!
Твоим достоинствам предела нет
И дружбу старую я не позволю
Испытывать отныне, хватит бед! -
Ты - Бог! - навек я у тебя в неволе!
Не пожалей небесного огня:
На любящей груди согрей меня!
O, for my sake do you with Fortune chide,
The guilty goddess of my harmful deeds,
That did not better for my life provide
Than public means which public manners breeds.
Thence comes it that my name receives a brand,
And almost thence my nature is subdued
To what it works in, like the dyer's hand:
Pity me then and wish I were renew'd;
Whilst, like a willing patient, I will drink
Potions of eisel 'gainst my strong infection;
No bitterness that I will bitter think,
Nor double penance, to correct correction.
Pity me, then, dear friend, and I assure ye
Even that your pity is enough to cure me.
Брани мою фортуну - не меня:
Богиня злых свершений виновата;
Мне без подачки не прожить ни дня,
За ремесло позорное - расплата;
Увы, мне суждено клеймо носить,
Я - как красильщик, вымазанный в краске.
О, пожалей и пожелай мне смыть
Клеймо! - безумие жить по указке.
Двойную кару вынесу без слов,
И, как больной, прикованный к постели,