Страница:
Глотать я горечь горькую готов
И пить хоть уксус, хоть любое зелье.
Ты состраданье прояви ко мне -
Я исцелюсь без снадобий вполне.
Your love and pity doth the impression fill
Which vulgar scandal stamp'd upon my brow;
For what care I who calls me well or ill,
So you o'er-green my bad, my good allow?
You are my all the world, and I must strive
To know my shames and praises from your tongue;
None else to me, nor I to none alive,
That my steel'd sense or changes right or wrong.
In so profound abysm I throw all care
Of others' voices, that my adder's sense
To critic and to flatterer stopped are.
Mark how with my neglect I do dispense:
You are so strongly in my purpose bred
That all the world besides methinks are dead.
Since I left you, mine eye is in my mind;
And that which governs me to go about
Doth part his function and is partly blind,
Seems seeing, but effectually is out;
For it no form delivers to the heart
Of bird, of flower, or shape, which it doth latch:
Of his quick objects hath the mind no part,
Nor his own vision holds what it doth catch;
For if it see the rudest or gentlest sight,
The most sweet favour or deformed'st creature,
The mountain or the sea, the day or night,
The crow or dove, it shapes them to your feature:
Incapable of more, replete with you,
My most true mind thus makes mine eye untrue.
Клеймо, злой клеветы позорный след,
Твоя доброжелательность стирает,
На лучшее во мне бросает свет,
А все мои изъяны затемняет.
Жив только для тебя, я мертв для всех,
Ты - мир весь, лишь тебя я понимаю:
Ты скажешь "грех", я соглашаюсь - "грех":
Хвалу или хулу - все принимаю.
Швырнул я звуки мира, наконец,
В глухую бездну: глух я, как гадюка,
Не страшен мне ни клеветник, ни льстец,
Но не печалься - не лишен я слуха.
Мир вымер для меня - к нему я глух:
Ты для меня и зрение, и слух.
Пусть ты вдали, твой лик во мне живет, -
В моей душе прекрасное виденье:
Приказы мозгу глаз не отдает,
И я лишен наполовину зренья.
Глаз ловит птицу, облако, цветок,
Но чудится душе одно и то же,
Увы, другое видеть невдомек
И мнится то, что ей всего дороже.
Ворона, голубь, горы и леса,
И свет, и мгла, и мерзкие созданья -
Твой облик принимает все и вся,
И все вокруг полно очарованья.
Когда любовь проникла глубоко,
Влюбленный глаз обманется легко.
Or whether doth my mind, being crown'd with you.
Drink up the monarch's plague, this flattery?
Or whether shall I say, mine eye saith true,
And that your love taught it this alchemy,
To make of monsters and things indigest
Such cherubins as your sweet self resemble,
Creating every bad a perfect best,
As fast as objects to his beams assemble?
O, 'tis the first; 'tis flattery in my seeing,
And my great mind most kingly drinks it up
Mine eye well knows what with his gust is 'greeing,
And to his palate doth prepare the cup:
If it be poison'd, 'tis the lesser sin
That mine eye loves it and doth first begin.
Ужель моя душа хвалой твоей
Отравлена, как королева, лестью?
Иль то Любовь - всесильный чародей! -
Взор удостоила высокой чести?
Иль я алхимик? - мой влюбленный глаз
Урода превращает в херувима,
Что на тебя походит каждый раз,
И - это волшебство непобедимо?
Увы, догадка первая верна:
Моей душе отныне лесть по нраву,
И взор, которому душа видна,
Ей предлагает царскую отраву.
Яд тонкой лести преподносит глаз,
Но первым сам пригубит всякий раз.
Those lines that I before have writ do lie,
Even those that said I could not love you dearer:
Yet then my judgement knew no reason why
My most full flame should afterwards burn clearer.
But reckoning time, whose million'd accidents
Creep in 'twixt vows and change decrees of kings,
Tan sacred beauty, blunt the sharp'st intents,
Divert strong minds to the course of altering things;
Alas, why, fearing of time's tyranny,
Might I not then say "Now I love you best",
When I was certain o'er incertainty,
Crowning the present, doubting of the rest?
Love is a babe; then might I not say so,
To give full growth to that which still doth grow?
Увы, в стихах я лгал тебе тогда:
Под взглядами твоими пламенея,
Я клялся искренне, что никогда
Костру любви не воспылать сильнее.
Ведь Время рвет указы королей,
Обеты рушит, красоту пятнает,
На переосмысление вещей
И поиск нового умы склоняет.
Но тиранию Времени поправ,
Любовь созрел а, отмела преграды -
"Не воспылать сильней!" - я был не прав,
Я заблуждался - горше нет досады,
Любовь была дитем; как я не смог
Ребенка рост предречь? - суров урок.
Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments. Love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove:
O, no! it is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth's unknown, although his height be taken.
Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle's compass come;
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.
Пускай ликуют верные сердца,
Не допущу, чтоб Зло Любовь ломало:
У той Любви не должно быть конца,
Что рождена для вечного начала!
Любовь - маяк, Любовь - звезда, она
Блуждающим судам путь указует,
И, неизменно высших тайн полна,
Непостижимо две судьбы связует.
Ей быть у Времени в шутах не след,
Хотя Смерть начеку, жизнь быстротечна,
Хотя поблекших щек не ярок цвет -
До дней конца Любовь верна и вечна!
Но если это град фальшивых слов,
То нет любви и нет моих стихов.
Accuse me thus: that I have scanted all
Wherein I should your great deserts repay,
Forgot upon your dearest love to call,
Whereto all bonds do tie me day by day;
That I have frequent been with unknown minds
And given to time your own dear-purchased right;
That I have hoisted sail to all the winds
Which should transport me farthest from your sight.
Book both my wilfulness and errors down
And on just proof surmise accumulate;
Bring me within the level of your frown,
But shoot not at me in your waken'd hate;
Since my appeal says I did strive to prove
The constancy and virtue of your love.
Казни меня - я дружбу предавал:
Твоею верностью пренебрегая,
Я узы дружбы беспощадно рвал
И рвался прочь вдаль от родного края.
К ничтожным душам я тянулся сам,
Теряя клад бесценного былого,
Свой парус подставлял я всем ветрам
И удирал от взгляда дорогого.
Учти все прегрешения мои,
Я жду покорно твоего упрека,
Но стрелы гнева не пускай свои
И ненавистью не казни жестоко!
Твою я верность испытать решил:
Виновен я, но мне другой не мил.
Like as, to make our appetites more keen,
With eager compounds we our palate urge,
As, to prevent our maladies unseen,
We sicken to shun sickness when we purge,
Even so, being full of your ne'er-cloying sweetness,
To bitter sauces did I frame my feeding
And, sick of welfare, found a kind of meetness
To be diseased ere that there was true needing.
Thus policy in love, to anticipate
The ills that were not, grew to faults assured
And brought to medicine a healthful state
Which, rank of goodness, would by ill be cured:
But thence I learn, and find the lesson true,
Drugs poison him that so fell sick of you.
Когда желают вызвать аппетит,
Употребляют острые приправы,
А если иногда нутро горит -
Пилюли принимают или травы.
Вот так и я: любовью сыт твоей,
Я от нее решил освободиться
И обществом нестоящих людей -
Приправами стал горькими лечиться.
В стратегии любви я не силен:
Еще не наступило пресыщенье,
А я решил, что немощью сражен,
И начал бесполезное леченье.
Я по заслугам получил урок:
Когда влюблен - лечение не впрок.
What potions have I drunk of Siren tears,
Distill'd from limbecks foul as hell within,
Applying fears to hopes and hopes to fears,
Still losing when I saw myself to win!
What wretched errors heath my heart committed,
Whilst it hath thought itself so blessed never!
How have mine eyes out of their spheres been fitted
In the distraction of this madding fever!
О benefit of ill! now I find true
That better is by evil still made better;
And ruin'd love, when it is built anew,
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
So I return rebuked to my content
And gain by ill thrice more than I have spent.
Я слезы пил Сирен, целуя вежды -
Такое зелье варится в аду,
В нем страхи обращаются в надежды,
Победы превращаются в беду.
О, сколько раз мне миг блаженства мнился,
Хотя всегда я был за это бит!
О, как в любовной лихорадке бился -
Глаза выскакивали из орбит!
Ты благо, зло! Любовь во мне окрепла,
Прошла через горнило горьких дней
И, обновленной возродясь из пепла,
Величественней стала и сильней.
Я счастье вновь обрел, изведав зло,
И втрое стал богаче - повезло.
That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow which I then did feel
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammer'd steel.
For if you were by my unkindness shaken
As I by yours, you've pass'd a hell of time,
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffer'd in your crime.
O, that our night of woe might have remember'd
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me, then tender'd
The humble salve which wounded bosoms fits!
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me.
Тебя обидев, от страданий гнусь,
Ведь нервы не из меди или стали:
Я помню, как давил обиды груз,
Когда был ты виной моей печали.
И если от моей неправоты
Страдаешь нынче ты - нет ада горше:
Я твой тиран, но не забыл, как ты
Терзал меня, и оттого я больше
Тебя страдаю нынче сам.
О, пусть минует мрачный час заката:
Несу тебе смирения бальзам -
Таким же ты лечил мне грудь когда-то:
Не делай сердце скопищем обид:
Мое - простило, пусть твое - простит.
Tis better to be vile than vile esteem'd,
When not to be receives reproach of being,
And the just pleasure lost which is so deem'd
Not by our feeling but by other's seeing:
For why should others' false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses reckon up their own:
I may be straight, though they themselves be bevel;
By their rank thoughts my deeds must not be shown;
Unless this general evil they maintain,
All men are bad, and in their badness reign.
Уж лучше быть дурным, чем только слыть.
Не может быть усладою услада,
Когда о ней другой посмел судить:
Восторг хиреет от чужого взгляда.
Ужель шпионов похотливый взгляд
Кровь остудить горячую способен?
Они грешат сильней меня в сто крат -
Порочен я, но им я не подобен:
Живу, своих стремлений не тая,
Считая благом все свои утраты,
Не им судить меня, я - это я,
И я прямее их, они - горбаты
И, судя по себе, осудят всех:
Мол, нет безгрешных - миром правит грех!
Thy gift, thy tables, are within my brain
Full character'd with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain
Beyond all date, even to eternity;
Or, at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist;
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be miss'd.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was I bold,
To trust those tables that receive thee more:
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.
Твой дар, дневник, не нужен - ни к чему
Мне эти бесполезные страницы:
В природном тайнике, моем мозгу,
Все о тебе навечно сохранится.
Пока Природою мне жить дано,
И сердце гонит кровь, и мысль в движенье,
То ты, частица мозга моего,
Не можешь стать добычею забвенья.
Ввек памятки писать я не привык
О дружбе дорогой и нежной нашей:
Дозволь мне чистым возвратить дневник,
Ты в памяти живешь полней и краше.
Страницы лишние хранить не след,
Моя любовь не требует замет.
No, Time, thou shalt hot boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old,
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present nor the past,
For thy records and what we see doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be;
I will be true, despite thy scythe and thee.
Нет, Время, прежний я, и лгать не след.
Все пирамиды дней лишь хлам былого,
Я знаю, новизны на свете нет,
Тому не удивляюсь, что не ново.
Живут недолго люди и давно
Привыкли верить - в мире все отлично,
И на земле для них все рождено,
А я вот над тобой смеюсь привычно:
Твои скрижали лгут, ты, Время, лжешь
И мчишь куда-то, мчишь нетерпеливо,
И в постоянной спешке ты плетешь
Свою неправду, Время, суетливо.
Правдив и верен, я не изменюсь,
Твоей косы вовек не убоюсь.
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfather'd,
As subject to Time's love or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gather'd.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto the inviting time our fashion calls:
It fears not policy that heretic,
Which works on leases of short-number'd hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat nor drowns with showers.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.
Капризно Время - то любовь в сорняк,
А то в цветок прекрасный превращает;
То балует, то нищетой стращает.
Моя любовь ничем не стеснена,
Ей рабство не грозит, паденья, взлеты.
Она не та мятежная страна,
В которой каждый день перевороты;
Отступнице-политике чужда,
Стоит в сторонке, никому не служит,
Ни дождь не навредит ей никогда,
Ни зной ее вовеки не иссушит.
Запомнят это пусть безумцы - те,
Кто, зло творя, вовек глух к доброте.
Were't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which prove more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all, and more, by paying too much rent,
For compound sweet forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No, let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mix'd with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborn'd informer! a true soul
When most impeach'd stands least in thy control.
Не трата ли пустая - балдахин?
Как преходящему - фундамент вечный,
Как хлопоты у будущих руин, -
Известен жизни результат конечный.
Зачем шикует, пыжась, пустоцвет,
Хвалясь, заморские смакует сласти? -
Сжигает жизнь для призрачных побед,
Дорог не зная к истинному счастью.
Я - сердцу твоему служу! Дозволь
Вручить свой скромный дар, притворству чуждый,
Пусть обоюдной будет наша роль:
Себя ты мне даруй во имя дружбы.
Прочь, соглядатай! Чем вредишь сильней,
Тем верная душа еще верней!
О thou, my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time's fickle glass, his sickle, hour;
Who hast by waning grown, and therein show'st
Thy lovers withering as thy sweet self grow'st;
If Nature, sovereign mistress over wrack,
As thou goest onwards, still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace and wretched minutes kill.
Yet fear her, О thou minion of her pleasure!
She may detain, but not still keep, her treasure:
Her audit, though delay'd, answer'd must be,
And her quietus is to render thee.
Ты, свет очей моих, храня Красу,
Сам держишь Зеркало, Часы, Косу.
Часам верны, стареют все вокруг,
Тебя ж Природа бережет, мой друг.
Над Временем смеясь, Природа-мать
Решила бег твоих минут сдержать:
Дала отсрочку - не спешить вперед, -
Туда, где Время каждого убьет.
Отсрочка кончится - придет закат:
Отдаст Природа-мать тебя в заклад
И отведет свой благосклонный взор:
Сполна долг взыщет Время-кредитор.
In the old age black was not counted fair,
Or if it were, it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slander'd with a bastard shame:
For since each hand hath put on nature's power,
Fairing the foul with art's false borrow'd face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' brows are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who, not bom fair, no beauty, lack,
Slandering creation with a false esteem:
Yet so they mourn, becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.
Брюнеток в старину не почитали,
Их не спасали дивные черты;
Хотя теперь еще красивей стали,
Чураются все этой черноты.
Фальшивая личина - вот уродство:
Природу подправляют там и тут,
У Красоты воруют Благородство,
Святое Имя и святой Приют.
И в трауре лицо моей Любови -
Скорбит, что Красоту порочит ложь:
Черны глаза и смолянисты брови,
С крылом вороньим черный локон схож.
К лицу любимой траурный наряд,
"Вот красоты образчик!" - все твердят.
How oft, when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers, when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips, which should that harvest reap.
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more blest than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.
Ты музыкою, Музыка моя,
Пленяешь слух, касаясь грубых клавиш, -
Летают пальцы, восхищаюсь я,
Как льющейся мелодией ты правишь.
А клавиши, как парни, невзначай
Срывают поцелуи с пальцев милых,
Воруя походя мой урожай,
И я пылаю, гнев унять не в силах.
Неможно эти дерзости терпеть,
Живому - деревяшкам покоряться!
Они мертвы, не могут пламенеть,
Пора местами с ними поменяться.
Ты ухажерам в меру потакай:
Даруй им пальцы, губы мне отдай!
The expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action; and till action, lust
Is perjured, murderous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust,
Enjoy'd no sooner but despised straight,
Past reason hunted; and no sooner had
Past reason hated, as a swallow'd bait
On purpose laid to make the taker mad;
Mad in pursuit and in possession so;
Had, having, and in quest to have, extreme;
A bliss in proof, and proved, a very woe;
Before, a joy proposed; behind, a dream.
All this the world well knows; yet none knows well
To shun the heaven that leads men to this hell.
Растрата духа, духа и стыда -
Вот похоть, похоть в действии: блудлива,
Подла и кровожадна, и всегда
Убийственна, дика, сластолюбива.
Миг наслаждения пройдет, и вновь
Безумье плоти душу отвращает -
Вот так притвара будоражит кровь,
Вот так притвара разум похищает.
Безумна похоть в беге за мечтой,
Безумна похоть на пиру свиданья,
Но цель догнав, отпировав с лихвой,
Скорбит - пришло похмелье обладанья.
Не в силах избежать ни стар, ни млад
Пути в рай плотский, что заводит в ад.
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips' red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damask'd, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go;
My mistress, when she walks, treads on the ground:
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
Глаза достались, а не звезды ей,
И губы на кораллы не похожи,
Чернеет проволокой сноп кудрей,
И грудь темна - не белоснежна кожа.
Обычны щеки, и на ум нейдет
Сравнить их с розой белой или алой,
А дух такой от тела, что забьет
Простые запахи земли, пожалуй.
Милее прочих милой говорок,
Хоть мелодично он звучит едва ли,
И топот мил земных девичьих ног.
Пускай таких богинь и не видали,
Клянусь, она не хуже тех, ей-ей,
Что лжец вознес, чтоб уложить верней.
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold
Thy face hath not the power to make love groan:
To say they err I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And, to be sure that is not false I swear,
A thousand groans, but thinking on thy face,
One on another's neck, do witness bear
Thy black is fairest in my judgement's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander, as I think, proceeds.
Надменная краса сродни тирану.
О, как жестока ты со мной подчас!
Ведь знаешь, никогда не перестану
Тебя любить - единственный алмаз.
И если слышу я, что обаянья
Ты лишена, не смея возражать,
Ни с кем я не вступаю в пререканье,
Но продолжаю по тебе вздыхать
И смуглостью твоею наслаждаться -
Иной вовек не мыслю красоты:
Да как же ею мне не восторгаться -
Нет ничего прекрасней черноты.
Да вот дела твои черны, увы:
Тебе не избежать дурной молвы.
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torments me with disdain,
Have put on black and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even,
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face:
O, let it then as well beseem thy heart
To mourn for me, since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black
And all they foul that thy complexion lack.
Люблю глаза твои - они скорбят,
Как будто мне даруя состраданье,
Твое жестокосердие хулят
И траурно их черное сверканье.
Не красит солнце так восток седой,
Являя миру утренние взоры,
Так запад не украсится звездой,
Взошедшей на вечерние просторы,
Как лик твой ясный - черный блеск очей!
Пусть глазу сердце злое подчинится,
И траур воцарит в душе твоей:
Пусть мной болеет каждая частица!
Я поклянусь: прекрасна чернота
И только ей присуща красота.
Beshrew that heart that makes my heart to groan
For that deep wound it gives my friend and me!
Is't not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet'st friend must bel
Me from myself thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engross'd:
Of him, myself, and thee, I am forsaken;
A torment thrice threefold thus to be cross'd.
Prison my heart in thy steel bosom's ward,
But then my friend's heart let my poor heart bail;
Whoe'er keeps me, let my heart be his guard;
Thou canst not then use rigour in my jail:
And yet thou wilt; for I, being pent in thee,
Perforce am thine, and all that is in me.
Проклятье той душе, что душу рвет
И ранит сердце черными делами -
Ей недостаточно моих невзгод,
Теперь опутан друг ее цепями.
Замучен трижды, трижды я распят:
Когда был взят я в кабалу тобою,
Когда ты бросила на друга взгляд,
Когда жестоко порвала со мною.
В груди своей стальной меня замкни,
Отдав мне сердце друга на поруки:
Став сторожем ему все ночи-дни,
Наверняка свои уменьшу муки!
Твой узник я и знаю твой ответ -
Раз все мое и так твое, ты бросишь: "Нет!"
So, now I have confess'd that he is thine,
And I myself am mortgaged to thy will,
Myself I'll forfeit, so that other mine
Thou wilt restore, to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous and he is kind;
He learn'd but surety-like to write for me
Under that bond that him as fast doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer, that put'st forth all to use,
And sue a friend came debtor for my sake;
So him I lose through my unkind abuse.
Him have I lost; thou hast both him and me:
He pays the whole, and yet am I not free.
Теперь и друг попался - оба мы
В твоих руках. Плачу за прегрешенье:
Не вылезти из долговой тюрьмы -
Ты друга возврати мне в утешенье.
Нет, вы теперь воркуете вдвоем -
Добро и алчность. Как мне жить на свете?!
Друг был моим доверенным лицом -
И что же?! Сам к тебе попался в сети.
Ты - ростовщица: за красу сполна
И пить хоть уксус, хоть любое зелье.
Ты состраданье прояви ко мне -
Я исцелюсь без снадобий вполне.
Your love and pity doth the impression fill
Which vulgar scandal stamp'd upon my brow;
For what care I who calls me well or ill,
So you o'er-green my bad, my good allow?
You are my all the world, and I must strive
To know my shames and praises from your tongue;
None else to me, nor I to none alive,
That my steel'd sense or changes right or wrong.
In so profound abysm I throw all care
Of others' voices, that my adder's sense
To critic and to flatterer stopped are.
Mark how with my neglect I do dispense:
You are so strongly in my purpose bred
That all the world besides methinks are dead.
Since I left you, mine eye is in my mind;
And that which governs me to go about
Doth part his function and is partly blind,
Seems seeing, but effectually is out;
For it no form delivers to the heart
Of bird, of flower, or shape, which it doth latch:
Of his quick objects hath the mind no part,
Nor his own vision holds what it doth catch;
For if it see the rudest or gentlest sight,
The most sweet favour or deformed'st creature,
The mountain or the sea, the day or night,
The crow or dove, it shapes them to your feature:
Incapable of more, replete with you,
My most true mind thus makes mine eye untrue.
Клеймо, злой клеветы позорный след,
Твоя доброжелательность стирает,
На лучшее во мне бросает свет,
А все мои изъяны затемняет.
Жив только для тебя, я мертв для всех,
Ты - мир весь, лишь тебя я понимаю:
Ты скажешь "грех", я соглашаюсь - "грех":
Хвалу или хулу - все принимаю.
Швырнул я звуки мира, наконец,
В глухую бездну: глух я, как гадюка,
Не страшен мне ни клеветник, ни льстец,
Но не печалься - не лишен я слуха.
Мир вымер для меня - к нему я глух:
Ты для меня и зрение, и слух.
Пусть ты вдали, твой лик во мне живет, -
В моей душе прекрасное виденье:
Приказы мозгу глаз не отдает,
И я лишен наполовину зренья.
Глаз ловит птицу, облако, цветок,
Но чудится душе одно и то же,
Увы, другое видеть невдомек
И мнится то, что ей всего дороже.
Ворона, голубь, горы и леса,
И свет, и мгла, и мерзкие созданья -
Твой облик принимает все и вся,
И все вокруг полно очарованья.
Когда любовь проникла глубоко,
Влюбленный глаз обманется легко.
Or whether doth my mind, being crown'd with you.
Drink up the monarch's plague, this flattery?
Or whether shall I say, mine eye saith true,
And that your love taught it this alchemy,
To make of monsters and things indigest
Such cherubins as your sweet self resemble,
Creating every bad a perfect best,
As fast as objects to his beams assemble?
O, 'tis the first; 'tis flattery in my seeing,
And my great mind most kingly drinks it up
Mine eye well knows what with his gust is 'greeing,
And to his palate doth prepare the cup:
If it be poison'd, 'tis the lesser sin
That mine eye loves it and doth first begin.
Ужель моя душа хвалой твоей
Отравлена, как королева, лестью?
Иль то Любовь - всесильный чародей! -
Взор удостоила высокой чести?
Иль я алхимик? - мой влюбленный глаз
Урода превращает в херувима,
Что на тебя походит каждый раз,
И - это волшебство непобедимо?
Увы, догадка первая верна:
Моей душе отныне лесть по нраву,
И взор, которому душа видна,
Ей предлагает царскую отраву.
Яд тонкой лести преподносит глаз,
Но первым сам пригубит всякий раз.
Those lines that I before have writ do lie,
Even those that said I could not love you dearer:
Yet then my judgement knew no reason why
My most full flame should afterwards burn clearer.
But reckoning time, whose million'd accidents
Creep in 'twixt vows and change decrees of kings,
Tan sacred beauty, blunt the sharp'st intents,
Divert strong minds to the course of altering things;
Alas, why, fearing of time's tyranny,
Might I not then say "Now I love you best",
When I was certain o'er incertainty,
Crowning the present, doubting of the rest?
Love is a babe; then might I not say so,
To give full growth to that which still doth grow?
Увы, в стихах я лгал тебе тогда:
Под взглядами твоими пламенея,
Я клялся искренне, что никогда
Костру любви не воспылать сильнее.
Ведь Время рвет указы королей,
Обеты рушит, красоту пятнает,
На переосмысление вещей
И поиск нового умы склоняет.
Но тиранию Времени поправ,
Любовь созрел а, отмела преграды -
"Не воспылать сильней!" - я был не прав,
Я заблуждался - горше нет досады,
Любовь была дитем; как я не смог
Ребенка рост предречь? - суров урок.
Let me not to the marriage of true minds
Admit impediments. Love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove:
O, no! it is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth's unknown, although his height be taken.
Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle's compass come;
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.
Пускай ликуют верные сердца,
Не допущу, чтоб Зло Любовь ломало:
У той Любви не должно быть конца,
Что рождена для вечного начала!
Любовь - маяк, Любовь - звезда, она
Блуждающим судам путь указует,
И, неизменно высших тайн полна,
Непостижимо две судьбы связует.
Ей быть у Времени в шутах не след,
Хотя Смерть начеку, жизнь быстротечна,
Хотя поблекших щек не ярок цвет -
До дней конца Любовь верна и вечна!
Но если это град фальшивых слов,
То нет любви и нет моих стихов.
Accuse me thus: that I have scanted all
Wherein I should your great deserts repay,
Forgot upon your dearest love to call,
Whereto all bonds do tie me day by day;
That I have frequent been with unknown minds
And given to time your own dear-purchased right;
That I have hoisted sail to all the winds
Which should transport me farthest from your sight.
Book both my wilfulness and errors down
And on just proof surmise accumulate;
Bring me within the level of your frown,
But shoot not at me in your waken'd hate;
Since my appeal says I did strive to prove
The constancy and virtue of your love.
Казни меня - я дружбу предавал:
Твоею верностью пренебрегая,
Я узы дружбы беспощадно рвал
И рвался прочь вдаль от родного края.
К ничтожным душам я тянулся сам,
Теряя клад бесценного былого,
Свой парус подставлял я всем ветрам
И удирал от взгляда дорогого.
Учти все прегрешения мои,
Я жду покорно твоего упрека,
Но стрелы гнева не пускай свои
И ненавистью не казни жестоко!
Твою я верность испытать решил:
Виновен я, но мне другой не мил.
Like as, to make our appetites more keen,
With eager compounds we our palate urge,
As, to prevent our maladies unseen,
We sicken to shun sickness when we purge,
Even so, being full of your ne'er-cloying sweetness,
To bitter sauces did I frame my feeding
And, sick of welfare, found a kind of meetness
To be diseased ere that there was true needing.
Thus policy in love, to anticipate
The ills that were not, grew to faults assured
And brought to medicine a healthful state
Which, rank of goodness, would by ill be cured:
But thence I learn, and find the lesson true,
Drugs poison him that so fell sick of you.
Когда желают вызвать аппетит,
Употребляют острые приправы,
А если иногда нутро горит -
Пилюли принимают или травы.
Вот так и я: любовью сыт твоей,
Я от нее решил освободиться
И обществом нестоящих людей -
Приправами стал горькими лечиться.
В стратегии любви я не силен:
Еще не наступило пресыщенье,
А я решил, что немощью сражен,
И начал бесполезное леченье.
Я по заслугам получил урок:
Когда влюблен - лечение не впрок.
What potions have I drunk of Siren tears,
Distill'd from limbecks foul as hell within,
Applying fears to hopes and hopes to fears,
Still losing when I saw myself to win!
What wretched errors heath my heart committed,
Whilst it hath thought itself so blessed never!
How have mine eyes out of their spheres been fitted
In the distraction of this madding fever!
О benefit of ill! now I find true
That better is by evil still made better;
And ruin'd love, when it is built anew,
Grows fairer than at first, more strong, far greater.
So I return rebuked to my content
And gain by ill thrice more than I have spent.
Я слезы пил Сирен, целуя вежды -
Такое зелье варится в аду,
В нем страхи обращаются в надежды,
Победы превращаются в беду.
О, сколько раз мне миг блаженства мнился,
Хотя всегда я был за это бит!
О, как в любовной лихорадке бился -
Глаза выскакивали из орбит!
Ты благо, зло! Любовь во мне окрепла,
Прошла через горнило горьких дней
И, обновленной возродясь из пепла,
Величественней стала и сильней.
Я счастье вновь обрел, изведав зло,
И втрое стал богаче - повезло.
That you were once unkind befriends me now,
And for that sorrow which I then did feel
Needs must I under my transgression bow,
Unless my nerves were brass or hammer'd steel.
For if you were by my unkindness shaken
As I by yours, you've pass'd a hell of time,
And I, a tyrant, have no leisure taken
To weigh how once I suffer'd in your crime.
O, that our night of woe might have remember'd
My deepest sense, how hard true sorrow hits,
And soon to you, as you to me, then tender'd
The humble salve which wounded bosoms fits!
But that your trespass now becomes a fee;
Mine ransoms yours, and yours must ransom me.
Тебя обидев, от страданий гнусь,
Ведь нервы не из меди или стали:
Я помню, как давил обиды груз,
Когда был ты виной моей печали.
И если от моей неправоты
Страдаешь нынче ты - нет ада горше:
Я твой тиран, но не забыл, как ты
Терзал меня, и оттого я больше
Тебя страдаю нынче сам.
О, пусть минует мрачный час заката:
Несу тебе смирения бальзам -
Таким же ты лечил мне грудь когда-то:
Не делай сердце скопищем обид:
Мое - простило, пусть твое - простит.
Tis better to be vile than vile esteem'd,
When not to be receives reproach of being,
And the just pleasure lost which is so deem'd
Not by our feeling but by other's seeing:
For why should others' false adulterate eyes
Give salutation to my sportive blood?
Or on my frailties why are frailer spies,
Which in their wills count bad what I think good?
No, I am that I am, and they that level
At my abuses reckon up their own:
I may be straight, though they themselves be bevel;
By their rank thoughts my deeds must not be shown;
Unless this general evil they maintain,
All men are bad, and in their badness reign.
Уж лучше быть дурным, чем только слыть.
Не может быть усладою услада,
Когда о ней другой посмел судить:
Восторг хиреет от чужого взгляда.
Ужель шпионов похотливый взгляд
Кровь остудить горячую способен?
Они грешат сильней меня в сто крат -
Порочен я, но им я не подобен:
Живу, своих стремлений не тая,
Считая благом все свои утраты,
Не им судить меня, я - это я,
И я прямее их, они - горбаты
И, судя по себе, осудят всех:
Мол, нет безгрешных - миром правит грех!
Thy gift, thy tables, are within my brain
Full character'd with lasting memory,
Which shall above that idle rank remain
Beyond all date, even to eternity;
Or, at the least, so long as brain and heart
Have faculty by nature to subsist;
Till each to razed oblivion yield his part
Of thee, thy record never can be miss'd.
That poor retention could not so much hold,
Nor need I tallies thy dear love to score;
Therefore to give them from me was I bold,
To trust those tables that receive thee more:
To keep an adjunct to remember thee
Were to import forgetfulness in me.
Твой дар, дневник, не нужен - ни к чему
Мне эти бесполезные страницы:
В природном тайнике, моем мозгу,
Все о тебе навечно сохранится.
Пока Природою мне жить дано,
И сердце гонит кровь, и мысль в движенье,
То ты, частица мозга моего,
Не можешь стать добычею забвенья.
Ввек памятки писать я не привык
О дружбе дорогой и нежной нашей:
Дозволь мне чистым возвратить дневник,
Ты в памяти живешь полней и краше.
Страницы лишние хранить не след,
Моя любовь не требует замет.
No, Time, thou shalt hot boast that I do change:
Thy pyramids built up with newer might
To me are nothing novel, nothing strange;
They are but dressings of a former sight.
Our dates are brief, and therefore we admire
What thou dost foist upon us that is old,
And rather make them born to our desire
Than think that we before have heard them told.
Thy registers and thee I both defy,
Not wondering at the present nor the past,
For thy records and what we see doth lie,
Made more or less by thy continual haste.
This I do vow and this shall ever be;
I will be true, despite thy scythe and thee.
Нет, Время, прежний я, и лгать не след.
Все пирамиды дней лишь хлам былого,
Я знаю, новизны на свете нет,
Тому не удивляюсь, что не ново.
Живут недолго люди и давно
Привыкли верить - в мире все отлично,
И на земле для них все рождено,
А я вот над тобой смеюсь привычно:
Твои скрижали лгут, ты, Время, лжешь
И мчишь куда-то, мчишь нетерпеливо,
И в постоянной спешке ты плетешь
Свою неправду, Время, суетливо.
Правдив и верен, я не изменюсь,
Твоей косы вовек не убоюсь.
If my dear love were but the child of state,
It might for Fortune's bastard be unfather'd,
As subject to Time's love or to Time's hate,
Weeds among weeds, or flowers with flowers gather'd.
No, it was builded far from accident;
It suffers not in smiling pomp, nor falls
Under the blow of thralled discontent,
Whereto the inviting time our fashion calls:
It fears not policy that heretic,
Which works on leases of short-number'd hours,
But all alone stands hugely politic,
That it nor grows with heat nor drowns with showers.
To this I witness call the fools of time,
Which die for goodness, who have lived for crime.
Капризно Время - то любовь в сорняк,
А то в цветок прекрасный превращает;
То балует, то нищетой стращает.
Моя любовь ничем не стеснена,
Ей рабство не грозит, паденья, взлеты.
Она не та мятежная страна,
В которой каждый день перевороты;
Отступнице-политике чужда,
Стоит в сторонке, никому не служит,
Ни дождь не навредит ей никогда,
Ни зной ее вовеки не иссушит.
Запомнят это пусть безумцы - те,
Кто, зло творя, вовек глух к доброте.
Were't aught to me I bore the canopy,
With my extern the outward honouring,
Or laid great bases for eternity,
Which prove more short than waste or ruining?
Have I not seen dwellers on form and favour
Lose all, and more, by paying too much rent,
For compound sweet forgoing simple savour,
Pitiful thrivers, in their gazing spent?
No, let me be obsequious in thy heart,
And take thou my oblation, poor but free,
Which is not mix'd with seconds, knows no art,
But mutual render, only me for thee.
Hence, thou suborn'd informer! a true soul
When most impeach'd stands least in thy control.
Не трата ли пустая - балдахин?
Как преходящему - фундамент вечный,
Как хлопоты у будущих руин, -
Известен жизни результат конечный.
Зачем шикует, пыжась, пустоцвет,
Хвалясь, заморские смакует сласти? -
Сжигает жизнь для призрачных побед,
Дорог не зная к истинному счастью.
Я - сердцу твоему служу! Дозволь
Вручить свой скромный дар, притворству чуждый,
Пусть обоюдной будет наша роль:
Себя ты мне даруй во имя дружбы.
Прочь, соглядатай! Чем вредишь сильней,
Тем верная душа еще верней!
О thou, my lovely boy, who in thy power
Dost hold Time's fickle glass, his sickle, hour;
Who hast by waning grown, and therein show'st
Thy lovers withering as thy sweet self grow'st;
If Nature, sovereign mistress over wrack,
As thou goest onwards, still will pluck thee back,
She keeps thee to this purpose, that her skill
May time disgrace and wretched minutes kill.
Yet fear her, О thou minion of her pleasure!
She may detain, but not still keep, her treasure:
Her audit, though delay'd, answer'd must be,
And her quietus is to render thee.
Ты, свет очей моих, храня Красу,
Сам держишь Зеркало, Часы, Косу.
Часам верны, стареют все вокруг,
Тебя ж Природа бережет, мой друг.
Над Временем смеясь, Природа-мать
Решила бег твоих минут сдержать:
Дала отсрочку - не спешить вперед, -
Туда, где Время каждого убьет.
Отсрочка кончится - придет закат:
Отдаст Природа-мать тебя в заклад
И отведет свой благосклонный взор:
Сполна долг взыщет Время-кредитор.
In the old age black was not counted fair,
Or if it were, it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slander'd with a bastard shame:
For since each hand hath put on nature's power,
Fairing the foul with art's false borrow'd face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' brows are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who, not bom fair, no beauty, lack,
Slandering creation with a false esteem:
Yet so they mourn, becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.
Брюнеток в старину не почитали,
Их не спасали дивные черты;
Хотя теперь еще красивей стали,
Чураются все этой черноты.
Фальшивая личина - вот уродство:
Природу подправляют там и тут,
У Красоты воруют Благородство,
Святое Имя и святой Приют.
И в трауре лицо моей Любови -
Скорбит, что Красоту порочит ложь:
Черны глаза и смолянисты брови,
С крылом вороньим черный локон схож.
К лицу любимой траурный наряд,
"Вот красоты образчик!" - все твердят.
How oft, when thou, my music, music play'st,
Upon that blessed wood whose motion sounds
With thy sweet fingers, when thou gently sway'st
The wiry concord that mine ear confounds,
Do I envy those jacks that nimble leap
To kiss the tender inward of thy hand,
Whilst my poor lips, which should that harvest reap.
At the wood's boldness by thee blushing stand!
To be so tickled, they would change their state
And situation with those dancing chips,
O'er whom thy fingers walk with gentle gait,
Making dead wood more blest than living lips.
Since saucy jacks so happy are in this,
Give them thy fingers, me thy lips to kiss.
Ты музыкою, Музыка моя,
Пленяешь слух, касаясь грубых клавиш, -
Летают пальцы, восхищаюсь я,
Как льющейся мелодией ты правишь.
А клавиши, как парни, невзначай
Срывают поцелуи с пальцев милых,
Воруя походя мой урожай,
И я пылаю, гнев унять не в силах.
Неможно эти дерзости терпеть,
Живому - деревяшкам покоряться!
Они мертвы, не могут пламенеть,
Пора местами с ними поменяться.
Ты ухажерам в меру потакай:
Даруй им пальцы, губы мне отдай!
The expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action; and till action, lust
Is perjured, murderous, bloody, full of blame,
Savage, extreme, rude, cruel, not to trust,
Enjoy'd no sooner but despised straight,
Past reason hunted; and no sooner had
Past reason hated, as a swallow'd bait
On purpose laid to make the taker mad;
Mad in pursuit and in possession so;
Had, having, and in quest to have, extreme;
A bliss in proof, and proved, a very woe;
Before, a joy proposed; behind, a dream.
All this the world well knows; yet none knows well
To shun the heaven that leads men to this hell.
Растрата духа, духа и стыда -
Вот похоть, похоть в действии: блудлива,
Подла и кровожадна, и всегда
Убийственна, дика, сластолюбива.
Миг наслаждения пройдет, и вновь
Безумье плоти душу отвращает -
Вот так притвара будоражит кровь,
Вот так притвара разум похищает.
Безумна похоть в беге за мечтой,
Безумна похоть на пиру свиданья,
Но цель догнав, отпировав с лихвой,
Скорбит - пришло похмелье обладанья.
Не в силах избежать ни стар, ни млад
Пути в рай плотский, что заводит в ад.
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips' red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damask'd, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go;
My mistress, when she walks, treads on the ground:
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
Глаза достались, а не звезды ей,
И губы на кораллы не похожи,
Чернеет проволокой сноп кудрей,
И грудь темна - не белоснежна кожа.
Обычны щеки, и на ум нейдет
Сравнить их с розой белой или алой,
А дух такой от тела, что забьет
Простые запахи земли, пожалуй.
Милее прочих милой говорок,
Хоть мелодично он звучит едва ли,
И топот мил земных девичьих ног.
Пускай таких богинь и не видали,
Клянусь, она не хуже тех, ей-ей,
Что лжец вознес, чтоб уложить верней.
Thou art as tyrannous, so as thou art,
As those whose beauties proudly make them cruel;
For well thou know'st to my dear doting heart
Thou art the fairest and most precious jewel.
Yet, in good faith, some say that thee behold
Thy face hath not the power to make love groan:
To say they err I dare not be so bold,
Although I swear it to myself alone.
And, to be sure that is not false I swear,
A thousand groans, but thinking on thy face,
One on another's neck, do witness bear
Thy black is fairest in my judgement's place.
In nothing art thou black save in thy deeds,
And thence this slander, as I think, proceeds.
Надменная краса сродни тирану.
О, как жестока ты со мной подчас!
Ведь знаешь, никогда не перестану
Тебя любить - единственный алмаз.
И если слышу я, что обаянья
Ты лишена, не смея возражать,
Ни с кем я не вступаю в пререканье,
Но продолжаю по тебе вздыхать
И смуглостью твоею наслаждаться -
Иной вовек не мыслю красоты:
Да как же ею мне не восторгаться -
Нет ничего прекрасней черноты.
Да вот дела твои черны, увы:
Тебе не избежать дурной молвы.
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torments me with disdain,
Have put on black and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even,
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face:
O, let it then as well beseem thy heart
To mourn for me, since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black
And all they foul that thy complexion lack.
Люблю глаза твои - они скорбят,
Как будто мне даруя состраданье,
Твое жестокосердие хулят
И траурно их черное сверканье.
Не красит солнце так восток седой,
Являя миру утренние взоры,
Так запад не украсится звездой,
Взошедшей на вечерние просторы,
Как лик твой ясный - черный блеск очей!
Пусть глазу сердце злое подчинится,
И траур воцарит в душе твоей:
Пусть мной болеет каждая частица!
Я поклянусь: прекрасна чернота
И только ей присуща красота.
Beshrew that heart that makes my heart to groan
For that deep wound it gives my friend and me!
Is't not enough to torture me alone,
But slave to slavery my sweet'st friend must bel
Me from myself thy cruel eye hath taken,
And my next self thou harder hast engross'd:
Of him, myself, and thee, I am forsaken;
A torment thrice threefold thus to be cross'd.
Prison my heart in thy steel bosom's ward,
But then my friend's heart let my poor heart bail;
Whoe'er keeps me, let my heart be his guard;
Thou canst not then use rigour in my jail:
And yet thou wilt; for I, being pent in thee,
Perforce am thine, and all that is in me.
Проклятье той душе, что душу рвет
И ранит сердце черными делами -
Ей недостаточно моих невзгод,
Теперь опутан друг ее цепями.
Замучен трижды, трижды я распят:
Когда был взят я в кабалу тобою,
Когда ты бросила на друга взгляд,
Когда жестоко порвала со мною.
В груди своей стальной меня замкни,
Отдав мне сердце друга на поруки:
Став сторожем ему все ночи-дни,
Наверняка свои уменьшу муки!
Твой узник я и знаю твой ответ -
Раз все мое и так твое, ты бросишь: "Нет!"
So, now I have confess'd that he is thine,
And I myself am mortgaged to thy will,
Myself I'll forfeit, so that other mine
Thou wilt restore, to be my comfort still:
But thou wilt not, nor he will not be free,
For thou art covetous and he is kind;
He learn'd but surety-like to write for me
Under that bond that him as fast doth bind.
The statute of thy beauty thou wilt take,
Thou usurer, that put'st forth all to use,
And sue a friend came debtor for my sake;
So him I lose through my unkind abuse.
Him have I lost; thou hast both him and me:
He pays the whole, and yet am I not free.
Теперь и друг попался - оба мы
В твоих руках. Плачу за прегрешенье:
Не вылезти из долговой тюрьмы -
Ты друга возврати мне в утешенье.
Нет, вы теперь воркуете вдвоем -
Добро и алчность. Как мне жить на свете?!
Друг был моим доверенным лицом -
И что же?! Сам к тебе попался в сети.
Ты - ростовщица: за красу сполна