Шхиян Сергей. Прыжок в прошлое (Бригадир державы - 1)

   Нудно гудели неистребимые мухи. Вокруг стола слонялись вялые, невыспавшиеся слуги, не торопясь менять остатки завтрака на обеденные приборы. Судя по состоянию, из которого я выводил Петухова, трапеза не прекращалась вторые сутки.
   Появилась красавица Маруся и внесла сумятицу и нервозность в обстановку. Она, как верная подруга, не оставляла своего сюзерена в тяжком застолье и была в том градусе, когда дам обычно тянет на скандал и выяснение отношений. Присутствие духовной персоны немного сдерживало ее темперамент, однако истеричные ноты в голосе позволяли предположить, что ее сдержанности хватит ненадолго.
   - А почему меня не известили, что подают обед?! - вдруг раздался сдавленный бас, и перед нами возник несостоявшийся покойник.
   Выглядел он еще неважно, но по столу глазами шарил с завидной резвостью.
   - Что, батя, соборовать меня явился?! - весело спросил он отца Евлампия. - Зря надеялся, нашлись добрые люди, не дали помереть чистой душе! Вот он, благодетель и чудотворец! - объявила чистая и простая душа, показывая на меня пальцем. - С того света вернул, чтобы вы без компании не остались!
   Судя по всему, Иван Иванович принадлежал к часто встречающемуся на Руси типу наглых приживалов, прячущих свою скаредность и жлобство под маской балагурства и простоты. Все это было написано крупными мазками на его глуповато-хитрой морде.
   Иван Иванович подошел ко мне и с чувством пожал руку.
   - Премного-с благодарен, - произнес он. - Чувствительно, можно сказать, тронут.
   - Лучше деньгами, - ответил я, глядя ему прямо в выпуклые, наглые глаза.
   - А вы, я вижу, шутник, милостивый государь! - ответил Петухов, натужно захохотав, и разом потерял ко мне всякий интерес.
   Под первое блюдо разговор коснулся актуальной медицинской темы. Представления наших предков о лечении и лекарствах были совершенно дикие. Я с интересом слушал ахинею, которую они несли. Признав достижения науки, они тут же перешли к рассказам о фантастических случаях чудесных исцелений. По батюшкиным версиям, исцеляли молитвы и иконы, по Петуховским, - он оказался отставным полковником, - захудалые солдаты и полковые лекаря.
   - Лежит, значит, генерал Апраксин у себя на квартире и помирать собирается, - рассказывал, в частности, Иван Иванович, - а вокруг него пять первейших лекарей из немцев. И так его лечат, и этак - ничего не помогает. Нихт, говорят, ферштейн, вас из дас, никакая наша немецкая наука эту болезнь вылечить не может. Ез ист капут герр генерал. Тут к адъютанту подходит самый замухрыжный солдатик, навроде ротного дурачка, и говорит: "Позвольте мне постараться, ваше благородие, его превосходительству поспособствовать". Адъютант подумал и говорит: "Изволь, а как не поможешь, велю сквозь строй". Вошел тот солдатик по фамилии Шандыбин в генеральскую спальню, встал на колени, произнес молитву, потом поднялся на ноги, поводил над Апраксиным рукой, перекрестил его и ушел, словом не обмолвившись. Только он за дверь, а генерал открыл глаза и встал здоровей здорового. Сам тому свидетелем был. Немцы только глазами лупают, ничего понять не могут. А был тот солдат по имени Васька Шандыбин из Смоленской губернии.
   - Знать, Господь не попустил! - благостным голосом объявил батюшка. Благослови его Господи и многая лета!
   Фамилия солдата показалась мне знакомой. Я покопался в памяти и вспомнил одного очень колоритного Народного депутата.
   - А каков он, ваш Шандыбин, был из себя, - спросил я, - морда кувшинная и голова дыней?
   Петухов задумался, потом вспомнил:
   - Нет, у того голова была арбузом.
   - А вот я случай знаю, - заторопился батюшка Евлампий встрять в паузу. - Владыка наш архиерей Феоктистий, блаженной жизни иерей...
   - Пошли искать Шандыбина, - перебил батюшку полковник, - а его и след простыл...
   - Однажды был на богомолье в Новом Афоне...
   - Туда - нет, сюда - нет...
   Между тем принесли жаркое. Антон Иванович, не слушая гостей, амурничал с Марусей, и она заливисто хохотала его шуткам. Гости оставили праздные разговоры и опять взялись за еду, выбирая куски получше. Петухов жадно жевал, набивая опорожненное брюхо, священник отрезал мясо маленькими кусочками и пачкал бороду соусом.
   - А скажи-ка мне, голубчик, - обратился ко мне поп, - ты какой будешь веры, нашей или турецкой?
   - Вашей, - ответил я.
   Краткий ответ не устроил батюшку, лишая темы для разговора. Он спешил застолбить участок, пока Петухов ворочал во рту куски мяса.
   - А согласись со мной, голубчик, что наша вера правильней турецкой.
   - Об чем звук, - невразумительно согласился я.
   - И песнопения наши не в пример лучше турецких.
   - Песнопения особенно, - опять подтвердил я правильность вкуса священника.
   - А что у турков за вера, басурманская что ли? - поинтересовался Петухов между двумя проглоченными кусками.
   - Нет, - подумав, ответил батюшка Евлампий, - басурманская вера у татар, а у турков вера турецкая.
   - А во что они верят? - серьезным голосом спросил я.
   - В нечистого, - перекрестившись, ответил священник.
   - А я слышал, что в Аллаха, - не отставал я от новоявленного теолога.
   - Все суть одна, - уточнил поп.
   - Да вы никак Коран читали, коли все знаете?
   - Он и по-русски-то читать не умеет, не то что по-турецки или арабски, - встрял в разговор Антон Иванович, отрываясь от осязания Маруськиных прелестей.
   - Неужто правда? - искренне удивился я.
   - Не сподобил Господь уразуметь науку сию, - грустно посетовал батюшка.
   - А как же вы служите?
   - По Господнему наущению, - сообщил священник, и начал путано и многословно объяснять, что в служении Господу главное не грамота, а вера и совесть.
   Такие идеи я слышал в родном Отечестве и в более поздние времена. В зал, между тем, вошел мой Тихон и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
   - Барин, там Фрол Котомкин просится, сказывает, вызывали.
   - Кто есть сей Фрол? - поинтересовался, с трудом поднимая веки, предок.
   - Портной, - ответил Тихон.
   - Это к тебе, - сказал Антон Иванович. - Ты, кажись, хотел себе фрак сшить.
   - Отведи его ко мне в комнату, - велел я Тихону, с облегчением покидая скучную компанию.
   Глава четырнадцатая
   Крепостной человек, портной на оброке Фрол Исаевич Котомкин оказался человеком лет пятидесяти в цивильной гoродской одежде с умным лицом и цепкими проницательными глазами. Войдя в комнату, он низко поклонился и представился, четко артикулируя слова:
   - Фрол Исаев сын Котомкин, крепостной человек господина Крылова.
   На крепостного крестьянина он не походил никаким образом. Я в свою очередь представился и протянул ему руку. По лицу портного скользнула удивленная улыбка, но тут же исчезла, и он вежливо, без подобострастия, ответил на приветствие.
   - Прошу садиться, - пригласил я после окончания ритуала знакомства.
   - Изволите иметь во мне нужду, ваше благородие? - спросил Котомкин, усаживаясь на стул.
   - Мне нужно сшить кое-какое платье.
   - Изволили прибыть из чужих краев?
   - Почему вы так решили?
   - У нас в России-с так не шьют-с.
   - Изволил, и именно из чужих, потому хочу заказать полный комплект от белья до верхнего платья.
   - Как прикажете-с. Не сочтите за грубость, не позволите ли полюбопытствовать чужеземным пошивом-с, - попросил портной, разглядывая штанины джинсов, видные из-под полы халата.
   - Полюбопытствуйте, - неохотно разрешил я. Чтобы не снимать халата, я вытащил из рюкзака ветровку и подал портному.
   Если не хочешь вызывать лишнего любопытства, следует быть по возможности открытым и не темнить по мелочам.
   Я вспомнил, что швейная машинка была изобретена Зингером во второй половине XIX века, значит, портной никогда не видел машинной строчки. Мне стало интересно, как он ее оценит.
   Котомкин долго крутил в руках ветровку, выворачивая ее, как только мог. Наконец он бережно сложил одежду и с поклоном вернул мне.
   - Большие мастера шили, нам так не сшить.
   - Мне так и не нужно, сделаете, как у вас принято.
   Он посмотрел на меня проницательными, как будто что-то понимающими глазами и опять спросил:
   - Изволили долго жить на чужбине?
   - Почему вы так решили? По одежде?
   - Никак нет-с, по обхождению. Изволите крепостного мужика на "вы" называть.
   - Не очень-то вы похожи на крепостного. Скорее на богатого купца.
   - А между тем пребываю в полном рабском состоянии.
   - Понятно, большой оброк платить приходится.
   - Это нам не страшно-с.
   - А что вам страшно?
   - Рабское состояние.
   - Ну, с деньгами, да на оброке это не так страшно, как холопом в людской. Потом, как я слышал, и у крепостных какие-то права есть
   - Никак нет-с. По указу Ее Императорского Величества от 1875 года мы, крепостные, лишены всех прав. За жалобу на помещика велено людей холопского звания наказывать кнутом, и челобитных от нас не принимать.
   - Ни хрена себе, век золотой, век Екатерины! - опрометчиво сказал я. Это она что, после пугачевского восстания так озверела?
   - После бунта-с, - поправил меня портной.
   - А что Павел? Он же все супротив матушки делает?
   - Велено прикрепить к земле всех бродячих, кроме цыган.
   - А выкупиться можно?
   - Всех отпущенных холопов приказано вновь прикрепить к помещикам.
   Я смутно помнил по школьной истории, что Александр, придя к власти, провел кое-какие реформы, ослабившие крепостнический гнет.
   - Вы знаете, мне кажется, года через два-три будет маленькое послабление...
   Фрол Исаевич смотрел на меня ждущими, верящими глазами.
   - А относительно воли, ваше благородие, ничего?
   Я отрицательно покачал головой.
   - Вам не дожить, разве что внуку. Котомкин поверил и понурился.
   - А почему вы меня об этом спрашиваете? Правду за правду.
   - Так посыльный про вас всю дорогу говорил. Приехал, мол, к барину в гости, простите великодушно, нечистый, огонь из пальца добывает, мертвых оживляет. Я бабьим сказкам не верю, но как вас самолично увидел, подумал, что не от мира сего человек. Решил, спрошу, за спрос голову не снимут...
   - Может быть, я и не от мира вашего, спорить не буду, только никакого отношения ни к черту, ни к Богу не имею. Можете за свою душу ни бояться. Правда, лечить немного умею.
   Мы помолчали.
   - Да я и не боюсь, - серьезно сказал портной. - Черти такими не бывают. Так вам что сшить надобно?
   Вопрос получился простой, но на засыпку. Я не имел ни малейшего представления, о том, что носили в XVIII веке.
   - Как насчет камзола? - спросил я, вспомнив название старинной одежды.
   - Изволите желать придворный?
   - Нет, ко двору я пока не собираюсь, мне что-нибудь попроще.
   Я вспомнил, что гоголевский Чичиков носил фрак "брусничного цвета с искрою", а потом сшил новый, "наварского пламени с дымом". Только жил он позже, в двадцатые годы следующего века. Я попытался вспомнить портреты Державина или Фонвизина, но в голове было пусто и свободно: какие-то пышные галстуки, а более никаких ассоциаций.
   - Вы знаете, Фрол Исаевич, я отстал от российской моды и не знаю, что нынче носят в провинции, - решил я переложить проблему на плечи специалиста. - Мне бы что-нибудь повседневное, чтобы не бросаться в глаза.
   - Ну, может быть, сюртук и панталоны? - спросил портной.
   - Вот и хорошо, пусть будет сюртук.
   - Какую материю предпочитаете?
   Это для меня было еще сложнее покроя. Откуда мне знать, какие у них здесь материи?
   - Ну, что-нибудь такое, качественное, неброских тонов, - выкрутился я.
   - Темное предпочитаете или светлое, ваше благородие?
   - Не то, чтобы темное, но и не очень светлое, - задумчиво ответил я, воспользовавшись вкусом Петра Ивановича Чичикова, уважавшего неопределенность. - Вы, голубчик, сами сообразите, я вам доверяю. Мне нужно платье, что бы крестьяне меня чертом не считали, и дворяне не шарахались. Подберите что-нибудь скромненькое и со вкусом.
   Фрол Исаевич понимающе кивал головой. Потом поднял новые проблемы с отделкой и пуговицами. Вслед за тем мы долго обсуждали фасон рубашек: не то чтобы партикулярные (что это еще такое?), но и не очень военные. С бельем я покончил довольно быстро, заказав два "дворянских" комплекта и отказавшись от любых обсуждений фасонов.
   Как и всякий специалист, тем более русский, портной обожал поговорить на профессиональные темы, ставящие непосвященного в нелепое положение: или со всем соглашаться и кивать, или спорить, не понимая, с чем.
   - Стежки изволите предпочитать двойные или одинарные? - пристал ко мне Котомкин.
   - Делайте двойные.
   - Так толсто будет.
   - Тогда одинарные.
   - А не куце ли станет глядеться?
   После решения теоретических вопросов, начались обмеры, с постоянными отвлечениями на особенности пошива моей необычной одежды, продолжающей производить на Фрола Исаевича шоковое впечатление. Я и сам, можно сказать, впервые в жизни обратил внимание на строчки, оверлоки, отделку петель и т.п. Представить, что все это с таким же качеством можно сделать вручную, было невозможно.
   О цене мы не говорили, хотя этот вопрос меня и занимал. Тянуть деньги у Антона Ивановича на экипировку было неловко, халявничать, пользуясь крепостной зависимостью Котомкина, тем более. Как заработать деньги в чужой эпохе, я не представлял. Пришлось оставить этот вопрос открытым, понадеявшись на популярное понятие "авось".
   Фрол Исаевич собирался шить на месте, в имении, вызвав себе в подмогу подмастерьев. Нужно было его прилично устроить.
   Я пригласил ключницу и поручил портного ее заботам.
   Все время визита Аля просидела на лавке со своим шитьем в руках, не вмешиваясь в наши переговоры.
   - Ну, что, - спросил я ее, - не напугал я его?
   - Не напугал, он думает, что ты "не от мира сего", как Христос, прости меня Господи, - сказала она и перекрестилась. - Еще у него беда большая, дочь единственная помирает. В людской ему сказали, что ты меня и толстого барина от смерти спас, он все хотел попросить за дочку, да робел.
   - А что он за человек, как тебе показался?
   - Хороший человек, нет у него на душе зла.
   - Тихон! - позвал я.
   Нетрезвый слуга просунул голову в двери и икнул.
   - Пойди, приведи портного.
   - Чичас, - пообещал Тихон и, опять икнув, исчез.
   - Как ты себя чувствуешь? - спросил я Алю.
   - Хорошо.
   - Ничего не болит? Голова, в груди?
   - Спасибо, Алеша, все хорошо.
   - В город со мной поедешь, дочку портного лечить?
   Аля скромно потупила глаза:
   - Поеду, коли возьмешь.
   - Куда же я без тебя...
   Наш разговор прервал осторожный стук в дверь.
   - Войдите, - пригласил я. Вошел Фрол Исаевич.
   - Изволили звать, ваше благородие?
   - Изволил. Скажите, что там с вашей дочерью приключилось?
   Вопрос портного напугал. Он остолбенелыми глазами смотрел на меня, пока не взял себя в руки.
   - Помирает дочка, ваше благородие, сюда ехал, не чаял, что по возвращении в живых застану. Совсем плоха.
   - Что с ней?
   - Не могу знать, ваше благородие, должно быть, лихоманка. Ее немец лекарь пользует. Уже пять раз кровь отворял, не помогает. Знахарки ходят. Молебны я заказывал, а ей все хуже и хуже... Барин, я слыхал, ты мертвых воскрешаешь, аки Спаситель Лазаря... Век стану Бога молить... Шестеро деток было, все преставились, окромя Дуии. Да и та, видать, не жилец...
   Он заплакал, беззвучно глотая слезы, и опустился на колени.
   - Бросьте, Фрол Исаевич, как не стыдно. Никаких мертвых я не воскрешаю. Живым, по мере сил помогаю, это правда. Только безо всяких чудес.
   - Спаси, барин, дочь, чем хошь отслужу, - попросил портной, так и не вставая с колен.
   - До города далеко ли?
   - Рядышком, рядышком, - радостно сказал он, отирая слезы. - Верст пятнадцать будет... с гаком. На двуколке часа в два доедем, а там и платье тебе спроворим, и барышне твоей.
   Он так разволновался, что перестал добавлять в конце слов вежливое "-с" и Алю, одетую в холщовую рубаху, назвал не "девкой", а "барышней", что, как я заметил, ей чрезвычайно понравилось.
   - Алешенька, поедем... - попросила она сладким голоском.
   - Тихон! - закричал я.
   - Чего изволите?
   - Где барин?
   - С гостями и девками в баню пошел.
   - Что, и поп с ними?
   Тихон хмыкнул и кивнул.
   - Известно.
   - Передашь барину, как вернется, что я с Котомкиным в город уехал и Алевтину с собой взял, как освобожусь, вернусь. А сейчас ступай на конюшню и вели конюху заложить двуколку Фрола Исаевича.
   Собраться нам было, только подпоясаться. Портной уступил мне свой дорожный плащ, и я наконец смог снять душный парчовый халат. Аля собралась было нарядиться в "новое" платье, но я уговорил ее поехать в старом сарафане, чтобы не смущать людей.
   Когда экипаж заложили, мы вышли во двор. Двуколка представляла собой примитивный безрессорный экипаж с двумя огромными колесами и одним сидением со спинкой, на котором с трудом могло поместиться три человека. От тряски седоков спасали только кожаные подушки, набитые конским волосом.
   Котомкин сел за кучера, мы умостились рядом и тронулись в путь.
   Везла нас симпатичная гнедая лошадка. Было около пяти часов вечера, солнце еще и не думало смирять свой пыл, так что в дорожном плаще портного оказалось жарко.
   Мне тряская езда по пыльной грунтовке не нравилась, но Аля, впервые путешествующая в сознательном возрасте, была в восторге. Мало того, что ее провожали завистливые взгляды всей наличной на тот момент дворни, но впереди ждал огромный, загадочный мир - было от чего трусить и торжествовать.
   Большой мир начинался проселками, заросшими травой, полями почти созревшей ржи и почтительными крестьянами, снимавшими при нашем приближении шапки. Потом дорога ушла в лес и стала более тряской.
   По моим подсчетам пятнадцать верст давно кончились, остался немереный "гак". Котомкин подгонял и подгонял лошадку так, что она стала поворачивать голову и укоризненно косить глазом. Около восьми вечера наконец появились признаки приближающегося города. Потянулись огороды и редкие избы.
   Городишко, в который мы направлялись, носил типовое имя Троицк и не прославился ни в седую старину, ни в позднейшие времена. Я, во всяком случае, никогда о нем не слышал. Обычный, говоря современным языком, районный центр с мощеной камнем центральной улицей, дощатыми тротуарами, почерневшими от времени корявыми избами с кривыми плетнями и высохшими, в связи с засушливым летом, "миргородскими" лужами.
   Приличные дома стали попадаться только ближе к центру. Некоторые были даже каменными. Основную же долю "жилого фонда" составляли рубленные, почти крестьянские избы, приличную часть - бревенчатые дома на каменном подклете. Несколько домов, как я уже говорил, были вполне цивильными. Люди на улицах встречались довольно редко, зато в изобилии было домашней птицы, коз, телят и прочей живности. Мы миновали центр с двумя внушительного вида соборами и несколькими кирпичными зданиями присутственного типа. Аля крестилась на церкви и управы и глядела во все глаза, чтобы не упустить ничего из чудес цивилизации.
   Я, напротив, ничему не удивлялся и с грустью думал о том, почему у нас все такое кривое и косое, и что имел в виду угрюмый режиссер Говорухин, стеная о чем-то нами потерянном в старой России.
   Портной жил недалеко от центра. Вместо вывески на его воротах были намалеваны жилетка и панталоны. Дом был довольно большой. В нем обитали хозяева, подмастерья и ученики. Сама портняжная мастерская располагалась во флигеле в глубине двора.
   Наше появление произвело переполох. Забегали какие-то люди, лошадь тотчас распрягли, и мальчик лет двенадцати начал "водить" ее по двору. С крыльца спустилась миловидная, дородная женщина с заплаканными глазами, как я догадался, хозяйка, и пригласила нас в дом.
   - Как Дуня? - первым делом спросил ее Котомкин.
   Женщина только горестно махнула рукой и принялась промокать глаза краешком головного платка.
   - Плоха, совсем плоха, дохтур счас у нее.
   Мы вошли в дом, и хозяин проводил нас прямиком к больной. В светелке царила полутьма и стоял тяжелый запах. На лавке у стены лежала под одеялом девушка, над ней возвышалась высокая сутулая фигура врача. При нашем появлении он повернулся и что-то сказал по-немецки.
   В затемненной комнате, да еще против света, слепящего сквозь неплотно завешенное окно, я его не рассмотрел.
   - Гуте аренд, герр доктор, - поприветствовал я его.
   - Добри вечер, - ответил он мне по-русски.
   Я подошел к больной. Худенькая девушка с бескровными губами и запавшими глазами с трудом приподняла веки.
   - Здравствуй, Дуняша, - поздоровался я.
   - Здрасти, барин, - чуть слышно, ответила она. Перед постелью на табурете стоял тазик, а доктор держал в руке ножичек, немного напоминающий современный скальпель.
   - Вас ист чужой меншен? - строгим голосом спросил он портного.
   - Их ист русиш доктор, - ответил я за Котомкина.
   - Русиш доктор, ха-ха-ха! - демонстративно рассмеялся на мое представление немец, явно нарываясь на неприятности. - Велеть подать светчи, - приказал он хозяину. - Здесь ист один доктор - это ист доктор Винер! - немец пожевал губами и добавил: - Их делать операций.
   Я подошел к окну, сорвал закрывающую его материю и распахнул раму.
   - Велите принести воды вымыть руки, - сказал я портному. Тот поспешно вышел из комнаты.
   - Их делать операций, - повторил немец, пораженный моей бесцеремонностью.
   - Нихт операция, - рявкнул я, пресекая его попытку взять Дуню за руку. - Вали отсюда, придурок!
   - Вас ист "придурок"? - растеряно спросил он. Как "придурок" по-немецки, я не знал и смог перевести только как "огромный дурак".
   - Зи ист гроссе дункель.
   Винер дернулся, но, наткнувшись на мой взгляд, не решился что-нибудь предпринять и встал у стены с оскорбленным видом.
   "Аля, - отчетливо произнося слова, сказал я про себя, - попробуй понять, о чем думает девушка."
   Алевтина посмотрела на меня и кивнула.
   В комнату вернулся Котомкин, а за ним парень с керамической корчагой и полотенцем. Я вымыл руки и велел всем выйти из комнаты. Остались только мы с Алей и доктор.
   - Закрой дверь, - попросил я Алевтину. Она плотно прикрыла дверь.
   - Теперь помоги мне снять с нее рубашку.
   Аля посмотрела на меня круглыми от удивления глазами, но не тронулась с места.
   - Ты что? - спросил я.
   - Срамно это, Алексей Григорьевич, - чопорным голосом сказала она, поджимая губки.
   - Ревновать не нужно. Я, когда тебя лечил, осматривал?
   Она кивнула и сказала, глядя в сторону:
   - Так то меня.
   То о чем я подумал, было предназначено только для нее, и это можно не предавать гласности. Аля улыбнулась и проворно сняла с девушки рубаху. Дуня почти никак не реагировала, безжизненно улыбалась.
   - Эй, ты, - обратился я к немцу, - ду бист фонендоскоп?
   Винер смотрел на меня непонимающими глазами. Фонендоскоп, видимо, еще не изобрели.
   - Трубка у тебя есть, слушать?
   Я жестом показал, что мне нужно. Немец, кажется, понял.
   - Найн, - коротко ответил он.
   Пришлось слушать Дуню ухом. Чтобы зазря не нервировать Алю, я прослушал ее сердце и легкие со спины. В сердце были небольшие шумы, нормальные в таком ослабленном состоянии. Легкие были чистые. Живот нормальный.
   Единственно, что мне не понравилось - это нитевидный пульс. Похоже было, что или девица заморила себя голодом, или ее угробил присутствующий здесь лекарь неумеренными кровопусканиями.
   Аля, успокоенная моими целомудренными действиями, помогла одеть и уложить Дуню в постель. Что делать с ней, я не знал. Никаких явных признаков болезни я у нее не нашел.
   - Ты узнала что-нибудь? - спросил я Алю.
   - Она влюблена, - зашептала Аля мне в ухо, - и боится, что батюшка узнает и прибьет парня... Зовут его Семен.
   - Эй, ты чего это удумал! - закричал я на немца, перебив Алю, - а ну отойди от нее!
   Пока мы шептались, лекарь подобрался к больной со своим скальпелем, собираясь вскрыть ей вену на руке для кровопускания.
   - Я ист исполнить свой долг! - угрюмо проворчал немец, отступая от Дуни.
   Его глупое лицо светилось святой верой в свою правоту. Я не стал вступать с ним в научный диспут, просто взял за плечо и выпихнул из комнаты. В дверь тотчас просунулась голова хозяина.
   - Ну, что ваше благородие?
   - Пока не знаю, - честно ответил я, - но немца на порог больше не пускайте, если не хотите, чтобы дочь померла. Да, а кто такой Семен?
   При упоминании этого имени Дуня зашевелилась.
   - Какой Семен? - удивился моему вопросу Фрол Исаевич.
   - Не знаю, какой-нибудь Семен у вас в доме есть? Молодой и красивый.
   - Есть, подмастерье. Что касаемо красоты, то я не девка, на него любоваться. Только откуда ты его знаешь?
   - От верблюда. Немедленно пришлите его сюда.
   - Да зачем он... - начал было говорить Котомкин и замолчал, мрачно взглянув в сторону дочери.
   Удобно иметь дело с умным человеком.
   - Красивый, говоришь, - пробурчал он, и лицо его начало багроветь. Так вот оно в чем дело? Да я его, стервеца!...
   Я не дал договорить и вытолкал из комнаты в сени.
   - Вы его... а дочка между тем помрет.
   Портной сердито посмотрел на меня, хотел что-то сказать, потом раздумал.
   - Фрол Исаевич, вы же умный человек, так и поступайте по-умному. Сначала разберитесь, что к чему, потом рубить будете. Возможно дело-то не в ней, а в вас. Не могу поручиться, но по-моему дело выглядит так: Дуня влюбилась, вам Семен не нравится, признаться она боится, вот и впала в тоску. А тут вы еще натравили на нее этого ненормального немца, который кого угодно в могилу загонит. Понятно я говорю?