Шхиян Сергей. Прыжок в прошлое (Бригадир державы - 1)

   С другой стороны, не думая и не представляя возможности долгосрочных отношений, я и сам не хотел брать грех на душу, какой бы желанной ни была для меня Алевтина. Мне, кстати, никогда не нравились разовые связи. В любом деле нужна слаженность партнеров, особенно таком значимом...
   Достаточно грамотный в сексе, во всяком случае, для восемнадцатого века, я понимал, что если хочу завоевать эту женщину, то должен буду преодолеть целый комплекс почти непреодолимых преград. Пока что нас объединяло только желание быть вместе. Все остальное, от опыта до ментальности, у нас было просто несовместимо.
   Мне нужно быть мудрым и терпеливым, ей - хотеть измениться.
   ... Я продолжал ласкать ее, почти не проявляя агрессии. Мы оба устали от возбуждения. Нужно было на что-то решаться, или соединяться, или оставить друг друга в покое.
   - Барин, - вдруг сказала Алевтина, - ты же обещал меня пожалеть.
   Я как будто споткнулся на бегу.
   После поэтического безумия этой ночи меня нечаянно приложили об стену. Я встал с постели и, подойдя к окну, зажег стоящую на подоконнике свечу. Комната осветилась неверным колеблющимся светом. На востоке небо начинало розоветь.
   Я хотел закурить, потом раздумал.
   - Барин, - послышался тихий шепот. - если ты обижаешься, я согласная.
   Я сел в ногах кровати и взял в руки маленькие девичьи ступни. Меня всегда поражали и женская мелочная расчетливость, и самопожертвование. Прямо как по Карлу Марксу: "Единство и борьба противоположностей".
   Ступни у девушки были жесткие, с толстой кожей на подошвах от постоянной ходьбы босиком.
   - Сладко-то как, - грустно сказала она, поджимая ноги, - однако ж, все это баловство.
   - Без баловства и людей на земле не было бы, - сообщил я ей прописную истину.
   Она меня не слушала. Ее в данную минуту больше волновало то, что я вижу ее шершавые, в цыпках ноги. Она попыталась убрать их из моих рук.
   Я выпустил ступни и начал гладить ее икры и колени. Аля подтянула ступни под ягодицы, освободив мне этим место на кровати.
   Я переполз ей в ноги и лег так, что мне стало видно ее снизу.
   Она вцепилась пальцами в простыню и сжала колени. Между икр, в мечущемся, неверном свете свечи, в конце сведенных бедер, я видел прекрасное и загадочное женское таинство.
   У меня мгновенно пересохло во рту.
   Опять надвигалась неконтролируемая, дикая страсть. Я закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул, борясь со зверем внутри себя.
   Девушка лежала, не шевелясь, конвульсивно сжимая и разжимая руки.
   Я гладил ее бедра и колени, постепенно разводя их. Она слабо сопротивлялась, позволяя мне раскрыть себя.
   - Барин, барин, - сорвался с ее губ угасающий шепот.
   Тело девушки обмякло, и ноги бессильно распались на стороны. Она была в глубоком обмороке. Я провозился около получаса, пока Аля полностью не пришла в себя.
   Сексуальный накал прошел, и начинать все с начала у меня не было сил. Аля тихо лежала на боку и, не моргая, глядела на меня темными ночными глазами. Нудно звенели комары.
   Я намазал ее и себя защитным кремом, опустил голову на подушку и провалился в сон.
   Глава девятая
   Проснулся я около восьми часов утра от стука в дверь. Али в комнате уже не было. Попросив подождать, я встал и оделся. За дверями стоял незнакомый франтоватый мужичок в косоворотке, воняющих дегтем "смазных" сапогах, затейливо стриженный "в скобку". Как я уже упоминал, прически у мужчин были двух типов: "в скобку" и "под горшок". Для любознательных могу пояснить разницу: в первом случае на голову надевался горшок, и все торчащие из-под него волосы обрезались по кругу; во втором - волосы сзади и с боков ровнялись на одном уровне, а впереди выстригалась челка над глазами. Получалась франтоватая модельная прическа.
   Разбудивший меня мужичок был именно таким франтом. Судя по сопровождавшему его запаху, с приличного бодуна.
   - Чего тебе? - спросил я, рассматривая сверху вниз его намазанную деревянным маслом, лоснящуюся голову.
   - Мыться прикажете? - угрюмо спросил он, не глядя на меня.
   - Давай, - согласился я.
   Я не очень представлял, как в старину решались немаловажные проблемы личной гигиены.
   Если верить Корнею Чуковскому, то это должен быть "умывальник, кривоногий и кривой". Помнил я и иллюстрацию из "Мойдодыра", однако это было в начале двадцатого века, а никак не в восемнадцатом. Ничего похожего на приспособления для умывания я пока в доме не встречал.
   После довольно долгого отсутствия вернулся мой мужичок с фаянсовым кувшином, а за ним два подростка внесли деревянную бадейку.
   - Слить тебе, барин? - равнодушно спросил лакей, глядя не на меня, а в сторону.
   - Спасибо, сам управлюсь.
   - Нужен буду, кликни, - скорбно вздохнув, сказал мужичок и вышел из комнаты.
   Управляться без посторонней помощи было неудобно. Но еще неудобнее, рассудил я, демонстрировать неподготовленной аудитории жиллетовскую бритву и зубную щетку.
   Моя "нестандартная", мягко говоря, одежда и так вызывала интерес, близкий к панике.
   Представляю, какие мифы пробудил бы тюбик с зубной пастой!
   Кувшин с водой был большой и тяжелый. Чтобы выйти из положения, я поставил его на край стола, а под него пододвинул деревянную бадейку.
   В это время в дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, в комнату вошел Антон Иванович.
   Несмотря на наши вчерашние злоупотребления горячительными напитками, он был свеж и румян, как майское утро.
   - Долго спишь, сродственник, - вместо приветствия сказал он, широко улыбаясь. - Я уже к заутрене сходил, искупался, а теперь тебя жду к завтраку. Ты что это один моешься? - удивленно спросил он, глядя на мои приготовления.
   - Боюсь твою дворню напугать техническими чудесами. Посиди минут десять, я скоро буду готов.
   Заинтригованный, он уселся на стул в ожидании чудес.
   Чистка зубов произвела на предка порядочное впечатление. Он завладел тюбиком, попробовал пасту на вкус и потребовал объяснений.
   Я процитировал на память надоедливую рекламу зубной пасты.
   Однако по-настоящему "культурный шок" произошел от бритвы с плавающими лезвиями. Увидев, как легко и быстро я побрился, предок захотел испробовать бритву на себе.
   Я заменил в станке лезвие, выдавил ему на подбородок пену для бритья и объяснил, как нужно действовать. Антон Иванович внимательно рассмотрел лезвие и осторожно провел им по щеке. Эффект превзошел все ожидания.
   - Ну, ты меня утешил! - говорил он через несколько минут, трогая гладко выбритое лицо. - До чего же гений человеческий дойти может! Англицкая, поди вещь?
   - Кажется, хотя, возможно, и американская. В наше время такие штуки во многих странах делают.
   И в России?
   В России тоже, только похуже.
   - Значит, как и ныне, все у нас похуже.
   - Почему все? В России много лет было самое лучшее вооружение, нас весь мир боялся. Даже называли "империя зла".
   - Так и сейчас то же самое, все боятся. Разве что французы...
   - Французов вы победите через несколько лет, - утешил я Антона Ивановича.
   - Только... А что у вас есть еще такого забавного? - он кивнул на туалетные принадлежности.
   - Много чего. Только я так сразу и объяснить не смогу, да ты и не поверишь.
   - Ну, а все-таки, что? Лошади у вас стали резвее, дома больше, слуги лучше?
   - Говорю же, другое все. Вместо лошадей - самодвижущиеся кареты, которые никакая лошадь не догонит, ездят они хоть сто, хоть двести верст за час. Дома в городах огромные, бывают и в сто этажей, но больше в десять-двадцать.
   - Вот это да! - восхищенно сказал предок.
   - Ничего особенно хорошего в этом нет, у всего есть свои плюсы и минусы. Самоходные кареты, они называются автомобили или просто машины, вещь очень удобная, однако от них в городах сплошной чад, Да и народу в них гибнет при авариях больше, чем на хорошей войне. Дома большие, да в них людей напихано, как сельдей в бочке. Сейчас немного лучше стало, а лет двадцать-тридцать назад в таком доме, как твой, могло жить до ста человек.
   - Как же они там помещались? - ошарашено спросил Антон Иванович.
   - Так же, как твоя дворня в людской, вповалку.
   - Так то рабы.
   - Вот рабства давно уже нет, почти сто сорок лет как отменили, только много лучше народу не стало. От рабства у помещиков перешли в рабство к чиновникам.
   - Выходит, народ стал свободным хлебопашцем. Пьет, поди, без присмотра?
   - Хлебопашцев у нас теперь мало, хлеб, когда не хватает, за границей покупаем. А пьют, конечно, изрядно.
   - А царь куда глядит?
   - Наш - туда же, куда и все, в рюмку, когда ему здоровье позволяет. Вот выберут нового, может, получше будет, хотя навряд ли.
   - Как это царя выберут! Он же помазанник Божий!
   - У нас царя, он называется президент, выбирают на четыре года. И он у нас не помазанник, а обычно очень хитрый мужик.
   - Как так мужик?! Простой?
   - Который сейчас, куда проще. Выучился, как это в ваше время называлось, на десятника. Построил один косой дом и пошел лезть во власть. Лез, лез, пока в цари не вылез. Сложно все это объяснить. Пойдем лучше завтракать.
   Однако Антона Ивановича, как истинно русского человека, больше волновали глобальные проблемы.
   - Погоди ты с завтраком. Ты мне одно скажи, если у вас царя выбирают из всех сословий, неужто на всей Руси одного умного человека найти не могут?
   - Умных-то у нас много, да только дураков больше. Они и выбирают того, кто ловчее наврет.
   - Пропала, значит, Святая Русь, - задумчиво сказал поручик лейб-егерского полка. - Погубил ее хам.
   - Полно, мои шер, никто ее не губил. Страна, как страна. Похуже многих, получше некоторых. А хамов во власти, думаю, и у вас предостаточно.
   - Это ты шалишь, сродственник, у нас страной помазанник Божий правит.
   - Это точно. Только кто Екатерину мазал и в каком месте, не Орлов ли с Потемкиным? А сынок ее полоумный, ваш нынешний император, - зацепил я верноподданнические чувства Антона Ивановича. - Ты знаешь, кто его папа? Слабоумный Петр, или какой-нибудь царицын камердинер?
   Антон Иванович побледнел, испуганно огляделся и прижал палец к губам.
   - Вот, вот, Святая Русь! В пустой комнате холопов своих боишься. Вдруг услышат и донесут, даже что не сам говорил, а молча слушал.
   Антон Иванович немного смутился, но быстро оправился и заговорил сердитым голосом:
   - Ты, Алексей Григорьевич, не веди со мной такие речи. Я присягу принимал и могу не посмотреть, что ты мой правнук...
   - Ишь, ты еще один Павлик Морозов выискался, - засмеялся я. - Учти, я присяги не принимал, и твой Павел мне по барабану. Будешь ты меня завтраком кормить, или мы весь день судьбы родины решать станем?
   Антон Иванович проигнорировал намек и решил оставить последнее слово за собой:
   - Я так считаю: коли Господь допустил Государя владеть нами, знать, на то Его воля, и не дело человеческое судить Его помыслы.
   - Ну, если только помыслы, - ушел я от бесполезного спора, - тогда и наш президент по Его промыслу правит.
   Антон Иванович сердито хмыкнул, и мы наконец пошли завтракать.
   Стол нам накрыли в малой гостиной. Эта комната была менее торжественна, чем зала, мебель в ней была старее, со стершейся парчовой обивкой и вытертой позолотой на подлокотниках кресел. Еды опять было много, как и вчера, жирной и тяжелой.
   Я уклонился от кулинарных изысков крепостного повара и предпочел кулебяке со свининой подовый хлеб с маслом и натуральные молочные продукты без консервантов. Все было непривычно вкусное.
   За завтраком разговор зашел о наших генеалогических отношениях. Антону Ивановичу очень хотелось услышать о том, как его помнят и почитают потомки через два века. Сказать ему, что о его существовании до вчерашнего дня я не имел ни малейшего представления, у меня не хватило духа. Врать тоже не хотелось, чтобы не засыпаться на противоречиях и деталях. В конце концов, я ничего не знал не только о нем лично, но и о его детях и внуках. Кое-что я слышал только о прадеде, родившемся где-то в девяностых годах прошлого века. Он должен был приходиться Антону Ивановичу праправнуком.
   Мне срочно пришлось придумывать отговорку, позволяющую не говорить о его ближайшем потомстве, чтобы, мол, не вмешиваться в любимый им промысел БОЖИЙ. Однако поболтать об общих предках и основателях рода нам ничто не мешало. И даже на этом я прокололся. Хоть и не хотелось заводить сложный разговор, пришлось-таки объяснять, почему в России люди не знают и не почитают своих предков.
   Очень кратко и, по возможности, доступно, я рассказал о Великой Октябрьской социалистической революции. Чтобы не создавать футурологических мифов, я использовал персоналии Великой Французской революции, о которой Антон Иванович имел изрядное представление, благо она только что подходила к концу.
   Натяжки были довольно большие, но принцип любой, и нашей, в том числе, революции, по-моему, я осветил правильно.
   Керенского я превратил в Дантона, спасшегося от гильотины в эмиграции. Ленина - в Марата, сумевшего спастись от неизвестно кем посланной убийцы (Ф. Каплан), но потерявшего, в конце концов, власть и влияние и умершего в почетной ссылке. Сталина переименовал в Робеспьера, не казненного вовремя, а правившего страной двадцать восемь лет и утопившего ее в крови, с честью продолжая дело Марата. После этих вурдалаков к власти почти на сорок лет пришла одна Директория, а на смену ей другая, находящаяся у власти и сейчас...
   Я рассказал Антону Ивановичу, как, победив, революция поменяла элиту и расправилась сначала со старой аристократией, потом с новой, собственной, и, наконец, со значительной частью народа. Строители новой жизни сумели так запугать людей, что родители не могли откровенно говорить между собой при детях, из боязни, что те донесут или проболтаются. Что нельзя было вспоминать о своих предках, даже если те были просто зажиточными крестьянами, не говоря уже о представителях правящих сословий. Поэтому никаких геральдик не сохранилось.
   Что такое Французская революция и террор, Антон Иванович знал от французских эмигрантов, спасавшихся от ножа гильотины по всей Европе, в том числе и в России. Тем не менее, мой рассказ произвел на него гнетущее впечатление.
   Оказалось, к моему удивлению, что предок не чужд наукам и, в частности, философии. Он неплохо знает идеи просвещения и очень им сочувствует. Тем более его расстроили печальные результаты попыток правильно и справедливо построить прогрессивное общество.
   Мы долго говорили о возможностях прогресса и о корявом пути нашего отечества к цивилизации.
   Его надежды на лучшее были так же наивны и романтичны, как мои, когда в начале девяностых годов нас поманили призраки свободы и справедливости. Меня весьма удивило, как удалось Антону Ивановичу, живя в дикой рабовладельческой стране, набраться веры в возможность построения в России идеального, справедливого общества. Он даже с наивной искренностью начал расхваливать "великий гуманизм" своей эпохи. Здесь нам спорить было просто не о чем.
   Завтрак за разговорами затянулся. Прислуживали за столом одни мужчины-лакеи. Ни Маруська-фаворитка, как я прозвал про себя "аморетку" предка, ни Аля не появлялись.
   Долго слушать идеалистический бред Антона Ивановича мне стало скучно. Я стал искать подходящий момент уйти из-за стола. В дело вмешался случай. Во двор усадьбы въехала пароконная коляска и, громыхая колесами, подкатила к крыльцу.
   - Это мой сосед, помещик Петухов, - назвал приехавшего гостя предок, выглянув в окно. - Очень приятный человек. Мы с ним как познакомились, так сразу и сошлись. Я тебя ему представлю.
   - Ни в коем случае, - возразил я, делая испуганные глаза. - Ты посмотри, во что я одет. Пока не переменю платье по вашей моде, мне ни с кем нельзя встречаться. Представь, какие разговоры пойдут по округе.
   Антон Иванович озадаченно посмотрел на меня. Он уже привык к моему экстравагантному платью и перестал замечать его несообразность эпохе.
   - Однако ж, ты прав. В таком обличье тебя можно только жирондистом представить. Велеть, что ли, сказать, что меня нет дома?
   - Не нужно, - поспешил сказать я, не желая весь день слушать его политические теории, - он тебя уже увидел в окне, еще обидится. Лучше я пойду к себе в комнату, а ты с ним пообщайся.
   - А не заскучаешь? - встревожился Антон Иванович.
   - Заскучаю - схожу погулять, - успокоил я хозяина, спешно покидая гостиную.
   Глава десятая
   В доме было тихо. Слуги не шныряли по комнатам, и не у кого было спросить про Алевтину. Я побродил по дальним покоям и отправился к себе на антресоли. По пути мне встретился уже опохмелившийся мужичок, разбудивший меня утром.
   - Эй, братец, - окликнул я его, - тебя как зовут?
   - Тихон, - ответил он недовольным голосом.
   - Пойди-ка ты, Тихон, в девичью и пришли ко мне Алевтину.
   Мужик недовольно дернул плечом, ничего не ответил и пошел своей дорогой. В моей комнате было еще не прибрано. "Туалетные принадлежности" лежали там же, где я их оставил. Кровать была не заправлена. Я уже почувствовал себя "барином" и возмутился нерадивости слуг.
   Стоя у окна, я с нетерпением ожидал Алю. Она не появлялась, как и сгинувший Тихон. Я потерял терпение и собрался сам отправиться на ее поиски, когда мужик вернулся один.
   - Это-ть, значит, в девичьей ее нету-тъ, - лениво позевывая, сообщил он.
   - А где она?
   - Видать, в людской, - после долгого раздумья сказал слуга.
   I - Так почему ты ее не поискал?
   Тихон тупо уставился на меня, опять задумался и, наконец, удивился:
   - Ты ж велел с девичьей ее позвать.
   Будучи "фальшивым" барином, я не поверил в его глупость.
   Такими "примочками" он может "лечить" своих господ. Если его не приструнить, он до вечера будет морочить мне голову. Поэтому, как дитя своего времени, я пошел радикальным, большевистским путем. Я сгреб умника за грудки и молча пару раз приложил об стену и поводил кулаком у самого носа.
   - Алевтину найти сей секунд. В комнате убрать. По выполнении доложить. Задержишься - прибью, - очень спокойным голосом поведал я Тихону и вышвырнул его за дверь.
   После глухого удара стукнувшегося о стену тела послышался резвый топот сапог. Тонкий намек был правильно и своевременно понят. Буквально через минуту прибежали давешние подростки и унесли бадью, за ними пришли знакомые мне по бане девчонки, подтерли пол и заправили кровать.
   Минут через пять, наконец, проснувшийся, улыбающийся Тихон сообщил через открытую дверь:
   - Идет, барин, идет, Алевтинка-то!
   Мне показалось, что он рассчитывает на мой восторг и благодарность. Я наградил его высокомерным кивком. В этот момент в комнату вошла Аля. Она была совсем бледная, с запавшими, лихорадочно блестящи, ми глазами.
   - Господи, что с тобой? - встревожено, спросил я.
   - Прости, барин, занедужила, - ответила девущка и пошатнулась.
   Я подхватил ее под руку и помог дойти до кровати. Приложил ладонь ко лбу, она вся пылала.
   - Что у тебя болит?
   - Голова болит, и кашель бьет, - ответила Аля и надсадно закашлялась.
   Я в первую минуту растерялся, не зная, что предпринять. Сначала подумалось, не может ли быть ее состояние результатом наших ночных игрищ.
   Однако кашель никак не вязался с нервным стрессом. Я опять приложил губы к ее лбу, температура была никак не меньше тридцати восьми, и то в самом лучшем случае. Пульс частил и был очень неустойчивый. Я запер двери, снял с девушки рубашку и велел глубоко дышать.
   Без фонендоскопа прослушивать легкие было затруднительно. Однако, промучив девушку несколько минут, я все-таки различил сильные хрипы. Похоже было на воспаление легких или, правильнее, пневмонию. Где она в такую теплую пору смогла так сильно простудиться, было совершенно непонятно.
   Тем временем Але стало совсем худо, ее начало знобить, и она принялась задыхаться. Я уложил ее на взбитую перину и укрыл до горла одеялом.
   "Хуже нет, чем лечить близких людей", - вспомнил я слова одного старого врача. Я взял себя в руки и решил подойти к проблеме системно. В наше время воспаление легких лечится за пять-семь дней антибиотиками. О том, как эту болезнь лечили раньше, я имел представление весьма приблизительное. То, что до изобретения пенициллина сия напасть была почти смертельной, я знал.
   Продолжалась она несколько недель, пока не наступал "кризис", когда или организм справлялся с воспалением и высокой температурой или, что бывало чаще, человек умирал.
   Я прикинул, что можно сделать в теперешней ситуации, и велел Тихону принести необходимые подручные снадобья. Он активно включился в хлопоты, выказывая веселый, покладистый нрав. Для того, чтобы сбить температуру, как только у Али прекратился озноб, я обтер ее с ног до головы водкой. Велел на кухне приготовить клюквенный морс и поил ее то им, то водой с медом. Девушке стало немного легче, но, думаю, не от лечения, а от заботы и внимания.
   Мне удалось выяснить, где она умудрилась подхватить пневмонию: весь вчерашний день, до нашей встречи, Аля проработала в леднике.
   Утомленная суетой и лечением, Аля заснула, а я, чтобы не беспокоить ее, вышел в коридор. Верный Тихон сидел на скамейке в ожидании распоряжений.
   - Есть здесь хорошие знахарки? - спросил я его. Тихон помрачнел и буркнул что-то маловразумительное.
   - Ты мне не крути, - сердито сказал я, - так есть или нет?
   - Есть одна, бабка Улька, - неохотно перешел на Членораздельную речь слуга, - только она не чистая.
   - В каком смысле, - не понял я, - грязная, не моется, что ли?
   - С нечистым дружбу водит, - перекрестившись, ответил он.
   - А лечить она умеет?
   - Кого лечит, а кого и нет.
   - Давай быстро беги за ней, только без своих выкрутасов!
   - Можно, я мальца пошлю? - побледнев, попросил слуга. - Оченно она меня не любит...
   - Пошли, только чтобы быстро, одна нога здесь, другая там!
   Тихон закивал головой и бегом бросился выполнять приказание.
   Я вернулся в комнату и присел на лавке у окна. Я смотрел на осунувшееся лицо девушки и диву давался тому, что со мной происходит.
   Меня разрывает от жалости к ней. У меня дрожат руки, когда я к ней прикасаюсь. Меня мучат страхи и предчувствия, что с ней может случиться что-нибудь плохое. Вчерашняя знакомая сделалась невероятно близким человеком. Куда-то подевались цинизм, ирония и жизненный опыт достаточно опытного человека. Назвать это любовью с первого взгляда? Смешно, но ничего другого, подходящего по смыслу, я не смог придумать.
   Аля закашлялась во сне и проснулась. У нее опять начала подниматься температура и затряс озноб. Я заметался по комнате, не зная чем ей помочь.
   Обычно, отправляясь в поездки, я беру с собой минимальный запас лекарств.
   Этот раз не был исключением. Более того, отвечая в какой-то мере за экспедицию, я оснастился в расширенном варианте.
   Однако когда я упаковывал свой неподъемный рюкзак, лекарства показались ненужным грузом, и я их выложил. Теперь оставалось кусать локти и обзывать себя самыми последними словами.
   Когда Але стало немного лучше, я, чтобы занять себя, начал перебирать вещи с тайной надеждой встретить что-нибудь полезное в данной ситуации. Этого быть не могло, потому что не могло быть никогда. Кажется, есть такой идиоматический оборот. На дне рюкзака спокойно лежал мой заветный пакет с лекарствами.
   Это так удивило меня, что я в первый момент даже не обрадовался. Я по памяти восстановил ситуацию, при которой я собирал вещи. Я вспомнил место на исполинском столе Марфы Оковны, куда выложил лекарства. Я не клал их в рюкзак...
   Подержав в руке вновь обретенную надежду, я вытряхнул содержимое полиэтиленового пакета на стол и тут же выловил из кучки медикаментов антибиотик.
   Это оказался не бог весть какой сильный препарат, но, по моему разумению, его должно было хватить.
   Я растолок антибиотик в порошок и бросил таблетку аспирина в воду. Она начала растворяться, шипя и пуская пузыри.
   - Али сам, батюшка, лекарь? - раздался за моей спиной скрипучий голос.
   Я обернулся. В дверях комнаты, не отрывал взгляда от шипящего в стакане препарата, стояла чистенькая старушка, одетая в крестьянское платье. На вид ей было хорошо за семьдесят. В одной руке у нее была палка, в другой холщовый узелок.
   - Лекарь, бабушка, - ответил я.
   Теперь, когда у меня нашлись лекарства, нужда в народном шарлатанстве отпала.
   - Девку, значит, лечишь? - задала она пустой вопрос, подходя к кровати и продолжая коситься на шипучий аспирин.
   - Лечу, - не очень любезно ответил я.
   - Ишь, как ее лихоманка скрутила. Отойдет скоро.
   - Не отойдет. Через неделю будет здоровее прежнего.
   Я приподнял Алину головку, насыпал ей на язык антибиотик и дал запить раствором аспирина. Она подчинилась и с трудом проглотила жидкость. Старуха внимательно наблюдала за моими действиями. Видимо, такой способ лечения ее не удовлетворил. Она притронулась к Алиному лбу.
   - Поверь мне, батюшка, отойдет. Кабы не жар, то оклемалась бы, а как такой жар, лихорадка ее сгубит.
   Аля никак не реагировала на наш разговор. У нее начался бред. Она вскрикивала и в чем-то оправдывалась. Я не прислушивался, меня в этот момент занимала старуха. Тихон был прав, было у нее что-то с "нечистым". Из-под старых морщинистых век на мир смотрели живые проницательные глаза В ее взгляде светился какой-то не женский, жестокий ум. Такой взгляд больше подошел бы суровому полководцу, а не деревенской знахарке. Думаю, немного нашлось бы людей, способных пойти против ее воли.