Шхиян Сергей. Заговор

   – Иди, седлай лошадей, – велел я Ване, – только постарайся, чтобы никто тебя не видел. Хозяевам тоже ничего не говори.
   Паренек кивнул и вышел. Мы с Прасковьей остались с глазу на глаз. Не знаю, что ей помогло, молодость, здоровый организм или моя помощь, но выглядела она вполне прилично, туман в глазах исчез, и на плохое самочувствие девушка больше не жаловалось.
   –Тебе стало лучше? – на всякий случай спросил я.
   – Да, немного, только очень хочется есть.
   – Что же ты раньше не сказала, – упрекнул я. Начинать сейчас возиться с едой было совсем не ко времени.
   – Ничего, я потерплю.
   – Пока Ваня запрягает, поешь хлеба с мясом.
   – Как можно, сегодня же постный день!
   – Да? – удивился я такой осведомленности. – Ну, тогда ешь один хлеб, здесь ничего другого нет.
   Девушка взяла краюху и начала есть, аккуратно отправляя в рот кусочки. Оруженосец с лошадями задерживался, и она успела доесть все до крошки. Ваня все не возвращался, и я начал беспокоиться, не случилось ли с ним чего худого.
   – Пойду, проверю, что там с лошадьми, – сказал я и отправился на конюшню.
   Ночь была светлая. На серо-синем, до конца не потухшем небе видно было всего несколько самых ярких звезд. Я подумал, что для тайного отъезда время мы выбрали не самое удачное. Темных углов для засад в округе хватало, мы же будем видны как на ладони. Пожалуй, стоило подождать с отъездом, пока совсем стемнеет.
   Ворота в хозяйскую конюшню были открыты настежь. Я осторожно вошел. Пахнуло сеном и лошадями. Все казалось спокойным, во всяком случае, трупы при входе не валялись. Лошади, заслышав чужого человека, заволновались. Моего рынды и оседланных коней видно не было. Я обнажил саблю и, прижимаясь к стене, тихо двинулся внутрь. Какая-то лошадь громко всхрапнула и ударила копытом в гулкую деревянную перегородку.
   И тут я различил слабый, жалобный стон. Мне показалось, что стонет женщина. Откуда она могла взяться ночью в конюшне, было непонятно. Я, стараясь ступать неслышно, пошел в направлении звука. Нервы, как бывает во время опасности, напряглись, чутко реагируя на все происходящее, в кровь поступила приличная порция адреналина. И вдруг опять, уже совсем близко, застонала женщина. Теперь сомнений не было, голос был не моего рынды, а, несомненно, женский. Пришлось замереть на месте, чтобы меня не услышали. Я затаил дыхание и напряженно всматривался в темноту. Звуки исходили с того места, где хранилось сено. Там явно что-то происходило, было даже слышно, как шуршит сухая трава.
   – Ой! Как мне сладко! – громко и отчетливо проговорила женщина. – Еще, милый Ванюша, еще!
   – Аксюшенька! – откликнулся дрожащий голос моего пропавшего оруженосца. – Милая ты моя!
   – Я вам сейчас дам, милые! – закричал я, и лошади откликнулись ржанием и стуком копыт. – Я с тебя, поганца, сейчас шкуру спущу! Нашел время черте чем заниматься!
   – Хозяин! – взвизгнул парнишка. – Бежим!
   Однако бежать им было некуда. Передо мной предстало два белеющих в темноте тела. Одно было мужское, другое, соответственно, женское.
   – Боярин! – закричало то, что было ниже и полнее. – Прости меня, дуру грешную! Не могу я без голубчика Вани!
   Вернувшаяся неведомо откуда Аксинья повалилась мне в ноги и попыталась обнять колени. Я отстранился, плюнул и пошел назад в избу. Там ждала встревоженная моим долгим отсутствием Прасковья. Она то ли с голода после овсяной диеты, то ли от волнения съела и вторую краюху хлеба.
   – Ну, что? Где он? – воскликнула девушка, когда я вернулся и в сердцах захлопнул за собой дверь.
   – Живой, скоро явится, – сердито ответил я. – Нашел свою старую любовь!
   – А... – протянула она. О Ваниных сердечных делах Прасковья ничего не знала и не могла понять, почему я такой сердитый. – Тот, – она указала взглядом на перегородку, за которой лежал наш пленник, – ожил и грозится.
   – Сейчас посмотрю, – сказал я, взял свечу и пошел проведать старика.
   В соседней каморе на лавке никого не оказалось. Я решил, что пленник свалился на пол, посветил, но и там его не было.
   Вместо связанного человека на полу валялись куски разрезанных вожжей.
   – Прасковья! – закричал я. – Иди сюда!
   Девушка тотчас явилась.
   – Когда он начал ругаться?
   – Сразу же, как ты ушел, – растеряно ответила она, разглядывая все те же перерезанные вожжи. – Никак, сбежал?
   – Сбежал, – подтвердил я, поднимая аккуратно перерезанные ремни.
   – Убью гаденыша! – не сдержался я, имея виду оруженосца. – Как же это он его обыскивал!
   – Прости, хозяин, – проблеял за спиной виноватый голос, – люба мне Аксинья!
   – Ты посмотри, что наделал! Ты как его обыскивал, если он сумел все порезать и освободиться?! – опять закричал я.
   – Аксинья повинилась, – плачущим голосом ответил он. – Ей некуда идти!
   – Какая Аксинья! Старик сбежал!
   – Как это сбежал? – совсем другим тоном спросил Ваня. – Он же здесь лежал! Быть того не может!
   – Может, – обреченно сказал я. – Теперь все может!
   – Как же так, тут же он был, – бормотал рында, потом поделился возникшей гениальной идеей, – а вдруг он куда-нибудь заполз?
   – Ты лошадей запряг? – спросил я, игнорируя ду. рацкое предположение.
   – Сейчас, сию минуту, одна нога здесь, другая там! – воскликнул парень и попытался ускользнуть из избы. Однако у него на пути возникла простоволосая, растрепанная Аксинья и, загораживая выход, опять повалилась на колени:
   – Боярин! Прости меня грешную, не иначе как бес попутал! Никогда больше на чужое не позарюсь! Замолю грехи!
   У меня от всех событий последних минут уже голова шла кругом. Нужно было что-то предпринимать, хотя бы попытаться перехватить лазутчика, а кругом стоял гвалт, и все говорили что-то свое.
   – Сидите на месте, я пойду его искать, – сказал я, окончательно теряя терпение.
   – Можно я с тобой, – высунулся было Ваня, но тотчас спрятался за спину Прасковьи.
   Я как был, с обнаженным клинком, выскочил во двор. Наша усадьба была окружена невысоким частоколом, как обычно на Руси, кривым и местами поваленным. Выбраться отсюда наружу труда не составляло. Я прикинул, куда бы в таких обстоятельствах пошел сам и побежал в сторону задней стены. Там начинался обширный пустырь, примыкавший к небольшой роще. Бежать в другом направлении, как мне казалось, у старика резона не было, почти во всех соседних подворьях были собаки, и ночное хождение неминуемо вызвало бы целый псовый переполох.
   Небо уже стало практически черным, но видно еще было метров за сто. Оказавшись за территорией усадьбы, я осмотрелся. Кругом было пустынно и тихо. Я решил первым делом проверить рощицу и побежал к ней напрямик через пустырь. 'Передвигаться здесь оказалось сложно, ноги путались в бурьяне, мокром от павшей росы. Штаны до колен сразу же промокли. Около первых деревьев я остановился. Здесь, под кронами, было совсем темно, и рассчитывать можно было разве что на слух. Я затаил дыхание, слушая, не захрустят ли где-нибудь сухие ветки. Однако все по-прежнему было тихо, разве что неожиданно закричала ночная птица.
   На любой охоте, если хочешь получить положительный результат, один из главных факторов – это терпение. Поэтому я решил ждать на месте. Если направление побега мной определено правильно, то рано или поздно беглец себя выдаст. Если я ошибся и старик ушел другой дорогой, то значит, его счастье.
   Минут пять я неподвижно стоял на одном месте, весь обратившись в слух. Вскоре ухо стало различать отдельные звуки, отделять их от шелеста листвы и скрипа деревьев. Ничего необычного в ночных шумах не наблюдалось. Опять закричала та же птица. Голос у нее был неприятный, резкий, но как мне показалось, не тревожный. Вообще-то уже можно было прекратить бесполезное преследование, но возвращаться назад и опять выслушивать оправдания и извинения не хотелось.
   Безалаберность и разгильдяйство меня всегда выводят из себя и нередко приводили к бессмысленным взрывам гнева. Никого это, в конечном счете, не дисциплинировало, сам же я потом испытывал угрызения совести.
   Я прислонился к толстому березовому стволу и пережидал, пока окончательно не пройдет гнев. Постепенно сложившаяся ситуация перестала казаться тупиковой, я вспомнил, как крался по конюшне к любовникам, и невольно улыбнулся. Если еще представить, что испытали рында и Аксинья, услышав в самый неподходящий момент над своими распростертыми телами мой громовый рык, можно было и засмеяться.
   Когда чувство юмора окончательно победило гнев, я отправился назад. Мокрые штаны неприятно липли к ногам, и я старался выбрать места, где трава растет ниже. На одной из таких проплешин я и увидел тело нашего пленника. Старик лежал ничком, поджав под себя ноги. Видимо побег не прошел ему даром, и на последнем этапе подвело сердце. Помня недавний инцидент с ножом, я подошел осторожно сзади и, для страховки придавив его тело рукой к земле, прощупал на шее пульс. Пальцы сразу стали мокрыми, а пульса не было. Видно, все-таки укатали Сивку крутые горки. Не по возрасту было заниматься пожилому человеку игрой в казаки-разбойники.
   Я выпрямился и поднес руку к глазам. Пальцы показались черными.
   Кажется, смерть беглеца наступила не от сердечной недостаточности, а от ранения. Теперь мне спешить было некуда и, соблюдая предельную осторожность, чтобы не оказаться рядом с дедом в сырой земле, я пошел к нашему подворью. Что могло случиться с беглецом, можно было только гадать. Пока ясно было одно, теперь лазутчику уже не удастся навести на нас своих сторонников.
   В избе встревоженная троица сидела рядком на лавке и переживала, что со мной что-то случилось. Понять их было можно, Ваня хоть и совершил сегодня подвиг любви, но как воин пока стоил немного, и без меня и он и женщины оказывались беззащитными. Когда я вошел, все вскочили, а Прасковья, та даже бросились на шею. Не могу сказать, что это мне было неприятно.
   – А мы уже думали, – начала она и уткнулась носом в плечо.
   – Старик мертв, – сказал я, отвечая на вопросительные взгляды, – лежит за изгородью на пустыре. Кажется, его убили.
   – Как это убили? – спросил Ваня. – Кто?
   Я не ответил, взял с полки свечной фонарик и зажег от лампадки.
   – Пойду, попробую разобраться, что с ним случилось, а вы заприте двери и никому, кроме меня, не открывайте.
   – Хозяин, можно я пойду с тобой? – умоляюще попросил парень.
   – А женщины останутся одни? – вопросом на вопрос ответил я. – Сиди возле дверей и ежели что, стреляй.
   За мной заперли дверь, и я пошел смотреть, что случилось с лазутчиком. При тусклом свете бумажного фонарика рассмотреть все ранения на старике я не мог. Однако и то, что увидел, ввергло в недоумение. Отделали его так, будто здесь была настоящая комсомольская драка с поножовщиной. Финалом оказалось перерезанное горло. В руке убитого я обнаружил короткое лезвие без ручки. Видимо, им он и сумел перерезать кожаные вожжи.
   Судя по положению тела и вытянутой руки с ножом, он, как мог, оборонялся, и, сжимая в руке лезвие, порезал им себе ладонь. Больше ничего рассмотреть не удалось. Тело было еще теплым. Я закрыл ладонью ему глаза и вернулся в избу.
   Мои соратники оказались так напутаны, что долго мне не открывали, видимо, боялись, что вместо мамы-козы к ним ворвется серый волк. Пришлось обругать всю компанию, только тогда мне поверили и пустили.
   Я рассказал, что увидел, и задумался, что нам делать дальше.
   Ночь кончалась, и сейчас блуждать по дорогам не имело никакого смысла. Гораздо легче, если на нас нападут, было обороняться в помещении. Единственное, чего я боялся, оставаясь в избе, это того, что нас могут запереть и сжечь. Наглядным примером была Наталья, боярская дочь, она точно таким способом сожгла своего папашу.
   – Ладно, пока останемся здесь, – наконец принял я непростое решение я. – Только придется выставить караульного.
   Все посмотрели на Ваню, он же независимо повел плечом.
   – Тебе можно доверять? – строго спросил я.
   – Ну и что, один раз оплошал, так теперь будешь всю жизнь попрекать! – обиженно воскликнул он.
   Оплошность была не единственная, но я уточнять и считать его грехи не стал.
   – Ладно, бери пистолет и смотри в оба. Только с испуга кого-нибудь из местных не застрели! – предупредил я.
   – А можно я с ним пойду? – умоляющим голосом попросила Аксинья. – Вместе мы...
   – Займетесь тем же, чем и в конюшне? – договорил я.
   – Вот уж, надо очень, – обиделась женщина. – У нас там ничего не было, мы просто так лежали!
   – Нет, пусть караулит один, – решил я, не углубляясь в обсуждение недавних событий.
   Ваня обиженно шмыгнул носом, взял пистолет, свою саблю и вышел из избы. Мы остались втроем.
   – Давайте ложиться, – сказал я, – нужно отдохнуть, когда теперь еще удастся поспать.
   Аксинья сразу же пошла к себе, а мы с Прасковьей остались вдвоем.
   – Ложись, – сказал я.
   Девушка послушно кивнула и посмотрела на меня, что называется, косым взглядом. Я понял, что она имеет в виду. Теперь, когда нас стало четверо, разделить Две лавки на четверых стало непросто. Предыдущую ночь я спал с Ваней, теперь, когда вернулась Аксинья, получалось, что другого места, как лечь с Прасковьей, У меня не оказалось. Нужно было сразу расставить все акценты, чтобы не осталось никаких двусмысленностей.
   – Можешь спать спокойно, тебе ничего не грозит, – сказал я. – К сожалению, другого места нет, так что нам пока придется спать вместе.
   Не знаю, поверила ли она, но тотчас легла. Я снял верхнюю одежду, кольчугу, сапоги, проверил рану на груди и только после этого лег рядом. Для недавней блудницы, даже вынужденной, кем я считал девушку, Прасковья вела себя слишком скромно и была явно напугана моим близким соседством. Объясняться и выяснять отношения с ней, после двух бессонных ночей, у меня просто не было сил. Я положил руку под щеку, закрыл глаза и тотчас уснул.
   – Хозяин, хозяин, – как мне показалось, тотчас засвербел в ухе тонкий голосок.
   Я открыл глаза, не понимая, кого зовут. В избе было светло.
   – Кто это? Что случилось? – спросил лежащую рядом Прасковью.
   – Ты меня обнимаешь! – жалобно пожаловалась она.
   Я окончательно проснулся и должен был согласиться, что действительно держу девушку в объятиях.
   – Прости, я не нарочно, – сказал я, переползая на свою часть лавки. – Наверное, что-то такое приснилось. – Как ты, кстати, себя чувствуешь?
   – Хорошо, – по-прежнему обиженным голосом ответила она, – ты так меня к себе прижал, что я испугалась.
   – Извини, – повторил я, – спи спокойно, еще очень рано.
   Я опять закрыл глаза, пытаясь вернуться в прерванный сон, но Прасковья тихо спросила:
   – Я тебе что, совсем не нравлюсь?
   Совсем недавно она боялась моих домогательств, теперь ее обижает, что ей пренебрегают.
   – Нравишься, только тебе сейчас нужно спать.
   – А я уже выспалась!
   – Тогда просто так полежи, – посоветовал я, поворачиваясь к ней спиной.
   С минуту девушка лежала неподвижно и тихо, потом заворочалась за спиной, и меня чем-то пощекотали по шее и за ухом. Я открыл глаза, но лежал, не двигаясь, тогда девушка прыснула:
   – Какой ты смешной!
   – Чем же я смешон? – оставаясь в прежней позиции, спросил я.
   – Не знаю, смешной и все.
   Она опять пощекотала меня и снова захихикала. Чем это может кончиться, я знал наверняка, она, скорее всего, догадывалась.
   – Не балуйся, – попросил я, но не очень решительно.
   – Почему?
   – Потому...
   Дальше диалог можно не приводить из-за отсутствия в нем хоть какой-то информативной составляющей.
   – А почему ты на меня не смотришь? – в конце концов спросила она.
   – Боюсь не сдержаться, – вполне серьезно ответил я. – Ты же меня боишься...
   – Вот и не боюсь, ну, пожалуйста, повернись...
   Я повернулся, и мы с ней оказались лицом к лицу. Сказать, что я заметил у девушки в глазах страх, значило бы погрешить против истины. Но что-то такое, кроме любопытства, у нее в них все-таки присутствовало. Так, наверное, смотрит в открытую дверь самолета человек перед тем, как впервые должен прыгнуть с парашютом. И страшно, и очень хочется попробовать.
   – А я тебе нравлюсь? – спросила она после того, как мы довольно долго смотрели в глаза друг другу.
   – Нравишься, – честно сознался я.
   – Тогда почему ты меня сторонишься?
   Вопрос был правильный, но слишком-сложный для объяснения. Я подложил руку под щеку, так, чтобы удобнее было на нее смотреть, спросил:
   – Тебя, когда ты жила в том доме, возили к мужчинам?
   – Нет, меня никуда не выпускали, только заставляли работать по хозяйству, – наивно ответила она.
   – А тогда когда мы с тобой первый раз встретились, ты еще пила, ну этот, – я хотел сказать «эликсир страсти», но подумал, что она не поймет, и перевел, – густой напиток, раньше тебе его давали?
   – Давали, часто; мы же с тобой его вместе пили. Это чтобы есть не хотелось, и было весело.
   Кажется, мы говорили о разных вещах, я об их здешней «виагре», она об успокаивающем наркотическом пойле.
   – Значит, ты с мужчинами еще не была?
   Она, наконец, поняла, о чем я спрашиваю, смутилась и отодвинулась:
   – Мне самой стыдно, что я тогда тебя обнимала. Прости меня, я, правда, не такая, не знаю, что на меня нашло. Я была как угоревшая.
   – Ничего, ты не в чем не виновата, это все то питье, его специально дают людям, чтобы они теряли стыд. А теперь будет лучше, если мы сейчас просто заснем.
   – Почему?
   – Ты греха не боишься? – вместо ответа спросил я.
   – Боюсь, очень боюсь, – съежившись и как-то сразу поникнув, ответила Прасковья.
   – Вот и я боюсь взять грех на душу, – сказал я. – Тебе сначала нужно выздороветь, а потом уже мы вместе решим, стоит нам грешить или нет.
   Она ничего не поняла, но привычно подчинилась мужскому авторитету. Покорно сказала:
   – Хорошо, как ты хочешь.
   – Вот и прекрасно, а теперь постарайся уснуть.
   Девушка послушно закрыла глаза и, как я, положила ладошку под щеку.
   – Хорошо, только я не спать, а есть хочу.
   – Утром наешься до отвала, сегодня скоромный день, можно будет есть сколько хочешь. А теперь спи!

Глава 8

   Мы спокойно проспали часов до десяти, пока нас не разбудил хозяин нашего подворья. Оказа лось, что пришел посадский целовальник допрашивать жителей о найденном на пустыре трупе неизвестного человека. Мы все вчетвером вышли на двор, где собирались местные обитатели. Целовальники были кем-то вроде американских шерифов, должностные лица, выбирающиеся земщиной в уездах и на посадах для исполнения обязанностей судебных, финансовых и полицейских. Наш «шериф», мужчина средних лет благообразной внешности с расчесанной надвое бородой, терпеливо ждал, когда все соберутся.
   Вместе с членами семьи хозяина, квартирантами и холопами во дворе сошлось человек сорок. Люди были взволнованны нежданным событием и жаждали участвовать в следственных действиях. Мы, что называется, затерялись в толпе и ждали начала опроса свидетелей. Как мне казалось, ночью вокруг было тихо, но кто знает, может быть, кто-то и видел наши блуждания по усадьбе, Тогда придется отвечать на неприятные вопросы, да еще и раскрывать свое инкогнито. Кто я и чем занимаюсь, здесь не знал никто.
   Когда хозяин подворья сказал целовальнику, что собрались все, тот пригладил бороду и сообщил, что а пустыре за усадьбой найден мертвый бродяга и просил, не знает ли, кто он такой. То, что нашего стайка он назвал бродягой, меня удивило. Одет тот был вполне прилично, если не сказать, хорошо.
   Желающих участвовать в опознании нашлось много, и вся толпа повалила смотреть на убитого. Мы тоже присоединились к соседям. Возле тела стоял охранник, так что все сразу направились прямо к месту преступления. Наш вчерашний знакомый лежал на спине, широко раскинув руки и ноги. Верхней одежды на нем не оказалось, одно нижнее белье. Теперь мне стало понятно, почему целовальник назвал его бродягой.
   Чужая смерть, да еще в результате убийства, почему-то всегда вызывает у людей повышенный интерес. Все мы столпились вокруг, жадно разглядывая окровавленное тело. Старика, естественно, никто не знал. Целовальнику это не понравилось, он скривил лицо, зачем-то сплюнул на землю и задал следующий вопрос:
   – Кто-нибудь ночью слышал шум и крики на пустыре?
   – Я слышал, – выступил вперед парень с откровенно глупым лицом. – Ночью тут ужасти, как кричали. Я так и подумал, что кого-то режут!
   Он откровенно врал.
   Я был в двух шагах от места преступления и не слышал ни звука. Парню, вероятно, захотелось покрасоваться перед публикой, и он нашел способ обратить на себя внимание.
   – Когда это было? – встрепенулся целовальник.
   – Так, поди, после полуночи, как раз петухи прокричали, – ответил тот.
   – Значит, так и запомним, – веско сказал целовальник. – Еще кто что может сказать?
   Больше желающих дать показания не нашлось, и нас отпустили с миром. Когда мы возвращались к себе, меня задержала Прасковья. Она была бледна и вновь выглядела больной.
   – Я его знаю, – тихо сказала она, – он бывал у нас в избе.
   – На постоялом дворе? – уточнил я.
   – Да, – подтвердила она. – Приезжал туда в карете.
   Карета меня сразу заинтересовала. В экипажах ездили очень немногие, самая, можно сказать, знать и только очень богатые люди.
   – А ты помнишь, в какой он приезжал карате? – сразу же вцепился я единственную пока зацепку.
   Прасковья задумалась, потом показала широко разведенными руками примерную величину экипажа.
   – Вот в такой!
   Получилось красиво, но не совсем понятно. Более точного описания кареты я от нее не добился.
   – Хотя бы какая она была, золоченая, с дверками, красивая?
   – Очень, с красными колесами. Очень красивая. Да, в нее еще были запряжены лошади! – сделала она самое необходимое пояснение.
   То, что наш покойник не простой человек, было понятно по его дорогому оружию. Да и вел он себя довольно умно, разводил меня, как только мог, не поддался на угрозы, а сам ни в чем не сознался. Кто его убил, было непонятно, оставалось надеяться, что это банальное ограбление. Теперь, когда его не стало, передо мной встал вопрос, менять нам жилье или пока остаться на месте. То, что нас сегодня ночью никто не посягал, могло говорить о том, что этот адрес знал один старик и пришел сюда один без страховки. С другой стороны, его могли за что-то убить сообщники, а ограбление – не больше чем имитация, тогда мы становились их очередниками.
   Подумать мне было о чем. Мои же соратники отнеслись к неведомой опасности вполне равнодушно. Обретшие друг друга любовники старались остаться вдвоем, Прасковья, кажется, нашла предмет для развлечения нежной привязанности – смотрела на меня завлекающими глазами. Мне девушка, честно говоря, нравилась, но я еще не отошел от страстей с боярской дочерью и, как это положено человеку с русской ментальностью, корил себя за излишнюю приверженность к прекрасному полу, грубо говоря, кобелизм, за непостоянство и ветреность, потому старался не увлекаться и не заигрываться с очередной красоткой.
   Утренняя наша жизнь пошла по привычному сценарию. Прасковья, наконец, смогла по-человечески поесть и сразу же ожила, Аксинья после завтрака опять соблазнила моего морально неустойчивого рынду, а за мной прислали посыльного из Кремля. Царь повелевал явиться к нему во дворец. Пришлось отложить собственные дела и ехать выслушивать его стенания и прожекты.
   После нашей последней встречи мое отношение к Самозванцу сильно изменилось. Его нежелание ударить палец о палец, когда я попросил о самой малой помощи, элементарно обидело. Однако он пока был царем, и ослушаться его было немыслимо, раз приказал приехать, пришлось подчиниться.
   Лжедмитрий встретил меня в своих покоях и тотчас сделал лестный для любого царедворца комплимент:
   – Ну, куда же ты, окольничий, запропастился? Второй день своего царя не вспоминаешь!
   – У меня личные неприятности, я тебе о них рассказывал! – сказал я со скрытым упреком.
   – Глупости все это, я пообещал помочь, значит помогу. Твое дело служить, а обо всем остальном за тебя государь подумает! – нравоучительно сказал он, после чего тотчас переключился на старую тему. – Так хочется с кем-то просто так посидеть, поговорить о жизни, забыть обо всем. Трудно быть царем, крутом столько людей, а друга нет. Утомили меня дела, недаром люди говорят: «Тяжела ты, шапка Мономаха»!
   Я едва не сказал: тогда сними ее, кто тебя заставляет мучиться! Но он развил тему по-другому:
   – Ты меня не жалей! Ничего, я еще послужу Руси. Мой батюшка терпел на престоле без малого сорок лет, и мне та же судьба выпала! Что делать, господний промысел! Вот скоро с матушкой соединимся, она и будет мне опорой в правлении!
   Я испугался, что он опять заведет старую песню о своем счастливом детстве. Хотя врал царь складно, не путался в деталях, и получалось у него это вполне правдиво, но очередной раз слушать истории его жизни в Угличе мне сейчас было совсем не по настроению.
   – Расскажи, государь, как ты странствовал? – попросил я, стараясь сбить его с материнской тематики.
   Он грустно посмотрел, вздохнул и махнул рукой:
   – Что тут рассказывать, я столько горя испил, что и вспоминать не хочется. Трудно в нашей державе сиротам приходится, никто не заступится, руки не протянет. Всяк сам за себя, а когда ты мал и беззащитен, как прожить без опоры? Знал бы ты, сколько обид мне пришлось вынести!