Шхиян Сергей. Заговор

   – Ты чего стоишь как столб! Пригнись, вдруг кто увидит!
   Пришлось ответить:
   – Эй, мужики, зря вы все это затеяли!
   Поджигатели в первое мгновение растерялись, но тотчас оправились и, что называется, поперли буром:
   – Ты кто такой? Иди отсюда, пока тебе голову не оторвали! – зло сказал руководитель, вытаскивая из сапога нож. Его товарищи тоже ощетинились ножами.
   Я оказался один против троих, правда, в кольчуге и с саблей.
   – Если хотите жить, встаньте к стенке и бросьте ножи! – приказал я, но прозвучало это для них не очень убедительно.
   Меня начали окружать. Я не стал дожидаться, пока ситуация изменится в их пользу, прыгнул вперед, сделал резкий выпад и проткнул ближайшему ко мне человеку предплечье острием сабли. Тот от неожиданности вскрикнул и отступил назад. Старший, который оказался от меня дальше всех, не раздумывая, бросился в атаку, целясь ножом в горло. Я отскочил, грозя клинком, но его это не остановило. Он резко повернулся, и мы оказались друг против друга. Разглядеть его лицо в темноте я не мог, видел только широкую бороду и черные провалы глаз. Предводитель сгорбился и, раскачиваясь на ногах, и по блатному пугая бесшабашной решимостью, пошел прямо на саблю.
   – Да я тебя сейчас на куски порежу! – пришептывал он, играя ножом. – Ты знаешь, падаль, на кого руку поднял!
   Продолжать переговоры и уговоры не имело смысла, его так колотило от злобы и собственной храбрости, что уже никакие резоны остановить не могли. Пришлось мне нарушить собственное правило, по возможности не проливать человеческую кровь, и уколоть его в грудь. Я сделал быстрый выпад и отступил. Однако это не произвело на противника никакого впечатления.
   – Падаль! – забывая об осторожности, заревел он и бросился на меня, пытаясь поднырнуть под сабельное лезвие.
   Все происходило так быстро, что выбирать способы защиты времени не было. К тому же и второй участник уже подключался к атаке, собираясь пырнуть меня ножом в бок.
   Теперь я уже действовал на инстинктах и как получится. Однако с первого раза утихомирить смельчаков не получилось, оказалось, что они защищены тегиляями, дешевыми русскими доспехами XVI века, представлявшими собой кафтан с высоким стоячим воротником, на толстой, простеганной подбивке, в которую вшивали обрывки кольчуг, бляхи и все, что попадалось под руку. Это были, конечно, не металлические доспехи, но как-то от холодного оружия защищали.
   Я попытался повторить укол, но острие моей сабли ткнулось во что-то твердое, а я получил от второго нападавшего сильный удар в бок под сердце. Пробить кольчугу нож не смог, но адреналина мне добавил. Я понял, что шутки кончились, и начал драться по настоящему, кончил уговоры и бил на поражение. Поэтому все кончилось в считанные секунды. Оба поджигателя упали на землю с разрубленными головами, а раненный в плечо убегал к ограде.
   – Держи его! – крикнул я Ване, растерянно стоявшему возле угла избы, и сам бросился в погоню.
   Бежал раненый плохо, и когда мы его догнали, опустился на землю и закричал, прикрывая голову руками:
   – Не убивай, Христом Богом молю!
   – Говори, гад, кто вас сюда послал! – истерично заорал я ему в ухо, пользуясь приемом ошеломить и запугать противника, почерпнутым из кинобоевиков. – Говори, а то убивать буду! Башку сейчас срублю!
   – Не надо меня убивать, я все скажу! – не менее нервно, чем я, завопил раненый.
   – Кто вас послал! Быстро отвечай! – кричал я, приставляя клинок прямо к его горлу.
   – Посадский послал, деньги заплатил! Много дал! – испуганно отвечал он, пытаясь отстраниться от холодной стали.
   – Какой еще посадский, что ты мне врешь! Говори правду, зарублю!
   – Васька его знает, не убивай, господин! Все отдам, полушки не утаю!
   – Какой еще Васька?! – спросил я, чуть смерив темперамент.
   – Вон тот, – показал он глазами в сторону избы, – ты его сам порешил!
   Я едва не выругался. Получалось, что я погорячился и своими руками зарубил единственного свидетеля. Однако пока раненый не пришел в себя, не начал юлить и выкручиваться, попытался узнать у него все, что он знал:
   – Сколько вам дали за поджог?!
   – Целую ефимку! – скороговоркой ответил тот, пытаясь продемонстрировать свою лояльность. – Обещали еще две, когда сделаем дело!
   – Постоялый двор вы сожгли?!
   – Какой еще двор? – испугано переспросил он. – Никакого двора мы не жгли!
   – Третьего дня вы избу спалили?!
   – Так то была просто изба, а не какой не двор!
   – Кто вас тогда нанимал?
   – Васька знает, я ничего не знаю!
   Разбираться, он врет или говорит правду, было уже поздно. К нам со всех сторон сбегались потревоженные криками люди. Пришлось убрать саблю в ножны и оставить раненого в покое.
   Дальше, как обычно бывает, поджигателя связали, и начались вопросы, расспросы, повторения, версии и общий нездоровый ажиотаж. Ночь кончилась, светало, и рассмотреть приготовления к поджогу было несложно. Раненого отвели в сарай, убитых закрыли рогожами и послали за вчерашним целовальником.
   Меня после всех перипетий слегка трясло. Ваня красовался синяком на половину лица и прятал повинные глаза. Аксинья, когда увидела солому под стенами и окнами, неожиданно завыла, в смысле зарыдала, проклиная проклятых поджигателей-душегубов. Прасковья, напротив, молчала и смотрела на меня какими-то необыкновенными глазами. Сначала мне было не до нее, приходилось в десятый раз рассказывать складную легенду, как мы заметили во дворе подозрительных людей, пытались их остановить, но они напали на нас с ножами, и мне пришлось обороняться. Потом появился вчерашний целовальник, провел формальное следствие, забрал раненого поджигателя в темную и обещал прислать подводу за убитыми, отвезти их на погост. Только после того, как мы вернулись в избу разошлись по своим каморам, я спросил девушку, что с ней.
   Прасковья села на лавку, как-то бессильно опустила руки на колени и неожиданно спросила:
   – Алеша, я тебе совсем не люба?
   По имени она назвала меня впервые, да и вопрос был очень непростой. Я даже не сразу сумел ответить, попытался отшутиться:
   – Конечно, Люба, хоть ты и Прасковья.
   Она шутку не приняла, лишь вежливо улыбнулась и продолжала смотреть тем же необыкновенным, как будто изучающим взглядом. Пришлось говорить серьезно:
   – Ты мне очень нравишься, но сама видишь, что тут творится! Нам сейчас нужно хотя бы не дать себя убить.
   К этому я мог добавить, что она еще слишком молода, невинна, и я не знаю, куда меня завтра забросит судьба, и у наших отношений, скорее всего, не окажется будущего. Но ничего такого я, конечно, не сказал. Когда горит сердце, никакие разумные доводы людей не убеждают. То, что она влюбилась, я уже понял, и старался как-то обходить острые углы и не провоцировать наше сближение.
   – Мне все равно, жить или умереть, – после долго молчания сказала девушка.
   – Глупости, зачем нам умирать! – фальшиво бодрым голосом сказал я. – Мы еще с тобой и на этом свете поживем!
   Она кивнула, но не в ответ на мои слова, а своим мыслям. Потом нарочито буднично спросила:
   – Будем ложиться?
   Вопрос прозвучал двусмысленно, и я растерялся. После боя нервная система оставалась напряженной, кровь не остыла, и я подумал, что если она немного нажмет, я точно не устою, а потом буду жалеть о случившимся и страдать от собственных несовершенств. Это только не очень умные женщины со сложными характерами, а оттого и судьбами, думают, что все мужики бессовестные. Мы, напротив, любим не только грешить, но и каяться, и мучится угрызениями совести.
   – Что-то спать не хочется, – сделал я жалкую попытку отдалить неизбежное, уже самокритично осознавая, что сломался и сделаю все, что она захочет.
   – Тебе нужно отдохнуть, – решительно сказала девушка, расстегивая мне кафтан.
   Кажется, мы в тот момент поменялись половыми ролями, но в этом была моя небольшая мужская подлость, снять с себя моральную ответственность за совращение девственницы.
   – Ну, что ты ждешь? – спросила она чужим голосом, не зная, как справиться с моей железной рубахой. – Раздевайся скорее!
   Я стащил через голову кольчугу, остался в нательной рубахе и штанах, стоял на месте, не зная, что делать дальше. Прасковья оставалась в своем сарафане и головном платке, смотрела все тем же непонятным взглядом.
   – Тебе помочь? – предательски дрогнувшим голосом спросил я.
   – Помоги, – просто ответила она и подняла вверх руки.
   – Господи! – воскликнул я. – Да что же это делается!
   Вообще-то начиналось таинство слияния двух людей. Однако против этого было многое, и главное, религиозность и естественный стыд женщины, и моральные заморочки мужчины. Однако я, уже не очень понимая, что происходит, одним рывком вверх освободил девушку от всей ее одежды. Она вскрикнула и, хотя сама только что хотела этого, отскочила от меня и прикрылась руками.
   – Нет, пожалуйста, не нужно! – умоляюще воскликнула Прасковья. – Только не сейчас!
   – Как хочешь. А теперь ложись и спи, – с нескрываемой злостью разочарования сказал я и быстро вышел наружу.
   На пустом дворе, прикрытые рогожами и утренним туманом, лежали два мертвые тела. Я, не глядя в их сторону, быстро пошел через двор к пролому в заборе. Пустырь, ограниченный соседскими заборами, плавал в молочной белизне. Туман уже начал подниматься над землей, он клубился ленивыми седыми прядями, растворялся в прозрачном, прохладном воздухе, стекал каплями воды по черному дереву забора.
   Я стоял и просто смотрел вперед. Сзади меня тронула за плечо легкая рука. Я знал, кто это, и не обернулся.
   – Прости меня, – тихо сказала Прасковья, – но я не смогла, ты меня еще не любишь.
   – Глупости, все-то вы женщины знаете лучше нас, мужчин.
   – Наверное, это так и есть, – уверенно сказала она и добавила, – если ты очень хочешь, то пойдем, я согласна.
   – Как-нибудь в другой раз, – сказал я, стараясь, чтобы фраза не прозвучала грубо. – Может быть, ты и права.
   – Я так и знала, – прошептала она и заплакала. Время для любовных ссор и выяснения отношений она выбрала самое подходящее.
   Нам с ней только и осталось, что стоять на пустыре и выяснять, кто кого больше любит.
   – Расскажи мне о своей крестной, – попросил я, – как мне к ней легче подобраться?
   Поворот разговора для девушки вышел неожиданным, и она, продолжая по инерции всхлипывать, ответила:
   – Зачем ты к ней пойдешь, она такая красивая!
   – Как это красивая? – не понял я. У меня уже в голове вполне сформировался образ хитрой, коварной старухи с фальшивой улыбкой, и никакие красавицы в него не вмещались.
   – Красивая, – повторила девушка, – и я не хочу, чтобы ты туда шел один.
   – Погоди, сколько же ей лет?
   – О, она совсем старая, но еще очень красивая, – непонятно объяснила Прасковья.
   – Старая, это значит сколько? – осторожно уточнил я.
   – Не знаю, много, наверное, лет двадцать пять, может быть даже больше.
   Я прикинул, и у меня не очень получилось представить себе жену приятеля ее отца, в двадцать пять лет уже вдовствующую три года, да еще почему-то ставшую крестной матерью шестнадцати-семнадцатилетней девушки. В таком случае ей должно было быть, когда родилась Прасковья, лет восемь-девять.
   – Не ходи туда, я не хочу, чтобы ты там был без меня! – добавила она.
   Я промолчал, но невольно подумал с обычным мужским цинизмом: «Милая, если ты боишься соперниц, то лучше не разжигай и без того воспаленное воображение, а тащи на лавку и покажи, что такое настоящая женщина, чтобы у мужика и мысли не возникло смотреть куда-то на сторону». Однако такие приземленные построения совсем не подходят для романтических девушек, потому я вместо здравых доводов привел другие:
   – Неужели я, по-твоему, взгляну на двадцатипятилетнюю старуху? Она, наверное, и ходить-то уже без палочки не может! Мне у нее нужно только узнать, кому она тебя продала. Это теперь единственная возможность найти людей, которые пытаются нас убить.
   Кажется, мои доводы подействовали, и Прасковья немного успокоилась. Однако все равно не преминула сказать:
   – Тебе совсем не нужно для этого с ней встречаться.
   – Лучше расскажи, как мне туда попасть? – спросил я, игнорируя ее последнее замечание.
   – Как попасть? – удивилась она. – Через ворота!
   – Если я приду и попрошу рассказать, как она обокрала сироту-крестницу, и спрошу, кому она продала, ее в рабство, то меня просто выведут под белы ручки и выкинут в те же самые ворота, через которые я туда вошел, – терпеливо объяснил я. – Вспомни, какие у твоей крестной есть слабости, ну, например, что она любит, чего боится.
   Прасковья задумалась, потом пожала плечами.
   – Не знаю, раньше она любила гадать, в церковь еще любит ходить, наряжаться...
   Женские слабости у дряхлой старухи, надо сказать, были самые обычные. Единственное, что мне в этой ситуации могло пригодиться, это вера в гадания.
   – А лечиться она, случайно, не любит? – с надеждой спросил я. Прикинуться доктором мне было комфортнее, чем гадателем или хиромантом.
   – Не знаю, когда я там жила, крестная ничем не болела.
   Это ни о чем не говорило, для того, чтобы любить лечиться, хорошее здоровье совсем не помеха, а часто даже необходимое подспорье.
   – Хорошо, остановимся на гаданиях. На чем она любила гадать?
   Прасковья задумалась, потом перечислила самые популярные у нас виды гадания: на воде, решете, воске, особенно на рафлях. Последнее мне больше всего подходило, оно выглядело самым серьезным.
   К тому же гадание по рафлям было строго запрещено и ставилось наряду с волхованием. Рафля – значит решетка, отсюда и гадальные листы назывались рафлями. Они были разграфлены на отделения, в которых под номерами показаны разные случаи и действия. На такой гадальный лист нужно было бросить пшеничное или ячменное зерно; на каком изображении или притче оно остановится, то с гадающим в жизни сбудется.
   Купить из-под полы гадальные рафли было не вопросом, я даже знал, где их продают. Оставалось как можно больше узнать о таинственной крестной и тогда явиться к ней во всеоружии, как говорится, оккультных знаний.
   – Пойдем в избу, расскажешь мне все, что помнишь о крестной, – потребовал я, заражаясь интересной идеей. Если ее удастся реализовать, то «старушку» можно будет не только «расколоть», но и манипулировать ей по своему усмотрению. Люди, верящие в подобные, вещи, обычно хорошо управляемы.
   Как Прасковья не отказывалась, ссылаясь на то, что мало знает и помнит, но вытянуть из нее сведений удалось довольно много. Это и понятно, порой мы сами не знаем, сколько подробностей нам известно о Жизни окружающих. Наша беседа затянулась надолго, и кончили мы только тогда, когда пробудились наш бдительный страж со своей верной подругой. Аксинья, наконец, взявшая на себя хозяйственные хлопоты, занималась завтраком, а Ваня слонялся вблизи меня, ожидая начала разбора полетов. Я не обращал на него внимания, и это угнетало парня больше, чем упреки. Наконец он не выдержал и, жалко улыбаясь, стал каяться. Я рассеяно выслушал невразумительные оправдания и, когда он пошел на второй круг, коротко спросил:
   – Помнишь, что я тебе сказал ночью?
   – Помню, – ответил он, пряча глаза.
   – Значит, и говорить больше не о чем, все в твоих руках. Я погибать из-за твоей расхлябанности не намерен.
   Парень уныло кивнул и ушел.
   – Что это он? – спросила любопытная девица. – Что ты ему такое сказал?
   – Ты у него сама спроси, – посоветовал я, – захочет, скажет.
   – А почему из-за него ты не хочешь погибать?
   – Потому, что я хочу тебя поцеловать! – ответил я и взаправду поцеловал девушку, но исключительно по-отечески.

Глава 10

   Любое серьезное дело требует хорошей подготовки. Конечно, бывает, что проходит и тяп-ляп, и авось, но такое получается у людей исключительной удачливости и талантливости, и ко мне не имеет отношения. Мне нужно сначала вникнуть, изучить вопрос, разобраться в деталях, приспособиться, а потом уже начинать действовать.
   Поэтому первым делом я отправился в Охотные ряды, где имел в преступной среде влиятельных знакомых, и купил самые лучшие, которые нашлись, гадальные листы.
   Рафли были выполнены на вощеной бумаге, раскрашены несколькими цветами, и имели такие интересные картинки, что, трактуя их можно было заморочить голову не только легковерной старушке-вдове, но и какому-нибудь суровому воину. Полиграфия еще не пробила себе на Руси широкой дороги, и изделия были импортными. Дешевые отечественные Издания, которые мне предложили вначале, содержали по одному примитивному рисунку, а в купленном дорогом, иностранном, были представлены даже сюжетные картины.
   Следующее, что было необходимо иметь магу и волшебнику, это соответствующий антураж. Здесь возникли большие сложности. В Москве, как оказалось, не торговали черными плащами с нашитыми на них золотыми звездами, конусными колпаками звездочетов и прочей мистической дребеденью, о которой я имел смутное понятие из детских книжек и фильмов. Пришлось искать портного, который под моим личным руководством взялся бы выполнить такой своеобразный заказ.
   На мое счастье, в тех же Охотных рядах мне рекомендовали немца, занимавшегося пошивом европейского платья. Немец оказался понятливым и обещал все сделать быстро и качественно. Не знаю, что он подумал о странном московите, делающим такой опасный заказ, но хорошие деньги заставили его отнестись ко мне дружески и с пониманием. Отрегулировав, таким образом, организационные вопросы, я направил копыта своего верного скакуна в Замоскворечье. По собственному генеральному плану я перед началом предприятия собирался обследовать вражескую территорию на предмет незаконного туда проникновения и наметить возможные пути для срочного отхода. В таких случаях всегда лучше проявить излишнюю осторожность.
   Мы с донцом медленно объезжали квартал, который занимала объединенная купеческая усадьба. План у меня был прост: по моему глубокому убеждению, в нашей стране в принципе не может существовать забор, в котором не было бы удобной дыры. Не станет русский человек, привыкший ходить исключительно кривыми тропинками и тернистым путями, обходиться без короткого пути между двумя точками, одна из которых уютный кабак с напитками на вынос.
   Однако, на первый взгляд, ни одной достойной внимания щели в капитальной ограде не наблюдалось. Тогда я решил не тратить зря силы на поиски тайного лаза, а пустил донца пастись у искомого забора, а сам присел на бревнышко в непосредственной близости от питейного заведения. На покупку рафли и заказ костюмов у меня ушло больше половины дня, так что момент был самый подходящий для приятного послеобеденного отдыха.
   Солнце медленно перемещалось к западу, как и люди в сторону кабаков. Когда на фоне глухого забора практически из пустоты возник первый обитатель имения, я прозевал, но второго, уже зная куда смотреть, не пропустил. Он вдруг встал во весь рост в густом бурьяне, небрежно отряхнул запыленные на коленях портки и заспешил мимо меня в кабак. Я сделал вид, что не обращаю на него внимания, но постарался запомнить в лицо, рассчитывая, если удастся, свести полезное знакомство.
   Вскоре новая персона показалось теперь уже из зарослей кустарника. Причем проявилась она значительно ближе к приятному заведению, чем первые Двое. Этот представитель московского холопства понравился мне еще больше, чем давешние. У него было лукавое лицо и ищущий взгляд. Когда он не спеша проходил мимо, наши взгляды встретились, я ему улыбнулся, и он тотчас остановился как вкопанный.
   – Жарко нынче, – сказал лукавый холоп, разглядывая меня с не меньшим интересом, чем я его.
   – Середина лета! – в свою очередь поведал я ему не менее глубокую истину.
   Мы помолчали, нежно, улыбаясь друг другу. Симпатия, возникшая с первого же взгляда, быстро укреплялась. Моему собеседнику было лет примерно столько, сколько и мне, и интересы друг к другу у нас были хоть и разные, но обоюдные.
   – Твоя лошадь? – спросил холоп просто для поддержания разговора.
   – Хозяйская, – ответил я, чтобы не обнадеживать его своими несметными богатствами и не смущать социальным неравенством.
   – А здесь, – перешел он к содержательной части разговора и кивнул на кабак, – медовуха хорошая. Любишь медовуху?
   – Нет, я больше водку уважаю, – приветливо ответил я, держа за пазухой коварный замысел не светиться пред обитателями имения и упрочить наше знакомство в стороне от территории вдовы.
   – Кто же ее не уважает! – грустно сказал он. – Только она и стоит дорого!
   – Ну, если водка свежая, то я за ценой не постою, есть здесь в округе хорошая?
   – Как не быть, – ответил он, прикидывая, что я имею в виду, просто спросить дорогу или взять его в провожатые. – Есть такая, что слаще меда!
   – Далеко? – поинтересовался я.
   – Отсюда не видно, – ответил он, явно не желая даром отдавать ценную информацию. – Ты сам не найдешь, если хочешь, могу показать дорогу, только...
   Я понял недоговоренность и предложил:
   – Может, составишь компанию?
   – Я бы с радостью, только, – он красноречиво похлопал себя по карманам, – у меня и на медовуху-то нет, не то, что на водку.
   – Ладно, я угощаю, потом как-нибудь сочтемся. Симпатяга вытаращил на меня глаза, словно увидел привидение, потом просиял:
   – Я с утра чувствовал, что нынче со мной что-то случится. Сон такой видел, что снилось, не помню, но что-то очень хорошее.
   – Тогда чего мы ждем, пока водка прокиснет? – спросил я. – Садись за спиной, показывай дорогу, у меня самого с утра во рту капли не было.
   Я сел в седло, новый знакомый ловко вскарабкался на круп донца и торопливо огрел его пятками:
   – Давай родимый, не понимаешь, душа горит!
   Донец недовольно махнул головой, возмутившись таким фамильярным обращением со своими боками, и неспешно двинулся к вожделенной цели.
   Русское застолье не хуже всяких прочих, имеет свои особенности, скрытые мотивы и законы. Начало его, в отличие, скажем, от грузинской болтливости, состоит в лихорадочной поспешности и немногословности. Оно лапидарно, точно направлено на одну цель, потому праздному зрителю может показаться не очень красочными театральным. Зато содержит много внутреннего напряжения и скрытой динамики. Словно сжимаемая пружина, застолье копит энергию, позже готовую каждую секунду распрямиться и превратиться во что-нибудь необыкновенно прекрасное или ужасно безобразное. Бот тогда и только тогда, станет до конца понятно, что таилось на дне первых двух-трех поспешно выпитых без закуси стаканов: добрые намеренья, злой умысел, мелкое жлобство или истинное величие души.
   «Что у трезвого на уме, у пьяного на языке», – учит народная пословица. А на уме у нас всегда столько всякого, что никакой язык, даже пьяный, не может передать сложную гамму внутренних переживаний, обид, высоких порывов и низменных устремлений. Осознавая собственное несовершенство, мы потому и пьем водку, что пытаемся хоть как-то приблизиться к абсолютному идеалу, но не всегда находим к нему правильный путь. Большей частью и вовсе его не находим, а просто теряемся на полдороге. Тогда мы пытаемся не потерять лицо и требуем у окружающих к себе законного уважения. А вслед за этим нас часто ждут пустота и забытье, когда душа и тело начинают жить как бы сами по себе. Душа рвется в высокие сферы, стремится соединиться с космосом, а тело вытворяет такие безобразия, что потом и вспоминать об этом не хочется.
   – Выпьем, друг Митя, за наше знакомство, – предложил я первый тост своему новому знакомому. Мы с ним прочно расположились в невзрачном с виду, но чистом внутри кабаке, славящемся своей отменной водкой. Мы сидели за почерневшим от времени и пролитых напитков столом и готовились наслаждаться жизнью.
   Митя посмотрел на меня замутненным дружелюбием взором и быстро выпил. Понять его было можно, не каждый день встретишь на улице человека, способного понять твою страдающую, больную от несправедливостей русской жизни душу и, главное, бескорыстно предложить ей самое необходимое лекарство.
   – Хороша, проклятая, – после выразительных гримас прокомментировал он качество напитка.
   Я отпил пару небольших глотков и согласно кивнул.
   – И идет легко, – добавил Митя, кончив принуждать организм удержать в себе первую, самую трудную дозу горячей крови зеленого змея.
   – Тогда наливай, – предложил я, доверив новому другу самое ответственное в застолье – следить за полнотой бокалов. – Между первой и второй промежуток небольшой!
   – Ты мне сразу понравился, – ответил он тонким комплиментом на великодушное предложение. – Я, как только тебя увидел, сразу понял, что ты – человек!
   Доброе слово и кошке приятно. Я на подобное ответил подобным, так что новые пенные чаши мы уже пили за вечную дружбу. Однако в отличие от Мити, я не мог полностью отдаться радости сердечного общения, у меня были совсем другие цели, о которых мой новый приятель даже не догадывался.
   После того, как завершился первый этап знакомства, настало время душевной приязни и неспешных разговоров. Митя уже расслабился, стал раскованнее и был не против рассказать мне все самое сокровенное о своей личной жизни.
   Однако меня интересовала только его служба у богатой купчихи. Но почему-то именно эту тему он усиленно избегал.